Птицы

∞

      — Откуда она у тебя? — Ил замечает бусину, когда Сара, ничуть его не стесняясь, стягивает с себя перепачканную в крови рубаху, стоит им только добраться до первой речушки, достаточно отдаленной от замка.       Бусину Красной Королевы сложно не заметить. Она небольшая, меньше остальных на нитке, но светится в темноте, как кровавая луна. За всю службу при дворе Стейн видел её раз пять от силы. И каждый из раз эти бусины украшали шеи приближенных к Королеве людей.       Сара выжимает одежду побелевшими от холодной воды руками и, откинув с глаз волосы, оборачивается.       — Ирацибелла дала ее мне.       Ил отстегивает доспех и рывком снимает с себя мокрый от пота подоспешник.       — Когда? — хмуро требует ответа.       — Жила у неё некоторое время, когда ушла из твоего дома, — лицо женщины нечитаемо. Она смотрит на него еще некоторое время, добавляет чуть тише: — Думала, ты знаешь.       У Ила в голове сплошные вопросы, от колюче-язвительного «Откуда бы?!» до обескуражено-удивленного «Это действительно было так давно?». Что именно было — его встреча с полуживым ребенком на мертвых землях или вручение бусины, о котором сейчас уже никто из замковых наверняка не помнит — он намеренно не думает.       — А Шляпник и его шайка? Ты общалась с ними по приказу?       Сара выглядит удивленной, действительно удивленной.       — Нет.       Продолжения не следует. Женщина умывается и отходит, уступая ему место на крошечном куске берега.       Стейн хмурится, пока бессмысленно полощет ткань в ледяной воде.       Не была ли эта женщина предана Красной Королеве больше, чем хочет показать? Не затем ли позволила ему отправиться с собой, чтобы подгадать момент, когда он потеряет бдительность, и убить?       Месть — блюдо холодное и, глядя на Сару, Ил чувствовал, что это может быть правдой.       — Твой дом ещё цел? — спрашивает женщина глухо.       Стейн выпрямляется и медленно, крадучись, подходит к ней под раскидистые ветви.       — Ты ранена?       На белой коже голых ног в темноте отчетливо виднеются черные пятна. Крови слишком много, чтобы она могла быть чужой.       Женщина проводит мокрой рубашкой по левой ноге, молчит. Илу приходится опуститься перед ней на корточки, чтобы разглядеть повреждение: у колена тянется глубокий порез. Сара зажимает рану, обматывая тканью, и откидывается голой спиной на ствол дерева. Выглядит она бледно и апатично. Вся выцветает и сливается с подступающим молочно-белым туманом.       — Нормально, — отзывается коротко, с запозданием, и хлопает по траве рядом. — Так что с домом?       — Не знаю, — Стейн садится на достаточном расстоянии. — Не был там лет двадцать.       Женщина его напряжения не замечает. Смотрит на крону, заторможено щурясь, как при ярком свете, и Ил начинает подозревать, что её рана глубже, чем ему показалось. Мысль неприятная во всех отношениях, потому что тащить ее тушу на себе снова он, черт побери, не нанимался.       — Отправимся туда, — чужие блеклые глаза фокусируются на нем, медленно, очень медленно моргая. Они затягивают, как морская пучина, на дне которой манящим блеском переливается жемчуг, но Стейн совсем не чувствует ни интереса, ни желания. Вместо них грудь холодит настороженность. Она не дает выпустить рукоять меча ни на секунду. — Ты когда-нибудь ходил по норам?       Залье удачи стирает все границы, чтобы построить новые. Как дорога из жёлтого кирпича, строятся на новый лад в голове желания и мысли.       Шаг, ещё один — раковина. Выпить воды как можно больше. Три стакана? Четыре.       Сара пьет залпом, не морщась, чувствует, как внутри щекочет предчувствие. Подстегаемое зельем, оно граничит с провидением. Кончики пальцев горят, будто их прижгли раскаленным железом, и Сара, слабо восприимчивая к боли физической, склоняет голову набок, прислушивается, запоминает.       Она рассматривает вид на город за прозрачной стеной, комнату, людей в ней. Невозмутимо встречает взгляд Гарри. Тот последний час не выпускает ее из поля зрения, Том делает, в сущности, то же, но в своей привычной манере — через голову.       Не стоящим суеты тянущееся ожидание кажется только Старку, лишенному природой шестого органа чувств. Он, разместившись на диване со всеми удобствами, потягивал свою вишневую газировку как лучший виски — бутылка алкоголя лопнула у него в руках и так и осталась в виде лужи и груды осколков на полу, не захотев принимать цельный вид — и смотрел на большом экране бейсбольный матч.       