Альма-матер

      «Кое-кто думает, что человек есть божественное орудие познания вселенной, но никто с уверенностью не может сказать, существует ли само божество».       Каким-то образом все стало походить на извращенную утопию о море. Не о синих бескрайних водах, а о массовой чуме, изничтожающей людей. Получалось ли не думать о терминальных или омерзительных вещах? С большим успехом.       Сиэль лишь надеется, что чума однажды доберется до Себастьяна, и тот станет таким же бестолковым и сожранным, как и все в этом зараженном склепе. А может, комичность ситуации была в том, что мертвый всегда видит лишь то, что мертво.       Ничего не менялось. Семья без особого успеха продолжала быть идеальной семьей, ездить к Даремам, где Винсент Фантомхайв вечно спорил с Фелицией, а Скарлетт молча исчезала в середине застолья. Они даже съездили к Мидфордам. Там Френсис неустанно отчитывала всех за беспорядок на голове, Габриэль с Эдвардом вели холодную войну, а Элизабет красовалась мрачноватым платьем от новомодного бренда (которое, думает Сиэль, больше подошло бы Керри или даже Себастьяну, но никак не златокудрой покладистой Лиззи с розовым блеском на губах). Было в этом платье что-то неуловимо дерзкое и роковое, что никак не сочеталось с Элизабет.       Возвращение в университет было чем-то почти хорошим, но после первой же пары пришлось передумать. Ощущение, будто Сиэль бродил бессмысленно по земле уже сотню лет, пережив Черный мор, и бродил среди мертвых. Его, кажется, были рады видеть, встречали эмоционально, здоровались поголовно, диалог заводили, который Сиэль переставал поддерживать после нескольких фраз. Он искренне не понимал, почему ему должно быть интересно слушать, что у них происходило за каникулы. Давало ли это что-то? Едва ли. Радовало? Как же. Только силы тратить на ответ приходилось. Каким образом его волнует чья-то поездка в Грецию, бога ради?       Люди были шумными, беспорядочными, бойкими и переполненными эмоциями, от которых только голова гудела. Чего толку от всего этого гама?       Сиэль даже рад послушать лекцию, но половину пары новый преподаватель по делопроизводству все равно тратит лишь на то, чтобы познакомиться со всеми и обсудить, как у кого прошло лето. И тот взгляд вместе с сорвавшимся на удивление голосом, когда он прочел в списке «Сиэль Фантомхайв», конечно, заметить удалось. Руку из приличия Сиэль поднял, хотя преподаватель все равно нашел его глазами раньше, и, скучающе подпирая голову, принял чужую хмурость философски. То, что его боятся, свидетельствует лишь о том, что уязвимые точки есть.       Волновало ли это? Боже правый, Сиэль забыл о преподавателе сразу же, как пара закончилась. Мирная вторая пара по макроэкономике прошла утомительно медленно, тянулась, будто расплавленный шоколад, который уже не хочется есть. И то, чего Сиэль хотел меньше всего, наступило неотвратимо и сжало горло: полуторачасовой перерыв, который хотелось просто пропустить и вернуться к учебе.       Неспешно складывая вещи в рюкзак, Сиэль флегматично думал о том, чтобы поискать кофейню возле университета. Которая, наверное, будет переполнена студентами и беспокойна до ужаса, но столовая вряд ли будет тише. Кофе он не жаловал, но что-нибудь сладкое, может, и выпил бы. Так что, накинув просторную ветровку, Сиэль двинулся на улицу.       Несмотря на девушек, заигрывающих с миловидным бариста, карамельный латте ждать пришлось недолго. Сиэль забрал заказ и, решив, что местечко так себе, направился обратно в университет. Лишь отойдя от кофейни осознал, что забыл поблагодарить бариста. Какая, впрочем, кому разница? Вряд ли парень бы услышал за флиртом тех дамочек невыразительное «спасибо».       Солнце уже не грело. Прошлый октябрь, кажется, был теплее. Другим совсем. Каким-то ярким, оживленным, щедрым на эмоции и впечатления.       Его украшал как минимум Фрэнк, в которого по случайности удалось врезаться, шебутной Алоис и воодушевленные третьекурсники, курящий холодный Себастьян и нервная кураторша их группы…       А теперь, как смешно, ничего прошлого не осталось. Фрэнк здоровается с ним, отсалютовав рукой, когда они пересекаются в коридоре, и говорит, что рад видеть. Сиэль сухо кивает, не останавливаясь. В столовой встречают еще радостнее, чем в группе. Кто-то свистит приветственно, кто-то тянет с энтузиазмом «О-о-о», Сиэлю так неинтересно их всех видеть. Он не скучал, как думал. Вообще не скучал.       Мерклую озадаченность вызывал только вопрос, куда сесть. Стол в центре столовой пустует, никто не осмеливается занять, а Сиэль, задержав на нем взгляд, все же не решается нарушить тенденцию. Ни Рича, ни Чеса, ни Гейба больше нет — и что делать с этим? Сиэль осматривается, делая глоток сладкого карамельного латте и игнорируя чужие предложения сесть к ним. Непривычно хмурый Алоис в компании тех же угрюмых друзей, очевидно, вариант не лучший. На Росе он даже взгляд не задерживает, зато стол Себастьяна замечает в странном состоянии. Себастьяна там не было, но его заняли, похоже, первокурсники. Мило.       Места он себе так и не находит, но с фоновым шумом из несмолкаемых обсуждений, смеха и визгов, понимает, что и сидеть-то здесь не хочет. Зачем? Есть он не собирается, а общаться не с кем. Рича уже нет. Как и любого другого Короля.       Хотя изгоя тоже не наблюдается. Но что теперь делать полтора часа? Сиэль допивает латте, думает о том, чтобы наведаться в библиотеку, и находит это наиболее терпимым вариантом. Там тихо, библиотекарша — милейшая девушка, а вокруг лишь тонна книг и бумажный запах в теплом солнечном зале.       Лавируя между столами, слышит голос Керри. Она задорно машет ему вместе со своими подругами, зовет к себе, но Сиэль лишь слабо улыбается и идет дальше. Случайно пересекается с Нором — тот скалится и приторно щебечет о том, как рад встрече.       Сиэль уходит и от него. По пути выбрасывает стакан из-под кофе.       Конечно, с ним нельзя было не встретиться. Себастьян точно шел из туалета, а Сиэль чувствовал всю тяжесть земли, подсознательную злобу и невероятную усталость, смотря на него.       — И мы снова здесь, — с полуусмешкой бросает Себастьян, когда они друг друга настигают, но Сиэль лишь проходит мимо.        Все, что теперь Сиэль знал: он чертовски утомлен Себастьяном, иссушен и истощен, как опустевший горный рудник. И пока он поймет, как взаимодействовать с ним так, чтобы никому из них не было больно, лучше выждать.       С Себастьяном было здорово, когда в жизни все рушилось. Но теперь все рушилось из-за него — так что Сиэль должен разобраться сам или, возможно, даже прекратить все это… Они уже давно должны были завершить эти эмоциональные горки, обрезать спутанный узел из травм и болезненных ощущений.       Библиотека светлая, коричневая и словно не из этого университета вовсе, как и девушка за библиотекарским столом. Она улыбается: «Первый посетитель в новом учебном году», подпирает голову очаровательно и хлопает ресницами.       — Привет, — Сиэль не находит в себе сил даже на вымученную улыбку. — Что-нибудь интересное приходило?       — Интересное в любом случае есть. Имеются предпочтения?       — Что-то жизнеутверждающее, — он сводит брови. — И не про любовь.       — Боже-боже, это задача со звездочкой, — она озадаченно надувает губы. — Погоди немного, я подумаю.       — Я пока сяду.       Сиэль располагается в кожаном коричневом кресле, удобном, хоть и весьма дешевом. Замечательное место, как оказалось. Солнечный свет падал на древесину, скользил по натянутой коже кресел и диванов, большие окна открывали вид на пустующий передний двор университета и необъятное голубое небо с редкими облаками, а стеллажи с книгами отдавали поразительным уютом. И ничего, кроме еле слышного перелистывания страниц.       — Есть, — раздается в тишине, и Сиэль возвращает взгляд к девушке.       Та уходит к стеллажам.

***

      Сиэль никогда не любил смотреть в зеркала. Они, конечно, служили постоянным напоминанием о том, что в жизненной лотерее он не выиграл, а еще ярко подсвечивали все то, что он боялся признавать. Иногда их хотелось разбить, как это когда-то сделал Себастьян.       Было в них нечто пугающее. Было бы здорово, если бы пугали мистические сказки о потустороннем мире и душах, но в них виделось кое-что страшнее.       В них был он. Сиэль смотрел на себя перед сном, пока чистил зубы, и видел, что ничего не менялось. Плечи тощие, кожа белая, глаз был прикрыт повязкой. То, что осталось от глаза, если быть точнее.       Он смотрел на себя утром, дрожа от холода и включая теплую воду, и видел, что кое-что все-таки менялось. Это было куда страшнее, чем умершие души.       Иногда, если сильно вглядываться, можно было потеряться. Перестать верить в отражение. Сыграть с разумом настолько нечестно, что он откажется воспринимать самого себя.       Иногда в отражениях можно было увидеть не себя.       А иногда отражением завладевала Тварь, и тогда страшно было лишь от того, что Сиэль начинал верить в мистику.       Впрочем, чаще всего Сиэль видел все же простое отражение. Оно менялось от раза к разу, но не отдавало ничем потусторонним. А Сиэль был слишком убежденным скептиком, чтобы верить в эзотерическую силу амальгамы.       Но, как всякий нормальный человек, он не уделял большого внимания зеркалам и отражениям.       Возможно, сказывалась некая искаженная привычка — смотреть на Габриэля мало отличается от того, чтобы смотреть в зеркало, а уж брата он видел чаще, чем кого-либо еще. Это как собственная тень. Иногда с тенью забавно поиграться, но никто ее не боится.       Зеркало было вещью абсолютно физической, несмотря на эзотерические сказки. Ничего сверхъестественного.       В университете, Сиэль должен признаться, ничего сверхъестественного тоже не происходило. Какое-то время прятаться в библиотеке было весьма приятно, но уже ко второй неделе теплый солнечный свет стал раздражать глаз, а улыбка милой библиотекарши начинала казаться фальшивой. Если долго всматриваться, то она начинала искажаться и становиться жуткой и бессмысленной. Поэтому Сиэль все же решил возвращаться к привычному распорядку.       Когда он впервые за полторы недели пришел в столовую, то заметил перемены. Стол Рича больше не пустовал — за ним примостилась группа парней, которых он не узнает. Скорее всего, первокурсники. А вот стол Еретика вернул свою былую неприступность: никого, кроме Еретика, там не было. Все же кое-что оставалось неизменным.       Наличие книги в руках Себастьяна тоже не претерпевало изменений. На нем снова черное пальто с водолазкой, вид вновь холодный и мрачный. Будто ничего не менялось… Сиэль отводит взгляд через несколько секунд, сталкиваясь с каким-то тоскливым осознанием. Ему негде сесть.       Рядом с Себастьяном все равно что на минном поле. Так и Сиэль решает, что он не настолько безрассуден, чтобы испытывать удачу, и минное поле решает оставить позади.       Несмотря на смутные терзания, он идет к столу Керри. Пожалуй, места более безопасного в столовой не найти. Улыбаться не тянет, но все же он выдавливает улыбку, когда подходит к ним:       — Привет. Можно присесть?       Девчонки прерывают свой пылкий спор о чем-то бестолковом. Возможно, им было что спросить. Возможно, было чего опасаться.       — Конечно, — но все же Керри улыбается в ответ, подвигаясь, чтобы освободить место.       В том, что он перевел на себя внимание каждой, не было ничего удивительного, но под таким наблюдением ощущение безопасности медленно растворялось.       Впрочем, уже через несколько минут они вновь защебетали, будто птицы. Увязнув в бессмысленной трескотне, Сиэля они не слишком донимали, так что остаток перемены прошел терпимее, чем могло бы быть. О чем был хоть один их разговор Сиэль не запомнил, однако кое-что на этой перемене все же случилось. В столовой появился мистер Иден, который подошел к столу Себастьяна, а затем они вместе ушли. И раздался треск.       — Ой, — произнесла подруга Керри, поднимая с пола карманное зеркальце. Она расстроенно вздохнула: — Разбилось.       Сиэль несколько раз моргнул, смотря на паутину трещин, после чего вернул взгляд на опустевший стол Себастьяна. По какому поводу он мог понадобиться мистеру Идену? Неужели снова проблемы?

