Чёрные перья

Мне бы спать бы и спать на вороньем крыле, Когда чёрные, гладкие перья щекочут плечо… (с) Хелависа, "Поверь" Первым через глухую темноту беспамятства пробился слух. И то – внутренний, доносящий только шум в ушах и биение пульса. Потом – журчание воды. Далёкое, глухое, искажённое эхом. Ручей в пещерах уровнем ниже, там, где древняя лестница закачивается, в каменную трубу под последней ступенькой уходит. Банора. Опять Банора? …Опять. Он что, отсюда уходил? Улетал… глубокий вдох, на который онемевшее, чужое тело отзывается судорогой боли. Ну, к этому не привыкать, и боль лучше, чем непослушная тяжесть. Её преодолеть можно. Тем не менее, в любой непонятной ситуации – если только не чувствуешь непосредственной опасности – сначала наблюдай, а потом вскакивай и бей. Одно из первых правил солджерской учебки. Которое Генезис радостно забыл сразу после выпуска: главное ввязаться в драку, а там видно будет. Которое придётся вспомнить, потому что вскочить он сможет вряд ли, а драться попросту нечем. Перед с трудом открытыми глазами сначала было так темно, что нормальный человек и то больше рассмотрел бы. Потом обморочная муть рассеялась, позволив разглядеть знакомую, собственными руками сколоченную лежанку (кроватью это язык не поворачивался назвать). Всё-таки Банора, внутренние пещеры. Свет не зажжён, только природные фосфоресцирующие кристаллы холодные блики сеют. И прямо под носом чья-то светло-серебряная прядь с лежанки свешивается. Сердце заполошно пропустило удар, на какой-то ослепительный миг Генезису померещилось, что ничего этого после Нибельхейма не было, и самого Нибельхейма не было, в горячечном бреду примерещился, и Сеф всё правильно понял, и ушли они из проклятого реактора вместе, и что-нибудь обязательно придумают. Вместе. Но нет. Друга и непобедимого соперника он и в бреду, и в темноте, и со спины опознал бы. Серебристый, но не он. И вообще оттенок не тот, если присмотреться. Зато воспоминания посыпались хаотичной мозаикой, Генезис зло зашипел сквозь зубы, с третьей попытки поднимаясь. Если он, первый класс, замёрз всего-то на полу пещеры, причём до состояния онемения и стучащих зубов, это само по себе показатель истощения. Но встать надо. Хоть на четвереньках, но доползти до коробки, нашарить внутри баклажку с топливом для спиртовки. Цело и воняет отменно, не выдохлось, уже хорошо. Потом осторожно, проверяя каждое движение, подняться, заправить и зажечь лампу. Обратно вешать не рискнул, поставил на стол, сполз на пол и задумался. Руки и ноги в процессе зажигания лампы кое-как отошли, а вот крыло продолжало волочиться по полу, онемевшее до нечувствительности. При свете думалось веселее, он в несколько движений подтянул непослушное крыло, и начал проминать по верхнему краю, где маховые перья переходили в невесомый пух, параллельно выстраивая хаос воспоминаний в цельную картину. Был Нибельхейм. И всё, что после, было. Потом… Зак сюда дошёл? Точно, и упирался руками и ногами, было бы крыло, и им упёрся: драться не хотел. А Генезис хотел, потому что медленно и погано загибался от неизлечимой деградации, а вспоминать, что за прошедшие с дезертирства годы натворил, было ещё поганее. Попытался повторить за Анжилом. Вот только он не Анжил, не получилось, всё опять пошло вкривь и вкось, хотя… он невольно засмеялся, но в этот момент крыло начало простреливать возвращающейся чувствительностью, и вместо смеха получился то ли стон, то ли кашель. Только щеночек Фэйр мог обозвать исполинского саммона «мегахренью»! И носиться по пещере, отмахиваясь от «мегахрени» Бастером и одновременно обещая выдрать из крыла всё, что само не облезло – тоже мог только он. Генезис поучаствовать в «веселье» не мог ни на одной стороне, потому что его буквально пришпилило к алтарю прорвавшимся ручьём Лайфстрима. И худо было так, что мозг просто отказывался воспринимать ощущения тела, раз уж сила Потока в обморок уйти не даёт. Только наблюдал и вяло надеялся, что, когда саммон сгинет, его, призвавшего, заодно обратным течением в Лайфстрим утащит. И всё это закончится… …Не закончилось. Пришлось опять ползти до Зака и кидаться на него, хотя вело зигзагом и Стикс перевешивала. И вроде бы в итоге по рёбрам плашмя получил. Дальше шла какая-то