Рога

Кристофер родился слабым. Не настолько слабым, чтобы умереть в младенчестве, и не в том смысле, что он был в чем-то менее способный или прилежный, чем другие, совсем нет. Он был слабым в том, как его определяли те, кто его окружал. Как только в совсем еще детском молочном запахе начали проклевываться первые омежьи нотки, отношение отца сразу переменилось. Он так и сказал однажды: «Очень жаль». А еще сказал: «Теперь это твоя забота», и передал его под полную опеку матери, имея в виду, что именно ей предстоит воспитать из него правильного, вписывающегося во всех смыслах члена общества. Они, тифлинги, всегда были чрезвычайно консервативны в таких вопросах. Так прямо отец и сформулировал. Это. Как будто обретя новые половые признаки, Крис потерял даже право зваться собственным именем. Потом ему еще много чего говорили, и каждую такую фразу Крис бережно сохранял в своих воспоминаниях, чтобы потом вывернуть наизнанку, переспорить, сделать назло. «Ты недостаточно красивый для омеги.» Кристофер первым лез в драки, терял под натиском чьих-то кулаков зубы, лазал по деревьям, прыгал выше заборов, бегал быстрее зверей, зарабатывал шрам за шрамом, с каждым днем делаясь все менее и менее красивым. «Следует быть тихим и скромным.» Когда какие-нибудь альфы пытались показать ему его место, он вопил и рычал, скалился и кусался, шипел, плевался кровью, изо всей своей крошечной омежьей силы давал сдачи, почти всегда оставаясь проигравшим, но никогда — сдавшимся. «Боевая магия не для таких, как ты.» Это было его самое любимое. Стопки книг, спрятанных под кроватью. Формулы, заклинания, древние тексты — если Кристофер по-настоящему жаждал чего-то, его прилежность и дотошность превращались в обсессию, делающую его возможности безграничными — его сконцентрированное сознание интегрировало в себя любую новую информацию с такой скоростью, которой позавидовали бы и его учителя. Учителя, от которых не было никакого толку, те только пытались вставлять ему палки в колеса, так что довольно быстро он перешел на самообразование. Он сам был для себя и учителем, и надзирателем, и другом, никогда ни на кого не полагаясь. Под конец тренировок из носа шла кровь, а сознание истончалось, дрожало от усталости, как трепещет на ветру прозрачная ситцевая ткань, но все это было совершенно неважно, ведь стоило только отоспаться, как Крис чувствовал плоды своего упорного труда. Прогресс был медленный, мучительный, но он выгрызал себе зубами каждое новое достижение, каждую капельку силы, в которой так нуждался. И все же никакие даже самые суровые тренировки не могли сравниться с по-настоящему мучительным испытанием, уготованном для него. Половое созревание обрушилось на него, как страшная болезнь. Как будто все его тело ополчилось против него, собственные гормоны паразитировали на нем, отравляли, делали таким, каким его всю жизнь все хотели видеть. Слабым, жалким, зависимым. Первая течка камня на камне не оставила в его измученном естестве. От такого не помогли бы никакие тренировки и никакая сила, ни внешняя, ни внутренняя. Вскоре после этого он повстречал альфу — милого юношу, не многим старше его самого. Тот был добр с ним, не осуждал его пристрастия к боевому искусству и магии, не давил слишком сильно, вел себя обходительно и много говорил о любви, хотя Чан и не очень понимал, что именно он имеет в виду. Тогда это показалось хорошей идеей. Выбрать достойного человека, которому можно было бы довериться, дать ему пометить себя, и раз и на всегда закрыть для себя этот вопрос. Переживать течки с удовольствием, а не в мучениях, забившись в дальний угол запертой комнаты. Снять с себя клеймо товара, к которому постоянно кто-то приценивается. Отдаться этому тифлингу было также легко, как проглотить то, что и так у тебя во рту. Гораздо проще, чем научиться управлять Плетением или развить выносливость тела. В своих тренировках он всегда плыл против течения, действовал наперекор заложенной программе. Здесь же сама его природа, встроенный в него механизм подталкивал его: доверься, расслабься, впусти его. Так что он доверился. И расслабился. А когда потом его, как ненужную старую рухлядь, выбросили на помойку, не было даже разбитого сердца. Сердце было в порядке, а вот гордость — гордость пострадала так, что Кристофер уже никогда не смог оправиться от этого удара. Он отправился путешествовать. Набивался в подмастерья к лучшим алхимикам, познавал таинства создания магических зелий. Искал способ победить свою природу, которую он сам считал недугом. И как обычно, его упорство и одержимость какой-то идеей помогли ему добиться желаемого. Тот день, когда была создана эссенция, которая на время подавляла все, что было в нем от омеги, разделила его жизнь на до и после. Наконец-то в нем сначала видели его деяния, а не его половую принадлежность. Наконец окружающие стали смотреть на него, как на равного. Эликсир был дорог в производстве и создавал ужасные боли первый час после приема, а принимать его следовало ежедневно. Но никакие из этих побочных эффектов не перекрывали наслаждение от жизни в роли беты. Так что он продолжил принимать его даже живя один. Даже когда перебрался после войны в горы, где никто не мог бы помешать его уединению, даже для самого себя он продолжал быть бетой, испытывая к себе гораздо больше самоуважения именно в таком состоянии. Тягучий, пряный покой жизни в одиночестве умиротворял. В нем не было ничего лишнего, ничего, что могло бы ослабить или отвлечь его. Жизнь пахла студеным горным воздухом, книжной пылью и магическими травами. Он завел цербера, потому что укротить такое могучее чудище было задачей как раз в его стиле. А если вдруг этой компании было мало, или ему хотелось секса, то он искал партнеров среди бет, но никогда не приводил их домой, не раскрывал своего настоящего пола и не заводил отношения дальше обезличенного дистанцированного соития, единственной целью которого было получение физического удовольствия. Иногда, очень редко, уныние и ощущение пустоты все-таки проникали в его стирильную структурированную жизнь. В такие моменты он думал, что, может, завести ребенка — хорошая идея. Взять к себе на воспитание какую-нибудь сиротку и вырастить из этого потерянного ребенка великого бойца и счастливого человека. Но каждый раз, когда эти мысли захватывали его, другой голос напоминал о слабости. Дети кого угодно делают уязвимым. А он не мог себе этого позволить. Особенно после того, как на войне он заработал себе больше врагов, чем обрел товарищей. Так что тот день, когда он привел к себе в дом двоих учеников, навязанных ему его любимым начальством, стал первым случаем за много лет, когда у него были хоть какие-то гости. И конечно же, разумеется, оба они были альфами. Молодыми, несдержанными и наглыми. Они проявляли все те качества, за которые Чан — а к этому моменту он звался именно этим именем — ненавидел альф. Они соревновались друг с другом в нелепых попытках как-то его впечатлить, чем делали только хуже. Они не могли ужиться, проявляли своеволие и каждый из них свято верил в свое собственное