***

      Сиэль убежден, что если блуждать в темноте достаточно долго, то шансы выбраться будут, даже если выхода не существует в принципе. Так, если сантиметр за сантиметром исследовать пространство на ощупь, продвигаясь вперед мелкими шагами, то вероятность однажды к чему-то прикоснуться никогда не равна нулю.       Поэтому еще через пару дней Сиэль принимает решение, что даже самое превосходное бездействие не поможет ему найти выход из этой ловушки. Если он еще способен сделать хоть что-то, то вероятность не равна нулю.       Понадобилось три очень глубоких и медленных вздоха, четыре счета до десяти и двадцать девять часов без сна, чтобы подойти к Себастьяну и невозмутимо сесть за его стол, будто ничего и не происходило.       Он сегодня не читал книг. В его руках какая-то документация — три листа, прижатых блестящей, как дельфинья кожа, скрепкой. Сиэль склоняет голову, интересуясь, что это.       Но рассчитывать, что у Себастьяна провалы в памяти, — идея так себе. Прямую бровь, невыразительно вскинутую, не заметить невозможно.       — У тебя маниакальная фаза началась? — голос безэмоционален, как и всегда.       Себастьян, может, его странное поведение и замечает, но сильно не удивляется. Поэтому отворачивается обратно к изучению бумаг.       Сиэль наклоняется чуть ближе, чтобы прочесть оглавление.       «Примечания к заявлению о переводе на заочную форму обучения».       На секунду Сиэль осознает, что его голова критически близко от плеча Себастьяна, и еще через секунду он забывает об этом. Вместо этого возникает ощущение, что только что вдребезги разбилась вся его жизнь. И это ощущение сворачивает все внутренности в тугой узел.       — Ты… переводишься на заочное обучение?..       Себастьян, наверное, не замечает странную пустоту в его голосе. Ведь отвечает вполне непринужденно:       — Да. Мистер Иден сказал изучить это все и решить, перевожусь ли я.       — О… — глухо отзывается Сиэль, отстраняясь. — Это… хорошо.       Хорошо наизнанку выворачивает… Сиэль не ждал. Он ждал, что сможет еще год провести с Себастьяном в университете. Смутный страх возникал при мысли о том, что оставшиеся два года ему придется учиться без него, но это казалось далеким и несвоевременным. А теперь он смотрит на примечания к заявлению, и мир распадается.       Они больше не будут общаться.       Если Себастьян перестанет приходить, они перестанут пересекаться. Себастьян оборвет все связи.       — Почему? — Сиэль старается спросить ровным голосом, не выдавая эмоций.       — Возможность появилась. Давно хотел, — отвлеченно отвечает Себастьян.       — А что мешало?       — Не было оснований. Теперь есть официальное трудоустройство, могу запрашивать.       — Для перевода нужны основания?       — Для детдомовских процедура сложнее.       Сиэль знает, что должен радоваться за него.       Но Сиэлю кажется, что в груди щемит настолько, что ему не хватает воздуха. Конец.       Он кивает неосознанно:       — Поздравляю.       — Спасибо, — сухо говорит Себастьян, перелистывая бумаги.       Если сантиметр за сантиметром исследовать пространство на ощупь, продвигаясь вперед мелкими шагами, то вероятность однажды к чему-то прикоснуться никогда не равна нулю. Но вероятность сойти с ума или сломать себе ноги, пока ползешь в кромешной темноте, гораздо, гораздо выше.

***

      Ученые прогнозируют, что через пять миллиардов лет Солнце, которое дарит Земле жизнь, согревает этот холодный шар и освещает космическое пространство, полностью поглотит Землю, а однажды вовсе превратится в туманность. Так видится полное уничтожение мира. Ни апокалипсиса, ни восстания мертвецов, ни чумы, ни даже экологической катастрофы. Просто постепенно очаг жизни превратит Землю в раскаленную жаровню, после чего сожжет и сожрет ее. Это необратимый и самовольный процесс. Смерть всегда такая.       Сиэль верит в неизбежность. Большинство вещей случится, как ни избегай и ни откладывай. Вероятность всегда равняется единице.       Вероятность того, что они с Себастьяном когда-нибудь прекратят общение, тоже равнялась единице. Но Сиэль верил, что пока Себастьян еще приходит в университет, то вероятность прекращения их общения не была абсолютной.       То, что Себастьян может просто прекратить ходить в университет, было маловероятно. Но, к сожалению, вероятность этого не была нулевой.       Сиэль считал себя дураком, потому что его позорные попытки отстраниться от Себастьяна только потратили время, которое, как оказалось, и так было коротким. Он бы мог все это время общаться с Себастьяном, наслаждаться ощущением свободы и смелости, узнать его ближе и, возможно, даже создать те отношения, которые бы не разрушила заочная форма обучения.       Иногда Сиэль думал, что все же поступал правильно. Если вероятность прекращения общения с Себастьяном была абсолютной, то этими длительными перерывами он подготавливал себя к тому, что Себастьян все же уйдет.       Через несколько секунд, правда, он признавал, что подготовка была провальной. В итоге он просто издевался над собой и принимал бесславную мысль о том, что без Себастьяна плохо.       Делать вид, что Себастьяна нет и никогда не было, не получалось. Бегать от него никак не помогало, а липкие объятия беспомощности становились все крепче.       Он не знал, что делать. Не было ни одного приемлемого варианта, который бы не причинял ему боль.       Больше всего он не любил то, что все равно сбегал. Скорее всего, до перевода Себастьяна осталась буквально пара дней, скорее всего, до четверга или пятницы, а Сиэль так и не может взять себя в руки. Что ж, его первая любовь обречена стать самым въедливым, гнойным и безнадежным воспоминанием. Его первая любовь не принесла ни бабочек в животе, ни эйфории. И закончится вот так вот. Позорно, трусливо и слабо. Наверное, было бы проще, если бы это был кто-нибудь другой… Кто угодно, в общем-то. Керри, Скарлетт, да хоть бы и Рич, если уж мужское стало привлекать… Реальность беспощадна.       Себастьян, наверное, взялся за восстановление своей жизни. Все-таки его официально трудоустроили. Выходит, ничего криминального, как подозревал Сиэль. Наверное, Себастьян наконец начнет стабильно зарабатывать. Вдруг и квартиру когда-нибудь поменяет. Все будет хорошо.       Хоть у кого-то. А Сиэль останется в этой промежуточной фазе между никем и чем-то, потеряв единственную путеводную звезду в этих тропах. И снова станет всего лишь вторым сыном семьи Фантомхайв, некогда изнасилованным толпой культистов.       Сиэль не чувствует ничего, кроме всепоглощающего отчаяния и желания вцепиться в Себастьяна, лишь бы не лишиться всего этого…       Но что он скажет? «Умоляю, давай не прекращать общение»? Он уже может представить взгляд Себастьяна. «Я не хочу, чтобы наше общение закончилось»? Да, он как раз мало ползал в ногах у Себастьяна. «Значит, на этом все?»? А было ли хоть что-то?       Сиэлю хотелось скулить от того, как все складывается. Кричать громче, чем позволяет глотка. Пение китов может достигать ста восьмидесяти смертоносных децибел — на суше их можно было бы услышать за полторы тысячи километров. И Сиэлю хотелось бы выть даже громче.       Впрочем, выть он так и не начинает. Сдается безмолвно и покорно. Он не осилит.       Перетерпеть всю эту боль гораздо легче.       Именно так он думает, уперев бессонный взгляд в потолок, белизна которого сожрана тьмой. Он чувствует усталость, — физическую и моральную — и избавиться от нее невозможно. Он уже не помнит, как это — без нее. Есть ли еще шансы выспаться?       Когда яркий свет телефона бьет в глаза, показывая «03:57», вероятность этого стремится к нулю.       Он поворачивается обратно на спину, вздыхая. Мысли возвращаются к неизбежному. В груди снова щемит. По ночам еще больнее.       Он переворачивается на бок и съеживается, будто надеясь, что так боль станет слабее. Но становится лишь тревожнее. Себастьян действительно просто исчезнет из его жизни в ближайшие дни. И он бы даже не узнал об этом, если бы не собрался с силами и не подошел сам. От этого, возможно, было даже больнее. Неужели у Себастьяна и мысли не промелькнуло сказать ему о переводе?       Сиэль вздыхает. Он ведь сам избегал Себастьяна, ожидая внезапный катарсис. Хотя спустя бесконечные три месяца мысль о том, что он когда-нибудь сможет взглянуть на Себастьяна по-прежнему, кажется несуществующей синей птицей. С подрезанными крыльями, подпаленным оперением и сгнившей где-то в непроходимых дебрях. Он уже не помнил, как было раньше. Себастьян всегда был каким-то… слишком.       Слишком грубым, когда посылал его с «Дракулой» из библиотеки ко всем чертям. Слишком сильным, когда выносил травлю и угрожал Ричу. Слишком недосягаемым, когда молча курил без единой эмоции во взгляде. Слишком интересным, когда тихо спорил с ним о философии за полночь. Слишком неправильным, когда язвил, но доверял свою раненую спину его рукам.       Всегда слишком. Сиэль сводит брови, вспоминая тот злосчастный день рождения матери. Тогда в жизни появились Даремы, тогда произошло первое и единственное знакомство с синдромом отмены, тогда Себастьян открыл свои шрамы. Белый искристый свет луны ложился на бледную кожу, тени чернели в изгибах его тела, и даже самые размашистые шрамы не сделали тело Себастьяна менее восхитительным.       Сиэль чувствует тяжесть в груди. Холодной цепью охватывают воспоминания о треклятом корпоративе — да, о том мимолетном импульсе ниже живота, теплом натяжении, вызвавшем самый ледяной ужас. О Себастьяне с легкой усмешкой и полуприкрытыми темными глазами, тело которого прогибалось и томно двигалось — самое непреднамеренное соблазнение, с которым только доводилось встречаться.       Из груди рвется глубокий выдох. Он слегка дрожит.       Эта проклятая бутылка воды, которая затрещала под натиском его пальцев, когда влечение затянуло в нем узел. Это тоже напоминало клеймо. Которое больше не болит, но напоминает об унижении. Проклятая бутылка воды, которую Себастьян ему протягивал после себя. Сиэль помнит сообщение с просьбой купить воды. Сиэль помнит, что это значило.       Он бросает взгляд на заряжающийся телефон. Хочется открыть переписку, убедиться, что это сообщение действительно есть и он не бредит. Вся та ситуация не была плодом фантазии. Но он и так помнит все до последней буквы. К тому же, если по глазам снова ударит свет, Сиэль окончательно потеряет шансы на успешное засыпание.       Впрочем, ничего успешного в этом не было.       Мысль становится навязчивее, как бы он ни убеждал себя. Чем больше в голове всплывает тот диалог, тем больше Сиэлю хочется напомнить себе о нем, увидеть фактическое его существование, будто бы это погрузит его обратно в тот момент.       Сон становится еще дальше.       «Купи воду по дороге, негазированную, буду должен».       Что-то в существовании этого сообщения заставляло Сиэля чувствовать себя лучше. Что-то за ребрами трепетало и грело. Глупый Себастьян так не любил тратить чужие деньги, хотя Сиэль с радостью бы покупал ему воду за десять фунтов каждый день и каждый раз забывал о потраченных деньгах, словно у него амнезия. Еще ни одна крупная купюра не принесла ему столько эмоций, сколько факт того, что Себастьян принял от него воду.       Но сравнивать что-либо с Себастьяном было несправедливо, пожалуй. Вероятность победить стремилась к нулю… Мало что дарило ему столько же впечатлений.       Сиэль не хотел отпускать его. Он смертельно хотел спать, но сон сбегал каждый раз, когда он прикрывал веки. Он хотел получить сообщение от Себастьяна, но сам сделал все, чтобы этого не случилось. Обещанного катарсиса не случилось, солнце не погасло, тело не остыло.       Все разрушилось, и в этот раз Сиэлю больнее всего. Потому что в этот раз виноват не Себастьян. Себастьян делал все правильно.       Пальцы стискивают подушку, и он зарывается в нее лицом. Буквально на пару секунд — затем слегка поворачивается, чтобы вернуть поступление свежего воздуха. Боль будто становится новой тканью, устилающей внутренности. Чувствительной и бесконечно ноющей тканью на ребрах, содрогающейся от каждого удара сердца.       