Бесполезность плоти

      Джек говорил ему: «Ты спасаешь жизни». Каждый раз исступленно твердил об одном, но Уилл не нуждался в этих нескончаемых напоминаниях. Для Кроуфорда это был способ задержать в своём отделе чрезвычайно талантливого профайлера, для Уилла — лишний повод убедиться в своей исключительности и вместе с тем опечалиться. Он не хотел быть мессией, он хотел знать, что и с его уходом ничего не оборвётся — всегда отыщется тот, кто заменит… И всё же, несмотря на врождённую скромность, молчаливо, но соглашался с Джеком; не с его одобрением, нет. Всего-то позволял возрастать чувству долга, что затаилось в груди. И только Ганнибалу он смог однажды свободно признаться насколько приятна была его работа временами; столь же приятна, сколь и разрушительна. Спасая общество от новых серий смертей, порою казалось, что вся власть мира сосредоточена в твоих руках… А то была лишь очередная порция аспирина. Да, и всё те же руки начинали дрожать сильнее, когда на кону оказывалась жизнь не кого-то абстрактного, а вполне реального — того, чьего мира ты уже некогда успел коснуться. И вот, ты уже не специальный агент ФБР, а хирург; входишь в глухую операционную, остро пахнущую химическими дезинфицирующими веществами, и видишь на «разделочном» столе знакомые лицо и тело… С того момента начинается обратный отсчёт, похоронным звоном отдающийся в пульсирующих висках. Понимаешь: если проиграешь сейчас, исчезнут несколько значимых эпизодов твоей собственной жизни. Люди состоят из людей — чужих историй —, и сегодняшней ночью кто-то вознамерился оторвать от Грэма ещё один кусок…       Почему Кей? Ответ был при нём ещё задолго до этого происшествия. Она не могла остановиться. Кто, как не он, должен был предвидеть такой исход? Но у них обоих были проблемы с доверием, а Уилл, к тому же, отныне был склонен присваивать себе любую вину. Возможно, узнай Джек то, что было известно самому Грэму о Кей, глава поведенческого отдела упрекнул бы его в бездействии. Но, спасало то, что им обоим попросту не было дела до межличностных распрей сейчас.       Уилл ненавидел лифты, презирал, словно кого-то вполне одушевлённого — кого-то, знающего о всех последствиях, но продолжающего намеренно измываться над ним. В особенности ненавидел те, в которых была плохая вентиляция. Проклятые серые стены и эфемерная духота заставляли лёгкие сжиматься, будто в металлических раскалённых тисках. Створки наконец-таки расступились перед профайлером, который больше всего другого сейчас грезил об одном: глубоком, жадном вдохе. Увы, не пустующая и свободная парадная предстала перед ним, а ненасытная толпа, заполняющая собой всё пространство, поглотившая весь кислород ещё задолго до его прибытия.       Жители, населяющие эту высотку, собрались на лестничном проёме и тревожно переговаривались между собой, но Уилл не мог разобрать их стенаний. Несколько человек из группы, посланной ранее Кроуфордом, теснились у двери квартиры Эрли, перекрывая проход характерной жёлтой лентой. Грэм двинулся к ним. На ходу продемонстрировав дежурному удостоверение, прошёл в квартиру, потом дальше — по коридору, что окончивался ванной комнатой. Взгляд насильно пригвоздили к себе темный пятна крови на полу, отдалённо напоминающие отпечатки человеческих рук. В гостиной наблюдались очевидные признаки борьбы; там Уилл застал не только команду криминалистов, — среди которых, к его огорчению, по-прежнему не было Беверли Катц —, но и Кроуфорда собственной персоной. Тот, почувствовав присутствие Грэма, заговорил:       — Лектер звонил после полуночи. По его словам, примерно в то же время состоялся и их разговор с Кей, но связь внезапно оборвалась… Мы не обнаружили следов взлома. Преступник может быть кем-то, кого она знала.       Знала… Джек не спешил мириться со смертью своей подчинённой, ведь тело не было найдено, однако словесные привычки, как и многие другие, неискоренимы.       — Знала, но вряд-ли стала бы впускать, — монотонно ответил Уилл, что так и замер в проходе, отчего-то не решаясь пройти в центр комнаты, где уже стоял Джек. — Она успела раскрыть его, а он — её… И победитель тот, кто нанёс удар первым.       — Похититель вычислил её ещё той ночью, в Саламандре, — поддержал Кроуфорд. — Сбежал, а после выследил её.       — Для него это проверка собственных возможностей. Испытание веры. Прежде он не нападал на представителей правоохранительных органов… Как он проник в квартиру? — вслух задавался вопросами Уилл. — Сделал дубликат ключей?       — Единственный экземпляр, который мы обнаружили на месте, находился в замке — с внешней стороны двери. Уже сняли отпечатки…       — … Ничего не найдёте. Он не оставляет следы…       Джек всё же повернулся и взглянул на Грэма, узнав в его словах давние утверждения Кей.       — Внимание! — строго окликнул он всех, только Уилл больше не улавливал в его тоне былых стойкости и силы. Выпроводив всех из квартиры, Кроуфорд вновь заговорил. — Да, не оставляет… Кроме тех, интерпретировать которые способен только ты.       — Джек, — с надрывом прервал его Уилл, — я не могу.       Если решится… Если пойдёт на это, будет вынужден проникнуть не только в сознание Похитителя, но и самой Кей. Увидит её такой, какой её видел преступник. Испытает то же, что испытала она, оказавшись в его власти. Это, словно рыться в белье кого-то близкого и особенного — того, кто, возможно, доверял тебе, негласно. Уилл с опаской представлял, сколько всего будет вынужден вынести из этой квартиры вместе со своим, пылающим от лихорадки, телом.       Джек обогнул профайлера, встал так, чтобы не видеть страдальческое выражение его лица. Что-то на подсознании предупреждало Кроуфорда о том, что, принуждая Грэма, он рискует обоими — Уиллом и Кей… Риск, навстречу которому он шагнул лишь от безысходности.       — Ты должен, — решил Джек, но то был не приказ, а мольба, которую Грэм при всём желании не смог бы отвергнуть.       