превосходство. Когда в самый первый день Чан по своей собственной глупости выдал себя, поддался натиску феромонов, с которыми ему давно не приходилось иметь дела, и дал слабину, после той ужасной сцены он изо всех сил хотел отправить их обоих по домам. Но ответственность и верность своим должностным обязанностям победили личные обиды, и ученики остались. А потом постепенно, очень медленно, он начал привыкать к ним. Сожительство с кем-то, которое в начале казалось возмутительным нарушением его священных личных границ, со временем стало настолько привычным, что он уже почти не вспоминал, какой была жизнь до того, как в ней появилось двое неугомонных щенков. К его великому удивлению, они никак не пытались оспорить его авторитета. Не пытались использовать феромоны, чтобы подавлять его, и вообще никак не поминали его половую принадлежность. Наоборот, покорность их иногда доходила до смешного. Эти желторотые птенцы ловили каждое его слово и продолжали следовать его указаниям даже тогда, когда силы окончательно покидали их. Чан, у которого никогда до этого не случалось прямых подчиненных, обнаружил невероятное удовольствие в том, чтобы командовать кем-то. В особенности, чтобы командовать альфами. Это ощущалось как восстановление вселенской справедливости. Контроль был у него в руках, и он вырвал его себе сам. Своей силой, своим лично созданным превосходством. Он был уважаем и могущественен, и всего этого он добился своими собственными усилиями. Не благодаря, а вопреки данному ему свыше. Даже когда их заинтересованность и почтение вышли из берегов и обрели плохо скрываемый сексуальный подтекст, а соревнование за его внимание стало совсем уж нелепым, Чан все еще не беспокоился. Он совершенно точно не собирался спать ни с кем из них, и эта непоколебимая уверенность стала прочным фундаментом для игнорирования подкатов любого уровня. В общем, все было даже слишком хорошо. Хёнджин и Феликс делали успехи. Первый с каждым днем все лучше контролировал дарованную ему силу, второй обретал эту самую силу через упорные тренировки и прилежное учение, как когда-то делал сам Чан. Видеть их прогресс доставляло огромное наслаждение. Впервые за много лет, с самого окончания войны, у него появилось большое и важное дело, наполняющее жизнь смыслом. Во всей этой идиллии он практически позволил себе расслабиться. Пока реальность, как она всегда это делает, не решила дать ему бодрящую пощечину. Минхо — его старинный боевой товарищ, работая с которым они могли класть целые полчища врагов — уже пятый год отсиживался в тени, наслаждаясь своим статусом героически павшего в бою солдата. Про его настоящее местоположение знало всего несколько живых существ на всем белом свете, и он почти никогда не выходил на связь, стараясь лишний раз не попадать ни в чьи радары. Так что получить от него такое письмо, да еще и подписанное его собственным именем… Чан в ту же самую секунду, как его взгляд коснулся написанного, понял, что дела плохи. Вдвоем они собирались задушить зачинающийся вражеский реванш, пока тот был еще в самом зародыше. Выследить их базу, зачистить лидеров, и все это даже не привлекая к работе остальной магический ковен. Самоуверенное, опрометчивое решение… Как сильно размякли они от гражданской жизни. Языки Минхо докладывали ему о небольшой группке повстанцев, засевших в подземье, выдавить которых не составило бы никакого труда. Они ошибались. Или намеренно врали, переманенные на другую сторону — этого Чан так и не узнал. Но на месте группы повстанцев оказалась большая и развитая вражеская сеть. Целая армия. У них не было ни шанса. То, что хотя бы один из них выжил, можно было назвать проявлением удачи. Чан оставил в той битве руку и выжег из себя столько сил, что их с трудом хватило, чтобы оторваться от погони и телепортироваться домой. Минхо оставил в той битве жизнь. Еще задолго до всех этих событий Чан неплохо позаботился о том, чтобы обезопасить свое жилище, но даже несмотря на это было вопросом времени, когда противники выйдут на его след и обнаружат его. Так что конечно, он собирался разогнать щенков по домам. И конечно, они стали бы противиться этому. Но спокойные времена, в которые можно было тихо и мирно заниматься воспитанием подрастающего поколения, подошли к концу, и следовало с благодарностью и честью отпустить их. Чего Чан никак не мог ожидать, так это что его найдут так быстро. Что у него не будет времени не только на то, чтобы обезопасить учеников, но и чтобы восстановиться самому. Когда через его тяжелый и монолитный как гранитная плита сон прорвались звуки битвы, он все еще был ближе к смерти, чем к жизни. Тело как будто отреагировало само, ноги понесли его вниз по лестнице, а единственная оставшаяся у него рука уже заряжала заклинание. Хотя он был уверен, он мог поклясться, что сил у него не хватит даже на то, чтобы поджечь свечу. Но он увидел их. Вжавшихся в угол, смешных, испуганных, до страшного бледных в освещении хиленького магического щита. И как такое иногда случалось с ним в особенно тяжелых битвах, новое дыхание открылось там, где, казалось, секунду назад была выжженная обессиленная пустыня. Не раздумывая, он призвал земную мощь, чтобы разрушить дом, который столько лет служил для него прекрасным, любимым убежищем. Это был один из тех навыков, которые обретают все ветераны больших войн. Умение без сожалений и колебаний отрезать от себя сколь угодно ценную часть, если это поможет выйти из битвы победителем. Жуткое умение, от которого душа становилась похожа на застывшую ледяную глыбу, он не пожелал бы такого никому. Но в тот момент именно оно спасло им всем жизнь. Оставался еще один телепорт. Последнее, что от него требовалось, рывок, без которого вся его прежняя жизнь не имела бы смысла. Кем бы он был, если бы не смог спасти двух щенков, положившихся на него? Чего бы стоила вся его проделанная работа. Те последние секунды замедлились так сильно, что Чан мог во всех подробностях услышать каждый толчок своего работающего на пределе сердца. Маленькая искорка заклинания зародилась в нем, Чан концентрировался на ней так сильно, что по губам из носа потекла соленая липкая кровь, прямо как когда-то в далеком, далеком детстве. Он чувствовал, как они все — его преданные ученики, его любимая собака — держатся за него. Доверяют ему. И это осознание дало тот самый последний толчок, благодаря которому он наконец смог собрать последние жалкие крохи плескающейся в нем энергии и… прыгнуть. *** Сознание возвращалось медленно, крупица за крупицей, как проступающий сквозь туман таинственный пейзаж. Первым, что появилось в этой картине реальности, была боль — мерзкий тянущий гул в каждой клеточке его левой руки. Эта боль была отличной новостью. Если рука болела, значит, она была на месте. Чан медленно сел, прислушиваясь к ощущениям. Все его конечности определенно находились там, где им полагается быть. Но та сонная дезориентация, в которой он пребывал, была отвратительным и тревожным чувством. Непростительная расслабленность, которой он совсем не мог себе позволить. Давненько он вот