Феномен Пруста

      Когда они только купили квартиру, то испытали облегчение. Словно многолетние оковы, стискивающие по рукам и ногам спали и теперь можно было вздохнуть полной грудью свежий чистый воздух, а не ту сырость и горечь, что витала обычно в их доме. Эта сырость въедалась в кожу, пронизывая каждую клеточку тела и даже, кажется, душу.       Но радость от покупки жилья быстро сменилась усталостью, а после и апатией. Квартирка была однокомнатной, маленькой и неказистой, от чего больше напоминало гроб, в котором не развернуться. В этом гробу-коробке были серые невыразительные стены с плесенью в углах и паутинах по округе, с небольшим количеством мебели, лишь самой нужной: стол, диван, неработающий телевизор, кухонная утварь, холодильник и плита, ну и, конечно же, совместные ванная и туалет, так же не пестрящие каким-либо лоском. Напротив, плесени в ванной было ещё больше. А потому, весь один вид квартиры наводил лишь тоску от понимания - работы предстоит много.       Но ладно, квартира, с которой они ещё могли бы справиться, если бы в тот период жизни на них не свалилось ещё больше бед, нежели обычный ремонт. Лололошку, пусть брат и был лучшим на курсе, никто не принимал на работу, даже редактором малоизвестного автора, а потому ему приходилось перебиваться разными кафешками или браться за обычные подработки в виде сиделки для детей. Сам Джон испытал ещё больше унижений, слушая очередной отказ в научном сообществе, в которое так стремился попасть. Вся его жизнь была посвящена науке, и в другой сфере он просто не представлял своё существование. Но ему отказывали... Видите ли, приняли его чисто формально, по старой памяти бывшего преподавателя Джона, который за него поручился. Так сказать, из уважения. Но что бы действительно прислушиваться к нему? Нет, упаси Боже, это было слишком низко.        Он же бета... Эти стереотипы всегда раздражали его, он ненавидел эти стереотипы, но сделать с ними ничего не мог. Ни тогда, когда бета действительно меньшее количество, почти единицы во всём мире. Но разве только эта причина позволяет людям относиться к таким, как они, как к мусору? Нет, ни разу. Но видимо их умы, забитые старыми устоями, никак не могли понять одну простую истину: мир меняется и рано или поздно всё встанет на свои места.       С наукой не складывалось, не было денег на материалы, не было уважения со стороны коллег, лишь вечные помыкания принеси-подай. А потому приходилось подрабатывать в захудалых кафешках, с такими же уставшими и замученными жизнью людьми. Зарплата небольшая, но это было хоть что-то.... Им ведь жить на что-то нужно.       Только вот от былого счастья новой жизни быстро не осталось и следа. Напротив, это счастье превратилось в ком меланхоличных гневных эмоций, так напоминающих грязь. Эта грязь прилипала к рукам, мерзко хлюпала и тянулась соплями при каждом движении, грязь была и на подошвах, пачкая полы. А порой казалось, что и душа была полна этой грязью, отчего в желудке ощущалась лишь мерзкая тошнота. — Они сказали, что мне бы на счёт Альфы подумать, а не на работу устраиваться, — в один из вечеров произнёс Ло, помешивая в кружке безвкусный, больше напоминающий помои, чай, даром, что самый дешёвый. — Не принимают на работу, потому что говорят, что я всё равно в декрет потом уйду. А от таких работников толку мало.       