Ничего более не добавив, Кроуфорд покинул его — оставил одного, запертым в гробнице чужих тайн и разочарований. Дверь захлопнулась, отрезая Уилла от всего остального мира. Чувство отчуждённости и отравляющей изоляции накрыло мгновенно, и он едва устоял перед ним. Как Кей справлялась с этим? У него самого были собаки — верная семья, которой были обделены многие. А, что было у неё?.. Не было никакой необходимости сосредотачиваться. «Погружение» всегда происходило само собой, а профайлер всецело отдавался ему, как сейчас…       Уилл чувствует, как его разрывает. Длинный шрам вдоль всего тела расходится, а ткани расслаиваются. Он раздваивается, и этот процесс всегда сопровождается особыми мучением, которые в обычной жизни никогда не познаешь. Теперь их двое. Уилл-похититель отступает назад, пока не оказывается скрыт покровительственным мраком коридора, и смотрит на Кей, пока Уилл-наблюдатель смотрит на них обоих. Думает о том, что этой ночью ему рекордно везло, отчего усиливается помутнение рассудка и укрепляется вера в то, что когда-то он избрал правильный путь. Изучая его, проникаясь благами, которые сопутствовали этому направлению, Уилл утягивает за собой и других, невзирая на их несогласие. Правда не терпит снисхождения.       И он продолжает безотрывно следить за Кей, которая, нисколько не ощущая угрозы позади, беседует с кем-то по телефону. Изучает её повадки, — закрепляя то, что уже успел узнать о ней —, запечатывает каждое движение в своей памяти и раздражается, когда видит её лицо. Она чем-то недовольна, но в целом спокойна, потому как уверена в своей безопасности, что означает ничто иное, как то, что она недооценивает его; пренебрегает его величественными идеями и опасностью, которую они влекли. Агент Эрли из тех, кто наспех засовывает голову в пасть оголодавшему тигру. Уверена в том, что ночь обязательно сменит день, а челюсти хищника, что изнывает от такого соблазна, не захлопнутся. О, как она восторгается своей неприкосновенностью, думая, что горе и смерть затрагивают лишь тех людей, родственников которых она привыкла пичкать несбыточными обещаниями. А Уилл-похититель уже в нетерпение того мгновения, когда её инфантильные убеждения рухнут и позволят ему самому выйти из тени. Он дышит тяжело и медленно, уже почти не скрываясь. Любуется тем, как Кей заливается остывшим кофе, — правильно, до дна —, и сам невольно распахивает уста. Приоткрывает рот в подобии того, как она обхватывает губами края кружки. Садизм и альтруизм борются внутри него, но Уиллу по нраву склонять свои действия ко второму. Ему нравится верить: то, что он приготовил для Кей, избавит её навсегда от преследований боли.       Она упирается взглядом прямо в него, но видит перед собой лишь угрожающий полумрак. Некогда голубые глаза покрыты серой пеленой. Она странно качает головой; ещё бы начала водить своим острым носом по воздуху, чтобы уж окончательно походить на слепого пса. Её губы, немного сверкающие каплями кофе на них, с придыханием шепчут какой-то несвязный бред, — что-то про незапертую дверь —, а пальцы в подступающей бесчувственности разжимаются. Кружка из толстого тёмного стекла теряет пару осколков, а дно, расплескивая по дороге недопитые остатки жидкости, укатывается под стол. Телефон спустя доли секунды вторит движениями кружки, и тогда Уилл, представляя себя жнецом смерти, является Кей.       Из её нутра пораженчески вырывается:       — Ты… — пока она сама упирается ладонями в стол, пытаясь удержать вес всего тела на тонких руках, которые уже начали подкашиваться; нет, эта ноша не для них. Кей учащённо моргает, пытается сфокусировать запыленный взгляд на фигуре во всём чёрном. И признаёт в ней… Его.       Уилл со спокойствием встречает её отчаяние и ярость, не позволяя себе и лёгкой ухмылки в то время, как внутри всё бушует от эйфории. Его демоны в обличии ангелов добродетели сумели поймать нужный момент; их удовольствие от справедливости происходящего плещется через край. Он замечает, как глаза Кей начинают краснеть, реагируя на их общее безумие, пропитавшее комнату. И она, неизвестно откуда черпая силы, бросается на него. Бессмысленно. Уилл быстро и одновременно лениво, — показывая Кей, что ему ничего не стоить её усмирить —, останавливает это слабое, попросту смехотворное нападение. Ничтожный акт самозащиты. Хватает женские запястья. Непроизвольно срывает тонкий браслет с одного из них, но не замечает этого. И застывает, всё ещё сдавливая кости кистей то ли до хруста, то ли до скрипа. Или же это её зубы скрипели от боли и напряжения?       Он мог бы позволить себе удерживать Кей в таком положении минуту другую. Ждать, когда препарат, подмешанный им в кофе, закончит своё дело, оставалось недолго. Насквозь лживый агент ФБР должен был вот-вот обмякнуть в его руках и погрузиться в насильственный сон, — это было бы приемлимо, даже гуманно с его стороны, но гнев Уилла, неожиданно прошедший табуном мурашек по телу (начиная с того места, где его кожа, хоть и покрытая тканью перчаток, вынужденно соприкасалась с этой презренной плотью, и заканчивая пальцами ног, сжатыми судорогой в узких туфлях), спровоцировал с остервенением отпихнуть Кей от себя.       Её босые ступни скользят по луже пролитого кофе, пока она пытается ухватиться за спинку неустойчивого кресла на колесиках, но то лишь падает вслед за ней. Стеклянный столик расползается паутиной под весом её тела; как и рамка фотографии, свалившаяся с, задетого женщиной в агонии, стола. Кей стонет и хрипит, ворочаясь в груде стекла. Уилл видит, как боль уродует её лицо, но находит в этом нечто столь завораживающее, что не может перестать фантазировать, как бы чудно было стать одним из тех мелких осколков, что сейчас впивались в неё. Порывается перевернуть Кей на живот, чтобы воочию увидеть то кровавое месиво, в которое обратилась её спина, и насладиться им, но почти сразу осаживает себя — он ведь не изверг. Он выше тех безумств, что вытворяли другие — считающие себя подобными ему.       Нет, никогда прежде без острой необходимости он не применял физическую силу, загоняя свою паству в загон. Никогда не наслаждался видом их изувеченных тел, какими бы зверствами они сами не промышляли в прошлом. Они ведь не жертвы, — так их называл лишь некто незнающий —, а последователи.       