так не просыпался где-то, плохо понимая, сколько времени прошло с последнего раза, как он был в сознании. И совершенно точно не помня, как он оказался в той постели, в которой он сейчас находился. Постель, к слову, была собрана с любовью. Он даже не сразу понял, что лежит на каменном полу. Несколько сложенных друг на друга матрасов вместе превратились в довольно мягкую поверхность, а подушка, на деле оказавшаяся перевязанной бичевкой стопкой одежды, выполняла свою функцию так хорошо, что не смотря ни на что, он чувствовал себя действительно выспавшимся и отдохнувшим. Когда он подготавливал на случай крайней необходимости этот лагерь, спрятанный от посторонних глаз в глубине одной из местных пещер, то совсем не думал о комфорте. Здесь было припрятано только самое необходимое: медикаменты, стандартный походный набор, немного непортящейся еды и кое-какое оружие. Оглядываясь сейчас вокруг, он плохо узнавал это место. Сложно было сказать, сколько он умудрился быть без сознания, но этого времени хватило щенкам на то, чтобы даже в этих суровых спартанских условиях создать некое подобие уюта. Костер, освещающий каменистые своды пещеры, был разведен не на ровном месте, а в аккуратно выложенном камнями круге. Кострище окружали три валуна, выступающие в роли стульев, каждый из которых был трогательно застелен тканевым полотном. У огня был сооружен вертел, немного поодаль лежала еда, намного более свежая и разнообразная, чем можно было бы найти в приготовленном Чаном схроне. В углу, у круто уходящего вверх каменного склона, была совсем уж неожиданная деталь. Дымящийся пучок трав в крошечной вытянутой тарелочке. От этого дыма во всей пещере пахло не сыростью и затхлостью, как можно было бы ожидать, а тепло и пряно, практически… по-домашнему. Ни Хёнджина, ни Берри поблизости не было. А Феликс спал, свернувшийся комочком на скромной подстилке по ту сторону костра, без одеяла и подушки. Зрелище было душераздирающим. Чан совсем не желал будить его, но и смотреть на него вот такого было невыносимо, так что он поднялся и как мог бережно укрыл его своим одеялом. — Господин Бан! — воскликнул Феликс, кажется, еще до того, как по-настоящему проснулся. Он вскочил, путаясь в одеяле и собственных ногах, кинулся к нему, ухватил за плечи и повторил, как будто не веря в то, что видит его: — Господин Бан! Живой… — Каким мне еще быть, — смутился Чан. Феликс замешкался, отпустил было его плечи, но потом снова дернулся навстречу. Было видно, насколько он не находит себе места, как еле сдерживается от того, чтобы броситься к нему в объятья. А еще, что он вот-вот расплачется. — Ну, что ты, — утешать Чан не особенно умел, да и вообще не был привыкшим к тому, чтобы слишком уж открыто проявлять чувства. Но Феликс был таким потерянным и искренним, что не подбодрить его было просто невозможно. Так что он раскрыл свои руки в приглашающем жесте и добавил: — Иди сюда… И в ту же самую секунду эльфёнок бросился к нему и сжал его руками, как будто искал его много-много лет и наконец нашел. Сцепившись, они снова сели. Чан гладил его по волосам, собирал дрожь с плеч и позволял держаться за себя так крепко, как тому было нужно, хотя недавно сросшиеся ребра все еще немного ныли. — Это из-за меня, — всхлипнул Феликс, — это я привел их к вам. Я выдал ваше местоположение. Пожалуйста, простите, это было так глупо, я просто хотел найти вас, убедиться, что все в порядке! — Ошибки случаются, — уклончиво ответил Чан. — Они нашли бы меня в любом случае, это было вопросом времени. Я виноват перед вами, что подверг вас этому риску. — Вы? Виноваты? Но это же я, а вы наоборот… спасли нас. — Нет, — он сделался немного более строгим, отстранил Феликса от себя, чтобы заглянуть в его раскрасневшиеся глаза, — я был слишком беспечен и сам подставил и себя, и вас обоих под угрозу. Ответственность за произошедшее на мне. — Но ваш дом… — Придется построить новый. Не самая страшная потеря. — Ликс, опять ты нюни развел? — раздался откуда-то сзади голос Хёнджина, и со спины тот час же привалилось второе тело. Чана сжало с двух сторон, как в тисках, и из глубины этой кучи слипшихся конечностей он буркнул: — Тебе я не разрешал обниматься. — Если можно ему, то можно и мне, — сказал Хёнджин в заднюю поверхность шеи. Чан слушал два разных дыхания спереди и сзади от себя и с противной тщательностью осознавал, что действие его зелья-блокатора давно закончилось, и теперь он пахнет… собой. А в его системе ценностей это было равносильно тому, чтобы голым оказаться посреди людной городской площади. И вообще, если прислушиваться, запахов оказалось вдруг слишком много. Хвойный — спереди, и цветочный — сзади, они оба не были давящими и враждебными, но облепили его как плотное душное одеяло, в котором сразу захотелось расслабиться и размякнуть. Щенков, с другой стороны, кажется, все устраивало. Даже Феликс притих, спрятав свое лицо где-то в районе груди. — Достаточно, — кашлянул Чан. И только когда они отлепились от него, он наконец снова смог вдохнуть полной грудью. — Как ваша рука? — спросил Хёнджин, без спроса трогая его за предплечье. Чан сделал себе пометку что-нибудь сделать с этим их новым уровнем тактильности, он ничего такого разрешать им точно не планировал. Впрочем, сейчас сил решать этот вопрос не было, так что он просто ответил: — Нормально. Татуировки придется перебивать… Рука действительно полностью восстановилась и была то, что называется, «как новенькая». Не было на ней ни ран, ни шрамов, только татуировки странным образом доходили до середины плеча, а дальше обрывались, и ниже кожа была непривычно пустой и гладкой. — Мне нравятся ваши татуировки. — Мне тоже. — Спасибо… За этот абсолютно неуместный комплимент. — Ваши боевые шрамы — тоже, — как ни в чем не бывало продолжил Феликс, а потом вдруг спустил с плеча широкий вырез своей одежды и показал шрам: круглое пятно, такие обычно остаются от попадания стрелы. Он тронул эту отметину, спрятанную в ямке под острой бледной ключицей и по-детски произнес: — У нас теперь тоже есть. — Точно. Если бы Ликси меня не залатал, откинулся бы, наверное. Крепко задело… — Хёнджин поднялся на коленях, оказался вдруг как-то слишком близко и закатал к самому подбородку ткань рубашки, нахально, без стеснения открывая вид на свое тело. Затянувшаяся полоса ножевого ранения, наискось перечеркнувшая узкую талию. Две ленты мышц по бокам от плоского узелка пупка. Мягкие розовые соски на поджарой груди. Темная капелька родинки у самого пояса брюк. Дыхание у Чана споткнулось. То, что его взгляд вообще выцепил разом столько ненужных подробностей, и как сложно ему вдруг стало оторваться от этой картины — стало для него огромной и волнующей неожиданностью. Возможно, виной тому было еще не до конца спавшее оцепенение, которое всегда бывает после долгого сна. Но скорее всего, с ним играла ничем не сдерживаемая омежья природа, от которой он уже успел так сильно отвыкнуть. Он привык, что его либидо, как и все остальные проявления его натуры, подчинялось строгому внутреннему контролю и проявлялось только тогда, когда он находил