Джон сжал кружку в руках, пряча за ней оскал. Только вот брат заметил его недовольно сведённые брови, а потому мягко покачал головой, осторожно обхватывая его руку своей тонкой и холодной. Джон с ужасом обнаружил, что его рука стала ещё худее, тоньше, а кожа точно призрачная, будто брат и вовсе исчезнет. Он знал, что и сам, вероятно, выглядел не лучше, что, глядя в зеркало, больше, чем на мгновение, увидел чёрные синяки под глазами, такую же бледную, практически серую кожу и выпирающие кости. Он всё это знал, но отвращение от своей беспомощности никуда не делось, напротив, возросло ещё больше, преобладая над всеми остальными чувствами, заполняя его тело колючими иглами. —Они ублюдки, —вырывается вперёд изо рта, на что Ло вздрагивает. —Ничего, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы все они поняли свои ошибки. Докажу, что они ошибались.       Слова были сказаны с небывалой уверенностью, пусть на самом деле этой уверенности он не испытывал, не в той мере, что пытался показать. Но мириться со своим положением Джон точно не мог, не мог терпеть их холодную жизнь в маленькой квартирке... В которой даже тараканы начали ползать, не мог терпеть пренебрежение к брату и к себе. Не мог выносить всё то, что с ними происходило.       В его сердце рождалась лишь горечь и ненависть. Он ненавидел мир, где никто не пытался ничего изменить. Где каждому нужно было показывать пример, вести за собой.... Жалкие никчемные люди неспособные ни на что, только и желающие быть ведомыми, только и желающие подчиняться.       Он не был уверен ни в чем, но ненависти было всё ещё слишком много.       На ненависти он работал, сперва в захудалой лаборатории, после бежал в кафе. На ненависти пытался выкроить минуты свободного времени, чтобы хватало на исследования, нежели то, чем ему поручали заниматься на самом деле. А поручали ему всё кроме опытов: мытье полов, уборка, ведение журналов, отчетов и многой другой макулатурой. Лишь вечерами, когда лаборатория опустевала, он мог наконец заняться своими делами, больше углублялся в изучение структур, иной раз пробовал исследовать что-то самостоятельно, или соорудить. Благо, что учётом расходов никто кроме него не занимался, считал это занятие слишком бесполезным, а потому все его тайные исследования оставались в секрете. —Мне жалко на тебя смотреть, — однажды произнёс Эбардо, излюбленно оперевшись на стол неподалёку и пристально смотря на то, как Джон делает пометки в журнале, внимательно следя за реакцией.       Сам Джон легко пожал плечами, не смотря в чужую сторону и так же насмешливо сказал: —Мне тоже жалко на тебя смотреть. Ты прозибаешь жизнь в какой-то ничтожной лаборатории, хотя мог бы давно устроиться в более благоприятное место для себя. В отличие от меня, к тебе бы прислушались, увидели бы позже, пусть и не сразу. Даже несмотря на консервативность взглядов, под угрозой старости никто не всесилен. Особенно тогда, когда старость сопровождается маразмом и деменцией.       Эбардо раздражённо цокнул, так же раздражённо постучал по столу ногтем и подошел ближе: —Я не работаю без своего коллеги.       Это был вердикт, который сам Эбардо вбил себе в голову ещё в университете, считая остальные кандидатуры просто недостойными его ума и тем более внимания. И Джону бы тоже льстило это внимание, если бы он был другим человеком. Обязательно льстило бы, если бы ему не было так все равно. Это внимание было выгодным, но не более. Да и на самом деле, сам Эбардо был как коллега довольно сносен, пусть и невыносим временами. —Может кредит взять? Мне его легко одобрят. —Твой уровень дохода не такой высокий, чтобы тебе одобрили кредит, а у родителей просить деньги тебе не позволит гордость, — фыркнул Джон, поморщившись, когда жидкость из предполагаемого розового стала фиолетового цвета, а после раствор и вовсе забурлил.       Джон только успел закрыть кран, тем самым перекрывая доступ реактиву по капилляру. Из колбы начал струиться бурый, переливающийся серым газ. Эбардо рядом тоже напрягся, схватил его за руку, в последний момент откидывая в сторону колбу и оттаскивая прочь, чуть ли не за шиворот.       