Шторм Молана

Холод позднего осеннего утра цеплялся за каменные стены приюта. Еще до того, как солнце осмеливалось выглянуть из-за горизонта, резкий настойчивый колокол разносился по длинным пустым коридорам. Этот звук вырывал детей из их тонких, набитых соломой матрасов и извещал о начале еще одного дня в Доме Святой Агнессы для обездоленных детей. Босые ноги шлепали по остывшему камню. Дети, от самых маленьких, еще едва умеющих ходить, до юных подростков, торопливо одевались в свою простую, часто плохо сидевшую, одинаковую форму. В этом утреннем хаосе не было места для шуток или болтовни, только шелест одежды и изредка приглушенный кашель. Молан, с его непокорными рыжими вихрями, старался как можно быстрее застегнуть пуговицы на рубашке, его зеленые глаза привычно тоскливо осматривали коридор. Прошло четыре года с тех пор, как душа бывалого моряка, пропитанного солеными ветрами и звоном такелажа, необъяснимым образом вселилась в тело Молана, рыжеволосого мальчишки из приюта Святой Агнессы. Сначала это был хаос. Тело Молана, хрупкое и свыкнувшееся с голодом, казалось чужим и неуклюжим. Привычка к постоянному движению, к качке палубы под ногами, заменялась жесткостью каменных полов и однообразием приютского ритма. Каждое утро звон приютского колокола отзывался в душе моряка нетерпеливым раздражением, далеким от смиренного подчинения остальных детей. Тело Молана автоматически поднималось и одевалось, но душа ощущала себя запертой в клетке. Указ есть скудную кашу молча и без возражений была для моряка, привыкшего к крепкой пище и шумным разговорам за столом, почти невыносимой. Взгляд миссис Коул — всегда строгий и пристальный — вызывал в нем странное, недетское негодование. Детей, как шестеренки в бездушной машине, распределяли по заданиям: уборка, стирка, работа в огороде. Никто не спрашивал, устал ты или нет, хочешь ли ты этим заниматься. Воспитатели, словно тени, скользили мимо, бросая ленивые взгляды и редкие раздраженные окрики. Молан, приученный к дисциплине и четкости на корабле, здесь ощущал лишь хаос и равнодушие. Он видел, как усталые, худые дети таскают непомерные ведра, как их руки дрожат, но никто не обращает на это внимания. Он сам не раз чувствовал, как от голода сводит живот, ведь еда в приюте была скудной и невкусной, больше похожей на месиво. Это заставляло многих выпрашивать мелкую работу у рыночных торговцев, лишь бы раздобыть хоть крохи еды. Отношения Молана с детьми в приюте были сложными и неоднозначными, сотканными из нитей его прошлой жизни моряка и его нынешнего положения мальчика. Он никак не мог полностью вписаться в эту детскую среду. Его резкость и прямота, унаследованные от долгих лет на море, где приходилось говорить прямо и действовать быстро, часто отталкивали детей. Его грубоватый юмор, который на корабле вызывал смех и одобрение, здесь казался неуместным и даже пугающим. Он не умел играть в детские игры, не понимал их условностей и их неписанных правил. Он чувствовал себя словно чужак, пришедший из другого мира, и в то же время — частью этого мира, хоть и вопреки своему желанию. Он старался не заводить близких отношений, избегал долгих разговоров и пустой болтовни, предпочитая держаться в стороне и наблюдать. Однако, за этой внешней отстраненностью скрывалась глубокая потребность в общении, но моряк в нем боялся открыться и показать свою слабость. Он видел наивность, детскую жестокость и беспомощность, и это вызывало в нем противоречивые чувства. Иногда он ощущал раздражение и непонимание, иногда — сочувствие и жалость. Его действия часто были импульсивными, продиктованными инстинктом защиты, унаследованным от морской жизни, и это часто приводило к конфликтам и непониманию. Но порой, за этой грубоватой маской прорывалась его забота и внимание, и тогда дети могли увидеть, что под этой жесткой оболочкой скрывается человек с большим сердцем, способный на сострадание и защиту. Например, таким образом Молан нашел себе необычного друга, мальчика по имени Том Реддл. Тогда еще солнце едва коснулось горизонта, заливая двор приюта тусклым светом, когда напряжение, словно невидимый зверь, вновь вырвалось наружу. Молан, оттачивая свои скудные навыки в уголке, привычно старался не обращать внимания на шум, но именно в этот момент его внимание привлекла сцена у дальней стены. Там, словно стая гиен, старшие мальчишки окружили Тома, но на этот раз что-то было иным. Молан обычно видел, как Том просто отступает, прячется или уходит, но сейчас он заметил в его глазах не страх, а какое-то глухое, сдержанное