Себастьян был так близко. Все, чего Сиэль добивался, было так близко.       Он не хочет.       Он хочет обратно.       Обработать его кровоточащую спину, завернуться в его пальто, положить голову на плечо, ощутить прикосновение, да даже эту злосчастную судорогу внизу живота стерпеть можно — само существование Себастьяна в его жизни приносило слишком много всего, чтобы смутное влечение перечеркнуло все хорошее.       Он чувствует измученный стон, застрявший в глотке. Сжатое тело теперь кажется перенасыщенным этой болью, и Сиэль переворачивается на спину, будто это поможет. Но лучше не становится. И безжалостное отчаяние обволакивает, вгрызается клыками, выступает швами по телу. Сиэль не знает. Ничего не знает. Он не хочет всего этого. Он не хотел всего, что произошло. Истерика подступает к горлу и пульсирует в висках.       Все смешивается в крови. Теперь вместо кислорода по телу разносится эта свирепая боль, и Сиэль сжимает зубы, зарываясь в волосы.       Что он делает?       Что он, черт возьми, делает?       Ни черта не работает.       Он прогорел сотню раз, все его размышления ошибочны, все его заключения никуда не приводят. Так больше не может продолжаться… Иначе он сойдет с ума. Он просто повесится.       Он никогда этого не хотел. А теперь он чувствует то, что предпочел бы не чувствовать никогда; так сильно, как в последний раз чувствовал только отчаяние и боль в лапах культистов. Это невыносимо. И что бы он ни делал, как бы ни старался вылезти, это болото затягивает лишь глубже. Все его попытки смехотворны!       Он. Так. Не хотел.       Он хотел пить с Себастьяном дешевое пойло под беззвездным небом, хотел задыхаться от слишком свежего воздуха, возможно, хотел иногда его касаться, хотел быть с ним ближе, да даже ежедневные ссоры с отцом, угрозы и домашний арест он хотел бы больше, чем это непроходимое болото! А замирать от одного его вида, чувствовать бьющееся в горле сердце от простого взгляда и вспыхивающий жар между ног от томных движений он даже в самом поехавшем состоянии не хотел бы. Это ни черта не эйфория. Не душевный подъем и даже не проклятое испытание. Это первобытное пекло!       Сиэль утыкается в подушку и тихо стонет. Он не хотел. Ничего из того положения дел, в которое он себя загнал, он не хотел.       Все становится только хуже.       Он слышит завывания Твари — холодные, протяжные, далекие, эхом скребущие внутри. Будто опера под церковным куполом. Такое чужое, неприветливое и поглощающее, звучащее так же одиноко, как безжизненное «ху-у», срывавшееся с губ Сиэля. И ему физически больно это слышать. Он обнимает подушку, чувствуя необходимость спрятаться от этого пронзительного призрачного воя, зарыться в землю мертвецом. Это разрывает душу и пугает.       Сиэль хочет, чтобы она заткнулась.       Заставь эту тварь заткнуться.       Что тогда сделал Себастьян? Ничего. Одного его присутствия, ощущения его воспылавшей Силы было достаточно, чтобы Тварь молчала и даже не напоминала о себе. Себастьян не делал ничего, кроме того, что был просто потрясающе невероятным. Он всегда был слишком, но когда-то это слишком не парализовывало своим присутствием, будто шаровая молния, которая прикончит, как только двинешься.       Сиэль вздыхает так глубоко, как может, упирая взгляд куда-то в складки постели. Такая глупая боль. Он переносил куда более страшные вещи, куда более жестокие и травмирующие. Первой подростковой любви уж точно не тягаться с ними. Никто не воспринимает первую любовь всерьез. Это всегда проходит. Почему же тогда так кошмарно плохо?       Сиэль просто не может. Нет ничего, чего он бы хотел сейчас больше, чем просто обнять Себастьяна, и нет ничего, чего он бы боялся больше, чем этого чертового желания! Да у него никогда в жизни не возникало желание кого-то обнять… Оно копошится в груди, так ноет измученно и крадет воздух, что хочется рыдать. Он не хочет быть Себастьяну ближе, чем он уже был, он не хочет ощущать руки Себастьяна наголо, не хочет даже слюной с ним обмениваться… Это все — точно не список его желаний.       И чего он тогда желает?       Сиэль поджимает губы, теребит складку на постели и ищет ответ хотя бы для себя. Ищет силы признаться, что вообще-то ни поцелуй, ни объятия не вызывают в нем отвращения. Не в этом случае…       Ничего в Себастьяне не вызывает в нем отвращения. Ни размашистые шрамы, ни пересохшие губы, ни эскортное прошлое, ни даже бесчеловечная пустота внутри.       Единственное противное, что с ним связано, это абсолютное восхищение перед всем, чем он был. Искренняя боль за все чудовищные беспросветные мучения, которые он терпел абсолютное большинство своей жизни, за кровь, что проливалась из затянувшихся теперь шрамов; болезненный восторг перед непролитыми слезами, несломленным духом и преодоленном пределе возможностей. Себастьян выстоял, проклятье, двадцатилетнюю войну со всем миром и просто продолжил жить.       Себастьян просто прошел чертов ад и не сдался, а Сиэль — бросит сейчас все из-за разыгравшейся боли?       Боли от того, что Себастьян действительно слишком высоко?       Сиэль не достанет?       Для ада слишком костляв?       Сгниет на пороге.       Сиэль ворочается, вновь слыша вой Твари. Такой холодный, что дрожь пробивает. Холодный, как дыхание снежной бури и взгляд Себастьяна. Пустой и мрачный.       Заткнись же, господи.       Это так сильно раздражало. Ведь здравый рассудок никуда не делся, и сейчас, лежа в полной тьме своей безжизненной спальни, он знал: его убеждения были абсолютно ясными и твердыми. Себастьян не был ни богом, ни силой, ни воплощением чего-либо — ничем больше, чем человек. Ничуть не лучше остальных, во многом даже хуже. Ничего особенного. Себастьян Михаэлис не божество. Он прекрасно осознает это.       В абсолютной тьме его безжизненной спальни не было ничего более очевидного. Сиэль даже мог солгать себе, что безболезненно отпустит Себастьяна и будет жить дальше.       А затем Себастьян представал не умозрительным образом, а совершенно физически, сверкая своей болезненно-бледной кожей, пронзая своим тяжелым острым взглядом и рассекая воздух с нечеловеческой грацией, и Сиэль уже ни черта не помнил. Живой Себастьян из плоти и крови был еще более богоподобным, чем в воспоминаниях. Все блекло.       Сиэль кусает губу, сильнее сжимая подушку. Погружение обратно в моменты, когда тело замирало при виде Себастьяна, заставляло грудную клетку ныть и задыхаться, будто в ней больше не было места. Удары сердца чувствовались даже в желудке. Сейчас у Сиэля ощущение, что он уже ничего не боится. Да что угодно пусть происходит, лишь бы прошло. Он готов попрощаться с Себастьяном, закончить этот мутный этап жизни, и он будет чувствовать себя лучше, потому что хуже не бывает.       Не бывает ничего хуже, чем высокомерный взгляд Себастьяна, его дурно пахнущие сигареты между сухих губ, нахальные длинные пальцы, холодная белая кожа, выразительная шея, острые лопатки на сильной спине и обтянутые черной тканью узкие бедра, от которых все в желудке сворачивается узлом. Сиэль прижимает колени к груди, прячась от этого ощущения. Потому что электричество снова пронзает насквозь. Ему жарко.       В комнате неприветливая прохлада.       Он помнит это ощущение.       Эту жуткую смесь страха и ненасытности, отвращения и удовольствия. Таким был голос тела… И его голос был громким. Настолько громким, что заглушал вой Твари. Заглушал зов одиночества, неизведанности, холодного дыхания…       — Закрой рот… — шепчет Сиэль, сдаваясь.       Потому что всепоглощающее отвращение и унижение — куда как более конечно, чем вечная неприкаянность.       Голос Себастьяна заглушал все. Холодный тон парадоксально теплого бархатного голоса, вкрадчивый шепот или расслабленный полутон… Его сухие губы и влажный язык, перекатывающие звуки к белоснежным зубам. Одно лишь без усилий произнесенное «С-и-э-л-ь», вымоченное шелковыми вибрациями гортани… Все падает вниз, и Сиэль хватает воздух. «С-и-э-л-ь»… Это всегда напоминает исповедь. О, падре, он совершил такой непростительный грех…       Сжег в себе всю мораль и благочестивость, чтобы жар этого костра упал совсем низко.       Он бы хотел слышать Себастьяна, но сейчас в его распоряжении лишь безошибочные воспоминания, карта созвучий, ведущая к желанному выходу… Ох, Сиэль чувствует. В нем бьется эхо самой пылающей нейтронной звезды. Сверхновая вот-вот сгорит…       И тихий безликий смех Себастьяна, рожденный в этом параде чувств, заставляет проскулить. Помнит ведь каждую ноту, наизусть от неслышной борьбы с воздухом до низкого вибрато. Боже, да он ведь помнит все до горячего шепота на ухо… Это не похоже на что-либо другое. И пыль самой холодной туманности, осевшая на его пальцах, заставляет выгнуться, когда Сиэль скользит рукой под рубашку.       Сиэль знал, что такое испытывать возбуждение, но, кажется, Сиэль никогда прежде не знал, что такое хотеть.       Его судорожный выдох растворяется в злом холоде спальни. Он сводит брови.       Тварь агонизирует, ее визг царапает грань восприятия. И Сиэль пытается дышать громче, чтобы не слышать ее.       Не слышать ничего, кроме насмешливого замечания Себастьяна на периферии сознания — даже не важно, о чем оно… Сиэль согласится с любым. Господи… Его мышцы живота ноют, натянутые до предела, и он вздрагивает. Мышцы Себастьяна перекатывались под кожей, делали ее безупречно упругой и бледной, сглаживали углы, но не смягчали фигуру, уходя острым клином к низу его живота…       И вспышка болезненного натяжения заставляет отчаянно вскинуть бедра следом.       — Себастьян… — раздается его срывающийся шепот.       Он не слышит Тварь и не слышит голоса небесных тел. Ах, это больше не часть мира. Не того.       В этом мире Сиэль дрожит, приоткрывая рот в смутном стремлении захватить воздух или издать звук. Но он не хочет заглушать то, что слышит. Сбитое дыхание Себастьяна, глубокое и горячее до жути, во тьме закрытых век можно увидеть, как вздымается его грудная клетка. И его голос тихо вибрирует — «Мм?»…       Сиэль сжимает простынь пальцами, не находя места. Все тело слишком ломит и сковывает, если съеживаться, но внутри ноет и пылает чересчур сильно, чтобы разогнуться… Не сейчас…       Больше…       Себастьян…       Это миражное оцепенение, а затем нужда становится невыносимой. Все стягивается, весь центр Вселенной сходится под животом, и Сиэль не в силах описать эту тягу, заставляющую изгибаться, искать выход всеохватывающему напряжению — и движения становятся лихорадочными. Быстрыми настолько, что руку сводит.       Ох…       Сиэль чувствует боль в веках, сжатых до дрожи. Он прикусывает кончик наволочки — такое смешное, безудержное напряжение.       Господи, да…       Сверхновая горит. Горит, господи, сгорает…       Сгори же!..       Сиэль чувствует. Мужское дыхание, отдающее плесенью, распирающую боль во всем теле и — отпечаток теплого, наставляющего касания на теле. «Попробуй прогнуться чуть вперед».       Сиэль вздрагивает всем существом, окаменевает на мгновение — сверхновая уничтожается — и весь центр Вселенной разражается взрывом. И орошает ледяную туманность своей теплой материей.       Он не знал, что мир на самом деле может замирать.       Его трусит, будто в лихорадке.       Ведь голос Себастьяна растворяется в необозримой вселенной, а сердце тьмы завывает громче прежнего. Космоса больше нет. Его тело, дрожащее от оргазма, ослабевает и остается безвольно лежать среди белых простыней, как тряпичная кукла.       Сиэль слышит свист в своем судорожном дыхании, в груди болит. Эйфорические спазмы. Дышит так сбивчиво, что не сразу понимает, астма это или перевозбуждение.       Он опустошен. И его бесцветный взгляд из-под вдруг потяжелевших век опускается на свою руку. Глаза врут, потому что на скрытой тьмой ладони Сиэль чувствует вязкое, липкое награждение.       Ах…       Он пропустил катарсис.

