Жертвы обстоятельств

      Оливия всегда очень суетится перед возвращением домой. Уже в третий раз мы едем в школьную поездку вместе, и в третий раз я наблюдаю любопытнейшую вещь: Лив больше нравится конец, нежели начало. Когда уже миновали дни, пропитанные морской солью и ярким Каролинским солнцем, когда в ближайшем будущем маячит самолёт до родной Викоренны, тогда девочка будто бы оживает. Всем своим существом она впитывает яркие лучи, каждой клеткой тела наслаждается морем и, чуть ли не причмокивая, вспоминает о днях, проведённых тут.       Но больше всего говорит она о доме. Об Академии, о Сэме, о родителях. А чаще всего упоминает Мирель. И каждый раз мне кажется, что её имя особенно красиво звучит голосом сестры, будто бы Оливия специально выделяет его, отдаёт этому слову всю свою нежность, ещё не растраченную на весь оставшийся мир. Лив любит всех, она улыбается каждому новому знакомому. Она улыбается морю, улыбается тучам. Даже подонку Раяну — и тому улыбается. Но нет на свете ни одного живого существа, которому бы эта девочка дарила любви столько же, сколько она дарит своей сестре-близнецу с мелодичным именем Мирель.       Ощущая все её благоговение перед своей сестрой, я очень завидую подобным отношениям, а ещё сильнее — ревную. Я влюблен в Мирель ещё с восьми лет, когда мы вдвоём были лучшими друзьями. Она, может, не настолько мила со всем живым, насколько её сестренка, но есть в ней нечто особенное. С Мирель чувствуешь себя собой. Каждое слово, сказанное ею, пронизано глубоким смыслом, каждое движение таит в себе нечто волшебное. Мирель актриса — в ней живёт тысяча лиц. И когда она показывает себя настоящую, сердце моё замирает. Действительно появляется ощущение важности. Она осторожна и сдержана, но в то же время не скупа на шутки и комплименты. Она может по своему желанию решить, показывать ей эмоции или нет. Но когда дело доходит до её родных и любимых, она импульсивна, немного резка, но этим также прекрасна. Можно сказать, она действительно готова всех порвать за близких ей людей. И эти её уверенность и отвага удивительно заразны. Такая вот Мирель в моих глазах. Но нельзя сказать, что за это я её люблю (я не просто так использую столь громкое слово), скорее я вижу это, потому что люблю её. Мне давно известна истина: любить можно ни за что. Просто когда любишь человека, сразу замечаешь его достоинства. А недостатки, хоть ты их тоже видишь, уходят на второй план, становятся терпимы, а иногда кажутся и не недостатками вовсе, а милыми дополнениями. Когда любишь человека, готов отдать ему всё своё сердце, свою жизнь, свои последние слова… И я ощущаю это чувство на всех уровнях. Но, несмотря на это, боюсь с Ней видеться. Именно поэтому я отсутствую на тех фотографиях, которые Лив показывает сестре, и они с Сэмми никогда не упоминают меня в разговоре. Мне очень хочется её обнять, услышать её голос. Но мне кажется, что она разочаруется во мне. Я уже не тот, кем был, когда мы познакомились. Все мои достоинства с возрастом будто бы тают в молочно-белом тумане. С каждым днём я ощущаю, будто бы гнию. Что чувства мои меня почти разрушают, что мои действия не имеют никакого смысла, и не приведут ни к чему. Даже мечта моя — стать художником, вдруг оказалась такой слабой, глупой и неосуществимой… От меня только и остались: знания и мои глупые эмоции, которые я мастерски сдерживаю. И, если раньше я имел какую-то уверенность, что смогу покорить её сердце, то теперь… Теперь… Нет, не подумайте! Я сомневаюсь, что у Мирель когда-то были ко мне чувства. Она всегда относилась ко мне как к другу, и я никогда ни на что не надеялся и не жаловался. Просто потом она неожиданно исчезла из моей жизни, перестала писать. Как сказала Ливи, мой контакт стёрся вместе с кучей других, а у неё моего номера ещё не было. Но тогда было поздно. Я попросил Лив соврать, что я не вернулся в академию, и она, как самое верное существо на планете, выполнила мою просьбу. Сначала мне было стыдно и страшно, хотелось попросить не врать больше, оказаться в доме Савэйрин под вечер и всё, всё рассказать. Но время шло быстро, и однажды стало поздно что-то говорить. С тех пор я и боюсь. — Мы с Ми и Сэмом едем в океанариум, — поясняет Оливия. Мы садимся в самолёте рядом, чтобы не было скучно. — Хочешь с нами?       Я долго думаю. Океанариум — моё любимое место. И, по голосу Лив, сразу понятно, что она умышленно выбрала его, чтобы я согласился. Она чувствует, что я тону в своих ошибках и эмоциях. Надо решаться. — Мэтт, она скучает. Ей грустно без тебя, — как будто бы в унисон моим мыслям твердит девочка, заглядывая в мои глаза. — Ладно, — я не хочу, чтобы моя любимая грустила. Оливия врать не может (если её об этом не просить). А я — переживу. Наверное. — Ой, здорово! Вы можете увидеться и сейчас. Она приедет с родителями.       Я неловко киваю, не в силах перечить этому комочку счастья. Оливия действительно всегда искренняя в таких вещах, поэтому я просто не могу ответить ей «нет». К тому же, она совершенно права. Я не должен так эгоистично поступать. И я всегда это понимал. Просто сейчас подвернулся самый удобный момент для исправления своих ошибок.       