это уместным. И то, что сейчас оно настолько внезапно, как сошедший с горы оползень, накрыло его сознание, и вид красующегося перед ним альфы вот так запросто выбил его из равновесия — это было что-то ужасное. Что-то из давно забытой эмоциональной молодости. С огромным трудом, как будто его взгляд был тяжелой неповоротливой ношей, Чан поднял глаза и тут же встретился ими сначала с Хёнджином, затем с разглядывающем его Феликсом. Неловкость сцены выкрутилась на максимум. Очень надеясь, что голос не выдаст его волнения, Чан спросил, резко сворачивая с темы: — Как долго я был в отключке? — Несколько дней, — Хёнджин, слава богам, наконец прикрылся. Но все равно остался сидеть навязчиво близко. Отодвигаться Чан не стал, еще чего. Вместо этого он с непроницаемым лицом слушал Феликса, ровно и контролируемо смотря точнехонько в его левую бровь. — Мы очень переживали… Думали, что что-то пошло не так. Ваше тело восстановилось еще позавчера, но вы так и не пришли в сознание. — Разуму требуется больше времени, особенно если выйти за доступные ему лимиты. А кажется, именно это я и сделал. Телепортация группы существ отнимает очень много сил, которые и без того были на исходе. Кстати, где Берри? — Сторожит. Она оказалась удивительно прилежной, когда дело касается того, чтобы охранять вас. Чан не выдержал и все-таки поднялся. Решил немного пройтись вокруг костра, чтобы вновь почувствовать затекшие после долгого бездействия ноги. Хотелось размяться, но два повисших на нем цепких взгляда не давали ему почувствовать себя полностью свободным в своих движениях. — Если мы все еще тут, значит в этот раз противники потеряли наш след. Побудем здесь еще немного, пока я решаю, что мне делать дальше. Но как только я пойму, что путь наружу безопасен, вы оба отправитесь домой. — Нет. — Мы остаемся. Эти синхронные реплики своей беспрекословностью и наглостью так возмутили Чана, что он на секунду потерял дар речи. Но пока он собирал в кучу всю свою гордость, чтобы поставить щенков на место и напомнить им, кто здесь главный, они сделали что-то совсем невообразимое. Не сговариваясь и не мешкая, оба его ученика встали на колени, прижали ладони к полу и склонились к самой земле, касаясь ее лбом. Редкий старинный жест, знак высочайшего уважения. Они заговорили, оставаясь в таком положении: — Прошу вас, позвольте нам остаться. — Разрешите нам сражаться вместе с вами. Впервые Чан почувствовал, что весь этот официоз переходит какую-то черту. Ему нравилось быть главным, и он ценил этот свой статус, но это совсем не означало, что ему хотелось, чтобы они кланялись ему. — Поднимитесь, прошу вас. Это уже слишком. Давайте отложим этот разговор на потом. — Мы все равно не уйдем. Они выпрямились и посмотрели на него так, что это совсем не сочеталось с исполненным только что жестом. Хёнджин — спокойно и непоколебимо, как будто вспомнил, что он вообще-то королевских кровей, и его слово — закон. Феликс — остро, с вызовом. Покорность и наглость сплетались в них в странный клубок, и глядя на это чарующее противоречие, оторваться было трудно. — Я бы хотел умыться, — снова перевел тему Чан, чувствуя себя странно смущенным от всего происходящего. — Мы как могли вымыли вас, пока вы спали, — очень спокойно сказал Феликс, ни на мгновение не меняясь в лице. — Прошу избавить меня от этих душещипательных подробностей. — Глубже в пещере есть озеро, — добавил Хёнджин. Эти двое говорили как две головы одного целого, как будто за то время, пока он спал, они окончательно перестали соперничать, и вместо этого обзавелись умением общаться телепатически. Эта голова вкрадчиво добавила: — Вам потребуется помощь? — Уж как-нибудь сам справлюсь, спасибо. — Если что — зовите. Они продолжали смотреть на него. С леденящим душу спокойствием. Все это не вписывалось ни в какие ворота, Чан явственно ощущал, что контроль над ними ускользает из пальцев. Как будто не только его ошалевшее от отсутствия блокатора тело, но и эти несносные дети решили использовать критическую ситуацию как повод пережить подростковый бунт. И он пока не придумал, что будет со всем этим делать. *** В свете одного-единственного взятого с собой факела вода в озере было черной, как смоль. Чан примастил факел в камни на берегу и разделся, сложив одежду стопкой. Она была свежая и чистая, а не та, в которой он помнил себя в последний раз. Ему не очень приятен был тот факт, что щенки ухаживали за ним, пока он был в отключке. Хотя конечно на войне с ним не раз такое случалось. Было странно тревожить эту идеально спокойную как жидкое стекло гладь воды. Пока он погружался в озеро, вокруг него кольцевалась рябь, а плеск воды эхом отражался от сводов пещеры, делая эту гулкую звенящую тишину еще осязаемей. Опустившись под воду с головой, он открыл глаза и какое-то время просто наслаждался абсолютной непроглядной тьмой и холодом, в котором растворились и остатки боли, и навязчивый жар, кислотой выжигающий из головы ясность мысли. Казалось, что если замереть и не двигаться достаточно долго, то вся жизнь встанет на паузу и даст ему небольшую передышку. Что можно будет не всплывать какое-то время и не думать о возложенной на него ответственности, о решениях, которые необходимо было принять, об авторитете, которому нужно было соответствовать. О нахальных альфах с их неуместными, грубыми ухаживаниями, отбиваться от которых стало теперь настолько неожиданно тяжело. Но потом кислорода стало не хватать, и Чан всплыл на поверхность, чтобы наполнить грудь воздухом. Снял с рогов налипшую челку, повел плечами, наслаждаясь свежим отдохнувшим чувством в мышцах. А потом тишину прорезал голос, и эхо размножило его так сильно, что поначалу было даже сложно разобрать, откуда именно Хёнджин спросил: — Почему обычно ваши волосы прямые, а сейчас — кудрявые? Чан обернулся и увидел его силуэт — темная фигура, подчеркнутая тонкой полоской света с той стороны, в которой находился факел. Надо было сразу же прогнать его. Рявкнуть что-нибудь суровое, чтобы щенку неповадно было нарушать его заслуженное уединение. Но почему-то он этого не сделал, а просто ответил: — Это побочный эффект от зелья, которое я принимаю. Самый неожиданный и самый приятный из них. — Зачем вы принимаете его? — Чтобы скрывать свой запах. — Но зачем? Чан замолчал. Ему вдруг стало очень жаль, что он не видит его лица — он бы с удовольствием посмотрел, можно ли сохранять спокойное выражение, задавая настолько глупые вопросы. — Тебе замечательно идет быть идиотом, — выдавил он после продолжительной паузы. Хёнджин тоже помолчал. Обиделся, может. Он, наверное, идиотом себя совсем не считал. — Мне очень нравится ваш запах, — наконец сказал он. Честным ответом было бы: «Мне твой — тоже», но слава богу, Чан еще не настолько выжил из ума. Вместо этого он сказал звенящим от напряжения голосом: — Это не имеет никакого значения. — Я вам не нравлюсь? Хёнджин подошел к самой кромке воды, сел на корточки и дотронулся до нее пальцами. Пытливо по кошачьи наклонил голову. Отрезал Чану пути к отступлению. — Дело не в этом. — Может быть, дело в том, что вам