***

      Габриэль, смотря на ливень за окном, раздраженно вздыхает. Оливер смотрит на часы, опоясывающие левую руку, и сухо произносит:       — Мы опоздаем, сэр.       Его ровная фигура, принципиально не заходящая дальше коврика на пороге, мозолит глаза. Габриэль тоже смотрит на телефон. Семь часов утра уже пробило — у них всего немногим больше часа, если хотят успеть. Превосходно.       Когда отец выходит с кухни, то поднимает брови:       — Вы почему еще здесь?       Оливер приветственно кивает, отвечает без лишних слов:       — Мы ждем Сиэля.       — Он еще не спустился? — с блеклым удивлением переспрашивает отец, бросая короткий взгляд в сторону лестницы. — Вы его звали?       — Нет.       — И в чем проблема? Габриэль, — холодный взгляд падает на него.       Жаль, что мама спит. Она единственная, кто туда еще ходит.       Он расшнуровывает ботинки с еще одним раздраженным вздохом. Сплошные проблемы. Бросая Оливеру зонт и нехотя поднимаясь на второй этаж, Габриэль уже знает, как побольнее задеть за его непунктуальность. Вообще-то Сиэлю это было несвойственно: он из тех, кто скорее придет на полчаса раньше, чем на пять минут позже. По крайней мере, таким он его когда-то знал.       Но тот Сиэль, которого он знал, никогда бы не перечил отцу, никогда бы не променял его на дешевую шваль, никогда бы не отвернулся и не предал, так что сейчас его знания не были особенно актуальными.       — Сиэль, — Габриэль открывает дверь в его комнату с неясной тяжестью.       Впрочем, хмурится через мгновение. Сиэля здесь нет.       Слух улавливает шум воды за дверью в ванную. О, да ладно? Все настолько меняется?       — Сиэль, какого черта? Нам уже выезжать пора! — Габриэль с силой стучит по двери.       Но, видимо, недостаточно, чтобы пробраться через шум воды.       — Если через десять минут не будешь готов, мы уедем без тебя!       Не работает.       Он открывает дверь в ванную, готовый разразиться претензией, когда облако пара обдает теплом щеки.       Глаза сразу находят Сиэля, и становится не до злости. Тот сидит на полу душа под напором воды — и, судя по ярко-красной коже и окутывающем комнату пару, температура там близится к кипятку.       Габриэль чувствует, что сердце сжимается от холода далеких воспоминаний.       — Сиэль!       На него не обращают внимания, но Габриэль все равно действовал бы быстрее. Вода стучит по рукаву его водонепроницаемого плаща, когда он хватает Сиэля за руки — господи, да он почти заживо сварился! — и с силой вытаскивает на пол. Затем он быстро тянется выключить воду в душе, горячая вода неприятно задевает пряди волос, после чего он бросается обратно к Сиэлю.       Ему хочется спросить «Какого черта?», но он, к сожалению, подозревает, какой черт тут замешан. И зубы сжимаются.       Сиэль лишь успевает поднять на него взгляд — и догадка подтверждается, как самый страшный диагноз. Габриэль чувствует ледяной ужас. Гнойный нарыв переполнен.       Он тянет Сиэля, чтобы поднять на ноги, и набрасывает на его покрасневшие плечи первое попавшееся полотенце с сушилки.       Доводит до кровати и сажает на край, руки некстати трясутся, когда он пытается нормально взяться за скомканное одеяло и распрямить. Габриэль оборачивает его вокруг обнаженного и разгоряченного тела Сиэля — тот до сих пор безответен. Молчалив, податлив и замкнут, как в свои десять.       И Габриэлю страшно не меньше, чем в его десять.       Он поднимает голову Сиэля на себя. Щеки под его оледенелыми от ужаса руками кажутся раскаленным металлом.       — Кто?       Все остальное он и так знает.       Взгляд Сиэля, однако, теперь другой. Это сбивает с толку. Габриэль помнил, но помнил не эту разбитость, усталость и беспомощность.       Ни былого ужаса, ни сжирающего заживо отвращения, ни истерики… Он хмурится.       И Сиэль отводит голову, уходя от его рук.       — Никто.       Габриэль не понимает.       — Что произошло?       — С чего ты взял, что что-то произошло? — в измотанном голосе Сиэля какая-то старческая усталость.       — Ты что, издеваешься? Я прекрасно помню, когда и почему в последний раз ты себя заживо сварить пытался!       На Сиэля хочется кричать. Хочется напомнить еще более прямо, чтобы тот его заткнул и признался наконец, в чем дело. Потому что Габриэль действительно помнил, что в последний раз вынуждало Сиэля лезть под кипяток — ноющие синяки восемь лет назад, въевшийся в кожу запах спермы и пота, безостановочный поток слез…       И если в мире было что-то, что Габриэль предпочел бы больше не видеть, — так это раздраженную горячей водой кожу Сиэля.       — Сиэль! — в нем зреет злость и кровожадность.       Да он лично прирежет.       — Прекрати, — Сиэль с усталым вздохом заваливается на спину. — Меня никто не трогал.       Габриэль бы сказал, что он не врет, но с ним теперь никогда нельзя знать наверняка. Подступивший ужас несколько успокаивается, отступая от берега.       Он скрещивает руки, смотря на замотанного в одеяло Сиэля — лицо пугающе отрешенное.       — Тогда в чем дело?       На секунду кажется, что сдадутся — руки Сиэля зарываются в волосы и ведут вниз по лицу. Он жутко измотан.       Но не отвечает.       — Сиэль… — присаживаясь рядом, Габриэль чувствует себя бесполезным до ужаса.       — Меня никто не трогал. Уйди.       Снова…       — Да сколько можно? Я никуда не уйду, пока ты не ответишь.       — Исчезни к черту! — вдруг рявкает Сиэль, поднимая злой взгляд. — Пошел. Вон. Папочке иди пожалуйся, пусть он со мной разбирается.       Иногда Габриэлю кажется, что он уже несколько лет не может очнуться от кошмара. Возможно, он давно в коме. И каждый такой эпизод — каждый раз, когда его сердце так болезненно содрогается — кто-то в той реальности борется за его жизнь.       — Ты головой тронулся? — в такие моменты Габриэлю тоже хочется бороться. — Он, между прочим, вместе с Оливером ждет внизу, могу рассказать все детально. Он церемониться уж точно не будет!       Пока в голове рождается логическое продолжение мысли о том, что бы сделал отец, он вдруг о чем-то догадывается. И ужас снова обмывает приливной волной.       — Господи… — он срывается вперед — нависает над Сиэлем, чтобы видеть его взгляд. — Это твой уголовник, да?.. Что он сделал, Сиэль?!       — Что… Да отвянь!       Несмотря на то, что Сиэль отпихнул его руками и ногами, уловить эту мимолетную растерянность, запинку в слове и эмоции на лице удалось. И Габриэль их прекрасно знает.       — О боже, — и он жалеет только о том, что Себастьяна Михаэлиса не прикончили раньше.       Плевать, ЭТО отец точно должен знать! Этому ублюдку нельзя позволить дальше наслаждаться каждым вздохом.       Сиэль, правда, оказался не в восторге, когда его требование начало исполняться.       — А ну стой! — к толчку в спину Габриэль оказался не готов. И уж тем более не ждал, что его придавят сверху весом. — Даже не смей. Он не трогал меня, — цедит Сиэль на ухо.       Рехнулся, господи.       — Слезь с меня!       Скинуть с себя Сиэля вообще-то было несложно, но, во-первых, он не хотел ему навредить, во-вторых, учитывая то, что одежды на брате все еще не было, лишний раз двигаться тоже было нежелательно.       — Слезу, если поклянешься ничего не говорить отцу.       Габриэль зло поджимает губы.       — Хорошо.       — Клянись.       — Да клянусь!       Сверху раздается тихое «хм», как будто бы даже оценивающее, после чего Сиэль все-таки слезает с него и заворачивается обратно в одеяло.       Впрочем, это все только заставляло думать о худшем.       — Сиэль, — Габриэль еще надеется воззвать к разуму, — я клянусь, что ничего не скажу, пусть хоть пытает, но расскажи мне. Ты не надеешься, что я просто закрою глаза на это все, правда?       Сиэль, ложась в кровать поудобнее, закрывает глаза и сворачивается.       — Уходи.       Габриэль не сдерживает злое рычание.       — Нет.       Он готов был лезть в душу, и настойчивостью он мог похвастаться, но на лице и в голосе Сиэля что-то неуловимо меняется:       — Уходи, Габриэль… Я клянусь тебе, что меня никто, нигде и никак не трогал.       И дальше давить — нельзя.       Несмотря ни на что, их клятвы имеют больше силы, чем взаимное недоверие.       Габриэль вздыхает.       — Я скажу, что тебе плохо, — он предусмотрительно понижает тон голоса, чтобы по нелепой случайности не оказаться услышанным. — Но не жди, что я отстану.       Возможно, это уже давно не тот Сиэль, которого он знал, но кое-что между ними всегда неприкасаемо и бесспорно.       Обводя взглядом человеческий кокон в последний раз, Габриэль сглатывает и закрывает за собой дверь.       На первом этаже Оливер, кажется, ни на миллиметр с порога не сдвинулся. А отец уже допивал кофе.       Отцовский взгляд — мягок, по своим меркам.       — Он себя плохо чувствует. Наверное, переохладился, в такой ливень ему лучше остаться дома, — шнурки поддаются с трудом. — Пусть мама потом проверит его.       Тяжелый вздох — сам по себе ответ.       — Хорошего дня.       Отец даже не успевает договорить ответное пожелание, когда Габриэль уже вылетает за дверь, выхватив у Оливера зонт.