абсолютная каша: зелёное сияние Потока, немой укор в прекрасных глазах Богини, гневный рык Анжила: «А ну пшёл назад, отрабатывать!» - и опять Зак, угрюмо грызущий яблоко и без конца перечитывающий какую-то записку. Сам он, пытающийся объяснить, что вот этот синеглазый мальчишка, спасающий даже тех, кто спасения недостоин – главный дар Богини и есть. Зак, конечно, ничегошеньки не понял, сгрёб на плечо своего отравленного товарища и свалил, их-де в Мидгаре ждут. В Мидгаре, который лежит в руинах… нет, стоп, это уже что-то свежее и больше похожее на горячечный бред. А до этого? Долгожданный обморок. Темнота. Медицинская койка. Стягивающие всё тело фиксаторы. Вайсс, смотрящий со спокойным любопытством и лёгким непониманием: а что не так-то. Дипграунд. Крыло выскользнуло из разжавшихся пальцев и с шорохом расправилось по полу, чуть не смахнув с края стола лампу. Генезис вспомнил. И очередной раз пожалел, что не сдох ещё в Модеохейме, а лучше – на вутайской. Дипграунд. Лаборатории. Побег. Водяная сфера. Вот почему у него болит всё, что может и даже то, что не может болеть – анабиоз останавливает все процессы, в том числе регенерацию. Сколько же, дери их кактуар, времени прошло?! * * * В пещерах что день, что ночь – одна глухая тьма. Или ровный призрачный свет, если, как здесь, кристаллы фосфоресцируют, отдавая накопленную энергию Потока. Да в святилище, построенное тогда, когда ещё и Богини не было, сквозь треснувший потолок солнце заглядывает. Судя по солнцу, полдень. Осень? Весна? Лето, но прохладное? Нетипично жаркая зима без дождей?.. Да если б дело было только в непонятном времени года! В Баноре всегда был ровный климат, идеально подходящий «глупым яблоням», то-то они в иных местах приживались неохотно: то холодно, то жарко, то слишком резкие перепады сезонных температур. Это не удивляло. Вот остальное… Генезис зажмурился, нажал на веки пальцами, подождал, открыл глаза – ничего не изменилось. То есть, наоборот, изменилось вообще – всё. Допустим, то, что призыв для исполинской Материи окажется последним, он ещё до прихода Зака понял: чтобы не свихнуться окончательно от одиночества и болезни, всё святилище по сантиметру изучил. Она была вся в трещинах, светилась тускло, в целом была не активной и держалась в исходном состоянии исключительно за счёт подпитки природного выхода Лайфстрима. Чудо, что у него вообще что-то получилось, могла бы развалиться на полпути, Фэйру на смех. Пустую сферу, сплетённую из ветвей мёртвого белого дерева, он ожидал увидеть. Но статуя кому помешала?! Она тут почти два тысячелетия стояла! Причём, похоже, сначала упала, разбившись на несколько крупных обломков, а после осела невесомой пылью. Это они в бою так?.. И не заметили?! Или после, сама не выдержала?.. Теперь из пыли пробивались тёмные тонкие лозы. Кондорский плющ, растущий в тёмных тёплых лесах… и, как выясняется, в пещерах с освещением: мелкие резные листья с тремя концами, узор светлых прожилок, сплошной ковёр от опустевшего постамента к мёртвому дереву. Дорос и заплёл на высоту человеческого роста, пёстро-зеленым по мёртвому белому. И там, где под проломом нанесло земли, какие-то цветы пробиваются, с пока что плотно сомкнутыми бутонами. «Какой тебе ещё ответ нужен на молитвы, бестолочь рыжая?!» Генезис помотал головой: он давно уже не молился, бесполезно, Богиня до таких, как он, не снисходит. Не заслужил. В голове мелькнуло воспоминание, смазанное, смутное: сияющая зелень, облако золотых волос, огорчённый взгляд. Или всё-таки заслужил?.. Где заканчивается наркотический бред, вынесенный из лабораторий, и начинаются реальные воспоминания? Впрочем, сюда на скудных крохах сил шёл, спотыкаясь, не за тем, чтобы по цветочкам волю Минервы читать. Спасибо шустрой малявке, одежду свою он во время побега нашёл. Потому то драться Генезис мог хоть голышом, хоть в робе «образца», но вот по пещерам что в одном, что в другом виде ушёл бы недалеко. Конечно, он и так далеко не ушёл, но хватило, чтобы не догнали. Но вот Стикс там не было. И девчонка – как же её звали, код «Невидимка», а имя? – говорила, что и не приносили. Может, не видела. Может, соврала, хотя зачем, если карту коммуникаций подсунула и про охранку на словах рассказала? Одна