бешенство, словно дикий волчонок, загнанный в угол. Том не кричал, не плакал, не просил пощады, а лишь молча огрызался, стараясь увернуться от грубых толчков, но не отступая. Его движения были резкими и остервенелыми, словно он пытался укусить задир в ответ, но количество противников было слишком большим, и он мог лишь защищаться, но не нападать. В глазах Тома плясали искры ненависти, его губы были плотно сжаты, а тело напряжено до предела, как пружина, готовая сорваться. Этот образ дикого зверька, не желающего сдаваться, и привлек внимание Молана, словно странная и непонятная симпатия зародилась внутри него. Моряк в нем узнал этот первобытный гнев, это нежелание сдаваться даже перед лицом превосходящих сил противника. И это подожгло пламя ярости внутри него. Молан не мог просто стоять и смотреть, как этого зверька терзают на части. Инстинкт повел его вперед, на этот раз не только ради справедливости, но и ради ребенка, которого он впервые увидел по-настоящему. Молан ворвался в их круг, словно шторм, отталкивая задир в стороны: — Оставьте его, проклятые крысы! — выкрикнул он, его голос был полон гнева, в нем слышался отголосок прошлого, когда он отдавал приказы своей команде. Но в этот раз дети не замерли в ужасе, они смотрели на него с недоумением и злобой. Его грубость и прямота действовала на них не так, как на его старую команду. Он не обратил на это внимания, так как его взгляд был прикован к Тому. Тот, словно загнанный зверь, смотрел на него, но не убегал; в его глазах не было благодарности, а лишь какая-то настороженная недоверчивость, словно он ожидал подвоха и от него. Молан, все еще наполненный злобой, замахнулся на одного из задир, но его кулак застыл в воздухе. И тут появилась миссис Коул, чье присутствие всегда наводило ужас. Ее взгляд был суров и холоден, а голос, словно ледяной ветер. — Молан, Том, в темную комнату! — проговорила она, ее слова отдавались в ушах, как удар грома. Молан не стал спорить, он понимал, что не сможет уйти от расплаты. В мрачной комнате, куда их затолкали, было холодно и сыро, словно в темном трюме корабля. Молан сидел в углу, чувствуя на себе взгляд Тома, будто тот следил за ним и пытался понять, друг он или враг. Мгла темной комнаты сгущался, как застоявшийся туман, и каждый шорох казался громким и зловещим. Молан, привалившись спиной к стене, ощущал на себе пронизывающий взгляд Тома. Мальчик сидел в противоположном углу, свернувшись калачиком, точно настоящий волчонок, готовый в любой момент огрызнуться или убежать. Молан чувствовал напряжение, исходящее от него, подобно натянутой струне. Он понимал, что Том не доверяет ему, и это грызло его изнутри. Наконец, Том нарушил тишину, его голос был тихим, но резким, как царапина на стекле: — Зачем ты это сделал? Молан поднял голову и посмотрел на Тома, его глаза привыкали к темноте, пытаясь разглядеть черты его лица. Он понимал, что Том не ждет от него утешительных слов или оправданий. Он ждал честного ответа, и Молан был готов его дать, не приукрашивая и не выдумывая ничего. Моряк давно понял, что ложь — это не его путь. — Я не знаю, — ответил он, его голос был низким и хриплым, — Просто… просто не мог смотреть, как они тебя достают. Ты, будто хищный зверь, загнанный в угол, но все равно не сдающийся. Том смотрел на него долгим, изучающим взглядом. В его глазах не было ни благодарности, ни понимания, лишь недоверие и скептицизм. — Ты не такой, как они, — сказал он, в его голосе звучало удивление, но не восхищение, — Ты… Ты тоже странный. Как и я. Молан усмехнулся, на этот раз не злобно, а с какой-то грустной иронией. — Да, наверное, странный, — согласился он, — Только мы не должны быть странными поодиночке. Том нахмурил брови, его глаза сверкнули, словно два уголька в темноте. — Почему? Молан не стал вдаваться в сложные объяснения, не стал говорить о солидарности или дружбе. Он был моряком, он привык к простым и понятным вещам. Он посмотрел на Тома и честно сказал то, что чувствовал: — Потому что я увидел в тебе родственную душу, — сказал он, его голос был на удивление мягким, — Ты похож на меня. Ты не сдаешься, даже когда знаешь, что проиграешь. Молан старался сдерживать свою злость, понимая, что в этом месте нельзя быть открыто агрессивным, это не море, тут другая игра. Но в тоже время, он понимал злость Тома, он сам ее чувствовал, будто зубы акулы, впивающиеся в бок. В прошлой жизни он часто видел такое, он знает, как утихомирить бурю внутри, он знает, что злость – это лишь энергия, которую можно направить в нужное русло. Он