Но Мирель не приезжает в аэропорт. У неё были в этот момент сборы с театральным кружком, и она не имела возможности отказать. Это была генеральная репетиция, а ведь Мира играла в этой пьесе не пятую снежинку в правом ряду, а самую интересную роль. Не главную, а именно интересную. Ей часто предлагают играть главные роли, но, по словам Оливии, её сестра всегда отказывается и говорит, что милую девушку она всегда успеет сыграть, а дряхлой старушкой с домом на острове Лэндона, соломенным чучелом или пышной кошатницей ей не стать вовек. Оливия быстро набирает ей ответ на сообщение, отправленное несколько часов назад, но дошедшее только сейчас (Лив всегда отключает телефон в самолёте). Затем поворачивает ко мне голову и улыбается. — Не забудь. В субботу — океанариум. — Хорошо, — улыбаюсь я. В субботу Юнити, моя младшая сестра, заболевает. Когда я вижу её в слезах, соплях и с дрожащими руками, мне становится безгранично страшно, и я остаюсь дома, скромно сообщая Лив, что не смогу. Ливи через три часа присылает фотографию с подписью: в следующий раз повезёт.       Но мне не везёт. Каждый раз, когда я назначаю встречу, вылезает какая-то крокозябрина и рушит все наши планы. Однако следующая попытка уже назначена на первое апреля. И, удивительно, но всё идёт гладко. Сестра на каникулы отправляется в лагерь, Мирель остаётся дома, а меня даже не отправляют ни на какие олимпиады. Мы ждём. Первого Оливия не выходит на связь. И второго, и третьего, и дальше по списку. Не приходит на учёбу после каникул. Потом до школы доходит новость об аварии. Несколько пострадавших и один погибший. Я не предаю этому значения, хотя стоило бы. Ведь Лив возвращается.       Джеймс приходит к нам в класс во время перемены. Сэм уже заранее пыжится, надувается, как рыба еж. Кацейро тоже не рад встрече: это видно по его выражению лица и шагам. Но он глотает все обиды, подходит и тихо говорит: — Оливия потеряла память. Она сейчас спит у себя в комнате. — В смысле?! — вскрикиваю я. — Почему я не узнал об этом первым?! — вторит мне Сэм и, показывая силу своего негодования, бьёт кулаком по парте так, что все призрачные улитки, которых ещё не вытравили после вчерашней практики по гостологии, расползаются с сумасшедшей для них скоростью.       Я смотрю на Джеймса, и на одну минуту мне кажется, что в глазах его проскальзывает странная грусть, будто бы он сочувствует Сэму. Но это выражение быстро исчезает. Младший сын директрисы никогда не показывает свои эмоции, как положительные, так и негативные, его максимум — периодически морщиться или улыбаться краем губ. — Я вас проведу к ней, — лишь отвечает Джеймс. — На обеде. И пожалуйста, скажите всем, что с ней произошло. Чтобы они не напугали девочку, неожиданно обняв её или набросившись с вопросами. — Ага, — кивает Сэм.       Весь урок я думаю о просьбе Джеймса. Было в ней что-то странное, неестественное. Будто бы его цели были иными. Слабо верится, что сыночек директрисы умеет сострадать. Оливия его попросила так сказать? А она может это сделать? Как вообще выглядит человек с амнезией?       Но ничего из этого я не знаю. И очень усердно думаю, отчего Сэм привычно морщится и критикует мою дотошность: — Ну, ты, Мэттью, — когда меня называют этой формой моего имени, я невольно вздрагиваю. Просто ненавижу её. — Ну, ты совершенный зануда, поэтому у тебя девушки и нет.       Это его контраргумент. В любой непонятной ситуации надо обязательно указать мне, что я не нравлюсь девушкам в романтическом плане, используя любую форму этого обращения. Но в этот раз, опустошенный новостью об Оливии, Аями допустил промах. Он сказал эту фразу так, что удача на моей стороне. — У тебя тоже нет, — лукаво улыбаюсь я. — Но мне признаются! Просто моё сердце раз и навсегда занято. А тебе даже не признавались ни разу. — Моё сердце тоже занято, Сэмми, если ты не помнишь. И не дело ли в том, что на тебя вешаются в основном девушки, которые готовы отдавать свою любовь каждому встречному, а мне ни разу не признавались от того, что хотят сначала всё точно обдумать.       Наблюдая за движением губ друга, осознаю, что действительно близок к победе в нашей словесной войнушке. Я складываю пальцы пистолетиком и, пока Аями думает над аргументом, шёпотом выкрикиваю: — Попал!       Сэм обиженно дует губы. Ему, видно, было что сказать, но правила нарушать нельзя, поэтому Аями замолкает, снова погружаясь в свою форму апатии, а я продолжаю вдумываться в слова Джеймса, пытаясь сложить пазл полностью и не потерять логику по пути.       Мыслить логично — определённо мой конёк. Я пользуюсь логикой в абсолютно любой ситуации. Пожалуй, кроме любви. Туда я, увы, вкладываю только чувства, и ничего больше. И поэтому, решения мои крайне нелогичны и глупы, что меня искренне смущает. Но против себя, к сожалению, не попрёшь.       Но в этот раз мои мысли прерывает звонок, и мы с Сэмом спешим на обед, игнорируя очередные подколы от Раяна и пристальный взгляд какой-то девчонки, несёмся в столовую, где Сэм чуть не падает с лестницы от возбуждения и всех остальных эмоций. Мы берём обед: я по своему обычаю беру фасолевый суп и терру с беконом, которую сегодня почему-то подали к обеду, а не по всеобщей традиции, к завтраку. Всё это отлично пойдёт с апельсиновым соком. Самый обычный апрельский обед. Но почему-то он казался удивительно аппетитным, будто бы я до этого не ел лет сто. Наверное, это последствия активной умственной работы.       Джеймс помахал нам своей длинной рукой, и мы с Сэмом поспешно приблизились к столу. Там сидела Оливия, с интересом и какой-то тенью грусти, вглядывающаяся в наши лица. Девушка как-то странно изменилась, но вроде бы осталась прежней. И, когда наши глаза случайно встретились, я понял, что именно меня смутило. Взгляд. Он был не её обыкновенный, веселый и доброжелательный, а какой-то печальный, тоскующий. Но это всё ещё была Лив, в этом не было и сомнений. Это были её жесты и её поведение, даже её интонации. Но глаза… Почему они смотрят так грустно, что произошло?       Оливия правда ничего не помнит. Точнее, частично ничего. Она помнит свою семью, и помнит учебный материал, но в то же время она не помнит меня, Сэма, учителей. Ничего из этого не помнит. Частичная амнезия — мгновенно проскальзывает в моей голове, и я утвердительно киваю мыслям. Всё же хорошую память и объёмный багаж знаний у меня не отнять.       