нравится Феликс? Это я смогу понять. — Вы оба меня полностью устраиваете. — Тогда почему? — Романтическая связь между учителем и учеником не этична. — Она не этична, если учитель совращает учеников. А сейчас все происходит с точностью наоборот. — Совращает? Так ты это называешь? — Прошу прощения, если мои знаки внимания недостаточно точны. Это я так сдерживаюсь. Из чувства глубочайшего уважения. А Ликси просто немного… стесняется. — Не стесняюсь я, — раздался из темноты глубокий угрюмый голос. — Извините, если помешал. Но я тоже здесь. — Мы видим, — буркнул Хёнджин. — Мне уйти? — деланно возмутился Феликс. — Останься, — на автомате отрезал Чан. Имея в виду совсем не то, как это в итоге прозвучало. — Господин Бан говорит тебе остаться. — Господин Бан вежливо просит вас обоих свалить нахер. Я замерз. — Это плохо. Вылезайте, согреем. Поступив вразрез с собственными словами, Хёнджин поднялся и вдруг стянул с себя рубаху, оставаясь голым по пояс. Чан начинал привыкать к его эксбиционистким наклонностям. Даже жаль стало, что в этой тьме разглядывать было особенно нечего. Хёнджин вошел в воду и медленно приблизился, как молчаливое водное чудище. За его спиной маячил Феликс, свет факела то и дело выхватывал его лицо и волосы ярким пятном на фоне чернильной мглы. Их феромоны раскрывались, приглашая, были такими разными, но при этом одинаково яркими. Запахи были вкусными, пьянящими, проникали под кожу. От них было невозможно отвлечься, ими было невозможно насытиться. С каждой секундой Чан все хуже помнил, зачем он вообще сдерживается. — Я не сплю с альфами, — вяло сказал он, тем не менее оставаясь на месте. Какой-то его части очень хотелось узнать, как далеко они решатся зайти. И эта часть неуклонно росла, отхватывая себе все больше и больше места в уставшем, пьяном сознании. Хёнджин остановился в метре от него, оставляя между ними некую дистанцию. Как будто подчеркивал, что если он все-таки хочет отказаться, то у него есть такая возможность. — Очень жаль. Как многое мы потеряли. — Не люблю, когда мной командуют, — зачем-то объяснил Чан. — Командуйте сами, — предложил Феликс с берега. — Точно. У вас это отлично получается, — добавил Хёнджин. И они продолжили стоять в тишине. Такой напряженной, что ее, казалось, можно было резать. Чан слышал, как каждый из них дышит. Он слышал, как в глубине пещеры капнула вода, и как Хёнджин, стоящий рядом с ним на расстоянии вытянутой руки, облизнулся и сглотнул. Последняя ниточка, на которой держались его ограничения, звенела от натуги. Чан прикрыл глаза, взывая к своей любимой холеной рациональности. То ли от усталости, то ли от злости на неловкость ситуации, рациональность повела себя как сука и ответила: неужели ты не заслужил немного отдыха? А еще она сказала: они получат то, чего хотят, отправятся по домам, и ты никогда их больше не увидишь. И напоследок: выеби их как следует. Раз уж им так сильно хочется. Когда Чан вновь открыл глаза, неловкости не было ни следа. Решимость и раздражение выжгли ее, не оставив после себя ничего святого. Один раз. Только сегодня он отпустит этот ебаный контроль и поставит во главу угла не высокую цель, а простое земное удовольствие. Потому что он, сука, тоже не железный. Проигнорировав стоящего рядом Хёнджина, он двинулся к берегу, вышел из воды и не утруждая себя никакой одеждой, пошел в сторону лагеря. Только кинул напоследок: — Возьмите мои вещи. *** — Никаких узлов. Никаких меток. Хотите распускать зубы — делайте это друг на друге. И вы остановитесь, когда я вам скажу. Чан сел на пятки, как при медитации, игнорируя липкие изучающие взгляды. Мокрое тело блестело в свете костра, но практически осязаемое, густое напряжение, наполнившее воздух, не давало ему замерзнуть. Феликс опустился перед ним, тяжелым немигающим взглядом глядя на мягкий еще пока что член, лежащий между разведенных бедер. А потом поднял глаза и спросил совсем не о том: — Рога можно трогать? — Рога — можно, — разрешил Чан. — А хвост? — спросил оставшийся за спиной Хёнджин. — Аккуратно. Чан взмахнул хвостом, изогнул его кольцом, а потом почувствовал, как его поймала теплая ладонь. Отдавшись этому волнительному ощущению, он замер. Хёнджин медленно и бережно поднимался пальцами вверх, а потом приблизился и выдохнул, коснувшись плеча теплым дыханием: — Красивый. Я хотел тебя с самого первого дня, как увидел. — Я не разрешал переходить на «ты». — Брось. Это я так пытаюсь вывести происходящие из плоскости ученик-учитель. Чтобы закрыть твои вопросы к этике. Слова теплом оседали на коже. Чан чувствовал, как Хёнджин ведет своим лицом вдоль его шеи и ниже, к лопаткам. Не касаясь, как будто растягивая момент, в котором они еще не нарушили эту напряженную дистанцию. Феликс, ни на секунду не прерывающий зрительного контакта, тоже держался на расстоянии. Медленно и обстоятельно снимал с себя одежду, аккуратно откладывая ее в сторону. Чан разглядывал его тонкое жилистое тело, держа руки на коленях. Вся эта долгая, медленная сцена, полная разглядываний и обнюхиваний, заводила. — Могу продолжать называть вас господин Бан, если так вам больше нравится, — медленно сказал Феликс. На всеобщем. Его выговор всегда казался Чану красивым, но сейчас — особенно. Да и вообще, держался он молодцом. Скакнувший вверх-вниз кадык на его шее, когда он сглотнул, было единственным, что выдавало его волнение. — Не переходите на свой, — попросил Хёнджин, и его дыхание скользнуло по позвоночнику, — вы не одни. Ответить Чан не успел, потому что тепло опустилось по спине, мазнуло поясницу, после чего Хёнджин вдруг пропал куда-то на секунду. А потом как будто кто-то дернул за спусковой крючок. Горячий влажный рот впился в самое основание хвоста. Зубы сжались на том месте, в котором он переходил в крестец. Жгучее чувство молнией прошло через весь позвоночник. Не осталось даже сил спросить, откуда он догадался — место было нежное, чувствительное. Место было то, что надо. Хвост забился из стороны в сторону, и рука снова поймала его, удерживая на месте. Рот у Чана раскрылся, и тут же Феликс поймал губами его выдох и прижался спереди, закрыв собой свет костра. Так тщательно сдерживаемая до этого энергия хлынула со всех сторон, и Чан прикрыл глаза, отдавшись снесшей его волне возбуждения. Хёнджин, вцепившийся в его задницу, стонал, как припавший к роднику путник. Феликс задыхался, трогая его ртом, а потом вдруг навалился изо всех сил, с неожиданной силой потянул его за рог, и Чан, прогибаясь в дуге в сторону потолка, почувствовал, как начинает течь. Это было мучительное, давно забытое ощущение. Как будто что-то в глубине его тела разгорелось огнем и потребовало выхода. Запах собственной смазки тяжелой пряностью ударил в нос. Лицо Хёнджина, его сумасшедшие, поплывшие глаза, появились совсем рядом, и он спросил, с нажимом выдохнув короткое слово: — Кто? Чан обвил хвостом его ногу, нашел напряженный член под мокрой тканью штанов, наслаждаясь трепетом его реакции. — Подготовить не забудь. Аккуратно, но быстро. Я не буду ждать тебя весь день. — Куда торопиться? — Хёнджин припал всем телом, смял