Реддл снова отвернулась к окну. В стеклянных громадах многоэтажек вспыхнуло и загорелось солнце, отражаясь от сотен окон бесконечной, преломляющейся иллюзией. А Сара вспомнила другую: ту, что видела в бликах пышущих жаром песков, теряющуюся в липких листьях тополя...       Время будто застыло. Забыло про них, оставило здесь, на обочине жизни, предоставленных самим себе.       День полз от рассвета до заката, согревал своим жаром камни стен крошечного домишки. Он пускал миражи на горизонте пустоши и Саре, вглядывающейся вдаль, все время казалось, что она видит силуэт мужчины.       Забываясь в смутной тревоге, она замирала, внимательно изучая плывущие контуры, и никак не могла понять, кого рисует в свете её подсознание: брата? Шляпника? Ила?       Но Ил был здесь, рядом. Настоящий. С обожженными, отвыкшими от здешнего солнца лицом и плечами, заросший, угрюмый и молчаливый.       Они жили здесь третью неделю, а запах тлена и пыли все еще преследовал Сару, словно въевшись в кожу после первой же ночи.       Когда они только пришли, дом Стейнов представлял собой жалкое зрелище. Верхняя петля входной двери была съедена ржавчиной и в приоткрытую щель много лет задувало дожди, пески и листья. Все углы побелели от паутины, внутренности печи заиндевели, все еще черные от застарелой копоти.       Скрипела рама единственного, покрытого толстым слоем грязи окна, сквозь которое в помещение едва пробивались лучи солнца, подсвечивающие все хороводы, что танцевала пыль в воздухе.       Первый день, подвязав дверь старой проволокой и хорошенько протопив помещение оставшимися в углу дровами, Ил и Сара, закрыв глаза на царившую вокруг грязь, на тянущий желудки голод, просто лежали и отогревались, взгромоздившись на горячую печку и закутавшись в отсыревшие одеяла.       Из Сары будто высосало все силы. Она бессмысленно открывала глаза, смотрела на каменную стенку перед лицом, и также бессмысленно их закрывала, не проваливаясь в сон, но и не находясь в полной мере в сознании. Рана на ноге уже не кровоточила, но жгла напоминанием о минувших событиях.       Слабое тело, лишенное магии, было упрямо и совсем не хотело слушаться. Но Сара была настойчива. Она отодрала себя тогда от печки, с большим трудом села, чувствуя, как под руками противно скрипит песок, и принялась за работу.       Они драили, стирали, залатывали дыры в стенах, укрепляли обветшалую крышу, крутили из мотка старой проволоки самоловки для мелкого зверья, собирали и тушили грибы, обрывали дикий малинник, заваривая его листья вместо чая. Сара повыдирала все сорные растения, грозящие завалить когда-нибудь каменные стены, Ил перекопал то, что осталось от огорода, собрав с ведро горькое морщинистое подобие картофеля.       Саре нравилось наблюдать, как Стейн работает. В сущности, это было единственным, что отвлекало ее голодающий мозг, лишенный книг и общества, от гнетущих мыслей.       Ил был из того редкого типа людей, чья усталость не отражалась в их глазах. Она скапливалась в морщинах, в уголках губ и линии челюсти. В неподвижности бровей и слишком медленном для бодрствующего человека дыхании, словно каждый вздох требовал невероятных усилий.       Стейн был мрачен, задумчив и никогда — спокоен. Что-то внутри подстегивало его, не давало расслабиться, как вечный двигатель, что несет вперед и вперед, даже тогда, когда ты этого не планируешь. И только опускающаяся на лес темнота действовала на него благотворно, заставляя суетность в душе поутихнуть, а может, просто мутировать в такие же беспокойные сны.       После жаркого, наполненного смутными образами дня, ночь дарила Саре прохладу и однозначность. Приносила облегчение с задуваемым в щели окон холодным ветром и даже изредка доносящийся стрекот чернух не нарушал приходящего с тьмой внутреннего равновесия.       Здесь, рядом с неподвижно спящим Илом, Сара не боялась темноты. В ней больше не рождались злые, ощетинившиеся, словно ежи, мысли, которые кололи сердце и кусали пятки.       Сара больше не боялась не проснуться. Ей было хорошо. Спокойно.       