Непостижимость

      Большие глаза, которые смотрели на Надин, не менялись. Не моргали, не бликовали под солнцем, таким жарким и жалящим, не следили за ее движениями, когда она подносила руку с сушеными водорослями к самой пасти яхаратты, нарисованной на стене дома. Смотрели — как живые, словно огромное существо вот-вот изогнет длинную шею, разомкнет мягкие, покрытые пухом губы, возьмет у нее с ладони небольшой брикетик вкусных хрустящих водорослей, купленный мамой, чтобы Надин не сильно проголодалась по пути до дома, и, кувыркнувшись в воздухе, как в воде, уплывет куда-нибудь в далекие облака, но, сколько бы Надин не пыталась погладить, яхаратта оставалась всего лишь слоем краски на прочной стене.       Это было нечестно. Они ведь были добрые, никого не обижали, а когда первые колонисты высадились на Новом Ромуле, даже приплывали сами, чтобы посмотреть на них и попросить угощения из незнакомой еды. Они никого не трогали, потому что ели только травку, которая растет под водой, как водоросли, только другую, так рассказывали о них в подготовительной школе, и поэтому, когда внезапно умерли от какой-то незнакомой инфекции все животные, привезенные как мясо, яхаратт начали убивать и есть.       Надин знала, что бывают звери, которых заводят для того, чтобы с ними играть, бывают — такие, чтобы охраняли вещи или искали плохих людей, бывают — дикие, которые сами по себе. А еще бывают те, которых едят, и на планетах, где еще нет правильно настроенных белковых репликаторов, это нормально, потому что телу тоже нужно откуда-то получать «кирпичики», из которых оно будет строиться. Только если репликаторы есть, тогда нельзя уже разводить зверей для еды, только по разрешению от каких-то дядей, которые посмотрят, что это на самом деле нужно и скажут, что можно завести таких.       А яхаратт убивали просто так. Потому что было вкусно, потому что не хотели тратить ресурсы репликаторов.       И потому что они были добрые.       Надин это казалось нечестным. Это было как стукнуть кошку, которая подошла на улице, потому что любит, когда ее гладят — неправильно, несправедливо и нечестно. Но тех, кто жил две сотни лет назад, вряд ли сильно волновало мнение маленькой девочки, и Надин, глотая слезы, раз за разом шла домой от стены, на которой была нарисована огромная, ласковая и добрая яхаратта.       Мама шутила, что мол, еще пожалей комаров, которых пристукиваешь, когда они прорываются все-таки через репеллент и пытаются пить кровь, но Надин знала — комары могут и так отложить свои яйца, а еще они могут кушать кровь животных, и это было честно, и когда комар с ее кожи улетал, а она не успевала его стукнуть, это тоже было честно.       А убивать яхаратт и гордиться этим (она читала старые дневники, и там было написано, что их стреляли просто так, для того, чтобы соревноваться, кто точнее попадет в какую-нибудь часть тела) — нет.       И она то и дело представляла, как полетит куда-нибудь далеко-далеко, может быть, даже дальше, чем в соседний город, куда они целых шесть часов ехали на обычной, не летающей машине, и найдет там живых, настоящих яхаратт, хотя бы нескольких, и сможет помочь им, чтобы снова в Шархаш-озере плавали эти огромные существа, и мама тогда не будет шутить, а скажет, что Надин — молодец, потому что так было бы правильно.       Так было бы честно.