Я вглядываюсь в изгибы лица Оливии, чтобы избавиться от фантомного ощущения, что это вовсе не она. Вот она улыбается, и губы у неё растягиваются в улыбке как обычно, но с какой-то тоской. Будто бы она делает это механически, по старой привычке. Сэм и Джеймс этого не видят, они не привыкли смотреть не на человека, а в человека. Этому знанию меня, сама того не ведая, научила Мирель. Она репетировала при мне очень часто, и в какой-то момент, когда она начала играть просто превосходно, я вдруг понял, что могу точно видеть, что это маска. Мира, играя, перенимает на себя все — от интонаций и мимики до жестов и атмосферы. Она живёт каждым персонажем. И душу можно увидеть лишь тогда, когда всматриваешься очень усердно. А потом оказалось, что так можно легко понять не только Мирель, но и совершенно других людей. Так вот и вышло, что сейчас я заметил в Лив то, чего в ней никогда до этого не было.       Очень хотелось спросить, как на это отреагировала Мирель.       Лучше бы не спрашивали.       Оливия отвечает ту фразу, которую я хочу слышать меньше всего на свете. Она говорит её тихо, но четко, опускает глаза и поджимает губы, вновь готовая разрыдаться. Умерла. Моя Мирель умерла. Весь мир мой переворачивается, и мне даже не хочется думать о том, что теперь поведение девушки мне ясно. Мне банально не хочется верить. Я плачу. Этого, кажется, никто не замечает, но я точно знаю, что плачу. Весь мой мир трещит по швам, разлетается на куски. Мне хочется умереть за ней следом, попасть в эту чёртову аварию. Любовь всей моей жизни, безо всяких преувеличений всей моей жизни, мертва. Она лежит где-то там, в земле, и на её могиле искрится поздний апрельский снег. Она сама где-то в подземном мире, готовится к перерождению. А потом ей сотрут воспоминания, и она станет другим человеком. Больше я не увижу её игру, не почувствую её объятий. Не признаюсь ей, даже если захочу этого. Больше никогда этого не будет. Слишком поздно мы спохватились. Слишком поздно я перестал трусить, трястись от страха, прислушиваться к замирающему сердцу от каждой мысли о ней. Я не успел — у меня больше ничего никогда не будет. Потому что её нет. Той, что резко хватала меня за руку, стоило лишь немного в себе усомниться, той, что учила меня танцевать вальс, игнорируя вечно заплетающиеся ноги и полное отсутствие у меня чувства ритма. Моей Мирель больше нет — моей Мирель, не умеющей рисовать ничего, сложнее пары кособоких сердечек на полях тетради, не умеющей долго обижаться, влюблённой в историю, рассказывающей самые смешные анекдоты про революционеров. Перед глазами мелькают отрывки из жизни — маленькие кусочки. Тут она защищает меня от паука, забежавшего в комнату, тут она пишет на доске огромными буквами «КАНИКУЛЫ», а вот она рыдает у меня на плече после Того рокового случая, из-за которого она и ушла в академии. Я тогда поддержал её, ведь вдали от места, что обернулось к тебе шипами с капающим с них ядом, действительно легче. К тому же — я думал, что мы не перестанем общаться. Но мы перестали раньше, чем я что-то понял. А потом — она не успела. Я опоздал. Её больше нет. Осознавать это страшно и тоскливо. — А как бы ты поступил, если бы девушка, которую ты любишь, умерла?!       Сэм действительно настоящий друг. И пусть эти слова уже не имеют значения, я искренне благодарен. Это, правда, то, что мне нужно. Оливия меняется в лице. Казалось, что она тоже готова разрыдаться. Но она этого не делает, лишь подошла и обнимает. Мне становится значительно легче дышать.       А потом трапеза идёт своим чередом, будто бы ничего не случилось. Оливия ест, кажется, глотая слезы, и даже Джеймс, который, казалось бы, не способен чувствовать вообще, пытается напрячь свои руки, чтобы они не дрожали. Сэм не выдаёт традиционные обеденные шутки и сжимает ложку так, что костяшки его пальцев белеют. Хоть Аями всегда ворчал по поводу Мирель, отпуская колкие шутки о её образе мышления, она была дорога ему. И — нужна, как воздух. Если в Оливию Сэм был нежно и трепетно влюблён, то Мирель для него была как вторая сестра. Тот человек, которого можно намазать зубной пастой, тот, кого ты в шутку пихаешь локтём, но тот, за кого, в случае чего, отдашь жизнь. Но, конечно, Аями в этом не признается. Даже сейчас. Я не касаюсь еды. Когда близится звонок, я осторожно и тихо прощаюсь с Лив и Джеймсом. Молча встаю из-за стола и молча иду в сторону класса, в последний раз смотря на Оливию, которая поспешно удаляется в комнату и… Зевает. Если бы не её жесты и привычные интонации, я бы сказал, что это не Ливи вовсе. Никогда она не зевала в середине дня. Её идеальный режим сна ни разу не подводил это удивительно организованное дитя. И, честно, она и ночью не зевала именно так! Но я молчу. Кажется, сейчас мой уставший мозг готов увидеть Мирель там, где её нет. Мне придется смириться, думаю я. Но сердце бьёт тревогу и чувства, чувства, что я привык сдерживать уже давно, рвутся наружу, разрывают плоть изнутри на части. Я уже ни жив, ни мëртв, отсиживаю последний урок. Делаю домашнее задание, не думая, чисто механически. А затем надо бы ответить на сообщение Сэма, сказать ему, что я скоро выйду, и мы вместе поможем Ливии вернуть её воспоминания, рассказать обо всем. Но у меня больше нет сил. Я скатываюсь, прислонившись к стенке, закрываю глаза и, наконец, позволяю себе не сдерживаться. Получив разрешение, моё тело будто вздрагивает. Дыхание сбивается, я отчаянно хватаюсь руками за ковёр, чувствуя, как дрожат мои пальцы. По щекам текут горячие слезы, стекают на шею и растворяются