Мир кажется понятен. Кристально ясен. Он разваливается перед ней на части, молекулы, каждая из которых блестит как свежая капля росы.       В носу колюче мерещится запах гари.       Она облизывает губы. Жажда? Нет, предвкушение, помноженное на предчувствие. Когда тянет не где-то под метафоричной ложечкой, а под вполне реальными коленями, лопатками, пальцами, сводит и тянет куда-то в сторону, как если бы тело, чувствительное сейчас к малейшим изменениям, настраивается на новую волну.       Сара дышит на счет. Каждый вздох именуется в сознании нечетной цифрой.       Том перестает копаться в памяти рыжеволосой женщины и подходит ближе, чувствуя перемены.       Запах гари становится отчетливей. На мгновение картинка меняется и вместо развалившегося на диване Тони Сара видит огонь. Так много огня и дыма. Она чувствует, как он хлестает кожу, как ревет, пытаясь добраться до глаз. Страха нет, потому что предчувствие приносит с собой и другое — запах паленой плоти и стук человеческого сердца под ладонью. Сердца ещё живого, действующего, не закаменелого. И от этого почти хочется плакать.       Почти, потому что Сара слишком сосредоточена на том, что творит зелье с её сознанием, отслеживая малейшие изменения, чтобы вот так просто поддаваться эмоциям. Она все еще ненавидит терять контроль, поэтому анализирует, обрабатывает, обряжает в выводы всё, что происходит, перекидывая в голову Тома добрую половину ощущений.       Брока вызвали на ковер к Пирсу спустя сутки, как он с боем выписался из медблока. Злой и не выспавшийся, он гнал свой танк через полупустые в четыре-то часа утра дороги, скрипуче тормозя на светофорах. Пальцы нервно барабанили по рулю, и на третьем перекрестке, плюнув на собственный запрет, Рамлоу выбил из пачки сигарету и закурил в салоне, резкими щелчками сбрасывая пепел в приоткрытую щелку затонированного окна.       Он знал, как все будет. Сначала он поднимется к министру, пофлиртует с Лиззи, его секретаршей, под приталенным пиджачком которой скрываются сильные руки, исписанные шрамами от пулевых. Потом выслушает «отцовские» наставления и спустится к Зимнему... Что будет дальше, Брок мог только догадываться. Получит задание проследить за кораблями Озарения? Потусить на борту с огнестрелом, чтобы ни у одного техника не дрогнула рука и не проснулась совесть? Конечно, все это будет только в том случае, если Рамлоу выйдет из кабинета Пирса живым. Потому что до Мэй и Джека министр не дозвонился. Об этом Брок позаботился минувшей ночью.       — Агент Рамлоу, — Лиззи была как всегда в хорошем настроении. Она наклонилась к нему через стойку, блузка опасно затрещала у нее на груди. — Там такие пистолетики на склад привезли, умереть можно, — она закатила глаза словно в экстазе. А в следующее мгновение уже выпрямилась, натягивая профессиональную улыбку, и деловым тоном продолжила. — Министр Пирс ждет Вас, проходите.       — Хайль Гидра!       — Агент Рамлоу, как всегда пунктуальны, — Пирс довольно сверкнул глазами и указал на стул для посетителей.       — Да, сэр! Есть такое, сэр! — Брок вытянулся по струнке.       Министр поморщился и с толикой раздражения повторил свой жест в сторону стула.       — Сядьте, Рамлоу, и прекратите паясничать.       — Да, сэр, — о, у Брока было столько интонаций, с которыми он мог произнести это осточертевшее ему «сэр», что только одним этим словом он мог довести Пирса до бешенства. Но не сейчас. Пока ему было, что терять.       Министр показал ему бумаги. Много бумаг. И все с именами.       — Понимаете, Рамлоу, — с искусственной мягкостью начал Пирс, принимаясь сверлить его взглядом. — Все люди когда-нибудь совершают ошибки. Это заложено в них Богом, ибо сделаны они по его подобию, а он, увы, далеко не так идеален, каким его считают. В Библии, как Вы знаете, описаны семь грехов, называемых смертными, — Пирс зубасто улыбнулся, демонстрируя острые от природы клыки. — Какой, по-вашему, грех самый непростительный?       — Сэр?       — Отвечайте, Рамлоу.       Брок впервые посмотрел на министра в упор. Помедлил.       — Уныние, сэр.       Пирс приподнял брови, делая вид, что удивлен.       — Пусть будет так, — покладисто кивнул, больше не улыбаясь. Тон голоса стал вкрадчивым. — Самым непростительным грехом я считаю гнев, Рамлоу. И Вы вынудили меня взять его на душу своими выходками.       