***

      Флаер никак не желал выравниваться. Вроде бы вот-вот начнет работать второй двигатель, но нет — через то и дело пробивающийся кашляющий рев он затухал, чтобы через полминуты снова пытаться завестись. Не стоило покупать дешевку, да еще и с рук, но у Надин почти не осталось денег после покупки домика на побережье Шархаш-озера, где так хотела побывать мама, и пришлось не писать заявку на личный флаер, а покупать, тратя последние заработанные. Да, можно было бы подождать полгода, и техника была бы новая, лично ее собственная и бесплатно, но кто ж захочет жить на работе в эти полгода?       Ее станция находилась за пять сотен километров от дома, и тратить время на то, чтобы летать туда-обратно на общем транспорте, попросту не хотелось, а начальство только год назад отказалось покрывать расходы на транспортаторную сеть. Можно было, конечно, остаться там жить, там были домики для тех, кто не летает домой, но как же мама? Как же Динго, которого они завели всего три года назад и который всегда радовался, когда Надин приходила домой?       Только сейчас эти пять сотен могли стать довольно «веселым» проведением отпуска, в который она вырвалась буквально пару часов назад, а флаер, кажется, все-таки решил облагодетельствовать хозяйку поломкой прямо над очередным провалом пород, и хорошо, что уже на двух задыхающихся двигателях он еще смог мягко приземлиться; модуля связи в нем, конечно же, не было, как и коммуникатора у самой Надин, ведь что может случиться всего на полутысяче километров? Не в космосе же будет, значит, найдут хотя бы по сигнатурам двигателей… дня через два. И еды вроде бы хватит, и воды — тоже, потому что их, в отличие от модуля связи, она закинула сразу же, вдруг придется ночевать во флаере, а такое тоже иногда бывало.       Когда затихли оба движка, она вылезла наружу, радуясь тому, что получилось посадить машину на плотную породу между провалами; что бывает с теми, кто садился на непрочные карстовые «потолки» пещерного пояса Нового Ромула, она видела не один раз, и повторять подобную судьбу не хотелось бы. Всего в паре сотен метров белел светлый разлом, в котором можно было увидеть, как чередуются слои — известняк, доломит, песчаник, и почему-то Надин вдруг вспомнилось, как она стояла у белой-белой стены и смотрела в глаза нарисованной яхаратты, держа в руке хрустящие водоросли.       В голове всплыло вдруг услышанное давным-давно, в подготовительной школе, что Шархаш-озеро — чуть солоноватое, единственное крупное озеро, в котором состав воды совпадает с подземными водами карстовых пещер; неумолимо, почти отчаянно захотелось заплакать, как в детстве, по погибшим яхараттам, которые могли бы жить в нем, встречая туристов и беря пушистыми губами с ладоней траву и водоросли.       Откуда у нее во флаере оказался гравирюкзак, Надин и сама не помнила. Наверное, забыла выложить, когда играла с троюродной сестрой в прятки на деревьях, а потом взгляд постоянно соскальзывал на что-то более важное, и сейчас, когда она включила его, в глубине души маленьким, противным червячком зашевелилось сомнение — а может, ну его? Может быть, просто включить аварийный маячок и ждать, пока прилетят спасатели?       Но яхаратта смотрела на нее огромными, недвижными глазами, смотрела, не издавая ни звука, и Надин просто не могла забыть про нее, про величие этого огромного тела, про все детские мечты отыскать живых, настоящих яхаратт. Фляга с водой и небольшой сублимат для перекуса легли в широкие карманы штанов, гравирюкзак плотно обхватил ремнями плечи и торс.       Заряда хватило бы на полсотни километров, и в пещеру можно было спускаться без особой опаски. Если бы этот район был опасен, то сейсмологи давно бы объявили предупреждение, а последние два года в этом поясе была тишина.       Породы чередовались медленно, оставленная снаружи флаера голозаписка должна была провисеть как минимум пару дней, и, если ее найдут за это время, может, просто кто-нибудь спустится вниз. Надин не знала, зачем она это делает. Наверное, чтобы успокоить маленькую девочку, которая где-то внутри нее твердила сквозь плач, что нечестно было убивать яхаратт, и если бы они были живы, она обязательно нашла бы их и привела обратно, потому что уже почти полтора века на Новом Ромуле не убивают животных ради мяса…       …а внизу была вода. Несколько крошечных островков, каждый — не больше ее флаера, даже меньше — и вода, много-много воды, покрытой белесой дымкой тумана. Озерные пещеры, как их называли геологи, не были редкостью, но такие, чтобы во всей пещере почти не было суши, были редкостью, и в них всегда находилось что-нибудь интересное. Девочка внутри засмеялась — тут обязательно должны быть яхаратты! — и Надин, не понимающая, почему она слушается этого странного внутреннего голоса, спустилась ниже, а затем разломила и аккуратно бросила в воду немного сублимата.       Тот на вкус был — как сушеные хрустящие водоросли.       И пах, наверное, так же, потому что тень, скользнувшая под поверхностью воды, оставила только крошки.       А еще очертания этой тени были до безумия похожи на тот силуэт, который навсегда врезался в ее память — огромное тело на белой стене.       Яхаратта.