не мог позволить этой энергии сломить и Тома. Том молчал, его взгляд блуждал по стенам темной комнаты. Он не понимал этого, не мог поверить, что кто-то, тем более такой грубый и странный, как Молан, может чувствовать к нему хоть какое-то подобие родства. Его сердце было закрыто, заковано в лед недоверия. — Не верю, — тихо проговорил он, его голос звучал словно шелест опавших листьев. Молан кивнул, понимая, что ему нечего сказать. Он не мог заставить Тома ему поверить, он мог лишь ждать и надеяться, что со временем, их связь станет сильнее, что этот молодой хищник поймет, что он не враг, а скорее — попутчик, попавший в этот серый приют. Их разговор оборвался, повисла тишина, полная напряжения и недосказанности, и в этой тишине каждый из них продолжал задавать себе вопросы. Серый рассвет просочился сквозь узкое окно темной комнаты, вытягивая из мрака очертания стен и фигур двух мальчиков. Молан проснулся от ноющей боли в мышцах и ощущением затхлости во рту. Он встал с каменного пола, ощущая, как его тело протестует от вчерашнего заточения. Он взглянул на Тома, который все еще сидел в своем углу, свернувшись калачиком. Мальчик выглядел таким же напряженным и настороженным, как и прошлой ночью. Дверь темницы с резким скрипом отворилась, и надзиратель, не говоря ни слова, жестом приказал им выходить. Они молча последовали за ним по коридорам, направляясь к умывальнику. Молан с отвращением сплюнул в раковину, пытаясь смыть с себя вкус темной комнаты. Том, не поднимая глаз, лишь быстро ополоснул лицо, словно смывая не грязь, а недоверие, что наполнило его сердце. Затем была столовая, где их ждал скудный завтрак. Молан ел молча, стараясь не смотреть на других детей. Том же, вцепившись взглядом в свою тарелку, не притрагивался к еде. Он словно не видел ничего вокруг, его взгляд был обращен внутрь себя. Молан чувствовал его метания, но решил не заставлять его, понимая, что Том должен сам справиться со своими демонами. На самом деле, не только Том, но и многие из них, казалось, ели через силу. Еда была пресной и водянистой, каша без масла и хлеб, который крошился как песок. В памяти Молана всплывали картины сытных обедов в портовых тавернах после долгих месяцев плавания, с наваристым супом и свежим мясом – то, что здесь казалось несбыточной мечтой. Он понимал, что нехватка калорий у без того утомленных ребят будет только усугублять. За завтраком последовали сборы в школу. Дети, как по команде, стали надевать свою простую, серую форму. Молан безразлично натянул на себя свою рубашку, ощущая ее грубость на коже. Затем были ботинки, жесткие и неудобные. Он чувствовал, как это тело, такое чужое для него, сопротивляется каждому движению. Этот мир был чужд его привыкшему к морским просторам телу. Он помнил, как во время долгого плаванья, его тело ликовало от нагрузок, сейчас же, любое действие казалось пыткой. Молан помнил, как с товарищами отрывались на морских рынках, где можно было урвать что-то вкусное и свежее, это был для них маленький праздник, в этих стенах, даже мысль о таком казалась чем-то запретным. Том надевал свою форму молча, с какой-то странной обреченностью. Он был тощим и угловатым, словно маленький воробей, готовящийся вылететь из гнезда. Когда все были готовы, надзиратель построил их в шеренгу и повел к школьному зданию. Молан шел молча рядом с Томом, стараясь не вступать в контакт с другими детьми. Он замечал, как с каждым днем даже их и без того тощие тела становились еще более худыми, а лица — бледными. Не удивительно, с таким питанием, — про себя хмыкнул он. Молан понимал, что если не предпринять меры, то скоро они перестанут существовать и издохнут. Он решил просто быть рядом, как маяк, который светит издалека, не требуя ничего взамен. Школа, куда ежедневно отправлялись мальчики из приюта, представляла собой унылое каменное здание, с узкими окнами и высокими потолками, словно вырванное из другой эпохи. Едва переступив порог, Молан почувствовал на себе давящую атмосферу строгости и дисциплины, пронизывавшую каждый уголок. Здесь, как и в приюте, царил порядок и однообразие, не допускавшие ни малейшего проявления вольности. Учебные помещения, хоть и назывались классами, больше напоминали казармы. Длинные ряды деревянных парт, на которых сидели дети, словно солдаты, вытянувшись по струнке. На стенах висели черно-белые плакаты с изображениями королей и географических карт, бледные и невыразительные, как и весь этот мир. В классе пахло мелом и пылью, и этот запах казался неотъемлемой частью этого места. Воспитатели