Брок сидел неподвижно, держа на лице пустое выражение.       — Гляньте на эти списки. Знаете, кто все эти люди? Аманда Росси, Стен Томпсон, Уильям Парсонс — все они когда-то совершили ту же ошибку, что и Вы, Рамлоу. Они заставили Гидру испытать гнев.       Брок молчал.       — Но не волнуйтесь, Вашего имени там нет, — Пирс расслабленно улыбнулся. — Пока мне еще пригодится Ваш профессионализм, агент Рамлоу. Но не обольщайтесь, еще один проступок и Солдат позаботиться о вашем... благополучии. Можете быть свободны.       — Да, сэр! Спасибо, сэр!       — И, Рамлоу...       Брок обернулся.       — Лиззи передаст Вам указания по сегодняшнему заданию. Захватите с собой ребят из «Беты», раз от своих Вы так скоропостижно избавились.       — Есть, сэр.       В оружейной на него смотрели косо. Особенно и без того недолюбливающий его командир «Беты», которому предстояло выделить на миссию пять своих бойцов. Брок его отчасти понимал — он бы тоже испепелял взглядом того ебанутого, кто хладнокровно порешал остатки своей команды, оставив их изуродованные до неузнаваемости тела на той же поляне, где они устроили барбекю, только на метр ниже в землю.       Конечно, ни Мэй, ни Джека он не убивал, трупы были подставные, с прицепленными служебными маячками ребят, и являлись одним из пунктов их плана отступления, после осуществления которого Пирс бы не отправил своих смертоносных красоток по горячим следам дезертиров. Но слухи разлетались по извилистым коридорам Гидры со скоростью лесного пожара и только непрошибаемая Лиззи — одна из тех самых смертоносных красоток — была все также игрива и весела с ним, как ни в чем не бывало.       Ему и ребятам из «Беты» предстояло оперативно и без потерь забрать кейс у агента из ЩИТа и привести его без хвоста и лишних свидетелей на секретную базу за городом. Что такого хранилось в кейсе, ради чего Гидра считала разумным рассекречивать шестерых своих агентов, Брок не спрашивал. Ему нужно было просто доделать свою работу и свалить в закат, пока Пирс возится со своим Озарением.       Гидре стоит тщательнее следить за олухами, которых они набирают на должность координаторов, потому что второй промах за один месяц — это уже закономерность.       Вместо святого Роджерса, для которого у каждого бойца имелся шприц с транквилизатором, кейс вез Клинт Бартон. И глаз у него действительно оказался соколиный — завидев в открывшейся кабине лифта вооруженных агентов, мужик живенько сиганул к лестнице.       Матерясь про себя, Брок преодолевал пролет за пролетом, уклоняясь от обстрела сверху. Ребята из «Беты» разделились, решив перехватить птичку на крыше — туда, как сообщила по связи откуда-то нарисовавшаяся у микрофона Лиззи, ЩИТ спускал вертолет.       Между шестым и седьмым завыли сирены пожарной сигнализации. Народ повалил на лестницу, и он едва добрался до восьмого этажа, куда скрылся Бартон.       Не опуская глок, Брок прислушивается, осторожно выглядывая из-за поворота, и тут же ныряет обратно. Пули врезаются в стену, едва не застревая в его черепе. Где-то в конце коридора слышится звон разбитого стекла и Рамлоу, матерясь уже в голос, идет на шум, тормозя только тогда, когда основной свет вдруг отрубается и коридор заливает красными бликами аварийных ламп.       Он не успевает добраться до Бартона, как его сшибает протаранившее окно нечно. Адская боль пронзает бок, но Брок слишком любит жить, чтобы позволить так просто себя укокошить. От стреляет почти в упор, но пули застревают в броне чужого костюма. Глок вырывают из его рук и ему остается только защищаться от града сыпавшихся сверху ударов.       — Что ты сделал со Стивом, больной ублюдок?! — кричит напавший сквозь вой сирены, и Рамлоу только сейчас узнает в нем еще одного Мстителя — Сэтт? Сэм? Черт его знает.       Брок сплевывает кровь и скалится. Какого хрена на него скинули еще и исчезновение Роджерса, Рамлоу предпочитает сейчас не думать. Не тешить свое и без того не маленькое эго.       Он изворачивается, предпринимая попытку вонзить шприц с транквилизатором в уязвимо открытую шею, но удар в голову замурованным в сталь кулаком выбивает из него весь дух. Броку мерещится, что пол и стены идут ходуном. Что так и есть, до его больной головы доходит только тогда, когда на лицо, залитое кровью, начинает сыпаться штукатурка.       