Но прощальный этюд Кей он был готов окрасить алым. У каждого из них своя миссия, и её существование предназначалось безропотному служению букве закона. Она опорочила то, что клялась хранить. Утопила свой жетон в химикатах, изготовленных для мусора. Такие, как она, — слепцы, порождения бесстыдства и греха. Кей пыталась уничтожить его из своих эгоистичных прихотей, лишь потому, что он был послан с борьбой. Он — последний оплот противостояния в этом городе, а она наверняка считает его зверем. Однако, будь у Кей сейчас возможность, непременно, она бы подвергла его ещё более изощрённым пыткам — Уилл безошибочно прочёл это в её, мелькнувших из-под длинной чёлки, глазах. Её боль — её вина. Она очистит. Её невежество, злоба и ненависть передаются, как зараза. И сегодня он навеки заткнет это жерло, делая щедрое одолжение всему обществу.       Кей слабо зашевелилась у его ног, пока он торжественно взирал на неё свысока. Поползла к выходу из гостиной; медленно, оставляя за собой кровавую дорожку. До чего она стремилась добраться?.. К чему так отчаянно тянулась? Ведь всё уже предрешено. Её ничтожный вид поубавил гнев Уилла, что вышагивал параллельно ползущей Кей, в глубине забавляясь этой игрой. Она вывалилась в коридор, но дальше продвинуться так и не смогла. Ударила изрезанной ладонью по полу; впечатала её в деревянный паркет, пытаясь подтянуть всё тело, но — нет… Взгляд Кей, обращённый к двери, ведущей в спальню, затух. Каждая мышца тела сдалась убийственному расслаблению, и Эрли больше не шелохнулась.       Уилл с увлечённым видом опустился на корточки возле неё, ухватился за рыжие пряди на затылке и приподнял тяжёлую голову, оторвав её от пола. Глаза Кей всё ещё были раскрытыми, и он легонько коснулся пальцем склеры, — никакой реакции не последовало, но он продолжал взглядываться в эту синеватую пустоту. Что проявится там, когда оковы её нечистых предубеждений спадут? Он должен знать… Таков его замысел.       — Уилл?.. Уилл!       Грэм дёрнулся, словно через всё его тело пропустили немалый разряд тока. Откинул голову, упираясь чувствительным затылком во что-то твёрдое, на что нервные окончания тут же болезненно отозвались. Мышцы шеи натянулись, а голубоватые вены вздулись, выглядывая из-под воротника рубашки. Уилл заставил себя пошевелить руками, чтобы осесть в новом пространстве. Ладони были потными, липкими; так и напрашивались на то, чтобы он вытер их о шершавую ткань брюк. Он ещё пару раз моргнул, наконец начиная вспомнить события, предшествующие его появлению в этой незнакомой локации.       — Что с тобой, чёрт возьми?! — над ним нависал озадаченный тем, что видел, Кроуфорд. Профайлер тянулся к его голосу, стараясь вырваться из наваждения.       Уилл обнаружил себя в, по всей видимости, спальной Кей, сидящим у распахнутого настежь шкафа, и откинутым всем телом на одну из его хлипких дверц. Что он искал?..       — Что ты здесь делаешь? Ещё что-то трогал? — Джек продолжал свой частный допрос.       — Она пыталась пробраться сюда… Хотела что-то забрать, — сбивчиво шептал Уилл, который ещё не успел отделить своих чувств от чужих. Комната перед глазами медленно вращалась, отчего его начало мутить. И он, едва на завалился на бок, поддаваясь этому миражу.       Кроуфорд настороженно и уже без раздражения наблюдал за ним; не стал и дальше наседать с вопросами о состоянии профайлера.       — Мы всё осмотрим. Если Кей оставила что-то, указывающее на личность нападавшего…       — Он всё убрал. Ничего не оставил, — Уилл без доли сомнений исключил подозрения Джека, которые больше походили на последний огонёк надежды. А после добавил с горьким осадком, который передался и боссу. — Она сама ничего бы не оставила нам… Да, и не думаю, что Кей была бы в восторге, прознав, что кто-то рылся в её квартире, — Грэм поднялся, прикрывая дверцы шкафа. Пальцы на секунду задержались на круглой ручке, будто не хотели отпускать. — Она ненавидит, когда кто-то вторгается к ней…       — Это уже неважно. Мы сделаем всё, что требуется, чтобы найти её.       Не сговариваясь, оба агента вернулись в гостиную. Рабочий стол Кей был прибран, что сразу приковало внимание Уилла, — нет, больно этот порядок не вписывался в картину повседневности его напарницы —, и укоренило его догадки о том, что Похитель успел забрать с собой всё «своё». А ещё фотография с треснувшей рамой, — она занимала самоё почётное место на столе, будто кто-то с особым трепетом и благоговением поставил её туда.       Профайлер решил повторить своё предупреждение:       — Нет, здесь не будет подсказок, — он опустил взгляд под стол, замечая там блеск разбитого стекла. — Он опоил её чем-то. Когда Кей вернулась в квартиру, он уже находился здесь. Подготавливался, чтобы вывести её отсюда без лишнего сопротивления.       — Он умеет не привлекать внимание, — с недовольством подхватил Кроуфорд. — Видеонаблюдение есть только на общей стоянке, а консьерж клялся, что никого постороннего не видел. Наверняка, старик просто задремал в своей будке.       — Нет, — не согласился Уилл. — В здании должен быть подвал; вход с улицы. Через него можно проникнуть на первый этаж, к лифтам… — с отсутствующим видом продолжал размышлять.       — Проверим, — Джек тотчас отправился давать остальной группе распоряжения.       Грэм тем временем медленно обошёл комнату, обстановка которой спела стать… привычной. Осколки разбитого стекла хрустнули под ногами. Он опустился, находя неподалёку от них браслет Кей, подаренный младшей Хоббс. Если они не смогут её найти, спросит ли когда-нибудь его Эббигейл: куда исчезла Кей Эрли? Если — да, то он лишь молча возвратит Эббигейл её подарок, и тогда исчезнет всякая нужда в ответах. Да тех пор, он сохранит безделушку у себя.       — Где Лектер? — спросил Уилл после возвращения Кроуфорда, едва вспомнив о психотерапевте.       — По выходным у него много клиентов. Сказал, что подъедет во второй половине дня. Он и так помог нам, вовремя сообщив об… Об исчезновении.       Грэм словно и не слушал полную речь Джека. А в следующее мгновение в его собственном голосе звучало нечто большее, чем просто раздражение:       — К обеду она будет уже мертва.