в пальцах грудь, легонко оцарапал живот своими короткими человеческими ногтями. Дернувшиеся от щекотки руки сжали что-то, оказавшееся в ладонях, и это что-то всхлипнуло голосом Феликса. В их слипшейся куче было двенадцать конечностей, и это если не считать хвост Чана, беспомощно прижатый к самой спине, и волосы Феликса, которыми он осыпал плечо и добавил тактильной информации. Так что не было ничего удивительного в том, как быстро Чан перестал понимать, откуда что происходит. Хёнджин потянул его голову назад, прижался мягкими губами, и почти сразу скользнул внутрь нахальным юрким языком. Феликс выплыл с противоположной стороны, выжигая дорожку сухих поцелуев вверх по шее, положил раскаленную ладонь на щеку и отобрал его лицо. Пока Чан возвращал ему укусы, наслаждаясь этой их контрастной непохожестью, что-то больно стиснуло сосок, а мокрый поцелуй Хёнджина пришелся в самый центр уха, вызывая волну дрожи. Чан выдрался из поцелуя, решив вспомнить, что они вообще-то обещали его слушаться. — Альфы и их неспособность выполнять простые команды, — ставший вязким и неповоротливым голос хрипел, слова липли к гортани. — Я сказал, пошевеливайся. — Джин, давай, — попросил Феликс, глянув за плечо. Потом заглянул в глаза, и на этот раз обратился к нему. Очень заботливо, как будто они не ебаться собрались, а вывих вправлять, — держитесь, господин Бан. Чан подался вперед, приподнимаясь над полом. Оперся на подставленное плечо, чувствуя удивительную силу в тонком светлом теле. Он старался не мешать хвостом, но тот все равно ходил ходуном, пытался прикрыться, спасти от этой неизбежной неловкости первого проникновения. Пальцы скользнули внутрь — сразу два. Теперь Хёнджин и правда больше не нежничал и не медлил, за что Чан был ему очень благодарен. Несдержанное пыхтение у Чаном над ухом было таким эмоциональным, как будто это не у него сейчас были пальцы в заднице. Чан молчал, поражаясь тому, сколько смазки с него натекло. От нее стыли бедра, она текла по яйцам, и когда Феликс потянулся и положил его член себе на ладонь, вымазала и его тоже. — Черт, — одним воздухом выдохнул Феликс, скользнул рукой глубже, столкнулся пальцами с Хёнджином и попросил, захлебываясь шальным сбитым дыханием: — Могу я тоже? Пустите меня тоже. Чан не стал отвечать. Чан чуть сильнее раздвинул ноги, и в следующее мгновение почувствовал, как усиливается растяжение, и в него проникает еще один палец. Чан все еще был тихим, утопая в звуках, которые издавали эти пьяные от восторга и возбуждения щенки. С задушенным стоном Феликс протиснулся глубже и потянул руку на себя, Хёнджин сзади отзеркалил его движение, и насаженный на их пальцы Чан почувствовал, как его тело поддается и раскрывается, теряя всякое сопротивление. Они не толкались вглубь, не дотрагивались там, где это действительно было бы приятно, так что единственным ощущением было жгучее, острое растяжение. Чан прикрыл глаза, вопрошая, как он дошел до жизни такой. Грязь и абсурдность происходящего кружила голову, как будто он был под действием сонного зелья. Как только мышцы достигли какого-то предела, за которым дискомфорт превращался в боль, он скомандовал: — Достаточно. И пальцы тот час же покинули его тело, оставляя после себя странное ощущение пустоты. — Хёнджин, почему ты все еще в мокром? Разденься. Хотелось спросить, почему даже сейчас ему приходится контролировать все эти утомительные мелочи, но он не стал этого делать. А просто ждал, уйдя вглубь себя и собирая внутренние ресурсы для следующего раунда. — Готов? — спросил наконец вернувшийся Хёнджин. Его член горячо лег на ягодицу. Чан завел руку за спину, поймал его в ладонь, оценил размер, вес и форму и ответил: — Сядь. Я сам. И когда он повиновался — отвел хвост, направил член в себя, и одним плавным медленным движением сел на подставленные бедра. Наполнившее его горячее ощущение было приятным, очень приятным. Несмотря ни на какие негативные стороны своей сексуальной жизни, Чан все еще любил трахаться. Просто его жизнь так была устроена, что он отказывал себе во многом из того, что любил. Такой уж у него был склад души. Но сейчас, когда удовольствие само пришло к нему в руки, когда обстоятельства сложились именно таким образом, что его привычные ограничения полетели в трубу, он собирался взять от этой ситуации все, что мог. Закрыв глаза и сконцентрировав все свое внимание на телесных впечатлениях, он приподнялся, почти выпустил член из себя, прочувствовал каждый импульс в своих сокращающихся мышцах, а затем резко сел обратно. Затем еще раз. И еще. Хёнджин сидел не шелохнувшись и всхлипывал так, как будто его мучили. Его руки вцелились в талию, но не мешали двигаться в нужном Чану темпе, не удерживали и не ускоряли его. В этот момент все было почти идеально. Чистое, незамутненное удовольствие, сдержанное, и от того подробное до мельчайших деталей. В принципе, Чану и не требовалось никакого особого участия со стороны. Крепкий податливый член, послушный партнер, не перетягивающий на себя внимание, ровный стабильный ритм — вот и весь рецепт. Именно так выглядел его привычный секс, и именно это его полностью устраивало. Но тут идеальная картина происходящего дала трещину. Феликс ухватился за его лицо, отвлекая, сбивая с ритма, сунулся ближе, заставляя открыть глаза, и в самые губы спросил: — Все хорошо? Чан нашел рукой его шею, огладил большим пальцем челюсть и подбородок. Острым когтем нажал на пухлую нижнюю губу, разглядывая раздражающе красивое обеспокоенное лицо. — Ради бога… — выдохнул он, переводя дыхание, — найди себе уже применение. И потянул это красивое лицо вниз. Феликс понятливо склонился, почти лег, отвел свои волосы назад, и Чан помог ему, собрав их в кулак на затылке. — Я впервые делаю это с тифлингом, — признался Феликс, глянув снизу вверх своими большими глазами. В этом положении он еще меньше походил на альфу, чем обычно. Его рука взялась за член, так аккуратно, как будто это был первый его раз не только с тифлингом, но и вообще с любым другим живым существом. Член у Чана, как и полагается представителям его расы, отличался от того, что можно было увидеть в штанах у человека или эльфа. Так что Чан дал ему время разглядеть его. Феликс обвел большим пальцем ребристость, тянущуюся вдволь ствола и плавно, без каких-либо изменений в текстуре переходящую в узкую острую головку. Собрал прокатившуюся вниз прозрачную каплю. Взвесил на руке потяжелевшие яйца, и наконец снова подал голос: — Мне нужно знать какие-нибудь тонкости? — Можешь не нежничать, — подсказал Чан. — Кожа у нас плотная, не поранишь. В остальном — разберешься. Доверься интуиции. Феликс открыл рот, положил член в эту горячую влажность и позволил ему медленно скользнуть внутрь. Чан на пробу двинулся вверх и вниз, все время удерживая его голову за волосы. И все шло хорошо, пока Хёнджин не вышел из отведенной ему роли. — Не могу больше… Одним уверенным крепким движением он обхватил Чана за талию, приподнялся, чтобы взять разгон и без предупреждения или нежности толкнулся вперед. Импульс передался дальше, Чан дернулся, проникая