Стекло ближайшей к ним двери лопается и из помещения в коридор херячит черный дым. Мститель, все еще сотрясающий воздух экспрессивными обвинениями, наконец, вынимает вату из ушей и оглядывается, понимая, что они в полной жопе.       Из горла Брока вырывается булькающий смешок. Заебись. Так он и подохнет с этой курицей в обнимку.       Мысли расплываются в болезненном мареве, лоб трещит так, будто те пули все-таки застряли в его черепной коробке и теперь разрываются там микробомбами, тараня всё на своем пути.       В смутной мешанине образов Брок видит, как мужика в костюме отбрасывает в ближайшую стену с такой силой, что тот пробивает ее собой насквозь. Следом размытым пятном проносится силуэт. Сквозь звон в ушах и визг сирены до Рамлоу долетает резонирующий от стен крик, резко смолкающий в чудовищном грохоте откуда-то сверху.       Брок успевает сделать хрипящий вздох, прежде чем потолок рушится на него многотонной глыбой металла и цемента.       Именно этот момент выбирает мозг, чтобы, наконец, отключиться.       И Рамлоу уже не видит, как в последний момент та самая тень, отрываясь от тела Мстителя, метнулась в его сторону, закрывая собой.       Сколько дней есть в запасе, прежде чем их найдут? Неделя? Месяц? Ил не знал. Его не пугала смерть, но воспоминания о казнях, об отрубленных головах и, почему-то, о бестолковом Билли в очередном его обмороке будили внутри кипучую неприязнь.       Они поужинали тушенными грибами и яблоками, запив это кислым подобием компота, и снова забрались на печь, теснясь к стенке. Сегодня они обходились без мяса — какой-то крупный зверь вытащил пойманную тушку из их ловушки, разорвав проволоку на лоскуты.       Было невыносимо душно. Пахло гарью невычищенный печи и все еще пылью, которая, кажется, облюбовала в этом доме каждый дюйм.       Стейл неподвижно лежал и бесконечно долго вслушивался, как трещат догорающие угли, стучат по стенам дома ветви деревьев, голодно воют и щелкают где-то в пустыне чернухи.       На краткий миг ему показалось, что не было никакой службы. Не было Ирацибеллы, патрулей, казней.       Что он есть и всегда был один. Единственное разумное существо на необъятные мили вокруг.       Но потом все знакомые звуки отходят на второй план, и Ил отчётливо различает рядом чужое дыхание. Он с жадностью отшельника и дотошностью безумца считает секунды между её вздохами и выдохами, напрягает все органы чувств, чтобы различить в воздухе новые запахи, которых раньше не было в этом доме.       Ил так сильно сосредотачивается на живом теле, лежащем рядом, что в какой-то момент ему начинает казаться, что пылающий жар идет вовсе не от печки.       Стейн открывает глаза, слепо смотря в темноту. Медленно тянется вперед, натыкаясь на одеяло. Поднимает руку выше, туда, где ткань не скрывает голой шеи и, едва прикоснувшись, тут же отдергивает пальцы.       Кожа Сары невероятно, обжигающе холодна.       Утром голова не проясняется. Ил словно впал в прострацию, мыл и вычищал дом, чинил прорехи, но мысли его были словно в тумане. К обеду Сара принесла зайца, угодившего в новый самолов. Освежевала и зажарила с пахучими травами. Желудок Стейна забурлил, но голода он не почувствовал. Внутри царила лишь тянущая пустота, от которой коченели плечи и немели лопатки.       Так и потянулись их дни вдвоём. Утром они разбредались по лесу в поисках пищи, ели и расходились по углам, занимаясь своими делами, иной раз не обмениваясь и словом за день.       Со временем Ил стал ловить себя на мысли, что следит за Сарой каждый раз, как она мелькает где-то на переферии.       Это было нормально для Стейна — не упускать движущийся объект из виду. Привычка, почти рефлекс, выработанная годами, ни раз спасала его, давая лишнее мгновение, чтобы успеть увернуться, уйти с траектории.       Он напрягался, когда слышал ее шаги за своей спиной. Просыпался каждый раз, когда во сне она задевала одеялом стенку, а ему в этом неясном шорохе мерещилось лязганье ножа. Отходил подальше, когда она брала кочергу, чтобы выгрести мертвые угли из жерла печки.       Стейн стал просыпаться и засыпать, чувствуя внутри горькое, нервное раздражение, усиливающееся от ночи к ночи, когда ему не удавалось нормально отдохнуть.       