же казались лишь тенями, они были настолько безразличными и равнодушными, что казалось, будто они тоже узники этого места, они лишь выполняли свою работу, не желая участвовать в жизнях этих детей. Задания давались непонятные и в большом объеме, было заметно, что никто не проверяет и не контролирует выполнение, казалось, что все это делается только ради галочки, чтобы "было". Уроки проходили в тишине и напряжении. Учителя, мужчины в темных костюмах, методично излагали материал, не допускали никаких вопросов или отступлений от программы. Мальчики зубрили правила грамматики, решали примеры по арифметике и повторяли исторические даты, не всегда понимая их значения. Особое внимание уделялось чистописанию, и каждый ребенок старался вывести буквы четким и ровным почерком, стараясь соответствовать высоким стандартам. В обучении преобладали старые методы, основанные на запоминании и строгой дисциплине. Физические наказания были обычным делом, и любое непослушание или невыполненное задание каралось ударом линейкой по рукам или розгами. Атмосфера в классе была напряженной и сковывающей, и мальчики старались не привлекать к себе внимания, опасаясь гнева учителей. В перерывах между уроками не разрешалось шуметь или бегать. Они тихо стояли в коридорах, стараясь держаться особняком. Молан чувствовал себя, словно рыба, вытащенная на берег, он не понимал правил этой игры, и потому предпочитал просто наблюдать. Том же, словно тень, двигался вдоль стен, стараясь оставаться незамеченным. Особое внимание уделялось религиозному воспитанию. Утренние и вечерние молитвы, изучение библейских текстов и постоянное упоминание о Боге были неотъемлемой частью школьной программы. Молан слушал эти проповеди с равнодушием, его мысли были далеки от церковных канонов. Том же, казалось, впитывал каждое слово, словно ища ответы на свои вопросы в древних писаниях. После обеда, который состоял из скудных бутербродов и чая, мальчиков ждали уроки труда. Они учились строгать, пилить, делать простые деревянные изделия. Эти занятия были более интересными, чем скучная зубрежка, и мальчики с удовольствием работали руками, ощущая, как дерево поддается их усилиям. Молан, привыкший к работе с такелажем, с удивлением обнаружил, что его руки умеют и с деревом. Том же, работал тихо и сосредоточенно, словно выплескивая свое напряжение в монотонных движениях. Каждый день, с рассветом и до заката, Молан ощущал на себе тяжелую печать однообразия. Приютская жизнь с ее четким распорядком, скучными уроками и строгими правилами казалась ему удушающей и невыносимой. Он словно был заперт в клетке, где каждый день был похож на предыдущий, и где не было места для свободы, приключений и настоящей жизни. В такие моменты, особенно вечерами, когда все вокруг погружалось в тишину и полумрак, Молана накрывала волна тоски по своей прошлой, бурной жизни. В его памяти всплывали яркие картины бескрайнего океана, огромные паруса, надутые ветром, и крики чаек, сопровождающие его корабли. Он видел себя на палубе, крепко держащим штурвал, ощущая, как морская стихия подчиняется его воле. Он вспоминал шумные порты, таверны с громкой музыкой и веселые лица своих товарищей. Эти воспоминания были такими яркими и живыми, что он словно переносился в прошлое, в мир, где он был свободным и сильным человеком. Он тосковал по соленому вкусу морского ветра, по покачиванию корабля под ногами, по запаху смолы и дерева. Он мечтал о далеких странах, о неизведанных землях, о приключениях, которые ждали его за горизонтом. Он вспоминал о штормах, когда казалось, что весь мир рушится, но его корабль, словно живой организм, с честью преодолевал все препятствия. Он ненавидел это ощущение постоянной несвободы, этого однообразного распорядка, где каждый день был похож на предыдущий. Он не понимал, как можно добровольно жить в таком мире, где нет места для приключений, где нет места для воли и где все подчинено жестким правилам. Он не мог привыкнуть к тишине, которая царила в приюте, к этому гнетущему молчанию, которое окружало его со всех сторон. Он тосковал по громкому смеху своих товарищей, по их шумным спорам, по их морским песням, которые поднимали настроение и давали силы. Он чувствовал, что его жизнь застыла, словно в ледяном плену, и он не знал, как отсюда вырваться. Молан часто задавал себе вопрос: «Как я здесь оказался? Почему я должен страдать от этого?» Он искал ответ в воспоминаниях, пытаясь найти смысл в своем перерождении, но все, что он находил, лишь усиливало его тоску и разочарование. Он ощущал