***

      Конечно, Сиэль не собирался равнять свои пододеяльные акты с групповым изнасилованием детей — ну уж нет. Хотя все лучи сходились в одной точке (или, скорее, брали из нее начало), все-таки разница кардинальна. После культистов он искренне верил, что просто не способен ни любить, ни испытывать влечения. Это было похоже на вечную зиму в густом лесу.       И зима, наступившая там еще восемь лет назад, до сих пор не заканчивалась. Это дурацкое желание лишь подожгло лес к чертям, а не принесло весну.       Винил ли себя Сиэль за случившееся? Испытывал ли отвращение?       Ему хватило одного дня полежать в постели наедине с собой, чтобы заглянуть глубже. Кроме оргазма в ту ночь настиг все-таки и катарсис. Потому что сколько бы Тварь ни верещала отвращенно и как бы сильно ни чесалось тело, истинно Сиэль вообще ничего не чувствовал.       И это понимание закрепилось, когда он вернулся в университет на следующий день. На дне желудка копошилась тревога, что он уже не застанет Себастьяна, но Себастьян все-таки еще не исчез. И попался на глаза перед парами. Почему-то в начале дня он кажется еще мрачнее.       Сиэль думал, как будет смотреть Себастьяну в глаза. Думал, что тело инстинктивно среагирует на малейшее повторение того, на что реагировало ночью.       Сегодня снова был ливень. Начавшийся, впрочем, по дороге в университет так внезапно, что Оливер раздраженно вздохнул. Для него дождь, скорее всего, значил то, что машину придется мыть. Сиэль подумал, что заброшенный фонтан за последние дни, должно быть, наполнился до краев.       Он почти не промок: до самого университета доехал на машине, а от машины до университета прошелся полминуты с зонтом. Поэтому скопление промокших студентов возле входа позабавило: с них буквально стекали лужи. Им повезло меньше.       А затем появился Себастьян: зачесал назад влажную челку, которая тут же упала обратно на лицо, и струсил грязные ботинки. Он был красивым. Ничего не менялось, а в таком небрежном и влажном виде даже становилось хуже.       Сиэль смотрел на него, и пришло простое осознание: Сиэль ничего не чувствует. Лишь дикую усталость, смутный страх замерзнуть насмерть и погребенное под грузом отчаяния восхищение. И несмотря на то, что еще ночью он трогал себя, думая о Себастьяне, сейчас Сиэль принимал это прохладно. Как и совершенство чужой внешности.       Вся переполняющая его похоть последних месяцев — теперь лишь слабый отголосок в груди. Скорее страдальческий и тоскливый, чем будоражащий.       Лучше бы Себастьяна не существовало. Так он думал бо́льшую часть времени, когда находился рядом с Себастьяном или предавался рассуждениям, но мысли о том, что лучше бы Себастьян исчез, никогда не было. Это точно не выход. Больше ощущалось как дыхание агонии и вечного траура.       Потому что не иметь ничего изначально и потерять все — вещи действительно разные. Сидеть на цепи в темном подвале легче, если не знаешь, что есть мир за пределами подвала. Не иметь Себастьяна в своей жизни действительно было бы легче, чем сейчас отпускать его.       Себастьян замечает его краем глаза, задерживает обычный равнодушный взгляд, будто ожидая, что Сиэль что-то скажет. Но все, о чем сейчас думал Сиэль, вслух сказать было бы странно. Взгляд застыл на влажных волосах, намокших ресницах и скользнул к шее, и мысль простая, как стекающая по коже вода, сформировалась окончательно.       Им ведь не обязательно прощаться.       И пусть идея того, что его чувства могли бы найти ответ, кажется невозможной, полного сокрушения в нем нет. Когда-то идея того, что Себастьян согласится подпустить его близко, тоже была лишь смелой фантазией.       А после ночи — задыхающейся, влажной и обжигающей ночи — Сиэль не мог позволить себе дальше бороться с этим, как с навязчивым выгоранием. Бегать, игнорировать и сдерживаться — бесполезно.       Поэтому сейчас, смотря на лицо Себастьяна, Сиэль искал другой выход. В нем до сих пор разрушительная вымотанность, но зато полная эмоциональная тишь: кроме отстраненного восхищения к внешности Себастьяна ничего нет. Есть холодные и смешные мысли о том, что, скорее всего, уже завтра он не увидит Себастьяна. Что можно сделать за такое короткое время, чтобы сохранить хотя бы тонкую нить между ними?       Сиэль спрашивает себя, что может убедить Себастьяна остаться. Чем можно завоевать его еще раз, вызвать желание не вычеркивать Сиэля из своей жизни. Сам по себе Сиэль аргумент не особенно веский…       Что нравится Себастьяну?..       При взгляде на его сухие, несмотря на капли дождевой воды, губы, на ум приходят сигареты. Сиэль в них не специалист. Но он мог бы открыть сигаретную фабрику или научиться крутить самокрутки… Себастьян любит книги — Сиэль бы мог написать целый десятитомный роман или скупить весь книжный магазин. Себастьян так редко ест, а ведь Сиэль мог бы водить его в рестораны каждый день. Судя по всему, бильярд тоже приносил Себастьяну какое-то удовольствие. Сиэль бы научился. Или сделал бы ему самый лучший кий. Себастьян любил молчать и очевидно любил, когда молчали другие — стал бы Сиэль хоть немного симпатичнее, если бы удалил себе голосовой аппарат? В сумке Себастьяна извечно амитриптилин — интересно, возможно ли договориться с производителями о пожизненном запасе? Хотя можно было бы договориться с Габриэлем о том, чтобы он каждый месяц доставал их — в прошлый же раз вышло. Сиэль мог бы напиваться день за днем до беспамятства, если он больше нравился Себастьяну в таком состоянии.       Могло ли хоть что-то из этого заставить Себастьяна хотя бы удивленно усмехнуться и сказать, что все, что он делает, — впечатляет? Заставить его хотя бы присмотреться чуть ближе и не уйти сразу же?       На лице Себастьяна поднимается бровь. Слишком долго Сиэль пялился, ничего не говоря, судя по всему.       Сиэль вздыхает и прикрывает глаза. Должно же быть хоть что-то…       Он уходит, оставляя Себастьяна наедине с его непониманием и подозрениями. Может ведь догадаться, что Сиэль не в восторге от того, что Себастьян просто исчезнет из его жизни. Но ему едва ли не плевать. Даже не удосужился сообщить, что собирается уходить. За последние три месяца они практически не общались, но — это ведь не повод?       Или повод?       Сиэль раздраженно поджимает губы. Почему же его опять, черт возьми, недостаточно?       Столько времени он пытался отойти от выслуживания перед отцом, чтобы теперь корячиться перед Себастьяном? Да, он может попробовать. Может вырезать себе язык, стать ему пепельницей или играть на скрипке, пока пальцы не начнут кровоточить, но он уже знает, куда выведет эта дорога отчаяния: даже если Сиэль весь мир поднесет к его ногам, он все равно не добьется внимания. Как бы безответственно и жертвенно он ни любил, это никуда не приводит. Если он не нужен Себастьяну даже сейчас, с огромными деньгами и готовый всегда помочь, он не будет нужен Себастьяну никогда. Даже если сам Себастьян нужен ему без копейки денег, такта или совести.       К сожалению, считать это дальше недоразумением, путаницей или новым ощущением не получится. Как и думать, что это рассосется само собой.       Сиэль делает глубокий вздох.       У него есть один день, чтобы сделать хоть что-то.       Он садится за парту, игнорируя чужие голоса, и вздыхает снова. Осознание, холодное и внезапное, прорезало все нагромождение его планов и теорий. Все эти мысли не принадлежали здравому рассудку. Все — ложные.       Потому что в жизни Сиэля были вещи более жуткие, мучительные и душераздирающие, чем первая влюбленность в мудака. Себастьян красив — это сухой факт. С Себастьяном было хорошо — это сухой факт.       Он сможет без Себастьяна. Это тоже сухой факт.       После пары преподаватель задерживает, спрашивая, что с ним случилось.       — Ты замечательно проявлял себя в первое полугодие первого курса, — мужчина озадаченно смотрит из-под очков. Блик, скользнувший по линзам, режет глаза. — Но во втором полугодии и сейчас… Я не поверю, что ты не знал ответов на элементарные вопросы.       Сиэль думает, какой ответ будет лучше. Тот, в котором он признается, что распадается на части, или тот, где он повредил мозг и теперь плохо усваивает любую информацию.       — У всех бывают плохие времена, профессор.       — Если плохие времена затягиваются на полгода, то, возможно, стоит обратиться за помощью, — мягко замечает преподаватель.       Его уголки губ дергаются вверх — это похоже на инсульт. Сиэль кивает.       — Простите, но у меня сейчас учеба не в приоритете.       — Некритично, — признает мужчина. Его восковая улыбка налезает на лицо, и пальцы переплетаются в замок. — Но все же постарайся хотя бы минимально готовиться.       Сиэль не бросает ни «хорошо», ни «постараюсь», покидая аудиторию.       Новый преподаватель в его сторону даже смотреть боится. Сиэль ложится на парту, закрывает глаза и думает, что делать. Телефон привлекает внимание.       «Купи воду по дороге, негазированную, буду должен».       Сиэль утомленно откладывает его. Надо было соглашаться выпить воду. Хоть что-то было бы уникальным воспоминанием.       Он не пил из одной бутылки и не ел из одной тарелки ни с кем, кроме Габриэля, — да и с тем до безумия редко — потому это точно было бы тем еще воспоминанием.       Надо было коснуться Себастьяна, даже если на мгновение, утром в коридоре. Осквернить еще этими руками. Передать несуществующий след вчерашнего происшествия. Тронуть его теми же руками, которыми он ублажал себя, будто бы это что-то значило.       Он не выпускает телефон из рук. Большой перерыв… Это последняя возможность сказать Себастьяну то, что он посчитает нужным. Намекнуть? Себастьян в намеках плачевно плох. В лоб — совсем безвкусица, примитивщина сплошная. Неуместная…       Сиэль заходит в туалет — кажется, впервые за все эти дни. Он скидывает рюкзак на столешницу, мимолетно отмечая, что надо бы его сжечь и поменять на что-то менее приличное. Взгляд упирается в отражение на разбитом зеркале. Кого-то, видимо, приложили сюда головой, но амальгама не рассыпалась — треснула и хватит. Все равно отражение хуже уже не придумать.       Одноглазый худощавый трус в ободранном туалете плохого университета — облаченная в слова реальность еще безжалостнее и противнее.       Впрочем, Сиэль даже вздох делает в другую сторону: зеркало будто может рассыпаться даже от легчайшего дуновения.       В конце концов, если Себастьян все равно исчезнет из его жизни после сегодняшнего дня, то бояться того, что он пошлет его после признания, уже нет смысла? Но если есть хоть минимальная вероятность того, что их общение продолжится после ухода Себастьяна, это признание ведь просто уничтожит ее.       