На двадцать третий день нервы начали подводить, а умаянный бездельем разум, давно успевший отвыкнуть от однообразия жизни в лесу, начал бунтовать.       Сначала Стейн проснулся с навязчивыми мыслями послать к чертям безопасность и пойти в ближайший город за сигаретами — курить хотелось до трясучки. Потом, взглянув на висевшие под низким потолком корзинки, ему вдруг показалось, что одна из них вот-вот рухнет ему на голову. И он так долго и пристально вглядывался в её истрепанные временем соломенные бока, что она действительно закачалась.       Стейн моргнул и морок рассеялся.       Он не мог понять, сколько времени прошло с пробуждения, но утренняя нужда, значительно усилившаяся, намекала, что много.       Стейн рывком встал, натянул одежду и широким шагом убрался подальше от дома, к ручью. Умылся ледяной водой, от которой нещадно щипало кожу, и выдохнул, давя пальцами на воспаленные веки до цветастых пятен перед глазами.       Вернувшись в дом, Ил прямой дорогой направился к сундуку, рывком поднял крышку и вытащил меч. Лезвие знакомо потяжелело в его руке, и он, больше немедля, в три больших шага добрался до двери, распахивая ее.       И нос к носу столкнулся с Сарой. Её взгляд метнулся к мечу, потом медленно поднялся на его лицо.       Стейн тоже замер, чувствуя неожиданную тяжесть этого взгляда. Что-то было в её холодных и острых, как переломанные льдины на незамерзающей реке, глазах такое, что мгновенно вызвало желание защищаться: поднять меч и пронзить им плоть. Всего один удар — так просто! — и Стейн снова будет один на один с собой.       Сара отмерла. Медленно, но уже без каменного напряжения, подошла близко, вплотную. Сдула свою выбившуюся из пучка челку и Ил мимолетно почувствовал её теплое дыхание на своём лице, враз прогнавшее из головы опасные мысли. Женщина поправила корзину, пристроенную на боку, и легонько оттолкнула его с прохода.       Он посторонился, пропуская, а когда обернулся, собравшись с мыслями, Сара стояла уже без корзины, со своим мечом наперевес.       Она наградила его совсем незнакомой, по-детски шкодливой улыбкой и выскользнула из дома, приостановившись только у зарослей.       — Составишь компанию?       Стейн последовал за ней, как привязанный. Не успел выйти из малинника, как пришлось уворачиваться от метившего в горло лезвия.       Сара двигалась совсем не так, как тогда, в замке. Теперь в её шагах появились ненужные отступы и петли, скупые удары разбавились ажурами рук и тихим, неразборчивым шепотом губ. Это сложно было назвать фехтованием — в движениях женщины была лёгкость и пластичность, но совершенно не чувствовалось мастерства.       Он отражал её удары один за другим, нападал и снова отражал. Они кружили по поляне, взметая в воздух опавшие листья. Глаза Сары смеялись и Ил не заметил, как и сам стал расслабляться, поддаваться чужому азарту.       Стейн заметил, как во второй руке женщины появился кинжал, успел перестроиться и сохранить темп ударов даже тогда, когда Сара, словно пружина, метнулась в его сторону, отбрасывая меч. Когда клинок её кинжала ударился об его длинное лезвие, а не вонзился в кожу, в голубых глазах вспыхнул восторг.       Ил тоже отбросил меч и стал защищаться руками, вполне успешно попадая по чужим запястьям, не давая ножу приблизиться к нему ближе, чем на пару дюймов.       Они играли друг с другом, хитрили, подсекали, и в тот миг, когда Стейну, наконец, удалось выбить оружие из чужих рук и, не мешкая, уложить Сару на лопатку, приземляясь сверху, чужая грудная клетка заходила ходуном и дрожь вырвалась из неё громким, задыхающимся смехом.       Сара все смеялась и смеялась под ним, сверкая льдистыми глазами и щурясь на тонкие лучи солнца, пробивающиеся сквозь плотную листву леса, и у Стейна от этого смеха, от пылающего здоровьем и энергией лица вдруг что-то сделалось с дыханием.       Воздух не хотел наполнять лёгкие, а углекислый газ застрял где-то в горле, обжигающе щекотя, не вырываясь на свободу с выдохом.       Он встретился с ней взглядом и смех Сары медленно начал стихать, за место себя пуская по тонким, обветрившимся губам лукавую улыбку.       На этот раз Стейн отчётливо почувствовал смену чужого настроения. Как упругое тело под ним сначала напряглось, а потом медленно расслабилось, стало мягким, словно в раз лишилось всех костей. И чужие глаза из льдин разрослись в две бездонные пропасти с горящими на дне кострами синего пламени.       