себя, как птица, попавшая в клетку, как волк, заточенный в загон. Он понимал, что его прежняя жизнь навсегда осталась позади, но он не мог смириться с этой реальностью. Его душа рвалась на волю, в открытый океан, где он мог чувствовать себя самим собой. Но пока он был заперт здесь, в этом сером мире, где все было подчинено правилам, и единственное, что он мог делать — это мечтать о том дне, когда он сможет вырваться и снова стать моряком, даже если это будет лишь во сне. С каждым днём, проведённым в приюте, вопрос о том, как он оказался в теле Молана, становился всё более навязчивым. Это было словно неразрешимое уравнение, которое он пытался решить, перебирая в голове все возможные варианты, но каждый раз упираясь в стену непонимания. Молан, привыкший к конкретике и четким решениям, был в замешательстве от этой метафизической головоломки. Он пытался вспомнить последние моменты своей прошлой жизни, но все его воспоминания были смутными и разрозненными, как обрывки старой карты. Он помнил шторм, бушующий океан, ощущение холода и страха, а затем — пустоту. Он словно провалился в никуда и проснулся в этом чужом теле, в этом чужом мире. Молан пытался найти логическое объяснение, но каждый раз отбрасывал его как несостоятельное. Он перебирал в голове варианты: это сон? Проклятие? Магия? Но ни одно из этих объяснений не казалось ему правдоподобным. Моряк в нём не верил в сказки и мистические силы, но он не мог отрицать, что с ним произошло нечто необъяснимое. Он обращался к книгам в школьной библиотеке, пытаясь найти хоть какую-то зацепку, но все, что он находил, лишь вводило его в еще большее замешательство. Философские трактаты казались ему бессмысленными и оторванными от реальности, а научные теории не могли дать ответа на его конкретный вопрос. Он ощущал себя, словно человек, попавший в чужую книгу, где он не понимал ни правил, ни сюжета. Молан пытался даже говорить с детьми, спрашивал их, не знают ли они чего-нибудь о том, как люди попадают в чужие тела, но всё, что он получал в ответ — это испуганные взгляды и насмешки. Он понимал, что они не могли его понять, что их представления о мире были слишком просты и ограничены. Он начал подозревать, что возможно, он сошёл с ума, что всё это — плод его больного воображения. Но он чувствовал, что его воспоминания слишком яркие, слишком живые, чтобы быть просто галлюцинациями. Он знал, что он был моряком, что он бороздил океаны, что он любил свою семью. Эти воспоминания были частью его сущности, которую он не мог так просто отбросить. Он даже стал молиться, просил Бога дать ему ответ, но небо оставалось безмолвным. Он не верил в загробную жизнь, но он был готов на всё, лишь бы понять, почему он здесь. Он смотрел на звёзды по ночам, пытаясь найти в них какой-то смысл, но они лишь молчаливо светили ему с далёкого неба. Молан стал жить с этим вопросом, как с неизлечимой болезнью. Он понимал, что возможно, он никогда не найдёт ответа, но он не мог просто так сдаться. Он продолжал искать, продолжал думать, продолжал надеяться, что когда-нибудь он поймёт. И эта жажда истины, эта неослабевающая борьба за понимание, стала его новой целью, его новым якорем в этой беспросветной жизни. В один из редких дней, когда погода смилостивилась, и серость неба сменилась на проблески голубого, приютских детей вывели на прогулку к морю. Для Молана, тоска по океану была подобна постоянной боли, поэтому вид бескрайнего водного простора пробудил в нем и радость, и грусть. Он, словно завороженный, смотрел на волны, их шум, как родная мелодия, наполнял его сердце. Он подошёл ближе к кромке воды, позволяя волнам омывать свои ноги. Молан почувствовал странный зуд в ладонях, и, словно повинуясь невидимому зову, он протянул руки к воде. В этот момент произошло нечто необъяснимое. Вода, словно живая, откликнулась на его прикосновение. Маленькие волны начали подчиняться его движению, подпрыгивать, словно играя, и закручиваться в небольшие воронки. Вода словно начала подчинятся его воле. Несколько детей, игравших неподалёку, замерли, наблюдая за происходящим. Они смотрели на Молана с широко раскрытыми от удивления глазами. Сначала их взгляд был полон любопытства, но затем в нем начал проскальзывать страх. Они увидели, как вода подчиняется ему, словно послушный зверь. Они увидели нечто, что выходило за рамки их понимания. Слухи о странных способностях Молана распространились по приюту с быстротой морского ветра. Дети стали сторониться его, шептались у него за спиной, называли «водяным» или «колдуном». Теперь, он для