Раздается глухой звук, а после воздух наполняется бурым дымом, который тут же оседает на поверхности стола, оставляя после себя выжженные дыры. —Придурок, — только и прорычал Эбардо, стискивая его руку сильнее.       Джон же задумчиво хмыкнул, пробормотав под нос. —Образуется бурый газ, так и запишем.       На следующий день, пришедшие рано утром лаборанты были весьма удивлены и раздосадованы таким открытием, как испорченная мебель и колбы. На следующий день Эбардо вальяжно прошёл вперёд, окидывая все это безобразие взглядом: —Эксперимент вышел из-под контроля, знаете ли.       На это ничего не ответили, лишь смерили его пристальными гневными взглядами, на что сам Эбардо показательно закатил глаза.       Его до ужаса раздражали все эти люди — говорил весь вид его коллеги, и Джон был вполне себе солидарен, он ненавидел каждого из них точно так же, а возможно и ещё сильнее. А потому, вечерами он приходил более чем злым и раздражённым, мог швырнуть в прихожей пальто, раздражённо кинуть кипу бумаг, которые собирался просмотреть, а после обессиленно усесться где-то в коридоре на тумбочку, зарывшись руками в лохматые волосы. А ведь когда-то он каждый день ухаживал за своими шелковистыми волосами, старался придать им лоск и роскошь. Когда-то его внешний вид всегда был опрятен на зло всем хулиганам и завистникам. Но теперь он более походил на бледную тень прошлого себя.       Тогда в коридор выходил брат, всё такой же помятый, худой и обеспокоенный. Подходил ближе, клал на его голову руки, осторожно пропуская каждую прядь между пальцами, и ласково говорил: —Ты такой молодец, — и это работало, Джон расслаблялся под чужими осторожными прикосновениями, и весь гнев и отвращение так же испарялись, уступая место обычной усталости. —Ты кушал? — хрипло интересовался он, наконец поднимаясь на ноги, а после видя ожидаемое покачивание головы, вздыхая, — сколько раз я говорил, не ждать меня, красотка.       Ло на это лишь рассеянно и смущённо улыбался, теребя край тёплого свитера пальцами и прикусывая губу. И выглядит он таким виноватым, таким сожалеющим, что Джон не мог долго злиться. Ну вот правда как щеночек, как на такого можно было обижаться?       Он лишь качал головой, привычно трепал брата по голове, а после протягивал небольшой подарочек. То было всякое, будь то тёплая кофта, футболка, набор заколочек, потому что Ло любил милые вещи, маленькая милая игрушка или просто блокнот. На большее не хватало, но каждому подарку брат был рад, каждый подарок он прижимал к себе, будто это было самое дорогое на целом свете, а после и вовсе ласково обезоруживающе улыбался.       От улыбки этой мир становился чуть светлее, но и этого было недостаточно, чтобы развеять всё то отвращение в Джоне, что возросло в последние недели ещё больше. Отвращение жило в его теле всегда, но пряталось под слоем других эмоций: скука, тоска, любовь. Но теперь, когда его нервы обнажены, отвращение вновь вспыхивало с новой силой, показывая себя во всей красе, точно короной, поблескивая под светом театральных ламп. Потому что сейчас акт ужаса, акт мерзости и гнили. И этот акт своей жизни Джон никогда не любил. Никогда не любил его повторение... А он временами повторялся, делая эту невыносимую пьесу жизни ещё более уродливой и тяжелой, нагромождение её слоями ещё больше, словно тех прошлым было мало, словно символизма было недостаточно...       Он обнимал брата, не думая ни о чем кроме завтрашнего дня, кроме того,что и сегодня его ждёт работа в виде бесконечных записей того, что они узнали за день и просто своих размышлений. Казалось, испысывая страницы в многичестенных формулах и вычислениях на душе тоже становилось глухо, более упорядоченно, нежели тот раздор что царил до.