***

      Ганнибал не стал сбрасывать звонок, что обернулся такой неожиданностью — не для него, разумеется. Ему, происходящее в иной точке города, виделось весьма предсказуемым. Он внимательно вслушивался: что же там, на другом конце телефонного кабеля?.. Увы, отголоски посторонней борьбы не оставили ему ни единого повода усомниться в том, что его опередили. Кейтлин оказалась в чужих руках, и никто, кроме него, не смог бы этого предотвратить. Но он позвонил самосуду совершиться, а теперь почему-то ощущал дискомфорт от этого выбора, как в тот раз, когда во время представления кто-то из оркестра взял неправильную ноту, и его фальш начала неотступно поганить всю концепцию. Позже, он отведал пальцы бездаря; на тарелке они выглядели куда гармоничнее, чем на струнах.       Кейтлин… Он слышал, как нынче зверь терзал её, и замечал, как наполняло его самого чувство собственничества. Как бы то ни было, она всё ещё его пациент. В динамике раздался мужской голос, и к горлу Лектера подступил голодный ком, а ведь он ужинал всего пару часов назад; желудок, или же то был разум, жадно запульсировал, истосковавшись по особенной плоти — той, которую он давненько не принимал.       — Здравствуйте, Ганнибал.       — Йенс, — Лектер искаженно улыбнулся; знал, что этот оскал через интонацию настигнет сознание Похитителя, отпечатается в нём, как своего рода предупреждение, которое непременно будет проигнорировано из-за самомнения слушателя. Да, насколько он помнил, Ларсен грешил слепым упрямством не меньше, чем Кейтлин. — Рад Вас слышать. Мисс Эрли рядом?       — Да, но вряд ли способна что-либо произнести. На днях она обращалась ко мне за помощью…       — И Вы решили использовать в её лечении свои авторские методики. Ваши самобытность и отзывчивость похвальны.       — Она… Лечится и у Вас?       — Да, но это уже не имеет значения. Вы меня опередили, и я из уважения к нашему общему делу уступлю.       — Значит, я могу рассчитывать на Вашу поддержку?       — Непременно…       Убранство квартиры Кей не было богато на изыски или хотя бы памятные вещицы; отсутствие последних ощущалось особенно тонко. Каждый человек так или иначе стремится сохранить подле себя что-то осязаемое: комичную, нелепую безделушку; непригодные для ходьбы ботинки, что были так дороги сердцу, ведь прежде никогда не натирали тонкую кожу пяток. Сохранить что-то из прошлого — оно напоминало бы тебе, что и ты когда-то существовал. Для себя, для других. В квартире Кей Ганнибал не наблюдал ничего подобного. Это место одновременно и принадлежало ей, и нет, будто она входила сюда после очередного трудового дня, но ничего не касалась. Застывала посреди комнаты, становясь ещё одним дополнением этого скучного интерьера и ни разу не оживляя его. Что ещё «выдающегося» тут можно было отметить, кроме пустоты? Разве что, хаос. Так мало мебели и вещей, и запредельно много грязи и буйства. Погром, оставленный самой Кейтлин и Йенсом, — лишь малая часть того беспорядка. Лёгкий штрих полузасохшей краской по дешёвой обёртке. Заваленное кресло можно было поднять; отравленный кофе испить прямо из лужи на грязном полу, — Ганнибал слышал, как под подошвой его дорогих, отполированных до приятных взору переливов, туфель хрустели засохшие крошки, что остались после сэндвича, приготовленного неделю тому назад. Мусор не вычистить, покуда все двери и окна будут продолжать оставаться запертыми, а темница сознания Кейтлин — неприступной.       Может, хотя бы личный дневник?.. Не пресловутый ежедневник с сухими пометками по работе, а текст, показывающий образ, который в предрассветных сумерках, мучаемая бессонницей, Кейтлин списывала бы с зеркала. Но нет, она никому не доверяла; ни людям, ни себе, ни бумаге… Она, словно новорожденный, не знала ничего о том, что её окружало, и боялась даже пения ранних птиц, заплутавших в полутьме и остановившихся передохнуть на её небольшой террасе.       В одном он оказался не прав. Памятная вещица была. Единственная в своём роде, она одиноко валялась на полу, и в прочем хламе не было ничего равного ей по значению, но рассказывала она, увы, не о Кейтлин, а о ком-то другом. Ганнибал взял в руки пыльную рамку с нечёткими отпечатками женских пальцев, и взглянул сквозь треснувшее стекло на «почти» знакомое лицо, — вынужденно счасливое; кожу будто натянули в подобии улыбки и зафиксировали в таком положении зажимами в районе затылка. Печальное зрелище, но не зловещее. Не воспевающее страстно боль… Это не Кейтлин.       Девушка на фотографии испытывала страдания, природу возникновения которых Лектер и желал разгадать. Незнакомка боялась боли и надеялась своими притворствами её избежать, тогда как Кейтлин отнюдь беззвучно молила о том, чтобы ей позволили её ощутить. Кошмар для одной, мечты — для другой. Их нужды схлестнулись в противоречии, что Ганнибал находил забавным, зная, что обе девушки выросли в одной семье, о которой Кейтлин упрямо отказывалась рассказывать. Две стороны одной медали — подобная банальность была про них. Вот только, одна начищена до блеска; сверкающая на свету, и отражающая его для остальных. Вторая — брошенная в гниющую сырость; ржавеющая, навечно скрытая ото всех. Незакаленная сталь. Бесполезный инструмент. Ненужный человек.       Ганнибал, вероятно, был лучшим в своём окружении в отыгрыше человеческих эмоций, — свои таланты он всегда оценивал объективно —, но способностью испытывать настоящие, ни с кого не скопированные, чувства был обделён с рождения. Но, если бы он мог, — что бы испытал сейчас?.. Может, то была бы жалость, которую Кейтлин не терпела в собственный адрес. А, может, признание её мученического начала, или в его разум вновь пробивались вспышки чего-то чужеродного; эти «костюмы», снятые с чужих тел он коллекционировал на протяжении всей своей жизни. И всё же, ему хотелось верить, что его чувства столь высоки и необъемлемы, что просто не в состоянии были уместиться все разом, но они существовали. Если он даст Кейтлин время, если даст ту «важность», сможет ли она всколыхнуть его изнутри, как сделал это неуловимый призрак её недавнего присутствия?..       Он до сих пор не мог вскрыть её, прочесть. Дело, конечно, было не в его неумении или неопытности. Ганнибал знал, как легко и незатейливо он ломал людей. Иногда собирал их заново, но уже по-новому; пользуясь инструкцией под авторством Ганнибала Лектера, доктора медицины. Причина, по которой Кейтлин «не показывалась» ему крылась в другом, и он очень надеялся, что те ответы не плавали на поверхности. На одном из сплетений его обширной нейронной сети образовалось сомнение, что в Кейтлин вскрывать-то и нечего. Он не видел правды лишь потому, что на её месте была пустота… Но, ведь и пустое пространство могло сказать больше, чем пёстрая, украшенная вековыми шедеврами, комната, — в этом он сам мог убедиться сегодняшней ночью.       