где-то внизу. Я рыдаю уже в голос. В горле ком, а где-то в груди отчаянно болит сердце. Я сцепляю зубы, чтобы моего крика никто не слышал, но не выходит. Я молюсь, чтобы меня никто не заметил, не узнал, насколько мне тяжело. Тщетно пытаюсь себя успокоить. Было бы Мирель радостно видеть меня таким слабым, таким беспомощным? Она бы, наверное, не была счастлива, зная, что где-то по ней так рыдают. Но, чёрт, как же всё равно! И почему мне раньше казалось, что это помогает? Это ведь делает только хуже, больнее. В кожу впивается это едкое «была», заставляет кричать, плакать, делать что угодно, лишь бы обуздать эти отвратительные, больные, чувства. Я кусаю губу и внутреннюю сторону щеки, и, кажется, у меня по подбородку тонкой солоноватой струйкой стекает кровь. Какой-то частью себя хочу сейчас быть найденным, успокоенным и, желательно, разбуженным. Но, пока что, только найденным.       Сэм никогда не стучится. Однако у него есть способность приходить именно тогда, когда он нужен. Он безмолвно садится рядом со мной и, также молча, кладёт руку на мою спину. Затем прикрывает глаза и как-то тихо, неуверенно говорит: — Знаешь, я никогда не был в такой ситуации. Сестра моей лучшей подруги, а, по совместительству, возлюбленная моего лучшего друга, и по совместительству прекрасная девушка мертва, — я замираю и снова вздрагиваю. — И я не знаю, что надо говорить в таких случаях, как утешить кого-то близкого, когда потеря столь велика — я не понимаю. Но, если что, я тут. И не тебе одному тяжело. Я это не к тому, что ты не должен страдать! Наоборот… Ох, чёрт! Просто знай, что ты не один. Что как бы тяжело на твоей душе ни было, я останусь с тобой. Я выслушаю все твои печали, я останусь рядом в любом случае. Тебе не обязательно быть сверхсильным. Ты не должен улыбаться, если не хочешь этого и не должен держать всё в себе, если держать не хочется. Но знай, мне и Оливии ты нужен не меньше, чем мы тебе. И как бы сейчас ни было тяжело, давай вместе переживем эту потерю. Втроём. Как раньше.       Я сдавленно киваю и вытираю кровь на губе. Затем обнимаю колени и сижу так несколько минут, слушая прерывистое дыхание Сэма. Кажется, он тоже плачет. Так мы и сидим, обнявшись и рыдая, а затем идём умываться. Я мажу губу кремом и смотрю в зеркало. Никогда не любил их, зеркала. Слишком обнажают они горькую правду, слишком глубоко и сильно напоминают мне о том, что я потерял, и что никогда не имел. Приподнимаю длинную чёлку с правого глаза и долго смотрю так на себя. Прекрасный голубой цвет перекрывает салатово-золотистое пятно. Мирель умерла, так и не узнав, что даже цвет глаз, который ей так нравился, я не сберëг. Очередной шрам. Есть шрамы, которые тебя украшают, а есть — те, что напоминают о слабостях. Например, растяжки в районе живота и бёдер. Отдаляя время моей полноты, они побелели и стали похожи на трещины, изрезавшие долговечный мрамор. Но лишний вес остался в далёком прошлом. Он уже не маячит перед носом, не видится мне в кошмарных снах. А вот цвет глаз — ещё как. Пара ошибок, пара слабостей, и в моей радужке навсегда застыло пятнышко, напоминающее о том злосчастном куске металла… Сколько мне ещё предстоит сделать ошибок? Сколько их застынет на моём теле и будет отравлять жизнь этой жгучей ненавистью? И кто теперь поможет ей исчезнуть, изжить себя? Кто ласково скажет, что ошибки формируют нас? Все эти три года я жил мечтой, немым желанием — однажды мы встретимся! Однажды я улыбнусь ей… Однажды, когда я буду идеальной версией себя… Но я не успел измениться. Слишком поздно.       Опускаю чёлку и выдыхаю. С самобичеванием на сегодня всё. Утри слёзы, Мэтт Кайто. И представь, как тяжело Оливии. Она потеряла не просто кого-то любимого, она фактически потеряла частичку себя. Вспомни, как они друг друга любили, и иди уже помоги. А плакать будем потом.       Выхожу из ванной и тенью иду вслед за Сэмом. И весь вечер веду себя как обычно. Почти. Я не скрываю своей печали и ловлю на себе отчего-то виноватый взгляд Лив. Она будто бы извиняется за то, что я вынужден это чувствовать, и её глаза смотрят как-то пусто и печально. Как мои. Сэм это тоже видит, он пытается успокоить её, помочь ей. И так, оберегая друг друга и пытаясь выжить в этом мире, мы проживаем этот день. ***       Оливия перед моими глазами, но будто бы и не здесь. Я всё ещё подавлен и выжат, будто бы какой-то отвратительно кислый лимон. Она тоже. Её изумрудные глаза полны какого-то глупого отчаяния и смутной тревоги. А ещё — бессилия, огромнейшего бессилия. Будто бы она хочет сделать что-то очень важное, но не может.       Сэм и Сэн уехали по делам — закупаться «невероятно важными вещами для обустройства штаба». Штабом Джеймс гордо назвал комнатушку, отвоёванную им у матери, для наших дел. Делами, конечно, это было назвать смешно — кучка школьников пытается раскрыть пропажу младшеклассника. Не делая при этом ничего, ничего, начиная с прочёсывания школы, заканчивая опрашиванием близких Тайлера. По моему скромному мнению, идея изначально обречена на провал. У нас ведь нет ничего: ни опыта, ни знаний, ни, простите, свободного времени. Конечно, всегда есть волшебные Часы После Отбоя, которые старшеклассники используют для того, о чём в приличном обществе, частью которого я являюсь, прямо не говорят. Но, зная режим наших ребят… Едва ли из этого выйдет что-то путное. Сэм боится темноты, Оливия имеет очень строгий режим, а у меня голова не варит после одиннадцати вечера. То-ли дело Сэн и Джеймс! Эти двое могли не спать хоть до самого рассвета. Однако если отправлять на вылазки только их, добром это не кончится. Хоть наш Мистер-я-холодный-плохиш не стремиться называть кого-либо в этом месте своим другом, он