надежда, что уставший Зак просто не стал Стикс из святилища забирать, с мыслью, что он сам сюда за мечом вернётся. Потому что иначе придётся возвращаться. А истерика при мысли об этом не накрывала только потому, что сил на неё не хватало. …Хоть в чём-то повезло! Среди затянувших голый камень мхов, сквозь «подушки» которых пробивались четырёхлепестковые «звёздочки» тенелюбивых цветов, она и стояла. Идеально точно вошла в трещину камней и ждала хозяина. Ни единого крошечного пятна ржавчины, кромка лезвия сияет безупречной заточкой в солнечном луче, пыли на узорной ковке гарды нет. Словно только вчера… не врут слухи, что непростые места непростые вещи могут столетиями хранить в первозданном виде. И даже он, не вещь, протянул тут дольше всех прогнозов. Рукоять отозвалась в ладони невещественным теплом, которому и перчатка не помеха. Как глупо, потеряв семью, друзей, весь мир и самого себя, плакать от радости, всего-то вернув оружие. Но посторонних, чтобы вертеть пальцем у виска или брезгливо кривиться, в святилище не было, и Генезис глотал невольные слёзы: Стикс была не «всего-то». Последнее, что осталось от прошлого и него самого. И далеко не просто оружие. Без неё он чувствовал себя… как будто на самом деле у него было два крыла, и одно с мясом из сустава выломали. С ней вместе он – может, не меньше монстр, но меньше калека. Даже голова от облегчения закружилась. Впрочем, чтобы и нет, Вайсс всё одно летучую мышь в спячке изображает и ни в ком не нуждается. И расспросить его в таком состоянии не получится. Вообще, с точки зрения Генезиса, единственное, в чём этот белобрысый псих нуждался, так это в хорошей трёпке и ножницах, стог сена с дурной башки состричь. А мох, всё затянувший там, где траве темно, такой мягкий и приятный, намного приятнее голых камней. И почти не жаль продранного плаща, который пришлось снять, всё равно это макраме ни согреть не может, ни защитить: обнажённую до плеча руку так приятно холодит. И горящей, болезненно тянущей коже легче, и натруженным, сведённым судорогой мышцам – чтоб этому Вайссу, опять крыло перетрудил, и в спину, и в руку отдаёт. И зачем он его с собой тащил, на каком автопилоте? Пусть бы лежал, где лежит, сам свои проблемы разгребая. Брат, ха. У Генезиса один брат был. Могло два быть, но… что уж вспоминать... Свет лился сквозь пролом, к нему в неподвижной тишине тянулись плотные мохнатые бутоны, металл меча под рукой начал греться вполне материально, от солнца. Безветрие – беззвучие – безвременье. - Я так устал, Анжил, - пожаловался он вслух то ли цветам, то ли солнечным лучам, то ли древнему сухому дереву. – Рассказать бы тебе, как я устал… почему вы меня оттолкнули? Что я за тварь, раз даже в Потоке мне места нет? - А ты туда так сильно хочешь? - Сейчас я хочу, чтобы ничего не болело. Ни тело, ни душа. - Очень скромное желание по сравнению с прошлыми… но понять можно. В святилище никто не входил (и не влетал), но сквозь запутавшийся в ресницах свет померещился чей-то силуэт. Генезис сморгнул перламутровые переливы, изумлённо приподнял голову: посреди «дикой клумбы», сидел… он сам. Ну, то есть если бы его из солджерской формы переодеть в нечто ало-багряное, длиннополое, напоминающее парадные одежды горных кланов Вутая. И волосы ниже ягодиц отрастить. Вот чего Генезис точно делать не стал бы, наоборот, свои огненные лохмы демонстративно стриг. Если не похож, нечего и подделываться. Отражение этим не заморачивалось. Сидело, поджав ноги, вертело в руках тростниковую флейту и насмешливо щурило серебряные глаза. Вот, ещё одно отличие – не голубые и светятся словно сами по себе, без Мако. - Я рехнулся, - Генезис уронил голову обратно на мох. – Ладно. Приемлемо. Лучше с самим собой беседовать, чем с монстром в колбочке. Второй, на клумбе, с размаху впечатал в лоб ладонь, вздохнул и обратился куда-то к потолку: - Мира, друже, ты не могла его чем-то повесомее благословения приложить?! Чтоб соображал живее? - Эй, ты… то есть я… давай с Богиней будем повежливее? Отражение высокомерно вздёрнуло бровь, Анжил всегда, помнится, на такое выражение лица рекомендовал градус пафоса снизить. - Это тебе она Богиня. А мне – сестра по оружию, с которой мы против Бедствия-с-Небес сражались. - Когда придёт