Сара облизала губы. И Ил поразился, насколько этот жест вышел простым и легким, без всякого подтекста. И только глаза, пристальные и неподвижные, горящие изнутри, будили в Стейне что-то дикое.       Хотелось выколоть эти глаза, сохранить себе, как трофей и величайшее сокровище, чтобы никто и никогда больше не увидел в них этого выражения.       Хотелось подуть на чужие веки, иррационально согреть синие вены, проступающие на тонкой коже узорами инея.       И коснуться этих губ, почувствовать их морозный холод, слизать маленькие капли крови с трещинок, оставленных ветром и сухостью.       Стейн не привык отказывать себе в желаниях, но сейчас медлил. Он все еще не доверял ей.       Сара подняла руку, и Ил инстинктивно напрягся, ожидая удара или уловки. Но она лишь убрала прядь волос с его лица — жест настолько простой и будничный, словно делала это уже тысячу раз. В этом было что-то сюрреалистичное, неправильное, что-то, от чего по спине пробежал холод.       — Иногда мне кажется, что я хочу узнать тебя, — произнесла она тихо, и её голос вдруг стал другим — глубже, взрослее. Угли все еще тлели в ее глазах. — А иногда, что уже знаю.       Стейн поймал её запястье, вглядываясь в лицо. Сейчас, когда она лежала под ним, запыхавшаяся, тяжело дышащая, что-то неуловимо изменилось в её чертах. Словно вслед за соскользнувшей с губ улыбкой из нее ушел и весь задор, вся живая подвижность.       — Не знаешь, — хрипло выдохнул Ил и рывком поддался вперед.       Губы Сары оказались неожиданно теплыми. Женщина позволила углубить поцелуй, медленно отвечая. Ее рука снова коснулась его волос, мягко прошлась по затылку, притягивая ближе.       Они не задыхались от страсти, не сдирали друг с друга одежду, их поцелуй был похож скорее на серьезный разговор с тщательно заготовленными аргументами, чем на экспрессивный танец, полный спонтанности. И все-таки внутри Ила от этих касаний заискрило золотыми искрами тихое, тягучее удовольствие. Он почувствовал, как чужие губы растянулись в улыбке и отстранился.       Стейн все смотрел и смотрел на ее разрумянившееся лицо, пытаясь понять, когда все так повернулось. Когда внутри появилось это странное чувство, из-за которого так муторно было на душе. Когда поймал эту едва уловимую улыбку под полами шляпы? Или в таверне, за баром, когда увидел в этой женщине не просто ладно сложенное тело, но и характер, силу, так близкую ему самому?       Или еще раньше, когда даже спустя года с их первой встречи видел сны с ее участием? Сначала колючие, наполненные сожалениями, потом, когда воспоминания подтерлись и воображение нарисовало в его памяти другую Сару, значительно старше — удушливые, сводящие с ума своим жаром.       Когда вся энергия стала уходить на тренировки, работу в замке, сны стали ярче, но тише. От них веяло уютом, их хотелось помнить, в них хотелось возвращаться. Они стали отдушиной, перевалом между жизнью в Подземном мире и там, на поверхности, в другом веке.       В обоих его жизнях было много крови. И там и здесь его облик, тщательно подобранный под роль, совершенен. Но роль эта незавидная, грязная. Не та, о которой грезят здоровые люди.       Ему нравилось быть тем, кем он был, но из-за этого люди рядом с ним никогда не задерживались.       Он пробовал строить отношения и с дворянскими девицами, и с женщинами военными, и с гражданскими. Но все со временем находили в нем что-то, с чем они примириться не могли. Беседы с Королевой за закрытыми дверями, долгие миссии без возможности связаться, адский график даже в спокойное время, когда в выходные его одним звонком могли отправить в горячую точку на другой стороне земного шара.       Он рассказал Саре об этом. Обо всем рассказал. Не в тот день, конечно, не тогда, когда они были впервые близки, но все еще не доверяли друг другу.       В их доме они прожили четыре месяца. Четыре месяца изоляции от всего мира, наедине друг с другом. И он запомнил Сару такой, какой она была с ним по утрам, после теплых, тесных ночей.       Ее обнаженное тело, будто светящееся в утренней дымке тумана. Пшеничные волосы, разбросанные по подушке, и маленькие, тонкие волоски у самого лица, подсвечивающиеся лучами солнца тонким ореолом. Ее чуть мутный после сна взгляд и губы, растягивающиеся в крошечной улыбке.       