отлично ладит с сестрой Сэма. Кажется, с Сэн вообще трудно не ладить… Проще говоря, Сэн и Джеймс обязательно заболтаются, отвлекутся и пойдут обсуждать философию Эпохи Презрения… Словом, мне кажется, из нашей идеи сделать Штаб, ничего не выйдет. Но им весело. Сэм уже реже вспоминает о том, как здорово было спорить с Мирель, Джеймс перестал ронять предметы (непонятно, чего он так расстроен? Он её даже не знал!), а Оливия… Она почти не смотрит на меня этим взглядом. Странным, до дрожи. Непривычным, но отчего-то таким… Близким. Будто бы виновата в моей боли. Будто бы, если дать ей добро, кротко кивнуть — она всё исправит, воскресит Мирель, вернёт Тайлера, сделает наш мир вновь тем светлым местом, каким он был всего месяц назад. — Погуляем? — тихо предлагает она. Как-то очень неуверенно, будто бы я могу отказаться. — Конечно, — я осторожно киваю. Несмотря на странное ощущение неловкости, я верю, что даже сейчас, когда мы убиты потерей близкой, когда Лив частично потеряла память, что восстанавливается мучительно медленно, нам будет о чём поговорить.       Мы не всегда были близки. Когда Мира только познакомила нас, казалось, Оливия меня презирала. Да и я не питал к ней особенно нежных чувств. Мы были соперниками, соперниками за внимание Мирель. И, находясь вместе в одной комнате, подолгу прожигали друг друга взглядами. Мы не дрались, не спорили, дружелюбно улыбаясь. Но только слепой не почувствовал бы между нами напряжения. О, это была настоящая холодная война! Борьба за внимание, с поступлением в Академию, стала ещё и борьбой за лучшие оценки, за похвалу учителя, за успехи во внешкольной деятельности. И, конечно же, за лёгкую улыбку на лице подруги, за место, самое близкое к сцене, где она блистает, за право сидеть с ней за одной партой… Подставлять подножки и глумиться было не в наших правилах! В наших правилах было тихо злорадствовать неудаче оппонента, пытаться успеть первым, пытаться достичь цели… А потом вдруг — всё исчезло. Сумев достичь компромисса классе в третьем, мы вдруг стали странно дружны. И уже не повисало в комнате неловкости, когда Мирель выходила оттуда, не было нам мучительно скучно и сложно в школе, когда подруга заболевала. Я учил Лив рисовать, она меня — заниматься спортом. Да, сложно признаться, но именно она является причиной того, что я не довёл себя до ожирения! А я, в свою очередь, являюсь главной причиной её пятёрки по рисованию.       Потом я переехал. Это, кажется, было самым странным временем в моей жизни. Я его практически не помню, лишь кусками. Как я в пятом классе ушёл из академии, как ездил с родителями в Айсавэр, как увидел там нечто… Странное, и как это Нечто поманило меня за собой, заставило перелезть на запретную территорию и поймать лицом этот тупейший ветер из металлической пыли. Но, что бы ни случалось, в середине шестого класса я вдруг снова оказался в Академии. Тогда Леди Соннел, нынешняя директриса, только взяла в свои изящные руки управление школой. Потихоньку Академия отходила от порядков и правил прежнего директора, всем дышалось легче, потихоньку сменялся преподавательский состав. И, именно в пучине этих перемен, я, неожиданно для себя, оказался в шестом «А» классе, рядом с Лив. Именно она познакомила меня с Сэмом, который перевёлся сюда в начале года. Да, даже с лучшим другом я знаком лишь благодаря этой удивительной девушке!       Тогда, когда я пришёл сюда, совсем ничего не знающий и не помнящий, Оливия взяла меня за руку и водила по коридорам. Рассказывала, как здесь что устроено, в чём смысл каких комнат, и зачем нам так много пустых кабинетов. А теперь вдруг всё поменялось! Теперь я хожу с ней по этажам и объясняю правила академии. Иногда она вспоминает что-то сама, иногда — старается, но не может. Интересно, что память у неё «исчезла» местами, как мозаика, которую кто-то сломал. Никогда не думал, что частичная амнезия настолько частична! Мне казалось, что она должна забыть какой-то большой кусок, а какой-то помнить, и — всё. Но, я не эксперт в медицине. Поэтому, рассуждая, что Лив никому ничего не должна, я продолжаю прогулку.       В основном мы ходили по зданию. Мерзкий апрельский снег заставлял тоску в моём сердце разрастаться, мрачнеть и поглощать всё доброе и светлое, что во мне хоть однажды существовало. Да и Лив, кажется, не хотелось выходить и падать на свежей гололедице — промёрзшем и скользком тротуаре, что ещё вчера был весь промокший от дождя, и по которому весело бежали ручейки. А в Академии всегда было, чем заняться. Например, можно сходить в небольшую оранжерею с тропическими растениями, для которых у нас слишком холодно. Именно туда мы и направились.       Говоря о всяких пустяках, рассуждая о смысле жизни, я и не заметил, как мы очутились там. В нос ударил запах влаги. Сырая земля мешалась с мокрой листвой, щёки краснели от жары, а журчащая вдалеке вода ласкала слух. Сверху на нас смотрели огромные древовидные папоротники, монстеры и пальмы, где-то под крышей оранжереи у них зрели плоды. Огромное кофейное дерево клонило к небольшому прудику свои длинные листья, а небольшие бромелии радостно качали своими острыми листочками. Лив, разговаривая, немного отстранённо разглядывала выцветшие таблички с названиями наших зелёных друзей. Некоторые, самые красивые, она читала вслух. Меня же больше привлекали не названия, а внешний вид. Изрезанные ажурными отверстиями листочки монстеры, салатовая каёмочка листвы фикуса и нежно-белые листочки калл, окаймляющие невзрачные соцветия, напоминающие початок кукурузы. Всё это можно было зарисовать, передавая каждой линией изящные изгибы, нежный аромат, оттеняя капли воды. Или взять акварель, и изобразить витиеватый цветок ананаса. А лучше — узорчатый лист диффенбахии.       