Что, если смысл, который он искал в Кей, был сотворен не ею, а кем-то другим? Что, если его опередили гораздо раньше, чем он думал, — задолго до знакомства с агентом Эрли?..       В холодном бреду Ганнибал стянул одну из перчаток и провёл большим пальцем по тонкой трещине на стекле, — в районе миловидного лица на снимке —, и пустил себе кровь. Немного. Лишь несколько капель, которыми нестерпимо захотелось поделиться. Позже он, однозначно, всё приберет: и за собой, и за Ларсеном. Но, это всё — позже… Сейчас — он прижал палец к счастливо-страдальческому лицу, размазывая свою густую, темную кровь вместе с устоявшейся грустью. Возьми. Это плата. Когда придёт время ты нарушишь клятву усопших и своё мёртвое молчание.       Ему стоило бы поторопиться… Кажется, побывав в укрытии Кей, он и сам «подхватил» её зависимость от времени. Разместив фотографию в центре стола, попутно соблюдая почтенный вид, доктор, вопреки утекающим минутам, взялся за зачистку пространства без спешки. Знал, что его умений хватит с лихвой, чтобы закончить всё к сроку, установленному им же. Он непременно выполнит свои обязательства перед «коллегой».       Проследовав по дорожке из крови, он правильно определил направление. Шкаф. Новый, — краска свежая, углы не обитые —, но створки почему-то всё равно жалобно поскрипывали. Внутри: одежда, — практически вся в тёмных тонах —, а на нижнем ярусе пара комплектов выстиранного, но, увы, не отглаженного, постельного белья. Под хрустящими простынями был припрятан пистолет. Незарегистрированный — что скорее говорило о том, что Кейтлин к собственному счастью не сумела, или же не успела, им воспользоваться. Вернуть её с того света было бы гораздо проще, чем вызволить из-за решетки. Присвоив себе найденное оружие, Ганнибал уже вознамерился продолжить «уборку», но взгляд самовольно ухватился за кровать. Она, как и всё в этой квартире, была не прибрана. Выбившиеся ещё прошлой ночью, края простыни не заправленны. Тонкое одеяло скомкано, а подушки не взбиты, — похоже, Кейтлин и не мыслила этой ночью готовиться ко сну. Но Ларсен принудительно погрузил её в кошмар. Ганнибал склонился над кроватью. Интересно, если он коснётся языком подушки, сможет ли ощутить вкус её слёз? Они, наверняка, не солёные, как у прочих… Горько-кислые, с неприятным послевкусием, но почему-то заставляющие пробовать их ещё и ещё. Истинные деликатесы не восхищают сразу. Нужно время, чтобы феерия вкуса раскрылась полностью. И тогда — ты скорее откажешься от себя, чем от добавки.       Ганнибал почти закончил, — уже засобирался —, когда знакомый запах привлёк его. Да, так пахла Кейтлин. Её кровь. Можно было подумать, что это разили запекшиеся следы на полу, но они уже давно утратили ту живость и выразительность, которые и привели психотерапевта в ванную комнату. Там, за раковиной, — немного отодвинуть её и просунуть руку (костлявая рука Кейтлин наверняка легко проходила туда) —, тайник. Небольшой пакет с белой субстанцией, — Ганнибал скрыл его в кармане пальто, отпуская отчитывающий смешок в сторону безалаберности Эрли. Да, хранить наркотики в своём доме — не самое безопасное занятие. Определенно, риск, как и эти токсины, струится по её венам вместе с кровью. Что стало бы с Кей… Нет. Что осталось бы от Кей, если выжать из неё всё дурное?..       Ганнибал, минуя консьержа, (Ларсен предусмотрительно сообщил ему пути отхода) покинул высотку и вернулся в машину, салон которой почти полностью был изолирован от внешних звуков, и набрал номер:       — Прошу прощения, что тревожу Вас столь поздним звонком…

***

      1:35       Звонки в ночи. Джек привык к ним. Почти бессознательно, механическим, отточенным движением снимал телефонную трубку. Он так же привык к содержанию этих звонков; всегда был близок своими догадками к тому, что ему сообщали по ту сторону, и был готов услышать всё…       — Прошу прощения… — Ганнибал. Только он всегда приносил извинения, хоть и звонил не позднее десяти часов вечера — раньше…       — Слушаю, доктор, — Джек говорил вполтона, меньше всего желая пробудить своим басом, болезненно хрипящую даже во сне и лежащую у него под боком, Беллу.       — Боюсь, у нашей с Вами общей знакомой большие неприятности.       «Кей…» — мысль понеслась вперёд раньше, чем Кроуфорд успел перехватить её.       — Я понял, — стук пластмассовой телефонной трубки, столкнувшейся с прикроватной тумбой. Как упругий резиновый мяч, она отскочила от дерева, окрашенного в цвет слоновой кости, — безоговорочный фаворит Беллы среди всей богатой палитры —, соскользнула вниз и запружинила на коротком проводе. Джек бездумно глядел, как этот «жестокий вещатель» медленно раскачивался из сторону в сторону.       За его массивной, сгорбившейся спиной, обтянутой атласной тканью рубашки из спального комплекта (выбранного женой), раздался шорох. Белла проснулась. Она кашляла, тяжело и надрывно, а он не нашёл в себе сил на что-то большее, кроме как подать ей графин с водой, предусмотрительно заготовленный с вечера. И снова заговорил лишь, когда удалось связаться с дежурной группой, — возникла необходимость раскрыть рот для новых приказов. Джек разлепил иссохшие губы, сообщил подчинённым адрес Эрли, а после рассказал обо всём и Белле. Её приступ милостиво отступил, но это снисхождение полагалось не ей, нет… Ему. Ведь это он сейчас нуждался в жене, как никогда… Всегда.       — Теперь я вижу, что разговор о детях был лишним. Его и не следовало заводить. У тебя уже есть наследие, — тяжело, но с какой-то примирительной улыбкой, от которой Джеку физически становилось плохо, говорила Филлис. Её, упрямый со всех сторон, супруг одевался, паралельно ожидая ответа от группы, что отправилась разведать обстановку. Пока в голове Джека билась только одна мысль — Кей мертва (подобное случалось с ним не впервой) —, и от этого опасения ему самому хотелось разбежаться и впечататься прямиком в стену; разбить в кровь свой, как считали другие, «непробиваемый» лоб. — Есть те, о ком ты обязан, а главное, хочешь заботиться.       — Думаешь, я стал бы мечтать о ребенке с таким характером, как у неё? — часть его всё же отвлеклась, позволила мужчине усмехнуться, за что он был благодарен только жене. — Нет, никогда.       — Она похожа на тебя.       — Разве что, на молодую версию меня — неопытную, рвущуюся на передовую с одной лишь «бабочкой» в кармане.       Белла низко рассмеялась, и её супруг выдохнул с облегчением, когда этот смех чудом не перевоплотился в новый приступ.       — Не льсти себе. Я говорила о нынешнем тебе. Хотя, даже это сравнение где-то несправедливо по отношению к Кей. В некоторых ситуациях твоя выдержка уступает её.       — Значит, ты всё-таки на её стороне, — Джек осторожно, чтобы не тревожить, страдающее от рака, тело супруги, опустился рядом с ней на кровать и протянул галстук. В общем-то, он и сам мог его завязать, да и справился бы с этим гораздо быстрее, но потребность в близости Беллы преобладала над практичностью. Он всегда старался оставаться сильным перед ней, но каждый раз проявлял обратное — свою слабость, которая и тянула Джека к единственному человеку, что всегда так ожесточенно и успешно расправлялся с его тревогами, а иногда… служил их основоположником.       