***

      В кафе работал ещё один бета, серый, замученный жизнью и точно на призрака похожий. Бета не говорил ни о чем, лишь кивал головой и тихим шелестящим тоном объяснял новые введения в правила или рецепты. Этот бета его раздражал, он был безвольным, смирившимся со своей судьбой, словно эта участь ему положена, словно всё это было нормально... Словно он правда больше не видел смысла своего существования кроме как прислуживать.       Не раз Джон видел, как хозяин кафе унижался перед гостями, когда те что-то высказывали ему. Не раз видел, как приклонялся чуть ли не к их ногам, и Джону становилось так отвратительно от этого зрелища, такой жалкой картины он не видел никогда, и видеть не желал. А ведь даже в школе такого не происходило. Да, бывало, что бет задирали, бывало высмеивали, но находились и те, кто вставал на их сторону, будь то другие добросердечные одноклассники, такие же беты или преподаватели. Но сейчас... Это было правда жалким зрелищем, от этого зрелища Джона начинало тошнить, из-за чего все в животе скручивало узлом.       Извиняться он не был намерен, не перед этими гнидами. А потому, не извинялся никогда, гордо выпрямлялся, смотрел свысока и улыбался дежурной выученной улыбкой, да говорил так мягко и учтиво... Столь наигранно и фальшиво, что каждого перехватывало дух, заставляло впасть в ступор. И Джон этим пользовался.       Чаще всего на него просто жаловались, но эти жалобы не возымели эффекта, хозяин кафе лишь ежился, затравленно смотрел на Джона и, видя его уверенное лицо, растерянно хлопал глазами, точно не понимая причину его поведения... Но не увольнял, возможно, потому что работать с кем-то всегда было проще. А, может быть, потому что чужая уверенность придавала и ему самому некое спокойствие.       Лучше всего к ним относились омеги, они были действительно показателем нежности... Многие из них. Некоторые же были невзрачные, уставшие и такие же обессиленные, явно сражающиеся не только с демонами общества, но и со своими собственными. И с такими было проще всего. С более слабыми, в принципе, всегда проще.       Но даже это не заставило Джона жалеть их, не заставило проникнуться чужой трагедией, не тогда, когда его трагедия давно истёрлась, ни тогда, когда эту трагедию он самолично зачеркивает грубым чёрным мелом. Чтобы слова не было видно. Трагизм — жалок, а он ненавидел жалость. — Спасибо за твою помощь, — однажды дрожащим голосом сказал хозяин.       Но Джон на это лишь усмехнулся, собираясь домой.

***

      Они сидели вечерами прижавшись друг к другу, держа в руках кружки с безвкусным чаем, больше просто обжигающим десна и нёба, нежели действительно согревающим. Ло говорил неспешно, постукивая пальцами по кружке и пусто смотря в неработающий, больше стоящий для красоты телевизор. Джон слушал в пол-уха, оглядывая чистую, хоть и всё ещё старую, комнату с бетонными холодными стенами, обшарпанным полом и таким же старым диваном, на котором они и сидели. Этот диван стоило давно заменить, выкинуть на помойку и не вспоминать больше о том, как ночами в бок впиваются пружины и как жёстко спать на нём. Но пока не было ни возможности, ни сил. —Я написал ещё одну главу, тебе прочитать?       Джон тут же оживал, согласно кивая и наблюдая, как лицо брата точно солнечным светом наполняется, отчего его по обычаю тёмные, почти чёрные глаза кажутся глубокими, точно морская пучина. Такими завораживающими.       Он наблюдал, как Ло тут же осторожно поднимался с дивана, ставя кружку на тумбочку. Как мигом, чуть ли не бегом преодолевал расстояние до письменного стола, вытаскивая потрепанную тетрадь. Джон вновь думает о том, что с зарплатой нужно купить брату ноутбук, а не те убогие листы, на которых он сейчас пишет. Непрактично и неудобно. Вскоре диван вновь скрипит, Ло забирается на него с ногами, счастливо улыбаясь. Брат любил такие вечера, когда мог быть услышанным, когда мог поделиться с кем-то ещё своим творчеством. Но Джон знал его лучше, а потому знал также, что не только в этом была причина. Знал, что Ло просто слишком любит читать вместе с ним книги, любит знать, что Джон его первый слушатель и первый читатель, как иногда выражается, самый ценный и сокровенный.       