Да черт возьми, выдыхает он раздраженно. Он даже Бога так не боялся прежде, как элементарного откровения в неразборчивости своих чувств. И в отражении взгляд до того тяжелый, что Сиэль сам себя стыдится. Ему и третьего десятка не стукнуло, он ни дня физически не проработал — откуда же эта старческая утомленность?.. Взгляд Себастьяна и то не был таким тяжелым, пусть и гораздо глубже демонстрировал вековую пресыщенность.       Себастьян ведь наверняка знал, как это бывает?       «Иди-ка ты нахуй» — конечно, черт возьми, знал! Сиэль закрывает лицо, на котором разом напрягаются все до единой мышцы, и хочется заскулить. Но он растирает лицо, понимая, что времени страдать еще два месяца нет.       Вопрос уже не в том, что влечение утопило в соках его бескровно-платонический элизиум с Себастьяном (что, конечно, никак не умаляло трагичности ситуации). Все равно Себастьян решил надолго не задерживаться в райской безмятежности. Его ведь уже сотню раз посылали, ничего не изменится. Кроме, может быть, непоправимой душевной раны и обострившихся самоистязательных порывов.       Если одним мгновением представить, что Себастьян сжалится и просто промолчит, а затем уйдет?       Проклятье, да еще хуже!       Сиэль же не настолько пустое место…       И почему у него ощущение, что тут нет приемлемых вариантов?       «О, а как же романтичные сказки о рыцарях меча и самосовершенствовании? Сражения? Неужто ты все с самого начала проиграл?» — едкий голос Твари вызывает привкус разочарования на корне языка.       — Замолчи же ты, — он шепчет обессиленно.       «М, задело?».       Как оголенный нерв.       В этом ледяном потоке нет ответа. От этого еще больнее, потому что приходится признать: он боится потерять Себастьяна больше, чем когда-либо боялся Бога. И молить Себастьяна, чтобы он остался, хочется больше, чем он когда-либо молил Бога о помощи.       И это все снова, вот же проклятье, неправда.       Ни веры, ни рассудка, ни сердца…       В нем, наверное, хватит самоуважения, чтобы не унижать себя в глазах Себастьяна чувствами, которые никому из них не нужны. А хватит ли в нем силы перетерпеть безвыходность этих желаний, не свихнувшись? Хотя сейчас задавать эти вопросы бесполезно. Время покажет.       Вывернет его наизнанку или нет.       Когда взгляд падает на руку, по плечам прокатывается отвращение от воспоминаний о белых липких следах на ее поверхности. Однако прежде, чем он снова бы взялся линчевать себя за мыслепреступление, дверь в туалет открывается. И Сиэль подбирается, не желая выдавать свое неважное состояние.       Через зеркало ухватывает глазами вошедшего — и блекло удивляется, видя черные пряди волос, бледность кожи, но отблеск света на линзах очков. Имя не сразу вспоминается, потому что Сиэль искренне не вспоминал о своем первом пристанище в этих джунглях, а все же к нему обращаются:       — Привет, — с руками, запрятанными за спину, и легкой, нечистой улыбкой.       Сиэль хмурится. Что-то между легким головокружением и отчетливой тошнотой рождается в теле.       — Клод? — он вспоминает имя.       — Все-таки запомнил. Это приятно.       Сиэль умалчивает, что вообще-то крайне плохо его помнит… Что там вообще было за столом Алоиса? Сплетни, разговоры… Ах, да, Клод всегда молчал. Ряд полуформальных коротких диалогов, суховато-вежливые ответы. Кажется, ничего необычного.       Из нового только взгляд, которым Сиэль его одаривает. Не то чтобы это было сознательно, но он не может игнорировать то, что они похожи с Себастьяном, нарочно или нет.       Хотя когда Клод поднимает руку, чтобы прокашляться в кулак, Сиэль понимает, что к хорошему выводу он не придет. Пальцы длинные, изящные, и настолько же не вызывающие трепет, насколько идеальными и завораживающими были руки Себастьяна. А это уже — слишком много.       — Ты что-то хотел? — замечая, что Клод, похоже, не в туалете заинтересован, Сиэль едва в силах скрыть раздражение.       Он искренне не хотел сейчас тратить время.       Клод качает головой:       — Тебя было очень сложно найти, если честно. Все начали думать, что ты перевелся. Но, раз ты здесь, переживать не о чем.       — Я тоже огорчен, — хмыкает Сиэль.       Он придвигает к себе рюкзак и делает вид, что что-то ищет в нем, безотчетно желая отстраниться.       — Ах, нет, они рады, — Клод тихо усмехается. Он подходит чуть ближе, опираясь рукой об раковину. — Так что, какую политику будешь вести?       — О чем ты?       — О том, какие правила ты будешь устанавливать, раз уж ты теперь Король?       Внезапность сказанного даже смывает напряжение, ползающее по пояснице, будто сколопендра.       — Король? Я? — он скептически поднимает брови.       А Клод будто удивляется тому, что он этого не знает:       — Конечно. Кто еще? Ты дружок бывшего Короля, еще и разобрался с главным паразитом в прошлом году.       Прекрасно… Только этой чести ему и не хватало.       — Никаких Королей, — он вздыхает. Под ребрами щекотало тошнотворное ощущение при одной мысли об этих дегенератских играх в плебеев и патриций. Неужто им всем жизни не хватает за пределами университета? — Я не собираюсь поддерживать эту иерархию.       Если честно, он даже тратить энергию на мысли об этом не хочет, не то что разговаривать или поддерживать. Казалось, что опыт с Ричем и Комиссаром должен служить наглядным примером, почему такой ранговости лучше не существовать, но, видимо, он рановато сделал выводы. Считать студентов жертвами этой мясорубками было, видимо, неправильно. Они сами же ее и хотели. Если они хотят друг друга заживо сжирать, кто он такой, чтобы запрещать? И так проблем навалом…       Хотя стоило мыслительному потоку вернуться к главной его проблеме, которую, скорее всего, после сегодняшнего дня придется провожать в добрый путь, как подкралась смутная тревога. Вместе с Себастьяном исчезнет и Еретик. В университете больше не будет скандального изгоя, чему обычно радуются, но расклад, где Сиэль входит в эту больную иерархию, в которой больше нет Еретика, кажется… катастрофой. Даже если Сиэль вдруг занимает престол и становится вершиной здешней пищевой цепочки, отсутствие Еретика в их злом мирке обнуляет весь смысл. Еретик был так себе защитником, и все же Сиэль солжет, если скажет, что его не пугает выживание в этой дыре без ее печально известного изгоя. Без Себастьяна университет станет просто беспросветной гееной с кровожадными тварями…       Ситуация с каждой новой мыслью становится все хуже.       Он почти забывает про Клода, пристально наблюдающего за сменой эмоций на его лице.       — Благородно, но лучше смотреть правде в глаза. Не ты определяешь иерархию. Иерархия определяет тебя.       Еще и стоит, проклятье, справа — Сиэлю приходится повернуть голову, чтобы видеть. На его лице, каком-то бритвенно-остром, эмоций мало. Но так было всегда, приходится вспомнить. В нем всегда было триединство: усталости, отвращения и скуки. Теоретическое сходство с Себастьяном напрашивается само собой, но Сиэль видит, чувствует: не то. Все то время, что он учился читать Себастьяна, не позволяет ему сравнить их даже на мгновение. Ни дыхания Силы в каждом телодвижении, ни искреннего равнодушия, ни морозного отторжения, ни прогорклого шлейфа прошлого…       Хотя приходится признать, что внешне им обоим повезло. Нечто незримое, конечно, отличает их, но, наверное, недостаточно, чтобы кто-то был хуже. Сиэль не знает. Он опускает взгляд к плечам Клода, к его в общем ровной осанке и таким же выразительным предплечьям. Не хуже, действительно. Кадык величественный, не меньше. И бедра — ах, это абсолютно точно бедра ничуть не хуже, чем у Себастьяна (а Сиэль прекрасно помнит, какие бедра у Себастьяна, до малейшей детали).       Клод не уступал ему внешне. И Сиэль спрашивает себя, смотря на эти прекрасные обтянутые черными брюками бедра: что, блять, не так? Почему он не чувствует вообще ни черта, даже самого далекого и едва уловимого отголоска влечения? Почему сердце даже на мгновение не ускоряет свой ритм, в груди не ворошится въедливое восхищение, почему даже блеклых эмоций нет? Если тело Себастьяна вызывает такой круговорот неподавляемых ощущений, почему при взгляде на такое же тело все нутро молчит? Только томное, бездушное разочарование.       Тело Сиэля ведь, как оказалось, совсем не дефектное, на возбуждение способно и способно даже на желание, у него есть эстетические предпочтения и безобидные аттракции… И Себастьян соответствовал всем до единой. Что сейчас хоть на градус промахивается, что уже не попадает под его критерии?       «Твои критерии — чушь».       Сиэль поджимает губы. Смириться с тем, что в нем существует желание, было тяжело до безумия, но почему-то еще сильнее душит мысль, что, возможно, это желание куда более конкретно, чем абстрактно. Это не примитивная физическая нужда и даже не фетиш. Пыль в общем не меняется, но между ржавой пылью и межзвездной есть некоторая энигматическая разница… И в идентичных линиях тела, наверное, тоже.       Хотя кое-что одинаково справедливо для любого тела.       — У меня что-то на штанах? — внезапный голос Клода буквально выбивает из колеи, возникший в потоке рассуждений будто упавшее дерево, обрубившее течение.       И Сиэль чувствует, как внутри вспыхивает смущение (боже, лишь бы лицо не покраснело!), и тут же отворачивается. В то, что он несколько секунд безостановочно пялился на его бедра потому, что они ему абсолютно безразличны, вряд ли поверят, да?..       «А ты попробуй. В крайнем случае признаешься, что вообще-то просто фантазировал о бедрах своего обезоруживающе-сексуального друга».       Раздраженное «закрой рот» остается внутри, и Сиэль решает, что лучше вообще ничего не говорить и желательно поскорее смыться.       — Нет. Слушай, мне вообще не до этих дурацких ролевых игр, ладно? Разбирайтесь сами, — наскоро тараторит он, застегивая рюкзак.       В конце концов, у него осталась одна единственная возможность не потерять Себастьяна окончательно, и это намного важнее.       — Серьезно? — с каким-то скептицизмом отзывается Клод. Он делает еле заметный шаг ближе — угол обзора Сиэля не позволяет это увидеть, но почувствовать явно сузившийся круг личного пространства несложно.       И сотня ножек сколопендры снова ползет по позвоночнику.       — Мне почему-то казалось, что ты против всей этой чуши, — теперь Сиэль решает не отводить взгляд. Даже моргать пытается реже.       — Ну, мне не нравилась политика Рича, это правда. Но я подумал, что раз уж у нас новый Король, то есть шанс сделать из этого места что-то пристойное, — невозмутимо отвечает Клод, поправляя очки.       В нем почему-то странное неосязаемое напряжение — это похоже на острие ножа, спрятанного за пазуху. Сиэль делает шаг назад неосознанно. Клод даже смеется: «Боже, да не бойся. Я ничего тебе делать не собираюсь».       Сиэль чувствует какой-то унизительный стыд, «я не боюсь», и показательно делает шаг обратно.       — Эти ролевые игры никак не сделают эту дыру пристойнее, — в голосе еще больше напускной уверенности.       Он бросает короткий взгляд в сторону, на отражение Клода — раздробленное и необъяснимо кривое в разбитом зеркале.       — Вообще-то сделают, если хорошо постараться… — Клод слегка улыбается, а затем прикрывает глаза со вздохом. — Я хорошо помню тебя, Сиэль. Ты мне сразу понравился. Ты показал, что можешь быть жесток, когда требуется. Но твоя душа чистая, непорочная.       Сиэль сглатывает, когда парализующий трепет воспоминаний заползает под ребра. «Ты должен быть чист перед Дьяволом, дитя». Он не думал, что Клод веровал, хотя не то чтобы задумывался об этом… Может, просто фигура речи? Себастьян ведь тоже совсем не Бог, даже если Сиэль привык называть его так. Правда, если Себастьян действительно Бог, то лучше поверить в него на несколько минут. Признать туалет его капищем и верить, что он защитит… Но Бог всегда глух, это он тоже знает.       — Кхм… — Сиэль проглатывает ком в горле. — Мне кажется, ты ошибаешься. В любом случае, я сомневаюсь, что они примут меня как Короля…       Он уже готов схватить рюкзак и уйти, когда Клод делает еще один шаг и оказывается сбоку, вынуждая тут же обернуться и прижаться спиной к столешнице. Сердце забилось в горле.       — Смеешься? — Клод усмехается, склоняясь чуть ближе. Сиэлю хочется слиться со столешницей. — Я ведь все вижу, Сиэль. Они уже признали тебя… Мы сможем изменить это место вместе. Как насчет союзничества?       В чужом голосе, ставшем тише, нет угрозы, но есть что-то неопределимо ужасное. Признавать, что его до глубокой дрожи пугает простое нарушение личного пространства, еще позорнее. И эти бедра, теперь находящиеся возмутительно близко, больше не кажутся хоть немного красивыми.       Сиэль сжимает пальцами столешницу. И чувствуя, что его голос точно не прозвучит сейчас ровно, он маскирует страх злостью:       — Vade retro, Satana, — он хмурится, упирая руку в грудь напротив, но оттолкнуть не получается. — Отойди. Не собираюсь я с тобой объединяться.       Край столешницы больно впивается в спину, когда Сиэль пытается прижаться к ней так сильно, как только возможно. Кажется, что воздуха стало меньше.       — Отчего же? — Клод поднимает бровь, но ни единой эмоции на его лице нет. Зато их слишком много внутри Сиэля, когда склоняются еще ниже. — Ты только представь, как хорошо все может быть… Мы поставим на место тех высокомерных выскочек, которые позволяли себе унижать нас все это время… Уберем клички, организуем себе неприкосновенность… Все будут равны, конечно, но мы равнее. И мы вдвоем возглавим плеяду этих дикарей… Я ведь сказал, ты мне сразу понравился.       «Ты станешь чище».       Сиэль хочет исчезнуть. Он чувствует тремор, обволакивающий от самого нутра до кончиков пальцев — он весь трясется. Руки, будто ищут путь отступления, ощупывают столешницу позади. Он залезает на нее, желая сделать что угодно, лишь бы увеличить дистанцию между ним и Клодом.       На мгновение это кажется хорошим вариантом — на то мгновение, когда они не соприкасаются ни единой клеткой тела. А затем Клод усмехается.       И Сиэлю не передать степень ужаса, когда он чувствует руки на своих бедрах. Даже взгляд, которым он отчаянно искал хоть что-то, чтобы защитить себя, замер. Он хочет оттолкнуть.       Тело не двигается.       Выходи, он взывает к Твари. Я умоляю тебя, выходи.       Но она молчит.       — Убери руки, — его голос едва поддается. — Отрежу вместе с членом.       И эта угроза, надо же, уже второй раз не работает.       Какова вероятность, что Себастьян спасет его снова, решив покурить именно сейчас именно в этом туалете?.. Сиэль боится, что устрашающее низкая.       Руки скользят по бедрам выше, и шепот раздается рядом с ухом:       — Вот об этом я и говорю… Не бойся, я не собираюсь тебя насиловать.       …Сиэль боится, что устрашающе низкая. И Сиэль боится, что не верит ни единому слову.       Превозмочь паралич и замахнуться рукой — выцарапать ему лицо, выдавить глаза, вырвать волосы, да что угодно! — трудно. Но еще труднее не забиться в истерике, когда руку без труда перехватывают.       — Как бесчестно, Ваше Высочество, — Клод вкрадчиво шепчет с усмешкой.       И его губы касаются руки в театральном подобострастии.       Сиэль вздрагивает от рвотного позыва, подступившего к горлу.       Но теперь его правая рука в заточении, по бедру ползет ладонь, — еще хуже, чем сколопендра — а легкие начинают судорожно сжиматься. Нет… Не сейчас. Только не сейчас, господи.       — Ты не в восторге от перспективы, понимаю, — полушепот облизывает ухо, будто плесень. — Но наше сотрудничество может принести гораздо больше пользы, чем ты думаешь. Не спеши с решением…       Сиэль думает, что сейчас сдохнет, а еще думает, что лучше бы он ползал сейчас в ногах у Себастьяна, плача и признаваясь в любви, чем ощущал эти прикосновения. Думает, что паралич, который вызывал шепот Себастьяна, не имеет ничего общего с этим параличом. А еще думает, что хочет вгрызться зубами в шею перед глазами, руку или щеку. Он думает, что сегодня же вечером наложит на себя руки, а затем замирает.       Он чувствует язык, медленно ведущий по щеке, и исчезающее натяжение повязки, когда под нее забирается бледная изящная рука.       Это похоже на вспарывание живота. Или распятие. Момент свободного падения в кипящую лаву. На секунду Сиэль думает, что надо было выпотрошить его, как ту кошку, что подкинули Себастьяну. На секунду он думает, что это наказание за прошлую ночь, когда его тело сгорало от желания. И еще на мгновение, когда пальцы уже прикасаются к изуродованному веку, а повязка вот-вот спадет, Сиэль думает, что он, наверное, проклят, а Тварь бесконечно труслива.       А дальше его левая рука хватает телефон, бестолково и опрометчиво лежащий на столешнице, и со всей возможной силой бьет им по разбитому зеркалу, добивая окончательно. И хотя его движения судорожные и неуклюжие, а руки трясет, он действует быстро и почти неосознанно.       Игнорирует сотню лезвий, режущих его руку, когда он впивается рукой в остатки зеркала и вырывает осколок, за который удается схватиться. Замах отчаянный. Удается рассечь чужую бровь и (он надеется) задеть глаз.       Он не думает еще несколько секунд, когда Клод с громким шипением хватается за лицо. Спрыгивает со столешницы в сторону. Лихорадочными движениями перекидывает осколок в правую руку. И чувствует, сколько крови течет по левой ладони, закрывая ею правый глаз.       — Не подходи, блять! — его голос срывается. Он выставляет трясущуюся руку с осколком вперед. — Я тебе глотку перережу, только двинься, перережу!       Воздуха не хватает, и его дыхание даже громче, чем голос. Наверное, задохнется. Голова кружится.       Но он сжимает осколок так сильно, рассекает и кожу второй руки. Кровь капает на пол, течет по его лицу, смешивается с кровью Клода на несносно мерзком лице.       И в мире не остается ничего, кроме его надрывистого дыхания, капающей крови и обезумевшего взгляда, впившегося в Клода. Тот ничего не говорит — продолжает, отвернувшись, прикрывать лицо.       Сиэль уже готов бежать, но взгляд цепляется за свои вещи — рюкзак и телефон. Телефон после такого удара, может, и не работает, но он все равно быстро хватает и то, и другое, продолжая выставлять осколок перед собой. А после дважды не думает. Накидывает рюкзак, пачкая его кровью, запихивает телефон в карман, оставляя кровавые следы, и вылетает из туалета. Левая рука ноет и обильно кровоточит от количества порезов, но он закрывает ею правый глаз и бежит.       Куда-нибудь. Господи, да хоть куда-то, где есть воздух и малейшая безопасность.       Сердце покалывает. Воздуха мало, крови много — она стекает на пол, оставляя след, будто на пороше. Но тело едва ли способно хоть на что-то, потому рука еще сильнее сжимает осколок, как единственное действительное ощущение защищенности.       Его будет нетрудно найти по кровавым пятнам…       Кажется, он отродясь не бежал так быстро. И все же он влетает в столовую, по ощущениям, за долю секунды. Он никогда не думал, что толпа людей покажется ему надежным убежищем, а не удушающим маревом. Но он знает, что Клод не тронет его среди толпы, даже если найдет.       За Сиэлем в столовую вваливается еще десяток любопытных студентов, мимо которых он пронесся в истерике.       Сердце болит. Легкие едва ли справляются. И он падает на колени, почти задыхаясь.       Осколок все глубже рассекает кожу.       — Сиэль! — то, насколько испуганной выглядит Керри, когда подлетает к нему, заставляет еще сильнее напрячься. Но количество крови, которая впитывается в одежду, льется на пол (ее вкус даже во рту чувствуется), наверное, должна пугать. — Господи…       Его обступают едва ли не всем университетом. Сначала — подруги Керри, затем — ближайшие столы, а дальше Сиэль уже не следит. У Керри в глазах ужас, наверное, едва ли меньше его. Она растерянно трясет за плечи, но бестолку.       Сиэль чувствует, что к его спине прикасается кто-то еще, чья твердая и теплая рука пытается успокоить.       И Сиэль замахивается осколком.       — Не трожь меня! — он направляет острый край на шокированного парня. — Назад!       Правда, назад отползает сам Сиэль, так неуклюже и нелепо, без рук и в ужасе.       — Сиэль… — растерянно шепчет Керри, мягко касаясь плеча еще раз.       Тело напрягается. Движение — в сторону.       Ощущение режущей боли в руке, как смешно, заставляло верить, что боли не будет. Ему не навредят. Правда, щемящая боль в сердце и невидимая преграда между легкими и глоткой рушили иллюзию безопасности.       Столпившиеся вокруг студенты, но их грязные руки. Невредимое тело, но истерическое помутнение. Сильный поток крови, обжигающий поврежденное веко.       Больно.       Беззащитно.       Мокро.       Душно.       Вздох. Еще один. Но он не может выдохнуть.       А затем к его рту прижимают ладонь — и он крупно вздрагивает, судорожно вдыхая носом. Запах сигарет.       — Успокойся, — и голос, который Сиэль бы желал забыть навечно.       