Он как сейчас помнит, как она вставала с печки, абсолютно голая, выходила на их условное крыльцо, застеленное досками, и потягивалась, разминая все еще скованное негой тело.       Как тихо мурлыкала себе под нос, когда готовила. Как мягко щурилась на его истории вечерами, когда вместо пледа они закутывались всё в те же одеяла и с удовольствием пили кислое подобие чая. Не потому что было вкусно, а потому что поцелуи после него становились терпкими и горячими, и им это нравилось.       Он помнит каждый день, проведенный с ней там. Каждую редкую родинку на ее белом теле. Каждую завитушку волос на затылке. Он помнит ее касания, голос, слова, ее чуть хрипловатый смех и взгляд.       Его он никогда не сможет забыть.       Особенно тот, последний, когда искры, не угасающие в ее льдистых глазах даже в самые сложные дни, погасли, как светлячки, улетающие так высоко в небо, что их поглощала тьма.       Сара умерла на сто двадцать восьмой день, застреленная в грудь тремя пулями вышедшего на них Адама.       Новому Королю было плевать на традиции, он не носил с собой меча и на дуэль их вызывать не собирался. Он убил ее на расстоянии, как последняя мразь, даже не выходя из зарослей.       Ил помнил, как его самого, взбешенного и опустошенного, скрутила стража, не дав добраться до меча. Помнил, как увозили, связанного и перекинутого через седло, словно мешок картошки.       Помнил и ее тело, так и оставшееся белеющим пятном на залитых кровью досках. Ее стеклянные глаза смотрели вслед уезжающим всадникам с мертвой невозмутимостью и спокойствием быстрой, безболезненной смерти.       — Иллиас, просыпайся.       Он открывает глаза.       Перед ним их дом. Не тот, каким они его застали, а какой оставили. Чистый. С залатанными глиной щелями в стенах и пучками трав, подвешенными на веревку под потолком. Из-за них отчетливо пахнет сеном.       Только... тихо здесь. Слишком тихо.       Он переводит взгляд на приоткрытую дверь, но вместо зеленеющего леса в проеме виднеется лишь белая пустота, отбрасывающая свет на порог.       — Ты такой соня, Ил. Я устала тебя будить.       Он рывком поднимается с печи. На лавке у стены сидит девчонка в сером платье, болтая босыми ногами в поношенных гольфах, и с любопытством его рассматривает.       — Ты другой, — говорит она с веселым удивлением, щуря свои серые глазищи на пол лица.       Он машинально опускает взгляд на руки и зависает. Сейчас он... Брок. Не Ил.       — Какого хрена? — сипло выдыхает и закашливается. В горле мерещится запах гари.       Рамлоу замирает, деревенея. Воспоминания, стоило о них подумать, наводняют сознание, придавливая своим титаническим весом. Гидра, кейс, пожар, грохот...       — Я...       — Не-а. Живее всех живых, — девчонка улыбается, склоняя голову на бок и сдувая лезущие в лицо черные кудри. — Я не дала тебе уйти. Томми, конечно, будет ругаться, — сообщает доверительным шепотом. — Но ты же за меня заступишься, да? — смотрит она при этом серьезно, слишком по-взрослому, слишком...       Брок смотрит в упор, не мигая. Сумасшедшая догадка бредит в сердце так и не заживший рубец.       Он знает эту девчонку, узнает из тысячи. Не внешне, нет. По глазам. Больше не голубым, но все еще хранящим в себе тлеющие угли колдовского пламени.       — Сара, — горло сводит спазмом. Брок не узнает свой голос. Он резонирует, бликует, словно двоится.       Сара дарит ему мягкую, сияющую улыбку.       — Пора просыпаться, Ил. Или лучше «Брок»?       Брок не успевает ответить, заходясь кашлем с привкусом гари. Раздается оглушительная трель, похожая на звон будильника, и все пространство дома заливает таким мощным, ослепляющим потоком света, что у Рамлоу в глазах темнеет. Трель все еще долетает до слуха, но больше не ввинчивается в мозг с настойчивостью перфоратора. Она утихает, замедляется до мерного пищания кардиографа.       Запах сушеных трав исчезает, вытесняемый больничным спиртом и хлоркой.       — Открой глаза, Брок, — чужой, незнакомый голос укладывается в сознании знакомыми мурчащими кольцами, согревая. Он чувствует под своей ладонью чужую, холодную, твердую, но без сомнения живую.       И, наконец, открывает глаза.