них был таким же ненормальным, как и Том, который, по их словам, разговаривает со змеями. Молан стал изгоем вдвойне: и странным парнем, который ведет себя как взрослый, и обладателем непонятной силы. Молан чувствовал на себе их взгляды, полные страха и недоверия, но не особо расстраивался. После стольких лет на море, после всех тех штормов и приключений, он научился не обращать внимания на чужие мнения. Его не волновало, что они о нём думают. Его интересовал лишь этот странный дар, эта связь с водой, которую он начал ощущать в себе. Он стал тайком выходить на берег, стараясь понять природу своей силы. Он чувствовал, что вода не только подчиняется ему, но и общается с ним. Он чувствовал её силу, её энергию, её ритм. Он словно был частью этого бескрайнего океана, частью чего-то большего, чем он сам. И это было восхитительно. Весть о странных способностях Молана, как волна, быстро облетела приют, оставив за собой шлейф недоверия и страха. Дети, всегда склонные к суевериям, теперь смотрели на Молана с опаской, шепчась у него за спиной и избегая его общества. Он стал таким же изгоем, как и Том, к которому всегда относились с подозрением, считая его ненормальным из-за его умения разговаривать со змеями. Молан, хоть и привык к чужим взглядам, теперь начал ощущать некоторое родство с Томом. Они оба были не такими, как все, оба были отмечены странными и необъяснимыми способностями. Это общее чувство инаковости, словно невидимая нить, начала связывать их вместе. В то же время Том, который всегда сторонился остальных детей, вдруг начал проявлять интерес к Молану. Он как дикий волчонок стал наблюдать за ним издалека, изучая его движения и выражение лица. Он видел, как Молан выходил на берег, как он взаимодействовал с водой, и в его глазах читалось не только удивление, но и некоторое понимание. Однажды, после ужина, когда все дети разошлись по спальням, Том подошел к Молану, который сидел в одиночестве в углу. Он подошел осторожно, словно опасаясь спугнуть птицу. Его голос, когда он заговорил, был тихим, почти шепотом: — Это правда? — спросил он, глядя на Молана своими ясными синими глазами, полными необычного для него любопытства. Молан посмотрел на Тома, и впервые увидел в его взгляде некоторую надежду. Он понимал, что Том не станет смеяться над ним или сторониться его. Он почувствовал, что Том видит в нем не монстра, а скорее человека, который такой же, как и он, необычный и непонятый. — Да, — ответил Молан, его голос был тихим и спокойным, — Я могу управлять водой. В этот момент что-то словно изменилось между ними. Том не задавал больше вопросов, не выражал ни удивления, ни страха. Он просто смотрел на Молана, его взгляд стал более открытым и доверчивым. Он видел в Молане не просто другого изгоя, а человека, который понимал его, и понимал то, что он не одинок в своей особенности. Их общение стало тихим и молчаливым. Они часто сидели вместе в углу двора, смотря на море, и не нуждались в словах, чтобы выразить свои чувства. Том часто наблюдал за тем, как Молан взаимодействует с водой, и Молан чувствовал его интерес и поддержку. Они общались взглядами, жестами, тихими прикосновениями. Молан понял, что в этом сером и мрачном мире у него появился настоящий друг, и что этот волчонок, который так похож на него, всегда будет на его стороне. Они оба были не такими, как все, и именно это делало их особенными, и это стало той невидимой нитью, которая связала их сердца. Их дружба стала для них обоих своеобразным спасением, надеждой на то, что они не одиноки в этом мире, и что их необычность — это не проклятие, а, возможно, благословение. С каждым днем, проведенным в стенах приюта, ощущение безысходности становилось все сильнее. Молан и Том, словно два волка, запертые в клетке, все чаще и чаще задумывались о будущем, о той жизни, которая ждет их за пределами этих серых стен. Они понимали, что они не созданы для однообразия и подчинения, что в них есть нечто большее, чем просто маленькие мальчики из приюта. Вечерние сумерки, окутывающие двор приюта, словно серый плащ, заставляли Молана и Тома искать убежище на берегу моря. Там, вдали от бдительных глаз надзирателей и шума приютских детей, они могли раскрыть свои души, делиться своими самыми сокровенными мечтами. Молан, глядя на темнеющие волны, начинал говорить, и его голос наполнялся теплом и ностальгией: — Я мечтаю о корабле, Том, — говорил он, словно рассказывая о самом дорогом, — О корабле, который будет подчиняться только мне. Я хочу снова чувствовать, как ветер наполняет паруса, как