Брат не раз говорил, что он является его вдохновением, его музой и светом во всей жизни. Джон с этим никогда не был согласен, не внутренне. Может, и усмехался по обычаю самодовольно, гордо, быть может, и строил из себя уверенного польщёного человека, может быть... Но от чувств внутри не сокроешься. Не скроешься от лютого холода, от шипов, терзающих душу, не скроешься от пустоты. Потому что мир Джона всё ещё скуп на эмоции и чувства. И он просто не понимает, что значит вдохновлять кого-то, ему не хочется быть вдохновителем. ... Но видя счастливые глаза брата, он проглатывает эти чувства. Растягивает губы в ухмылках и привычно слушает ласковый голос, погружающий в очередную историю. —"....И парнишка на мосту сидит, ногами болтает, песни поёт. Ну вот, он тут не один такой смельчак. А ещё говорили, что на пруду этом никого нет. Как же. Он ухмыляется. Почему-то делает шаг вперёд и начинает говорить. Хотя говорить с местными не хотелось совершенно, напрягали они его всё, стремные какие-то. —Говорят, тут бес живёт, не боишься?       Парнишка поворачивает голову, смотрит внимательно чёрными глазами и расплывается в зубастой улыбке... Больно дружелюбной. ..."       Комната наполняется шелестом страниц, мягким вкрадчивым голосом и тихим дыханием. Сердце наполняется теплом, пусть и не таким заметным, больше похожим на мягкий след, прикосновение пера. И Джон прикрывает глаза, откидывая голову на спинку дивана и вдыхая сырость, которая теперь не казалась такой отвратительной. И чувство отвращения тоже, к слову, медленно исчезало из его нутра, забывалось, замазывалось другими ощущениями.       Пусть и на миг, пусть оно после вернётся, застилая собой глаза. Но уже этих моментов ему вполне хватало, чтобы прийти в себя.       Спокойные вечера их сближали. Даже несмотря на плачевное положение, вечную усталость от попыток выгрызть себе место, чужое непонимание и консервативные взгляды,... Они же справятся, обязательно справятся. Верно же?

***

      Они ведь справятся и сейчас? — устало думал Джон, бесцельно осматривая свою комнату. И ёжась от лёгкого прикосновения сквозняка к коже. Сейчас бы закрыть окна, не впускать холодный ветер в квартиру и укутаться в плед. Но он стоит босиком на кухне, сверля взглядом тёмное окно.       И когда их жизнь стала такой? Неужто так оно и должно было быть: Ло находит истинного, а Джон остаётся забытым, как он и желал всегда, в одиночестве, наедине со своей работой, которая тоже в последнее время не приносила удовольствия.       Так оно и должно быть? И Джон бы принял всё это, привычно хмыкнул, мимолётно ощущая на душе лёгкость. Но лёгкости не было, как и не было чёткого ощущения безопасности, лишь волнение за брата. Потому что после нахождения истинного Ло стал совсем несвоим, рассеянным, подавленным, больше не разговаривал с ним, а в последнюю неделю и вовсе не появлялся дома. Это тревожило его. Да и как иначе? Всю жизнь он старался быть опорой для нежного брата, лечить его раны, когда тот упадёт с велосипеда, поддерживать его в любом начинании и даже пел колыбельные вечерами, когда тому снились кошмары. Но теперь брат повзрослел, стал старше, у него появилась новая жизнь. Но и жизнь Джона изменилась, не на слишком много, но и эти изменения были так же заметны.              Им бы поговорить, но слова все ещё не находятся. Им бы поговорить. Но Ло нет дома неделю и Джона раздражает его избегание.       А потому он берёт телефон, оставляя одно единственное сообщение:       "Нам нужно поговорить, срочно."       Он принялся ждать, ставя чайник и смотря в темноту за окном... В небо, на котором больше не сияла ни одна звезда. Лишь призрачная луна.       Он готов ждать всю ночь и день. Если того будет угодно.