От свечей к порогу

      — А у пана Михая в сарае дождь идёт, — задумчиво сказала Люча, гоняя по обмелевшей суповой тарелке полупрозрачную луковую лодочку.       — Что же, течёт крыша? — спросил Леций, ибо вопросы текущей крыши волновали его в последнее время премного. Сколько ни клал слоёв покрытия, заплаты лепил, промазывал смолой, а всё равно, поди ж ты, капало в той большой комнате, сразу за сенями, которую они с Лучиком по старой памяти прозвали верандой. Им что, кроме названий-то, осталось. Даже закуток, в который поставили Лучикову кровать, звали эркером.       — Нет, — ответила Люча — Лучик его, их с Гизой. Между бровей у неё появилась крошечная складочка, как всегда, когда отец не понимал с первого раза. — На улице солнце. А у пана Михая в сарае — дождь.       Складочка исчезла прежде, чем Леций успел что-либо сказать.       — Пап, — тихо сказала Лучик, — пап. Ты же видел, что на улице солнце, да?..       — Видел, — одними губами отозвался Леций. Видел. Видел, да не увидел ничего. Не разглядел. Князья-защитнички, простите, что Люче приходится следить за этим, взрослой быть раньше времени, за руку, как маленького, на улицу выводить, приглядывать, чтобы суп доедал, не один бульон, вся гуща на дне собралась, закрыла и без того полустёртый рисунок, два цветка на одном стебельке.       Два-то да на одном.       И пуговица ещё эта. Оторвалась с рукава и закатилась куда-то, уже не пришьёшь. Закатанный рукав постоянно расправлялся обратно, в ведре мок, пачкался в земле. Взять бы другую пуговицу да пришить, чай, не на парад в рубашке ходить собрался, да только в новом доме даже привычной жестянки с пуговицами не было. Всегда оно так, пока не потеряешь — не заметишь вовсе.       — Пап, пойдём на улицу, — позвала его Лучик. И Леций, что оставалось, пошёл. Там, дома, они часами кружили каждый вечер по парку, пока ноги не начинали гореть. Тогда возвращались — и Леций ещё долго сидел после того, как Лучик засыпала. Не приносили ему покоя эти прогулки, они ведь с Гизой по молодости весь парк исходили, весь он был их, заветный, а теперь парк был, и он был тоже, только Гизы не осталось.       Но Лучику надо было спать, а парк не преумножал его скорбей, вот он и ходил как миленький.       И теперь тоже пошёл.       Здесь по улицам было пусто, куда уж городу. Только Леций знал, что внимательные глаза следят за ними из-за полуприкрытых ставен в каждом дому. Кто он для них был — приезжий, белоручка-неумёха. Пуговицу, и ту потерял.       А за холмы садилось солнце, и они от его близости лоснились и оплывали, словно патока. Леций загляделся: на то, как золотятся реки света, и склоны под ними — бархатистые бока спелых плодов, на то, как белые меловые скалы становятся чёрными, обращаясь против солнца.       — Красиво, а, пане? — спросили его, и Леций вздрогнул, отвернулся.       Пан Михай — тот самый, что с сараем, — жил едва не на самом краю деревни, всего через пару домов от них да ещё тот погорелый пустырь, где весной первыми распускались цветы. Заново там не строились — место дурное, а степь-то, вот она, от горизонта до горизонта, бери, не хочу. Пан Михай был мастер на все руки, а, может, это только Лецию так казалось.       — Красиво, — согласился он. И посмотрел на Лючу, уместно ли будет про сарай спросить. Не поймал взгляд дочери — смолчал. Как в детстве не любил, когда матушка все-то его слова пересказывала знакомым.       Пан Михай был высок, и что-то в нём этакое сквозило, чего Леций в других местных не замечал. Руки, может, в руках всё дело, жилистых и загорелых до густого, но неровного цвета древесной коры. Леций прежний, тот, который счастлив был, тот, что не боялся никого и ничего, тот, на которого до замершего дыхания глядела Гиза, сказал бы пану Михаю, что руки его красивы необычайно. Леций нынешний промолчал.       