война чудовищ, Богиня спустится с небес… так вот о чём… - Об этом самом. Так себе перевод, но суть отражает. Генезис горько рассмеялся: - Да, Сетра быть намного приятнее, чем монстром. Если уж человеком не стать. Жаль, что не получится. - Получится… не получится, - его собеседник вскинулся и обвиняюще ткнул в солджера флейтой: - Начинай уже думать, правнук! И рожи мне не корчи! - О чём? - Хотя бы о том, почему мой меч в твоих руках живёт, не притворяясь обычной сталью. Или о том, почему у твоего отца… хм, биоматериал так охотно в работу взяли. Или о том, почему ты на своего брата по матери настолько не похож? Второе, и верно, странно – если задуматься. Обоими проектами Ходжо с Холландером руководили, профессор Гаст их только курировал. Неплохой, верно, был человек, раз его Шин-Ра в итоге ликвидировала. Может, он мог бы отцу посочувствовать: развестись с бесплодной женой по финансовым причинам никак нельзя, на сторону сходить – гонор не позволяет, а здоровый наследник нужен. Но эти два маньяка либо скандалили бы, либо кочевряжились, что в их высокую науку да с такими низменными целями. Но нет, молчком взяли и тут же в дело пустили. А начиналось же с исследований наследия Древних… - Сетра ты. Искалеченный, прежде рождения отравленный, но Сетра. Генезис вместо ответа крыло развернул. Помнится, Зака в первый раз впечатлило до икоты. Лежал на левом боку, так что оказалось неожиданно удобно, даже плечо перестало так сильно ныть. Собеседник иронично вздёрнул бровь. - И что ты мне этим хотел сказать? Да, в норме их два и белых, иногда с надцветкой, - пожал плечами, - но даже такое работает, верно? Не совсем пропащий, значит. - А?.. Очередной вздох – и предок (ну, как-то приятнее думать, что предок, а не раздвоение личности) распахнул свои. Точно, два и белых. Только стержни алые, словно эта небесная белизна вся кровью забрызгана. - Крылья – знак воинского достоинства побратавшихся с небом, - нравоучительно сообщил он опешившему потомку. И грустно, без иронии и насмешки, произнёс: - Нет, я в защитники рода никогда не собирался, был поэтом и музыкантом, но… вот, пришлось. - Почему ты раньше молчал?! И где был?! Или нет тебя, это я тут брежу… - Потому что ты не целитель, чтобы Голосом Ушедших быть. Ты и сейчас-то меня слышишь только потому, что сам недавно по колено в Потоке стоял. Голос Гайи мы все слышали, но то Гайи, а не умерших сородичей. - Отлично… что я с этим запоздавшим открытием делать должен? - М, даже не знаю… дальше жить? Найти смысл и цель, чтобы заслужить прощение и признание не только у мёртвых, но и у живых? Или для начала, просто отдохнуть? - Где он теперь, этот смысл… - Генезис закрыл глаза. Солнце гладило теплом щёку, вязкая усталость накатывала волнами, и даже откровения призрака не волновали так, как могли бы. Он действительно чудовищно, невозможно устал. Эти сколько-то-там месяцев в Дипграунде истрепали так, как деградация не выматывала. Невольно Фэйру и его приятелю позавидуешь: да, четыре года, но в коме, а здесь всё до последнего укола прочувствовать пришлось. - А ты подумай. И вспомни. Место-то самое подходящее, вспоминать. Призрак, так и не назвавший имени, поднёс к губам свою флейту. По святилищу поплыл низкий, трепещущий звук, унося далеко-далеко, в покой и безмятежность, давая измученной душе и израненному телу необходимый отдых. Плотно сомкнутые бутоны качнулись, хотя ветра не было, и навстречу свету развернулись алые лепестки диких маков. Генезис этого уже не видел. Спал, спокойным здоровым сном, не отравленным наркотиками, не замороженным анабиозом, не потревоженным болезнью. Так, как много лет не мог заснуть. Уже и призрак растаял, только мелодия под сводами задержалась. «Спи, последняя искра угасшего костра. Спи, я дам тебе время, и обещаю, что проснёшься раньше, чем тот, кого ты не желаешь признавать братом. Спи и вспоминай, что были не только боль, отчаяние, потери и напрасная кровь на руках. Спи, мёртвые тебя простили, а среди живых есть, кому ждать. Спи…» Осунувшееся лицо, кажущееся совсем юным и на контрасте с рыжими волосами особенно бледным, разгладилось и посветлело. У него действительно остался один повод жить, не упущенный, не разрушенный и, надо признать, далеко не самый худший.