Белла обвила галстук с минималистичным узором вокруг шеи мужа, — что ни разу не напомнило ему про затягивание петли —, и следом заправила его под ворот рубашки. Покровительственно посмотрела на Джека и наконец ответила ему:       — Я на стороне вас обоих, — покончив с галстуком она отпустила супруга, который успел снова сгорбиться. Будто сам груз ответственности и вины тянул его к земле.       — Я уверен, что это Похититель… Он уже видел её. Потом определил место жительства… Я забрал у неё оружие. Не оставил ей и шанса на самозащиту.       — Дело не в оружии. Она нашла бы возможность обезопасить себя, но… Вероятно, он застал её врасплох. И всё же, я впервые слышу, как ты признаешь свою неправоту.       — Неправоту? — Джек горько, ничуть не радуясь своей далёкой победе, усмехнулся. — Отстраняя её, я действовал по закону… Я сделал то, что ожидалось от меня, как от руководителя. Ты чтишь закон ещё фанатичнее, чем я, так что, должна понять…       — Нет, — не согласилась Белла, прерывая его. Но в противовес своему протесту обхватила руки супруга, которые он неосознанно сжимал в кулаки от внутреннего напряжения. — Я служу не перечню правил, а людям. До этой поры мне казалось, что в своей работе ты придерживаешься того же принципа.       — Общество уязвимо без закона.       — Твоя формула работает и от обратного… Кей ответила на твою просьбу, вернулась в отдел. В чём ты винишь её?       Джек тяжело выдохнул, не желая прямо отвечать на вопрос.       — Я ждал от неё качественное исполнение обязанностей — и только, — заупрямился он, но был быстро обезоружен терпимостью Беллы, что считывалась и с плавных жестов, и с нежной полуулыбки.       — Мы оба знаем, чего ты от неё ждал. Подчинения, — Джек бросил на жену слегка изумлённый взгляд, но тут же отвёл его обратно — в дальний угол комнаты, будто в чём-то провинился. — Ты требовал от Кей эффективной борьбы с преступностью, и чтобы при этом она сама оставалась стабильной. Вот только, это не всегда возможно. То, что произошло с ней, ты сейчас можешь наблюдать и в ситуации с Уиллом Грэмом.       Джек вытянул ладонь в приостанавливающем жесте.       — Уилл справляется, — ни секунды не колеблясь, произнёс он. — Срывы, недопонимание — всё это было, но пока что он никому не навредил.       — Пока что, — повторила Белла, зацепившись за опасения мужа, которые от не желал ни озвучивать, ни признавать их существование, как таковое. Она устало откинулась на спинку кровати и добавила. — У Уилла и Кей просто разный срок годности, — Джек замер, не ожидая услышать от своей супруги нечто столь циничное. И всё же, за этим высказыванием стояла очевидная, неприкрытая правда, которую Филлис не страшилась обнародовать первой. — Уилл — эмпат, и сострадание — его инструмент. Проникая в разум преступников, он принимает на себя не только их пороки, но и страхи; он последний, кто видит в них отголоски человечности. Те ничтожные остатки их здравомыслия и удерживают самого Уилла от безумия. Он страдает от боли тех, кого ловит, и в тоже время спасается за их счёт. Кей же чувствует их отчуждённость, злобу, ненависть —, и вбирает это в себя. Никакого снисхождения или расскаяния в преступниках она не наблюдает, потому и сама не испытывает ничего подобного. Это не игра в переодевания, а нечто, что невозможно обратить вспять, — убежденно, но с бессильным сожалением, закончила Белла. — Не допуская её к работе в бюро, ты ничего не изменишь.       — Что же мне остаётся?       — Для начала — найти её. А после… Позволь Кей делать то, что она умеет, пока тот срок, который она себе установила, не истечёт.       Найти. Вернуть. И смотреть, как её рассудок просачивается сквозь его пальцы.       Ранее утро выходного дня. Дороги густонаселённого района всё ещё не тронуты; ничем, кроме быстро мчащихся колёс его личного автомобиля. Их двоих обволакивают сумерки и стойкое, плотное облако машинного ароматизатора. Джек косится на Грэма, который с отбытия с места преступления не обронил и слова. Профайлер продолжает с безучастным видом переминать в руках какой-то клочок бумаги размером с визитку. Джек не интересуется его содержанием, — если бы оно было столь важно, Уилл бы без промедлений сообщил. Кроуфорд возвращается к созерцанию «вымершего» города сквозь лобовое стекло. Совсем недавно в том же кресле, в котором находился Уилл, сидела и Кей, вслух размышляя о деяниях Похитителя… Ещё раньше — это место занимала Мириам Ласс, одухотворённая тем доверием, которое Джек ей оказал в охоте на Потрошителя. Не вовремя главой поведенческого отдела завладела мысль, вынудившая его вновь кинуть настороженный быстрый взгляд в сторону Грэма — скольких ещё подчинённых он однажды будет вынужден признать без вести пропавшими?

***

      Он был плохим родителем, но невозможность это исправить заставляла думать иначе. Отбрасывая в пропасть самобичевание, он говорил себе, что ему также было и чем гордиться — возможно, эти неорганизованные, многомиллионные обрывки воспоминаний замещали друг друга. На передний план вставали лишь те, что были ему самому угодны.       Его работа была сложна. Белый, вычищенный кабинет, стены которого отнимали не только время и силы, но и веру в то, что беснование, которому придавалось общество, всё же имеет некоторую, едва уловимую, стабильность. Преступникам ведь тоже порядок не чужд, как и всякое человеческое. Он оставался безучастным, уповая на высшее правосудие, потому и в его, с трепетом организованную, действительность никто не мог, или даже не смел проникнуть извне. Но временами, давая себе слабину, он рассыпался — когда слышал, как в соседнем отделении биение чьего-то сердца сменялось визгом приборов жизнеобеспечения. Быть может, ему следовало перевестись туда и бороться за тех, кто действительно жаждал возвращения, а не играл со своим недугом. Тем не менее, и на своём месте он справлялся, чувствуя, как тело наполнялось приятной лёгкостью после очередного профессионального успеха. Он верил, что спасения тех, кто пришёл к нему излечиться, а не лгать, достаточно, чтобы к концу его дней заслужить снисхождение. Жаль лишь, что не было ближнего, готового разделить его взгляды…       Его жена ушла вскоре после рождения дочери, оставляя под кожей отпечаток предательства, и Йенс не сразу подумал, что мог бы и не отпускать её. Она говорила, что с ним тяжело: беседовать, жить, находиться, дышать, — вряд ли такими словами можно было заслужить свободу, но он её даровал. А после долго сжирал себя изнутри мыслями о том, что позволил супруге остаться безнаказанной. Она предала не его, и даже не новорожденную, покинутую дочь… Клятву, данную перед Господом, — и это не то, за что следовало бы щадить.       