волны бьются о борт, как передо мной открываются новые горизонты. Он описывал свои прошлые путешествия, с таким восторгом, словно это были сказки, полные чудес и приключений. Он говорил о том, как он хотел бы вновь стать капитаном, о том, как он хотел бы увидеть весь мир, познакомиться с разными культурами, и покорить не только океаны, но и себя. — Я хочу быть свободным, — заканчивал он свой рассказ, глядя вдаль, словно видя там свою будущую судьбу. Том слушал Молана, внимательно впитывая каждое его слово, но его собственные мечты были иными, более амбициозными, и часто, противоречивыми. Его глаза, обычно полные настороженности, загорались, когда он начинал говорить о будущем. — Я не хочу быть просто капитаном, — говорил Том, его голос был тихим, но в нем чувствовалась сила, — Я хочу быть тем, кто будет управлять всем. Я хочу, чтобы мир следовал за мной, чтобы мои решения определяли судьбы миллионов. Он говорил о власти, о могуществе, словно пророк, видящий свое будущее во всем его величии. Том не хотел покорять мир, он хотел изменить его, и изменить по своему усмотрению. Он видел себя не просто лидером, но тем, кто сможет навести порядок в этом хаосе, кто сможет установить новые правила, кто сможет создать идеальное общество, где он будет главным. — Я стану тем, кто будет диктовать условия, — говорил он, словно ставя печать на своем будущем. Их мечты были столь разными, как две противоположности. Молан тянулся к морю, к свободе, к приключениям, а Том тянулся к власти, к контролю, к мировому господству. Но в этих различиях заключалась их сила, их дополнение друг друга. Молан, со своим опытом и твердым характером, словно был якорем для амбиций Тома, а Том, со своей проницательностью и необычным видением мира, словно был компасом для моряка. Они не спорили о своих мечтах, они принимали их, понимая, что именно в этом заключалась их особенность. Они знали, что, несмотря на свои различия, они смогут достичь всего, чего захотят. И их мечты, столь разные, но столь сильные, словно были двумя сторонами одной медали, которые, в конечном итоге, дополнят друг друга, и дадут им возможность изменить мир, в котором они оказались. Но на этот раз он видел не серые стены приюта, а бескрайние просторы океана, слышал крики чаек и ощущал соленый ветер на лице. Он был там, на палубе своего корабля, готовый к новым приключениям, когда вдруг, чья-то рука легла на его плечо. Молан вздрогнул и, словно очнувшись от сна, повернул голову. Рядом с ним стоял Том, его синие глаза смотрели на него с той же настороженностью, но с некоторой долей понимания, которую приобрели за время их дружбы. — Снова прошлое? — тихо спросил он, его голос был хриплым и мягким, как всегда. Он не задавал этого вопроса с осуждением, скорее, с любопытством и пониманием. Молан на мгновение замолчал, пытаясь вернуться в реальность. Он посмотрел на Тома и, словно в зеркале, увидел в его глазах отражение своей тоски. Он понимал, что Том тоже чувствует эту тяжесть, это давление однообразия, это желание вырваться на свободу. — Да, — тихо ответил он, — Опять был там, в море. Молан, словно очнувшись от долгого сна, встряхнул головой, стараясь избавиться от наваждения прошлого. Образ бескрайнего океана, синего неба и надутых парусов постепенно рассеивался, уступая место серым стенам приюта и знакомому шуму утренней суеты. Рядом с ним шел Том, словно тень, его молчаливое присутствие было как утешение, так и напоминание о том, что они не одиноки в этом мире. Они направились в сторону столовой, где их уже ждала скудная трапеза. Дети, словно стайка воробьев, суетились и толкались, пытаясь занять свои места. Молан старался не обращать внимания на этот хаос, но его раздражение от воспоминаний и отвращения к этому месту все еще бурлили в нем, словно морские волны после шторма. Внезапно, его путь преградил мальчик по имени Фред, один из тех, кто всегда задирал младших и получал от этого удовольствие. Он нагло ухмыльнулся, глядя на Молана, словно ждал какой-то реакции, какой-то слабости. — Ну что, морячок, опять грезил о своих кораблях? — ехидно спросил он, стараясь задеть Молана своим насмешливым тоном. Молан на мгновение остановился, его зеленые глаза вспыхнули гневом, но он быстро подавил это чувство. Он понимал, что если он сейчас поддастся на провокацию, это будет означать лишь проигрыш, но он не собирался уступать этому мальчишке. — Не твое дело, — резко ответил Молан, его голос был полон презрения и раздражения, стараясь оттолкнуть от себя назойливого Фреда. Фред усмехнулся еще