глубже, чем он рассчитывал, и Феликс тут же издал болезненный давящийся звук. — Стой… — попытался Чан, но Хёнджин перехватился покрепче, вжался в него всем своим телом, как идеально подогнанный кусочек пазла, и чтобы окончательно утвердить свой контроль над ним — потянул за рога, в этот же момент толкнувшись снова. Удовольствие резко перестало быть контролируемым и сдержанным. Вместо этого оно как удар хлыста прошло через все тело, пощечиной ошпарило лицо и прорвалось наружу первым настоящим стоном. Безвольно откинутая назад голова не давала видеть ничего содержательного, все приходилось ощущать телесно, а телесность вдруг стала какой-то слишком чувствительной. Впечатления острыми клиньями входили в сознание, дестабилизируя, расшатывая привычное стройное восприятие реальности. Все моментально превратилось в какой-то спутанный комок, в котором стало так много всего, что Чан захлебнулся. Почувствовал себя слабым. Переполненным. Хёнджин вбивался короткими рваными толчками. Слишком быстрыми, слишком неровными. Спереди Феликс хлюпал слюной и давился, то и дело заглатывая до самого основания. Ощущения настолько интенсивные, что еще немного, и они превратились бы в болезненные, гнали кровь по венам. Чан, кажется, оцарапал кого-то, пытаясь вернуть себе хоть какую-то опору, изогнутая поясница ныла, запрокинутая голова натягивала все от груди до подбородка в одну напряженную прямую струну, обращенную к потолку. Он попытался сказать что-то, но слова превратились в хрип, и как будто чтобы добить его окончательно, Хёнджин положил руку на его напряженное горло и повел пальцами вверх, выдавливая из него последние доступные ему звуки. Они как будто жали на все рычаги разом, играли на всех клавишах одновременно, и эта жгучая беспощадная какофония почти сразу высадила из него все. Оргазм зародился в нем стремительной всепоглощающей волной. Быстро, в секунду заполнил его до краев и хлынул наружу, судорогой выкручивая тело. И тогда Хёнджин наконец отпустил его голову и позволил обмякнуть, соскользнуть с члена, почувствовать себя выжатой до капли пустой оболочкой. Феликс поймал его вялое тело, заглянул в глаза этим своим навязчиво-добрым выражением — пришлось отмахнуться, чтобы не дать ему снова начать интересоваться его самочувствием. Осязание и слух возвращались постепенно, сверху вниз. Сначала появился гул в ушах, собственное сипящее дыхание и стылость запотевшего лба. Потом он почувствовал рот Хёнджина, которым тот припал к плечу. Потом — саднящее холодное ощущение под хвостом. А вместе с ним осознание, что он хочет еще. И чтобы на этот раз все не кончилось настолько быстро. — Ложись, — сказал он без особо долгих пауз. Не давая дыханию до конца восстановиться, а телу, до ушей напитанному возбуждающими феромонами, остыть. Феликс тупил, кусая свои натруженные губы. Растрепанный и весь — от ушей до носа — красный, как пылающее пламя, выглядел он очаровательно. — Ложись, Ликси. Теперь ты, — повторил Чан, извиняющимся жестом трогая его руку, заглаживая оставленные собственными когтями царапины. — Может быть, ты будешь более сдержанным? Феликс всхлипнул, сунулся целоваться. Чан мог бы обойтись и без этих нежностей, но отказывать ему не хотелось, так что он позволял себя целовать, пока они пытались разобраться с ногами, чтобы всем хватило места. И вот наконец, спустя всю эту неловкую возню, член снова коснулся растянутого входа и плавно скользнул внутрь. Вернувшаяся наполненность была такой правильной, такой удовлетворяющей, что Чан снова закрыл глаза, отдаваясь этому нежному чувству. После этого интенсивного хлесткого оргазма так приятно было немного замедлиться, покачиваться на ленивом тягучем удовольствии, слушая под собой тихие стоны, а над ухом — жаркое возбужденное дыхание. Хёнджин трогал его руки, вылизывал мягкое щекотное место между пальцами, кусал костяшки, вел носом по татуировкам, как будто пытался изучить и сохранить в памяти каждый сантиметр его тела. Феликс приподнимал бедра, чтобы ему было удобнее, подставлял руку под вновь набухающий член и говорил что-то спутанное, бессмысленное, то и дело переходя на всеобщий. Хёнджин, говорящий на Суганри, то просил ускориться, то замедлял их, и чем дольше это продолжалось, тем меньше Чан понимал, на каком языке все происходит. В этой блаженной неге было столько спокойствия и умиротворения, что Чан готов был бы провести так часы. Было какое-то особенное отдельное удовольствие в том, чтобы никуда не торопиться и просто дать себе раствориться в этом моменте, в котором между ними отсутствовали какие-либо границы. Не было ни иерархии, ни конфликтов, ни соперничества — только один на всех влажный от дыхания воздух и ленивое неспешное удовольствие. Если Феликс бы проявил достаточно стойкости и дал бы ему столько времени, сколько понадобится, Чан кончил бы во второй раз. Потом помог бы им руками или даже может быть ртом, и даже в виде исключения разрешил бы им поспать вместе с ним, просто чтобы сохранить ненадолго эту тонкую ниточку единения. Но у Хёнджина и на этот раз были свои планы. Так ему нравилось нарушать покой Чана, или он просто не знал, куда пристроить руки… Ладонь легла на живот, останавливая движение. Чан посмотрел вниз, на эти увенчанные даже сейчас кольцами пальцы, и как бережно они гладили кожу под пупком, как будто пытались почувствовать замерший внутри член. А потом вторая рука погладила основание хвоста и нырнула вниз, обводя растянутый податливый вход. — Мне кажется… — тихо сказал он, глянув через плечо вниз, на Феликса, как будто они были тут только вдвоем, как будто проигнорировав Чана, как какую-то неодушевленную преграду, — он может принять больше. И тут же самый кончик пальца надавил, протиснулся в кольцо мышц и бережно потянул. Чан выдохнул, подавившись возбуждением, хлынувшем в его разнеженное сознание. Физические ощущения не были такими уж острыми, но вот мысль… Мысль — была. Феликс под ним заерзал, вцепляясь белоснежными от напряжения пальцами в его бедра. Его голова запрокинулась, окончательно путая разметавшиеся по подстилке волосы. Очевидно охваченный тем же самым ошарашивающим осознанием, что именно они собираются делать, он выдавил на грани слышимости бессмысленное: — Твою мать… — Только не сдайся раньше времени. Пока рано, — поддел Хёнджин озорным голосом. Вытащил палец, собрал на руку сгусток слюны и тут же вернул его обратно. У Чана никто даже ничего не спрашивал. Чана с головой выдавало ускорившееся дыхание и запах, в котором не осталось ничего, кроме яростной слепой похоти. Пелена упала на глаза. Он чувствовал себя животным, отдающимся на волю своим инстинктам. Палец — один, а следом и второй, проникли в тесноту, заполненную замершим в ожидании членом. Хёнджин все еще обнимал его, удерживал рукой поперек живота, как будто Чан в этом состоянии мог или хотел бы сбежать. Он шепнул на ухо: — Расслабься. И Чан еле удержался от того, чтобы рассказать ему, как охуенно он был расслаблен до того, как он решил вклиниться и сообразить на троих. Смазки было столько, что Чану приходилось очень хорошо контролировать