***

      На помосте, где лежал заготовленный с вечера тюк водорослей, было пусто. Надин усмехнулась — конечно, они бы еще прямо в воде лакомства оставили и надеялись, что Атта не тронет их; у яхаратты, может быть, не было никакой агрессии к человеку, но это не значило, что она была глупой и не знала, для чего нужны эти вкусные хрустящие штуки.       Покрытая влажным, удерживающим воду на коже пухом голова вынырнула у самого края помоста, качнулась немного, пока Атта выбиралась на удобный, специально для нее сделанный мостик, и уставилась на Надин. Огромный круглый глаз бликовал на солнце, немного прикрытый пушистыми веками, и Надин не удержалась, сбрасывая на пол сумку с переговорником, выскальзывая из одежды — под ней теперь всегда был удобный гидрокостюм; в воде Атта была гораздо подвижнее, и, прильнув к человеку, почти что смеялась, гудя в слышимом даже людям диапазоне. Яхаратта любила, когда с ней играли, любила общаться с людьми, но к Надин была привязана сильнее всего — наверное, из-за того, что та проводила с ней больше всего времени.       Сегодня можно было поплавать с ней чуть подольше, эксперимент входил в завершающую фазу, и от присутствия Надин уже ничего не зависело. Она, переквалифицировавшаяся в генетика, за эти несколько лет выучила больше, чем за всю свою жизнь, и теперь, когда мечта всей ее жизни была готова исполниться, где-то внутри все сильнее разрастался холодный, липкий страх. Да, яхаратты вымерли, да, осталась только одна, последняя особь, найденная в том карстовом озере, но на дне, в солоноватой воде, нашлись кости, из которых вот-вот должен был собраться геном, позволивший бы создать самца… а затем и возродить вид.       Надин не знала, хочет ли идти в лабораторию. Не знала, хочет ли вообще там быть — кто знает, получится ли сегодня, а образцов было слишком мало, чтобы размениваться раз за разом на неудачные попытки, и если она ошиблась, то через несколько дней сюда вызовут ведущих генетиков со Старого Ромула, и те, конечно, найдут выход, но… но это не будет уже мечтой самой Надин.       Атта толкала ее головой, предлагая поиграть; яхаратте неведомо было, что весь мир вокруг нее, весь этот новый, волшебный для нее мир, где еды всегда было вдоволь, вода была теплой и свежей, и играли с ней по первому требованию, весь мир был построен ради нее. Атта не могла знать, что где-то там, под ее бассейном, вмещавшим столько, чтобы ей было свободно двигаться и резвиться, чтобы все ее тело, похожее на ящера из земных легенд про горное озеро, могло поместиться там несколько десятков раз, где-то там, глубоко внизу, сейчас пытался родиться новый самец ее вида.       Надин — знала. И когда коммуникатор завибрировал мелко и напористо, когда она вытянулась из воды, напоследок потрепав яхаратту по мягкому пуху под челюстью — она боялась увидеть короткое «провал» на экране.       Но тот показывал маленького совсем, в ее локоть длиной, детеныша, появившегося на свет из огромного яйца, и тот, еще не зная, каким чудом его рождение стало для сотен тысяч людей и ромуланцев, улыбался; пушистое тельце, покрытое влагой, еще не знало воды, и в небольшом, «детском» бассейне, куда его опустили, когда пришла Надин, он казался диковинной рыбой с длинной шеей и лапками вместо плавников.       Где-то там наверху плыла Атта, а маленький Ара, забавный и чуть неуклюжий, крутился в своем небольшом бассейне, и Шархаш-озеро впервые за два века притихло, словно зная, что совсем скоро в его воды вернутся те, кто никогда не должен был его покидать.       Вернутся — чтобы остаться навсегда.