Около них мы и остановились. Лив заинтересовалась этим растением, и в голову мне ударили воспоминания. Когда мы были маленькими, то часто ходили в ботанические сады втроём: я, Лив и Мирель. И прекрасное, но ядовитое растение с таким интересным цветом листвы и необычным стволом любили все. С первого раза каждый допускал ошибку в его произношении, но мы с Ливи в итоге научились говорить, а позже и писать его правильно. Мирель же осталась со своим вариантом имени этому растению. Как же она их… — Дюффинбахия, — задумчиво тянет Лив, указывая на табличку. — Такая красивая!       И улыбается своей фирменной улыбкой. А меня будто бы электрическим током ударило. Я слышал миллиарды исковерканных слов, миллион неправильно произнесённых названий. Но я точно, как мне казалось, знал: в моём окружении существует только один человек, любящий пихать везде звук «ю». Мирель. Когда мы впервые увидели это растение, мы трое назвали его по-разному. Я — дифбахией, Оливия — Дифенахией, а Мирель — дюффинбахией. А теперь — её сестра, будто бы издеваясь надо мной, повторяет ту глупую, старую ошибку. Оговорку, что принадлежала вовсе не ей изначально, что однажды легко слетела с губ Той, которой уже нет. — Диффенбахия, — поправляю я как-бы машинально. Язык не поворачивается, не удаётся заметить, что эту же ошибку однажды сделала её сестра. Сама вспомнит. — Ой, — Оливия прячет глаза. Я вижу, как ещё уши краснеют, но молчу. Наверное, ей неловко, что она сделала эту ошибку.       А то, что её же делала Мирель — случайность. Такое бывает. ***       Мы с Сэмом и Оливией сидим за столом. На литературе парты расположены очень удобно — можно сидеть втроём, не заморачиваясь с пересадками, как это обычно бывает, когда за столом лишь два места. Все мы крайне сосредоточены, но, к сожалению, вовсе не на уроке. Ливи старается что-то слушать и записывать, а я — не отстать от неё. Аями же, кажется, даже не делает попыток. К сожалению, уже второй день, как мы не можем думать ни о чём, кроме Сада. Место, куда вела дверь на седьмом этаже, оказалась полным загадок и непонятных нам знаков. Это и деревья, что, кажется, поливаются автоматически, и фиолетовый пепел, что остаётся обычно от голубого пламени. Чего стоит записка от Сорами! Народной героини, которой было посвящено тысяча книг, чужих курсовых и кандидатских. Пропавшая без вести, затерявшаяся в лесах Айсавэра, она, кажется, ждала где-то там… Нас? Безымянных героев. Тех, кто найдёт её послание, кто догадается заглянуть за портрет, кто имеет при себе Ключ от всех тайн (И откуда он у Сильвии?!). Получается, нас. Теперь остаётся дело за малым: понять, как попасть в Айсавэр, разгадать загадку Сорами и… И что дальше, посмотрим!       Честно? Прошло чуть меньше двух недель, а я ощущаю какую-то свободу. Мне всё ещё удивительно грустно и тоскливо от того, что Мирель мертва, но я перестал искать её черты везде. А ещё — перестал винить себя в своих шрамах. Виной этому, как ни странно, Лив. Мы проводим друг с другом до странного много времени, и рядом с ней я ощущаю целую гамму эмоций. Во-первых, мне с ней спокойно. Спокойнее, чем было с ней же до амнезии, спокойнее, чем с Сэмом. А ещё, находясь рядом с ней, я ощущаю, как растёт моя самооценка. Она ничего особенного не делает — лишь иногда скажет что-нибудь ободряющее, простое, радостное — и я пропадаю. Например, по поводу моего глаза. Увидев это мерзкое (а мерзкое ли?) пятнышко, она улыбнулась и сказала, что Мирель оно бы понравилось. Меня тогда будто бы передёрнуло. Действительно. Почему я решил, что ей не нравится такое? Почему я проецирую на Миру, которой больше нет, свои страхи, свои вкусы? Почему использую её как защиту? Я ведь знаю правду: единственный человек, которому я не нравлюсь до дрожи в коленках — это я. И это всегда был я. Я был тем, кто однажды сказал своему отражению «нет», тем, кто оскорблял своё тело и его шрамы, тем, кто с грустью вздыхал, разглядывая своё лицо. Тем, кто ненавидел каждую четвёрку, каждую свою описку.       Тем, кто из-за обжигающей ненависти к себе не успел сказать Ей самое главное.       Эта мысль сделала мне сначала больно, а потом — удивительно легко. Ведь если причиной тому всегда был я, значит, можно это как-то исправить? И пусть я уже никогда не признаюсь ей в любви, пусть не верну всё, что уже потерял… Может, у меня есть шанс?       Я устало уронил голову на парту, дурацкая чёлка свесилась вниз и коснулась тетради. Оливия, сидящая между мной и Сэмом, мило захихикала где-то над ухом. Бормочу что-то невнятное, то-ли про Сорами, то-ли про сад. Сам не знаю. Просто хочу что-то ей сказать. Хочу разглядеть её силуэт за ровными рядами волос, местами окрашенных в синий. Хочу подстричься… — Тебе волосы не мешают? — раздаётся тихий и мелодичный голос девушки недалеко от меня.       Прежде, чем я могу сообразить что-то или, тем более, возразить, Ливи аккуратно касается моего лба холодными кончиками пальцев, аккуратно закалывает чёлку и лучезарно улыбается. Я дружелюбно усмехаюсь. Заколка с бирюзовым бантом неплохо, хоть и абсурдно, смотрится на мне. Сэм же еле сдерживает очень сильный смех. Кажется, если бы не первая парта, он бы завизжал, подобно взбудораженному хомячку, на весь класс. Но, увы, близящийся к концу урок не даёт другу совершить сей подвиг.       Так стоп? Холодные пальцы?       