Ему пришлось исключить существование жены из своей истории; стереть все файлы с изображением её, будто бы его мозг был подобен жёсткому диску. Всё — только бы присутствие Эммы рядом не осквернялось памятью о её падшей матери.       Однажды ему всё же удалось сыскать единомышленника, но это знакомство оказалось не тем спасением, о котором он грезил. Йенс не любил проигрывать, не терпел ощущения, словно он остаётся в чьей-то тени, — а общество всеобъемлющего доктора Лектера заставляло чувствовать себя именно так. «Не сотвори себе кумира» — рядом с Ганнибалом следовать этой заповеди не представлялось возможным. Каждое мгновение приходилось пересиливать самого себя. Слишком велико было искушение поддаться. Психотерапевт очаровывал, подчинял, — да в столь непосредственной и элегантной манере, что и отследить это беспредельное влияние не всегда удавалось.       Пророческие речи Ганнибала порабощают. Его заговорщический тон звучит, как церковные песнопения. Его голосом говорят другие. Скольких он уже успел поглотить?.. Да и сам Йенс был не далёк от того, чтобы слиться с «коллегой». Стать заменимой, малофункциональной частью его — не более. Благо, его собственные необъятный амбиции помогли избрать иной, самостоятельный путь. Никаких компаньонов, никаких соперников. Только он и его дело, — да, так гораздо спокойнее и внушительнее. Без постоянных внутренних сравнений себя с Лектером, опьяняющей уверенности в своей избранности было не избежать.       Он умен и наполнен. В нём нет ни капли лжи, нет и фальши. Его не отравляет гордыня; нет, он никогда не претендовал на то, чтобы стать кем-то более ведающим. Довольствовался собой таким, каким являлся «здесь и сейчас». Он видит правду так же, как и неизбежные морщины, распространяющиеся серыми нитями по всей длине его пальцев. Его дочь зачата не человеком, а волей. Она — плод его самых светлых помыслов, не запятнанный ничьими грехами. Всякий, кто видел Эмму, или говорил с ней, обязан был благодарить его за сотворение её. Кто бы знал, что однажды она падёт… Променяет борьбу на смерть. Она была безвольной и податливой, и болезнь безошибочно избрала её своим носителем, распознав эту слабость.       Ничего особенного. Он же врач; знает, что все они созданы из плоти и крови. Ссылаться на кару Господа было бы слишком банальным проявлением личного горя с его стороны, а он не из тех глупцов, что и в современности трепещут перед раскатами грома. Однако… Разве своими жертвами и трудами он не заслужил другого? Священного избавления его дочери от того, что было свойственно их смертной форме… Нет, нет, он не винит. И не противится. Лишь первые секунды, застав изломанное тело Эммы под окном её палаты, надеялся понять, что ему этим хотели сказать.       Он так долго оберегал её заключением, — а сама Эмма никогда и не препятствовала тому. Не тешила себя ложными представлениями о свободе, которым когда-то бездумно поддалась её мать. Эмма без слов и лишних жестов понимала его, — кажется —, действительно была физическим воплощением его воли и веры. Смерть, как бы то ни было, сделала её сильнее, ценнее. Она представила ему цель, к которой он приближался по тропе из «последователей». И сам очищался, достигая самой сути себя через бесполезную многослойную ветошь. Вот только, эта цель столь размыта… Финал, что последует за её достижением, не уловим предзнаменованиями. Но Йенс, с удобным ему смирением, уверяет самого себя, что многого ему и не положено ни знать, ни видеть. Это не его выбор — не его ответственность. Он ведом, и с неиссякаемой жаждой внимает чужой воле — позволяет ей завладевать собой.       — Вы всегда так несговорчивы, когда Вас действительно хотят услышать. А игнорирование отнюдь побуждает вопить — полагаю, это следствие Вашей общей незрелости. Вам попросту нечего ответить на мои праведные обвинения, но Ваше молчание не исключает того, что внутри Вы осознаёте — Вам всем есть, в чём стоило бы раскаяться. Ну-ну, не стоит… Ваше шумное сопение говорит о том, что Вы не согласны, — я прав? Мы не в здании суда, Кейтлин. Ваши связи тут бессильны. Мне нужны слова. Конечно, тем, кого Вы успели погубить, они уже не важны, но я хочу, чтобы Вы поняли меня правильно — это нужно Вам… Знаете, я работаю в клинике уже много лет, и, признаюсь, не каждому из моих пациентов везёт полностью реабилитироваться. Многие предпочитают продолжать собственноручно истязать себя, вымаливают у меня замещающие препараты, — знакомо, не правда ли?.. Когда-то я отказывал им в этой форме самоубийства, которой они надеялись достигнуть через меня, а после окончания рабочего дня, приходя домой, всячески избегал мыслей о том, что своего они могут добиться и на стороне. Не думал, что способен что-либо изменить, а бессилие переживается очень болезненно — уверен, Вы поддержите меня в этом. И только после смерти Эммы, я понял… От этого не скрыться. Скажите, каким образом выходит, что память о ней живее Вас, лежащей передо мной и всё ещё дышащей?.. Я ежедневно контактирую с теми, чьи сердца стучат в груди, однако лица их уже ничего не выражают. Кроме намерений поскорее оказаться в земле… Это побуждает меня вновь и вновь возвращаться в день похорон Эммы. Вспоминать, как я замер, склонившись над её бездыханным телом, как над Вами сейчас… Помню, я заказал гроб с бархатной, тёмно-зелёной обивкой, — её любимый цвет —, и она будто бы просто задремала в лесу… Прямо на земле, на покрове из мха. И, когда я поцеловал её лоб, она была такой же холодной, как и Вы. Эти ледяные предвестники гибели пробежались вверх по моим пальцам от Вашего запястья, едва я обхватил его. Её глаза в морге, при подготовке, были так же распахнуты, но увидел я разное и долго думал — почему?.. Человека определяет не его смерть, а жизнь — его собственная, и жизни тех, на кого он так или иначе влиял своим существованием. Не знаю, как Вы, а я нахожу этот вывод крайне неутешительным, вероятно… даже жестоким, но я постараюсь всё изменить. Я не могу переписать Ваше прошлое. Не могу наполнить смыслом Ваши жизни за Вас, но те мгновения, утешающие часы расплаты — да… К слову, Вам интересно будет узнать: объёма кислорода хватит примерно на полтора-два часа. В Вашем случае, как и во всех предыдущих, вероятно меньше, поскольку мне известна Ваша необузданная страсть к табачным изделиям. А-а-а?.. Разумеется, даже так… Вы бы не стали ни о чём сожалеть. Я Вам верю. Что ж, близится рассвет. Сейчас Вы снова отключитесь, но не беспокойтесь, это вовсе не надолго. Ваш организм, как и Ваших предшественников, не столь восприимчив к моим препаратам… Чего нельзя сказать о Вашей коллеге из ФБР. Полагаю, мне следовало бы извиниться перед ней за то ночное недоразумение, но, увы, это невозможно без ущерба, по крайней мере, одной из сторон. Итак, насчёт времени тоже можете не волноваться. Его хватит ровно на столько, сколько требуется Вам для того, чтобы всё обдумать, а я буду рядом… И, уверяю, всё, что Вы скажете, будет услышано.