А пан Михай потянулся и обстоятельно, аккуратно, закатал проклятый рукав. И тот, скотина такая, так и остался ровным манжетом у локтя. Леций покосился на него весьма неодобрительно — на рукав, то бишь. А пану Михаю он сказал только:       — Спасибо.       Так по солнечному ходу они и пошли, обмахнули деревню по контуру, словно меловым кругом очертили. Лучик так и сказала, а пан Михай отчего-то засмеялся, и смех у него был низкий и тоже густой, что солнечный свет, скапливающийся в низинах. А отчего пан с ними идёт, Леций из вежливости не спросил, но зато спросила Лучик.       — Как же, — весело ответил пан Михай. — Приглядываю, чтобы вас манки не заманили, шишиморки не заморочили. У моих славных память-то короткая, тех не трогают, кому мел в кости въелся, а чужих и погубить могут. Ну да ничего, со мной запомнят, — и похлопал Лучика по плечу.       Леций не знал, шутит ли он. И спрашивать не стал.       Но запомнил отчего-то накрепко.       Хуже всего сделались теперь пробуждения. Хрупкий этот миг перехода между сном и явью, когда на Леция в единый момент обрушивалось заново осознание, что всё, всё правда, не кошмарное видение, не порождение воспалённого болезнью разума. Всё так и есть, и ему с этим жить — ещё один день, и ещё, и ещё. И Леций вставал через невыносимую эту сердечную боль, и жил дальше: для Лучика и, сколь мог, для себя. Три часа небытия уже казались ему милостью, пять — почти что чудом.       Оттого он едва ли удивился, проснувшись посреди ночи. Лучик спала рядом, уцепившись за отцовский локоть: дом за ночь выстывал, маленькая железная печка столько жар не держала, а большую домовую печь ещё чинить и чинить, так и спали пока, кошачьим клубком, укрывшись тяжёлыми колючими одеялами.       Тихо-тихо, чтобы только не разбудить дочь, Леций прошёл через сени, зябко поёжился, накинул куртку. Сколько времени и не затопить ли печь? Нечего Лучику мёрзнуть.       Дрова лежали тут же, у печи, но он отчего-то всё же вышел на улицу — отогнать дурное марево, тяжёлым облаком окружившее голову.       Долго стоял на крыльце, щурился на яркие крупные звёзды, от холодного воздуха вдруг защипало нос. Леций чихнул, отёр глаза от выступивших слёз — обмер. Что-то примерещилось ему в тени у забора, аккурат с той стороны, где дом пана Михая был. Как будто темнота там была гуще прочего. Леций сощурился, но так ничего толком и не разобрал, сделал шаг-другой и остановился. Холод от земли пробирал до кости, а вместе с ним пробирали все истории пана Михая, все-то его баи про древний степной народец.       Леций вернулся в дом — застучали зубы. Остановился ненадолго в сенях, сам удивляясь тому, как колотится сердце, подумал: что же, лишним не будет, отложил на блюдечке сваренной на молоке каши, оставшейся со вчера — всё никак не мог рассчитать, сколько же готовить на двоих-то, вечно несуразица какая оставалась, не полпорции, а так…       Блюдечко оставил под крыльцом.       И вовсе бы про него забыл, если бы не — ну кто ещё! — пан Михай. Через пару дней он принёс начисто вымытое блюдечко обратно, аккурат, когда Лучик мыла посуду, и поставил вместе с прочим сушиться на полотенце:       — С благодарностью от госпожи Верхушки.       — От кого? — удивилась Лучик. Леций, сидючи на крыльце, словно очнулся. Он всё думал: если сейчас так холодно ночами, что же станет осенью, а уж к зиме… Не вернуться ли в город, пока не поздно?       — Госпожа Верхушка, — вдумчиво ответил пан Михай, — всем, кто по холмам норы роет, хозяйка. За малыми зайчатами приглядывает, птиц хищных отваживает. Сидит себе на вершине холма да ушами поводит. Захочет — девицей обратится, захочет — старухой, а всё одно, следочки от ней заячьи останутся. А уж если увидишь во степи зайчиху с рогами, что у оленя — радуйся, пани, значит, госпожа Верхушка к тебе настоящим лицом повернулась.       Что-то ёкнуло у Леция в сердце. Тень, густая резная тень у забора, контуром что черёмуховые ветви. Уж не рога ли?..       Лучик, однако, настроена была иначе.       — А почему она госпожа? — обстоятельно спросила она. — Почему не панна?       Пан Михай басовито засмеялся.       — Это уж ты у ней спроси. А тебе-то как сподручней зваться, пани или паночкой?       Лучик задумалась.       — Пани мне больше нравится, — решила она. Пан Михай серьёзно кивнул, мол, к сведению принял.       — Приходите ко мне вечером, пан Леций, — вдруг сказал он. — Отужинаем вместе заячьими следами.       — Чем? — рассмеялся от неожиданности Леций, и пан Михай добродушно улыбнулся ему в ответ:       — Вот и поглядите.       Заячий след оказался тыквенным пюре с кусочками отварной куры, выложенными в форме лапки. Лучик похихикала, осторожно объедая тыкву по краю, и только потом приступила к самому следку, а у Леция на сердце так тепло сделалось, как давно уже и не бывало. Такое что-то, навроде заячьих следков, могла бы готовить для Лучика и Гиза.       Тяжёлая ладонь коснулась его плеча.       — Ешь, пане, — ласково сказал пан Михай, и глаза его сощурились в улыбке до щёлочек, травянистых проблесков в тёмной, изрезанной морщинками коже.       — Пан Михай, а вы картошку пробовали? — вдруг спросила осмелевшая Лучик.       — Случалось, — согласился пан Михай. — Год назад привоз был, авось, и в этот раз…       — Вот здорово! — обрадовалась Лучик. — Папа, я по картошке соскучилась, купим? Давай пана Михая угостим? Тоже пюре можно сделать, или пожарить и с маслом, или вот ты говорил, в костре запечь можно, попробуем, пап?       — Попробуем, конечно, только молодую купим, чтоб кожица потоньше была, — сказал он, и Лучик вся засияла от радости. Какая же она славная, лучик, ласточка, сколько в ней от Гизы, а сколько — своего, неподдельного такого, юного, ему бы только не надломить хрупкость эту…       Он поднял взгляд от тарелки, по которой размазались остатки пюре — ещё есть и есть, — оглядел дом пана Михая.       Сидели они на кухне, большую часть коей занимала огромная белёная печь. Леций позавидовал: им бы успеть не до осени, так хоть до зимы свою починить, трубу почистить, трещины подлатать раствором… Ну так то в город ехать, а одну Лучика он оставлять опасался.       От угла, где стоял стол с лавками, в обе стороны тянулись ряды гвоздей, да на каждом висел тяжёлый амбарный ключ да все с разными бородками, фигурными, причудливыми. Откуда ж их столько?..       А на стареньком резном трюмо, покрытым поверху тяжёлыми лохмотьями пыли, он увидел банку — из тех, в каких обычно продают огурцы и грибы, только эта была наполнена почти доверху разноцветными пуговицами. И всё — защипало, зарябило в глазах, Леций всё смотрел, и ему казалось, что его потерянная пуговица тоже там, припрятал её хитрый пан Михай.       Гиза любила шить, а пуговицы хранила, ну, как все, в жестяной коробке из-под печенья с жёлтыми рябиновыми листьями, нарисованным по краю крышки, с панной в санях по центру. Леций вечно говорил ей: ну что ты, я и сам пришью, чай, не маленький, а Гиза всё только смеялась и махала на него рукой, ой, мол, уйди. Говорила, в этом древний женский секрет, коли хочешь, чтобы мужчины тебя в покое оставили, так садись шить или вышивать, дивное дело, чтобы наскучить им.       Мне не наскучит, отвечал Леций, целуя её пальцы и прохладный напёрсток на одном из них, никогда. С тобой — никогда.       