свое положение, чтобы не дать Феликсу выскользнуть. И все равно растяжение было тяжелым и болезненным. Но даже так Чан понимал, что Хёнджин прав: он мог принять больше. — Давай, — прохрипел он, жмурясь до белых пятен перед глазами. — Рано. У меня не получится. — Давай, — с нажимом повторил Чан и прогнулся в пояснице. Терпеть это томительное ожидание становилось невыносимо. — Пробуй. И Хёнджин попробовал. Толкнулся туда головкой, но она прошла вскользь. Подставил ее вновь, надавил, помогая себе пальцами. Чан попытался податься навстречу, и сделал этим только хуже — Феликс выскользнул из него, оставляя после себя ощущение страшной неудовлетворенности и пустоты. Два члена скользили между его ног, сталкивались, мешали друг другу, и все это было одновременно раздражающим и таким горячим, что Чан чуть не захлебнулся собственными словами. — Соберитесь и сделайте что-нибудь толковое наконец. Призыв сработал. Феликс наконец нашел нужный угол, Хёнджин обхватил оба их члена одной рукой и направил их вверх, а Чана, за плечо которого он ухватился жесткими пальцами — вниз. Оба его партнера выстонали одновременно, практически в унисон. И даже Чан, который вообще-то не любил давать волю голосу в постели, не выдержал этой массивной раскаленной наполненности. Он весь, все его внимание и все ощущения, сконцентрировались там, внизу. И еще немного осталось в животе, где зрели отголоски нового оргазма. Все остальное тело как будто исчезло, раскидалось в пространстве, даже зрение пропало, потеряв последний фокус. Двигаться ритмично у них не получалось. Но этого и не требовалось, Чан и без этого был на грани. Они, судя по звукам, тоже. Хёнджин навалился сзади, прилип потной грудью, и стонал громко, не сдерживаясь, перескакивая с ноты на ноту. Феликс под ним скреб его грудь пальцами, возвращая должок царапин. Было так мокро, жарко и тесно, что Чан даже не мог просунуть под себя руку, чтобы подрочить и облегчить свою ношу. Член просто терся между животами, и ему оставалось надеяться, что этого хватит. Он уже слабо соображал, и обязательно пропустил бы момент, если бы Феликс вместо него не встрепенулся, срывающимся надломленным голосом не сказал бы: — Постой, Джин. Никаких меток, помнишь? И в этот момент зубы царапнули, совсем легко, поверхностно, влажный изгиб шеи. Чан скосил глаза на то, как Хёнджин скалится, выслушал, как он воет, и его вялое сознание сказало ему: а почему бы и нет? Метки — это тоже приятно. Интересно, что он почувствовал бы, если бы они оба пометили его. Одновременно. Мысль была дурная. Пьяная. Очень вкусная. Он не стал ее озвучивать. Вместо этого он сказал, не узнав собственный голос: — Только не внутрь. Слышите меня? Они услышали. Но отвечать не стали. Только припадали и отдалялись снова и снова, высаживая остатки связных мыслей из головы. Чан кончил во второй раз, смакуя на высохших губах ругань и стоны. Феликс вышел из него и трепыхался, трогая себя, как пойманная в клетку птица. Хёнджин держался дольше всех. Хватался то за волосы, то за лицо, совал в рот перемазанные смазкой пальцы, тянул зубами за ухо, нес какой-то развратный бред, держался за хвост, как за рожок седла и двигался, двигался до тех пор, пока от гиперстимуляции у Чана не затряслись ноги. А потом вышел, громким шлепком приземлил член на ягодицу и брызнул на спину горячим текучим семенем. *** — На этом все. В руках Чан держал две сумки, которые он собственноручно наполнил самыми необходимыми припасами. Телом он держал дистанцию. А в голосе и лице — сохранял строгость. После этой ночи, в которой распоясалась и взяла над ним верх его омежья природа, требовалось вернуть все на круги своя. Впрочем, секс и правда был замечательный. Самый впечатляющий из того, что с ним случалось за последние годы, и уж точно самый запоминающийся. После они помогали друг другу привести себя в порядок. Проявляли заботу, которая больше подошла бы устоявшимся любовникам, чем этой случайной вышедшей из-под контроля связи. А потом они сдвинули лежанки, чтобы все трое смогли поместиться подле друг друга, и Чан даже дал Феликсу улечься на своем плече, как не делал ни с кем очень, очень давно. И все это ровным счетом ничего не значило. — Что значит — все? — очень глупо спросил Хёнджин. Феликс смотрел из-под хмуро опущенных бровей, как будто вот-вот должна была начаться драка. — Значит, вы свободны. У меня больше нет возможности вас обучать. Как я уже говорил, мне предстоит серьезная и опасная работа, а вам — отправиться домой. И я не отказываюсь от своих слов. — А мы говорили, что никуда не уйдем, и от своих слов тоже — не отказываемся. Феликс был так серьезен и зол в этот момент, что не осталось в нем ни нежности, ни очарования. Как-то сразу вспомнилось, что он вообще-то сильно старше их всех. Захотелось смягчиться, но Чан не дал себе этого послабления. — Произошедшее прошлой ночью было случайностью, которая больше не повторится. Если это то, что вас волнует. — При чем здесь это? Произошедшее никак не относится к принятому нами решению. Чан запнулся, совсем не ожидая такого ответа. Посмотрел на Хёнджина, но тот тоже был мрачен и молчалив, и совсем не пытался оспорить сказанного. — Еще раз. Я не живу как омега и не планирую начинать этого делать. Как только я доберусь до своей второй лаборатории, то возобновлю прием блокатора, и единственное, чем мне останется заниматься — это объяснять магическому ковену, как я умудрился проморгать в подземье становление целой вражеской армии. — Если это то, чего вы хотите, то мы будем рядом, чтобы помочь, — вежливо, но холодно ответил Феликс. — Влечение к вам не было и не будет основной причиной, почему я выбираю оставаться рядом с вами. И если вы того пожелаете, произошедшее здесь я оставлю в своей душе и только лишь там. — Не обижайтесь, но омег полно. Если бы дело было просто в сексе, я бы нашел вариант попроще, — Хёнджин усмехнулся. Их непоколебимая стойкость ошарашивала. Чан терялся, как объяснить им то беспокойство, которое он испытывал, когда представлял, что они отправятся вместе с ним на этот второй виток страшной, кровавой войны, которого он подсознательно ждал все эти годы. Еще больше он терялся от того, что они, кажется, и правда были намерены это сделать. Не в шутку, не ради того, чтобы произвести на него впечатление или затащить его в постель, а по какой-то другой, более глубокой причине. Чану было бы проще взвалить на спину многотонный каменный валун, чем выдавить слова, которые он собирался произнести, но он все-таки сделал над собой усилие и сказал: — Я волнуюсь за вашу сохранность. Вы стали дороги мне. — А вы — нам. — Видите, как у нас много общего? Чан закрыл глаза и прикрыл лицо пальцами, чтобы немного размять виски. Голова гудела как гулкое металлическое ведро. Пауза была длинная, такая длинная, что на мгновение ему показалось, что они ушли и оставили его одного. Но когда он снова открыл глаза, они оба стояли ровно там же, где и прежде. Чан опустил сумки на пол и позволил себе обреченный вздох, ощущая себя самым несчастным существом в мире. — Мне придется написать вашим родителям…