***

      Бесцветные сны неизменно шагали в ногу с её обыденностью. И лишь психотропные окрашивали их в кислотные тона, от которых болезненно жгло сетчатку, словно бы то происходило наяву. Но ещё никогда так настойчиво в ноздри не пробивался запах подвальной сырости. Эта затхлость давила на грудь, выбивая из лёгких кислород, а из мозга остатки сна, успевшего довести её до беспамятства. Где-то вдалеке, кажется, бренчала музыкальная шкатулка, — одна из тех, что любила коллекционировать её мать. Кей лениво зашевелилась, надеясь прервать надоедливую мелодию. И когда её кровать успела стать такой твёрдой? Быть может, она опять вырубилась прямо на полу?.. Но ведь в последнее время ничего не принимала, кроме таблеток, выписанных от головной боли.       Что-то тихо поскрипывало под ней; эхом отдавалось вслед за каждым малейшим движением. Половицы?.. Бред, в её квартире полы не скрипят. Кашель неприятно защекотал горло; наверное, опять перед сном выкурила целую пачку. Она была уверена, что раскрыла глаза, но вокруг почему-то всё равно сохранялся полнейший мрак. Конечно, частенько задёргивала шторы перед тем, как лечь в постель, но тонкая полоса света, исходящего от соседних домов, всегда проскальзывала в комнату, позволяя ориентироваться в ночи.       Кей потянулась к лампе, но локоть тут же с глухим стуком упёрся во что-то, — и это «что-то» препятствовала новым попыткам раскинуть руки. Тесно. Подсознательный страх перед неизвестностью вынудил резко подалась вперёд, однако Кей столкнулась с новой преградой.       — Какого хрена?.. — лишь озлобленный хрип сорвался с губ, когда она неловко ударилась лбом о какую-то, кажется, деревяшку в намерении приподняться.       Несколько секунд осознания, и её руки, что едва слушались, принялись изучать пространство вокруг, но снова и снова натыкались на стены, — вспотевшие ладони в панике ощупывали неровности деревянной конструкции.       — Нет, нет, нет… Это невозможно, — паника в секунду завладела сознанием, и Кей вслепую попыталась отдалить от себя, окружившие её со всех сторон, доски, но ни одна из них не продвинулась и на миллиметр.       Свободного пространства в коробе, казалось, отнюдь становилось только меньше. Заключение давило на кости, мышцы и органы, и Кей кричала с надеждой на то, что эта боль освободит её от затянувшегося кошмара. Слишком реалистично. Этого не могло произойти с ней…       — Господи, — собственный всхлип показался чужим, когда крышка ящика в очередной раз не поддалась. Кей постаралась протолкнуть назад все свои вопли, что подтверждали её смирение с обстоятельствами в которых она… даже не помнила, как оказалась.       Из-за активного шевеления на спине открылись, недавно приобретенные, раны. Кей потянулась рукой к плечу, — ближе к позвоночнику —, и почувствовала влагу на пальцах.       — Йенс… — воспоминание о том, кто запихнул её сюда, ничуть не успокоило — только новой вспышкой острой боли отдалось в голове. Фрагменты ночного нападения складывались в единую картину, и каждый из них твердил о неминуемом поражении, так и не успевшего восстановиться, агента ФБР.       Ведь никто даже и не знает о том, во что она ввязалась. Она скрыла виновность Ларсена ото всех… Собственноручно вырыла себе яму. Ради чего?.. Пустых амбиций, которые после её кончины переметнутся к кому-нибудь ещё?       Кей редко позволяла себе слёзы. Так редко, что и не замечала за собой подобной реакции, если она и случалась, — позабыла, что должно ощущать при нытье… Боль и страх — этого у неё в избытке. Теперь она могла позволить себе эти вопли, понимая всю безысходность. Паника пережала гортань, и не было возможности перевернуться, чтобы задышать чуть свободнее. Кей не верила в Бога, не знала ни одной молитвы, но была готова податься во все религии мира, лишь бы хоть одна из них отозвалась на её мольбы и вызволила из заточения.       Нет, она не может умереть. Право на её жизнь принадлежит не ей. Карла говорила, что они бессмертны — не по-отдельности, но вместе. По две пары рук, по два сердца; выстрели в одно, второе продолжит биться.       — Чтобы исчезла одна из нас, придётся уничтожить обеих, — но осталась только Кей. Она одна.       Это несправедливо. Только не так… Она была готова умереть от пули, от ножевого ранения, но не от удушья — это… страшно.       Кей принялась обыскивать себя, но не нашла ничего, что могло бы поспособствовать её освобождению. Но в процессе поисков коленом было задето что-то небольшое, — скрежет находки о рельеф гроба оглушил в полной тишине. Кей затрепетала в ожидании и, нащупав два предмета, подтянула их к себе.       Первый — зажигалка, от которой было больше вреда, чем проку. Второй, — Кей чиркнула зажигалкой, освещая его, — … сигареты. Грёбаная измятая пачка сигарет, купленная накануне, которую она так и не успела распаковать.       — Подлая мразь, — он просто насмехался на ней, подкидывая «прощальный подарок». Пытался обратить её пороки против неё самой. Чего Ларсен добивался? Хотел знать, будет ли она продолжать цепляться за каждую секунду своей жизни, или же ускорит этот процесс?..       Кей отбросила раздражающе шелестящую пачку, воображая, каким образом расправится с обидчиком… если доберётся до него. Учащённое дыхание всё никак не удавалось усмирить. Пот стекал по коже, отчего та блестела, будто натертая маслом. Порезы на спине жгло всё сильнее; тонкая ткань изорванной домашней кофты не защищала открытые раны от мелких щепок, выступающих на поверхности деревянного «склепа», — без сомнений, он был выпилен вручную, самим Йенсом… Как трогательно.       — Ты же слышишь меня? — забормотала Кей, хватаясь за голос Ларсена у себя в голове и попутно осматривая крышку ящика, освещённую скудным пламенем зажигалки. — Слышишь?! — сорвалась на крик, надеясь, что последующие угрозы наверняка смогут достигнуть его ушей. — Я не сдам тебя ФБР! Я отпилю твои ноги и руки той же тупой ножовкой, которой ты выпиливал этот сраный скворечник! И, когда от тебя останется одно туловище, запру тебя в ещё более тесном ящике, обложив трупами тех, кого ты убил, чтобы ты гнил бок о бок с ним! Слышишь меня, гиена кладбищенская?! — бесполезно. Зазор между досками был столь мал, что в него едва мог протиснуться её сломанный ноготь. — Чёрт! — Кей продолжала кричать, ведь единственным, что спасало от отчаяния, были угрозы расправы над Ларсеном, которые она безостановочно озвучивала. Но вера в том, что ей удастся воплотить всё задуманное, была так хрупка, что крошилась на глазах, как и кости агента, врезающиеся в стены несокрушимой темницы.       Почему она должна жить? Почему должна держаться за обещание, безмолвно данное мертвецу, когда сама в двух шагах от ада…       Она срывалась, и этот смех походил на ехидное рычание тех, кого направляли в клинику Чилтона после суда — признанных невменяемыми.       Уши заложило от собственных криков, что так же безнадежно были заперты в тесном пространстве, и Кей не сразу заметила, что её голосовые связки изжили себя. Из распахнутого рта срывались разве что хрипы, чередующиеся с проклинающим шипением.       И с похоронной симфонией в её исполнении сливался чужой шёпот, атакующий деревянный короб со всех углов —, столь жуткий, что и смерть, и заключение меркли в сравнении с перспективой и дальше выслушивать его.       Огонёк зажигалки начал медленно опускаться. Кей завороженно наблюдала, как угасал последний источник света в этой клетке — голубоватый и бледно-жёлтый, как зимний рассвет.       Как скоро она утратит способность мыслить? Как скоро не сможет услышать ни внутреннего голоса, ни того устрашающего потустороннего зова?.. Что первым откажется от неё: мозг или сердце? Она делала ставку на мозг, — за всю жизнь так и не смогла примириться с ним. Собственное сознание частенько передавало в то время, как сердце просто было — его ленивые, вынужденные удары никогда не досаждали ей.       Возможно… она бы хотела, чтобы её мысль о самой себе не оборвалась на такой скорбной ноте, но её тошнило… От себя. От того, что позволила загнать себя в клетку. От того, что не успела вылепить из себя кого-то значимого… Она останется одной из тех, кто деньги вместе со своими жалкими амбициями складывает в ножны, подобно холодному оружию. Хотела быть кем-то… Но понимала, что её паразитическая сущность неисправна, а воскрешение давно утраченной части себя невозможно. Как она могла стать большим, если никогда не являлась целостным?..