шире, его глаза загорелись недобрым огоньком. — Ну-ну, не злись, морячок, а то волны тебя унесут, — нагло ответил он, стараясь выставить Молана в смешном свете перед другими детьми. В этот момент терпение Молана лопнуло, словно тонкая нить. Он больше не собирался сдерживать себя, он решил ответить Фреду так, как он заслуживал, проявить ту резкость и прямоту, которые были неотъемлемой частью его натуры. — Слушай сюда, мелкий говнюк, — огрызнулся Молан, его голос был полон злобы, — Я смотрю на таких, как ты, и меня от тошноты выворачивает. Так что лучше закрой свою поганую пасть и не лезь, пока я не выкинул тебя за борт, словно старую тряпку, а морские хищники тебя не сожрали. Хотя, такое дерьмо и акулы не станут жрать. Фред отшатнулся от такой резкой отповеди, его лицо исказилось от злости и удивления. Он ожидал, что Молан ответит на его насмешку робким молчанием или испуганным взглядом, но он столкнулся с грубостью, которая поставила его на место. Другие дети, наблюдавшие за этой сценой, замерли, словно завороженные. Они видели, что Молан — это не тот мальчик, которого можно безнаказанно обижать, что в нем есть нечто большее, что он может дать отпор в любой момент. Молан презрительно посмотрел на Фреда, словно на ничтожество, а затем спокойно развернулся и пошел в столовую, оставив Фреда позади с открытым ртом и униженным выражением лица. Том следовал за ним, не проронив ни слова, но в его синих глазах мелькнула едва заметная улыбка, словно он был доволен тем, как Молан расставил все точки над «i». Молан понимал, что его грубость была неуместной в этом мире, но он также понимал, что иногда нужно проявить свой характер, чтобы защитить себя и свои принципы, даже если это приведет к новым неприятностям. К одиннадцати годам Молан и Том уже не были теми испуганными и потерянными мальчишками. Они оба изменились, но их пути развития были настолько разными, что их характеры стали лишь еще более контрастными. Молан, с его рыжими вихрами и зелеными глазами, стал крепким и мускулистым юношей. Его тело, которое когда-то казалось ему слабым и неуклюжим, теперь было словно сталь, закаленная постоянными тренировками. Он не прекращал свои тайные занятия на берегу, где он изучал свои способности управлять водой. Он также постоянно дрался со местной шпаной и со своими сокамерниками приюта, где ему часто приходилось отстаивать свое место под солнцем. Эти постоянные стычки превратили его в умелого бойца, способного постоять за себя и за своих друзей. Его лицо, с его острыми скулами и прямым подбородком, стало выражением его характера, в нем больше не было робости или страха, а только уверенность и сила. Его взгляд, ранее исполненный тоски, теперь стал более проницательным и резким, словно он всегда был готов к бою. Молан, по сути, превратился в настоящего морского волка, запертого в стенах приюта, но готового вырваться на свободу в любой момент. Он был тем, кто боролся с миром грубой силой, не сдаваясь и не отступая. Том, в свою очередь, выбрал иной путь сопротивления. Он оставался худощавым и бледным, словно тень, но его глаза, синие и глубокие, горели огнем интеллекта. Он не столь физически развит, как его друг, но он был невероятно умным и проницательным. Юноша научился манипулировать людьми, используя лесть и обаяние. Он стал мастером слова, умело играя на чувствах окружающих, добиваясь от них того, чего хотел. Он знал все уловки и лазейки, все слабые места в системе, и умел использовать их в своих целях. Том также стал страстным читателем, проглатывая все книги, до которых мог добраться, впитывая знания, как губка. Парень изучал историю, философию, магию, которую он в себе открыл, стремясь понять природу власти и мира. Он понял, что сила не только в мускулах, но и в уме, в способности управлять людьми, в понимании законов мира. Том выбрал путь хитрости и коварства, путь знаний и манипуляций, становясь в некотором роде будущим правителем, присматривающимся к своим будущим владениям. Их дружба, несмотря на столь разные пути, лишь крепла со временем. Молан, с его прямотой и грубостью, стал для Тома своего рода защитой, а Том, с его проницательностью и интеллектом, помогал Молану сдерживать свою ярость, направляя ее в более продуктивное русло. Они были двумя сторонами одной монеты, двумя разными подходами к одному и тому же — к сопротивлению и борьбе за свою свободу. Они понимали, что их сила в их различии, что вместе они смогут достичь большего, чем в одиночку, и что их общее будущее, которое они так страстно ждали, непременно наступит.