Однако, разворачиваясь к нему, Сиэль встречается с той самой вечной мерзлотой, которую никогда не трогал пожар. Себастьян снова не выглядит так, будто Сиэль задыхается, однако воздуха действительно не хватает. И он вцепляется в руку Себастьяна, пытаясь отнять ее, потому что так воздуха еще меньше.       — Успокойся, — лишь настойчиво повторяет Себастьян своим спокойным бездушным голосом. — Дыши ровно. Не хватай воздух.       Как легко сказано, черт его дери. Воздуха мало, даже когда он хватает.       — Спокойно, Сиэль, — но Себастьян с этим проклятым пронзающим голосом просто издевается. — Вдох…       Он не отводит взгляда — глаза пристальны и непреклонны. Сиэль думает, что умрет прямо сейчас, но, возможно, под прицелом этих глаз не так и страшно.       Он глубоко вдыхает.       — Выдох.       И выдыхает.       — Вдох…       Да, Сиэль сейчас точно умрет…       — Ингалятор с собой? — спрашивает Себастьян. — Выдох…       Воздуха, поступающего через нос, критически не хватает, и Сиэль чувствует, как веки наливаются тяжестью. Но он тоже не отводит взгляд, смотря до последнего.       Ингалятор?.. Точно… В рюкзаке был…       Все же приходится разорвать зрительный контакт, чтобы бросить взгляд в сторону рюкзака, потому что на большее его, кажется, не хватит…       — Вдох, — но его, кажется, понимают. Себастьян дотягивается до рюкзака и бросает его куда-то в сторону, а затем туда же уводит взгляд. — Доставай, — командует.       И снова смотрит в глаза.       — Выдох.       Сиэль думает, что, наверное, там Керри. А может, еще кто…       — Вдох. Выдох.       Это продолжается еще несколько секунд, пока Себастьян не отнимает ладонь — она вся в крови — и не приставляет ингалятор.       Вдох.       Выдох.       Вдох-выдох.       Пыль, на самом деле, везде пыль. Но ржавую пыль от межзвездной отличает не только расположение…       Сиэль Фантомхайв не умирает. По крайней мере, не сегодня.       И несмотря на то, что отличает ржавую пыль от межзвездной, кое-что общее у них есть: Сиэль задыхается от каждой.       — Полегчало? — через пару минут спрашивает Себастьян. Его пристальный взгляд почему-то вызывает ощущение, что он глубоко задумался.       Сиэль слабо кивает, делает еще несколько вдохов через ингалятор и отстраняется, слегка прокашливаясь. Он опускает взгляд — на лужу крови, стекшей с его безбожно изрезанных рук, и осколок зеркала, сжатый в ладони. Больно, надо же. Все в крови.       Липко.       Он наконец осматривается: Керри, сидящая на коленях рядом, толпа студентов вокруг и коленопреклоненный Себастьян, испачканный его кровью. Блеск. Все как в самых смелых снах.       И прикосновение — безжалостно осторожное прикосновение — к руке, будто самое сокровенное желание. Сиэль не сразу верит даже глазам, смотря на длинные пальцы Себастьяна, касающиеся его ладони.       — Отдай осколок, Сиэль.       И все-таки — совсем другие.       Сиэль почему-то чувствует себя умалишенным. Но он дышит и чувствует боль. И она становится еще отчетливее, когда он разжимает руку и шероховатый осколок выходит из кожи. Кровь течет еще сильнее.       Себастьян забирает его, снова пачкаясь кровью, и выбрасывает куда-то назад, под ноги студентам, которые отпрыгнули от него, как от гранаты.       Боже, сколько крови… Сиэля тошнит.       — Позвать медсестру? — он слышит голос Керри.       И слабо машет головой. Только этого не хватало.       — Здесь в больницу нужно, — говорит одна из ее подруг. — Слишком глубокие порезы.       Еще лучше.       — У меня есть бинты, — вклинивается другая. — Можно перемотать хотя бы пока что…       Ему с трудом дается осмысление всех их слов, поэтому кивает лишь спустя несколько секунд. Руки действительно болят.       Ингалятор тоже в крови. И челка липнет.       Его будто собирают по частям: Керри помогает подняться, кто-то еще хватает сумку, кто-то ингалятор забирает…       И лишь когда его снова приводят к туалету, — в этот раз, благо, другому — он осознает, что Себастьяна нет среди этих людей.       Надо же… А ведь он планировал в любви признаваться сегодня. Или не планировал? Он уже не помнил, к чему пришел и пришел ли вообще к чему-то. Интересно, насколько романтично выглядело бы признание с лицом, наполовину окрашенным кровью, и приступом астмы?       Вероятность того, что он бы больше не увидел Себастьяна, пожалуй, равнялась единице.       Девчонки аккуратные, порхающие над ним, как призрачные бабочки. Они смывали кровь с его ладони под прохладным слабым напором воды, пытались избавиться от мелких осколков, всаженных в кожу, и заматывали бинтами, будто гипсом.       — Нам нужно глаз отмыть…       — Не нужно, — бесцветно отвечает Сиэль. — Мотай поверх.       — Он же кровью пропитается…       — Неважно. Мотай поверх.       — Ладно… — Керри безнадежно вздыхает. — Отними руку.       — Мотай поверх, — он повторяет, еще теснее прижимая ладонь к глазу. — Я уберу ее, когда замотаешь.       — Сиэль, так никто не делает… Убери руку, пожалуйста. Я обещаю, что бы ни было с твоим глазом, я не стану…       — Просто мотай, черт тебя возьми, поверх! — и он кричит.       Об этом он пожалеет позже, но сейчас Керри сдается под его гневным взглядом и обматывает бинтом его прижатую к глазу ладонь, дальше через левую сторону головы, затылок и под ухо — обратно к глазу. Сиэль вытаскивает руку через пару оборотов, безмолвно уперев взгляд на свою перемотанную ладонь. Когда с глазом заканчивают, Сиэль пытается спрятать за челкой пропитанный кровью бинт (хоть и получается не совсем успешно).       Смывают кровь и со второй руки, перематывают, платочками оттирают даже щеки и шею…       Надо было сжечь к чертям весь этот университет.       Крови меньше не становится. Она на одежде, на рюкзаке, на бинтах — семья будет в восторге. Девочки спрашивают, чем ему еще помочь, — а Сиэль думает, что раз Себастьян сегодня или завтра покинет университет, то можно и рассказать обо всем отцу — пусть сделает из этого проклятого здания груду пыли. Не космической и даже не ржавой.       Он ненавидит это место.       «А тебя здесь очень… страстно любят».       Исчезни.       И ее он тоже — ненавидит.

***

      — Нет, серьезно, это обязательно передается службам, — мистер Иден массирует переносицу, будто уже сотню лет не видел отдыха.       — В этом нет необходимости, правда. Вам ведь не нужны новые проблемы?       Сиэль опускает взгляд на свои руки — в больнице их зашили и перемотали. Теперь они беспрестанно ныли, а пользоваться ими было крайне неудобно. Габриэль кричал так громко, что, кажется, мог бы сорвать голос.       В цвет бинтам на правом глазу была вторая повязка — белая, медицинская и такая ненавистная. Черная вызывала малоудачные шутки про пиратов или вилку, а вот белая — сплошные жалостливые взгляды. Будто их и без нее было мало.       — Знаешь, Фантомхайв, не было бы у тебя этой фамилии — могло бы и проканать. Но ты мне предлагаешь замять резню с сыном одного из самых влиятельных людей страны?       — С чего вы взяли, что была резня? — Сиэль скрещивает руки, правда, тут же об этом жалеет и кладет их обратно на колени.       — Ты замазал кровью половину университета! Попробуй угадать, — мистер Иден взмахивает руками.       Мама вчера тоже почти срывалась на крик. Хотя и клятвенно обещала не говорить отцу, которого вполне легко было держать в неведении, если не пересекаться. А пересекались они редко. Впрочем, клятвам матери верить на сто процентов нельзя было.       Сиэль наплел, что неудачно упал. Поверил ли ему хоть кто-то? Вопрос риторический.       — Мистер Иден, давайте просто избавим друг друга от лишних проблем. Вы не рассказываете ни полиции, ни моему отцу, и я тоже. Все счастливы.       — Фантомхайв… Я даже с той безымянной первокурсницей, которую в живот пырнули, дело замять не смог. О чем ты говоришь?       — Но меня не пырнули в живот. Я просто неудачно упал на осколки зеркала…       — И потом угрожал им студентам? — мистер Иден скептически поднимает бровь. И откуда знает? — Рассказали. Слушай, я знаю, как это происходит. В следующий раз тебя пырнут ножом, и вот это уж точно скрыть не получится. Тем более с твоей семьей — они же заживо меня похоронят. Так что я предлагаю превентивные меры.       У Сиэля ощущение, что он головой об стенку бьется.       С замотанными и зашитыми руками принимать горячий душ нельзя было. Так что вчера он буквально варился в ванне, как в котле. Только руки держал снаружи. Вообще-то в этот раз было не так плохо. Щека, по которой прошелся чужой язык, чесалась еще долго, но в целом Сиэль почти не хотел содрать с себя кожу. Наверное, потому что к коже не прикасались. Спасла одежда, которую он вчера же и выкинул из-за пятен крови. А еще он избавился от рюкзака — теперь у него замечательная черная сумка-портфель с металлическими ремешками. На ней даже крови видно не будет.       — Мистер Иден, вы можете разбираться в этом сами, если хотите. Я не буду сотрудничать и могу пообещать, что это не всплывет в будущем. Вы не понесете ответственности.       В ответ — очень тяжелый вздох.       — Ты явно не пошел в отца, Фантомхайв. Твой брат такой же?       — Нет, — Сиэль отвечает выдержанно. — Если бы на моем месте был мой брат, от вашего университета не осталось бы и следа еще в прошлом году.       Мистер Иден почему-то усмехается. Он откидывается на кресло и изучает какие-то бумаги. Не решаясь вести диалог дальше, Сиэль молча осматривает стол. На нем беспорядок, на самом деле, совсем не директорский. Хотя это отчего-то успокаивает. Металлические ручки, беспорядочные листы и печати. Где-то на поверхности Сиэль ухватывает глазами тот документ, что держал Себастьян. «Примечания к заявлению о переводе на заочную форму обучения».       — Когда Себастьян Михаэлис переводится, мистер Иден?       — А? — тот на мгновение переводит на него взгляд, а затем возвращается к документу в руках с крайне недовольным видом. — Да, видимо, уже никогда. Вчера пришел, заявил, что передумал. И надо было ему эту неделю на раздумывания давать? Ушел бы себе восвояси, кто бы там протоколы проверял? Так вот всегда — пытаешься по-правильному делать, а выходит черти что.       Мистер Иден откидывает документ на стол и выпрямляется.       — Ладно, Фантомхайв. Может, сейчас тоже лучше не по протоколу действовать. Иди с богом. Но имей в виду, я за тобой пристально наблюдаю.       Он делает забавный жест двумя пальцами, а Сиэль отрешенно кивает. Кабинет директора он покидает с таким количеством мыслей, что в итоге ни одна ясно не формулируется.       Он не знает, разбили его мир сейчас окончательно, как зеркало, или сшили, как раны.