Я как-бы невзначай касаюсь руки Лив, и убеждаюсь в этом уж точно. И эта температура, и это нежное и осторожное касание будто бы принадлежало вовсе не Лив. А её сестре. У Мирель часто были холодные руки, по необъяснимой воле природы они почти никогда не теплели, и тем более, не были горячими. У Оливии же руки, как правило, были мягкими и тёплыми, по традиции булочек с корицей, коей она являлась. Даже когда их температура менялась, они были… Иначе холодны. Это сложно объяснить, но, когда она меня коснулась, я вдруг ощутил такую ностальгию и… И мне захотелось вдруг посмотреть ей в глаза и назвать не её именем. Именем её покойной сестры. Я вновь посмотрел на девушку, и устало вздохнул.       Нет. Это наваждение. Я просто слишком влюблён в ту, которой нет. — Сэм, — шёпотом спрашиваю я, когда мы вместе выходим из класса. — А у Лив когда-нибудь были холодные руки? — Пару раз были, когда она разнервничалась, — махнул рукой парень. Я сдавленно кивнул.       Конечно. Холодные кончики пальцев ведь могут быть у кого угодно, так ведь? А я просто изголодался по влюблённости в кого-то близкого. Мне не хватает прикосновений. Вот и всё.       Сейчас главное — не влюбиться в Оливию. Это будет глупо и несправедливо, по отношению ко всем нам… ***       Накануне первое мая, а значит, настало время Весеннего фестиваля! С едкой усмешкой и почти отвращением вспоминаю я прошлый год. Мы были тогда совсем малы — седьмой класс, синие волосы Сэма да переживания по поводу зачётов по физике, что только недавно началась в Академии и уже успела нам сильно подпортить аттестаты. Джеймс, которого позвала Сэн — единственная, кто умеет общаться с этим куском металлолома — притащил несколько бутылок пива и сидра. Разумеется, для себя и подруги. Для «мелочи», как выразился парень о нас, был припасён сок и детское шампанское. Но надо же было нам с Сэмом под шумок налить и себе запретный плод. И надо же было Лив в этот момент перепутать стаканы и осушить до дна тот, где было налито пиво, слабо смешанное с соком и пожаловаться, что он горький и отдаёт солодом. На её маленькое, нежное тело спирт подействовал отвратительно — она начала нести бред про то, что в неё все влюбляются, а она «неправильная, не понимает, что это значит», расплакалась, демонстративно поцеловала беднягу Сэма в щёку, разрыдалась ещё сильнее, сообщив, что до сих пор не чувствует бабочек в животе и, наконец, свалилась без сознания.       Мы не любили вспоминать этот вечер — в особенности, Оливия. Спросив, что же значило её «я не умею влюбляться», внятного ответа мы так и не получили. Лив лишь отвернулась и тихо сказала, что скажет, когда сама разберётся окончательно, и мы потихоньку смирились с этим её решением. Поэтому, когда речь шла о Весеннем фестивале, всем вокруг было неловко и неприятно. Оставалось только надеяться, что в этом году всё будет иначе. С Джеймса мы уже взяли обещание не приносить ничего запрещённого, а с Сэн — не поощрять его «гениальные» идеи. Оставалось немного: дождаться завтрашнего дня, пересчитать пришедшую стипендию и повеселиться вдоволь!       Я иду по коридору, считая ворон. И это даже не является метафорой — под потолком действительно висят бумажные серо-чёрные птицы. Они покачиваются от незаметных дуновений весеннего ветра и, казалось, размахивают своими веерами-крыльями. Вороны разные: от бесконечно уродливых, с красными угловатыми глазами и в следах от клея-карандаша до настолько аккуратных и изящных, что, казалось, ещё немного — и они крикнут «кар» и улетят, шелестя крыльями. Ворона в Миоле означает гибкость ума, поэтому она являлась несомненно одним из главных символов Академии, где ценились не только энциклопедические знания, но и умение находить нестандартный подход к любому заданию. Вороны украшают потолок крыла общежития, где живёт Оливия, и я медленно шёл к ней. Мы должны были встретиться в коридоре, у лестницы, чтобы вместе пойти помогать с украшением сквера, где и будет проводиться торжество, но… Я пришёл слишком рано, поэтому решил пройтись до комнаты подруги, в большинстве своём, от скуки, а не из-за чего-то конкретного. Ненавижу стоять на одном месте. И ждать тоже не люблю — особенно, когда делать решительно нечего. Если ты ничем не занимаешься, время обращается пустотой, что опасно поглощает тебя, заставляет посмотреть в свою душу, поднимает со дна самые неприятные, глупые, болезненные мысли и воспоминания. Я от природы не могу не думать, размышления поглощают меня, связывают по рукам и ногам, не дают сделать слишком глубокий вдох. И если вовремя не направить их в нужное русло — снова расковыряешь старую рану, снова возненавидишь всё, принадлежащее себе и подумаешь, что не заслуживаешь ничего, что имеешь. Поэтому, лучшим для меня вариантом было идти. Идти и смотреть вверх. Думать о воронах.       Комната Оливии расположена справа, если двигаться от лестницы. Напротив — портрет неизвестной девушки, сделанный анонимным автором давным-давно. Я останавливаюсь прямо у картины и начинаю по привычке пристально её разглядывать. На изображении слишком уж много зелёного. В первую очередь моё внимание привлекает орнамент, служивший фоном. Узоры, обозначающие пламя — тоже зелёные. Я до сих пор не знаю, что имел в виду автор рисунка — стилизация ли это, или он действительно изобразил то самое пламя, о котором лишний раз и не заикаются? Девушка с картины смотрит на меня смеющимися ядовито-зелёными глазами, они будто бы сверкают в темноте, и нарисованы так живо, слишком даже живо для стилизованного портрета, что я невольно улыбаюсь, каждый раз заглядывая в них. Кем бы ни был этот древний художник, глупо отрицать его гениальность. Волосы, цвета свежей травы, россыпь ярко-зелёных веснушек на вздёрнутом носу и заострённые, выгнутые книзу уши, будто бы намекали на её божественное происхождение. Но это явно не Богиня — нет длинных, лоснящихся русых волос, ясных фиолетовых глаз и тонких губ, растянувшихся в улыбке. И зелёный, слишком много зелёного… Но надо было признавать — девушка получилась как живая! И будто бы есть в ней что-то родное, знакомое…       Я мог бы и дальше восхищаться творчеством неизвестного художника, но тут, моё внимание привлёк шум, исходящий непосредственно из комнаты Лив. Я прислушался. — Я не думаю, что это вовсе не имеет смысла, — я вздрогнул. Это был голос Оливии. Но голос прежней Оливии, не отягощённой амнезией и смертью любимой сестры. Высокий, нежный и плавный. — Ты же не планируешь притворяться мной до конца времён! — А что мне ещё остаётся? — послышался голос, принадлежащий другому человеку. Его почти нельзя было отличить от голоса Лив, но это резкое завершение каждого слова и более низкий тембр. И эта усталая, до дрожи знакомая интонация. Я зажал рот рукой. Эта реплика будто бы принадлежала Мирель. — Ну нельзя ведь прожить всю жизнь под чужой личностью, — не унималась Оливия, а это определённо была она. — Ты лишаешь себя слишком многого! Например… М-м-м-м… Ты же не хочешь, чтобы твоя влюблённость в того парнишку, Лэнса, была твоей последней любовью! — Лив, солнце, ну ты же знаешь, — теперь у меня не было сомнений, что Оливия разговаривала именно с Мирель. — Мне это всё не нужно! — Не было бы нужно, ты бы не кричала в подушку по утрам, — глубокий вздох. — Ми, солнце, я очень хочу, чтобы ты была счастлива, я не хочу, чтобы ты страдала! Почему бы не сказать об этом друзьям? — А я хочу только одного — чтобы вся эта странная история с Ним закончилась. И ведь не могу я сейчас подойти к Сэму, допустим, и сказать: «Привет, Сэмми, на самом деле я Мирель, и память я не теряла, кстати, твоя лучшая подруга мертва и зависает со мной в форме призрака»! — раздражённо бросила Мирель.       Я прикусил губу, чтобы не закричать. Тут же сорвался с места и побежал в коридор, краем глаза провожая стаю ворон, которые теперь смотрели мне вслед своими бумажными хвостами. Добежав до коридора, я глубоко вздыхаю, прислоняюсь к стене, закрываю глаза и сползаю вниз. Минуты две я не думаю ни о чём, просто дышу. Мои родители всегда считали, что сильные эмоции недопустимы, в особенности, негативные. Поэтому, каждый раз, когда я пытался разрыдаться, подобно младенцу, заорать или броситься на кого-то с кулаками, меня заставляли делать дыхательные гимнастики и считать до ста, пока организм не придёт в норму. И теперь, когда можно было разрыдаться, закричать, ударить кулаком стену, когда рядом не было никого, кто мог бы меня остановить и наказать, я был не в силах дать волю эмоциям. Я просто дышал.       Потом, когда туманная пелена агрессии и злости более не заслоняла глаза, в голове моей появились первые отчётливые мысли. Мирель. Моя Мирель. Я точно слышал её голос, её интонации, её речь. И это была она — без всякого сомнения. Их в комнате было двое. Мирель и Оливия. Она не мертва. Она жива, жива, чёрт возьми! И она притворяется своей сестрой, — дальше моя мысль текла ровно, точно медленная степная речка. И этим объясняется всё. То, что у «Оливии» холодные пальцы, что она неправильно назвала растение, и что она зевала в середине дня. То, что мне с ней всегда спокойно, и после каждого нашего диалога, самооценка моя растёт, я чувствую себя лучше, ярче, будто бы кто-то стряхнул с меня многовековую пыль, будто бы я напился холодной и чистой воды из Священного родника. Это не Лив вовсе. Это Мирель. Моя Мирель.       Оливия мертва, — и, как стрела, боль пронзает моё сердце. Она призрак. И именно она, наверное, и умерла в той аварии. А может, она мертва от чего-то другого? Это даже логичнее: ведь Мира не пострадала. Но Лив, бедная Лив. Наша маленькая солнечная девочка уже месяц как не с нами, а мы ничего не знаем об этом! Мы пусто оплакиваем другую, что сидит перед нами, рядом с нами, чьи прикосновения мы ощущаем, и чья улыбка заменяет нам свет. А ту, которую мы никогда и не думали потерять, ту, что была неспособна уходить и исчезать — мы ведь даже не подозревали, что её нет! Мы… Слёзы снова текут по щекам. Как в тот раз. Сердце моё бешено колотится и разрывается на части.       Сэм, бедный мой Сэм! Он узнает об этом однажды, он не может не узнать. Возможно, я сам ему всё-всё расскажу, и он будет страдать. Острее, чем я, дольше. Он будет плакать, убиваться, ненавидеть, он может возненавидеть даже Мирель, которая по непонятной мне причине, но точно не по своей воле, играет роль сестры. Сэм, которого Лив вытащила из ямы непринятия, из ямы неуверенности, которого, пока меня не было, склеила по кусочкам, воскресила, помогла встать с колен — ныне лишён своего смысла. Он об этом ещё не знает, но узнает обязательно, и я сам скажу, и…       Только не сейчас. Я вытираю слёзы рукавом рубашки, наплевав на правила приличия. Какая теперь, к чёрту, разница? — Чёрт, — я усмехаюсь как-то слишком нервно и криво, — Мирель, выходит, знает, что я к ней чувствую. Вот и признался.       Почти истерически смеюсь, запрокидывая голову к зеркальному потолку. Встречаюсь с собой в отражении — растрёпанный, с красными от слёз глазами и влажными следами на щеках, с глазами, что светятся от горя и радости, я сижу на полу и улыбаюсь дрожащими руками. Это всё так больно и страшно, но… Мирель жива. Мир, возможно, дарует мне второй шанс, говорит, что нет, ещё рано всё отпускать, рано забывать прошлое. Я могу всё вернуть. Я могу вернуть её. Я могу вернуть себя. Надо лишь немного пожить, срастись с этой мыслью, а потом уже действовать. Мои девочки не должны так страдать. Я не хочу более оставлять их наедине с этим тяжёлым горем. Моя дорогая Мирель. Раз ты здесь, раз ты всё это время была со мной, теперь я просто обязан сделать всё, чтобы тебе больше никогда не было так больно и одиноко.       Ты ещё не знаешь этого, но теперь я снова с тобой. Отныне и навсегда.