А теперь пропал и Гизин смех, и коробка с панной в рябиновом уборе, куда делась, забрал кто, завалилась ли?..       Уж про это вряд ли, а про всё другое пан Михай явно соображал побольше него.       — Вот что, пани Люча, — сказал он. — Ты иди домой, час поздний, а мы с папенькой твоим посидим ещё немного, что скажешь?       Он думал: Люча обидится, мол, выгоняют со взрослых посиделок, как маленькую. Но она только посмотрела на него тревожно и кивнула. Сжала на секунду отцовскую ладонь. У самого-то порога остановилась и спросила застенчиво:       — Пан Михай, а можно мне пуговичку взять?       Отразился свет лучинки в чужих глазах кошачьим проблеском ли, маслянистые разводы замутили чужой зрачок, а только на миг почудилось Лецию во взгляде соседа недоброе что-то. И исчезло, когда он усмехнулся, прищурившись, и сказал:       — Бери, пани. Для деревенских детей и держу.       Встал да и сам из банки достал пуговицу: серую в перламутр и всю резную, будто от старинного чужеземного платья, кто сейчас такие носит.       — Гостинчик от госпожи Верхушки, — сказал он. А после долго стояли они в дверях, чтобы присмотреть, как Лучик идёт по тропинке, заботливо прикрывает за собой калитку, а там уж ничего, улица да дом шагах в сорока. Сквозь тяжёлую поволоку Леций всё глядел на тёмный прямоугольник двери — покуда она не закрылась без скрипа, с одним лишь коротким вздохом.       — Ну, пане, — тихо сказал пан Михай, усаживая его в продавленное кресло и сам садясь напротив.       Сорвалась заслонка.       Так, как в тот вечер, Леций не плакал уже давно — надрывно, до головной боли и сорванного голоса. Верно, потому, что рядом никого не было обычно, кроме Лучика, а при ней плакать он не мог, нет, не дело такой груз ребёнку, и без того свалилось на неё…       А теперь был пан Михай, и он ничего не спрашивал, но его тяжёлая узловатая рука ощущалась жаром через ткань рубахи. Да ещё он принёс кружку воды и укутал Леция шерстяным пледом, такие в городе у каждой бабки были, а здесь просто — у каждого. Плед кололся, от него чесались плечи и загривок, но неудобство притупляло боль, а после — само себя, и в маленьком продавленном кресле с жёсткими подлокотниками Леций в конечном счёте свернулся удобно и задремал. Он не собирался, нет, право слово, до своего-то дома идти всего ничего, но боль, но тоска решили всё за него. Они да ещё потяжелевшая от слёз голова, отдающая холодком вода в жестяной мятой кружке и тёплый огонёк лучины над столом.       — Засыпай, горюшко, — шептал у него над головой голос пана Михая. — И ты тоже спи, завтра новый день выйдет. А горюшко утечёт в землю, где его посеял, там взойдёт гречиха, созреет по зёрнышку, рассыпется по дорожке, выйдут манки в ночи, потерчата, тюндерки да бабаки, станут гречку ту считать, кто в платок соберёт, кто в ширинку, так потихоньку горюшко и разойдётся. Ничего в один миг не делается, пане, а однажды всё одно — ни зёрнышка гречишного на той дорожке не останется, ты уж мне поверь, я за тебя бабакам да потерчатам словечко замолвлю.       Вечно он так — но с той поры, как пан Михай пообещал приглядеть, ни единого шороха на их чердаке не было. Лучик-то и до этого спокойно спала, а самого Леция то и дело будило хихиканье над ухом. Но — сгинуло, словно и не было.       И грядки за домом топтать и перекапывать перестали, а он-то грешил то ли на собак, то ли на кошек, праграсы их разберут.       Под ласковый шёпот Леций представил не гречку, а отчего-то пуговицы, которые пан Михай хранил в банке. Их, цветные, перебирали и перемешивали коричневатые пальцы, похожие на древесные ветви, пока пуговицы не превратились в переливчатый водоворот, а пальцы пустили в них корни, а стекло треснуло и задрожало, замерцало, запело… Там, за лучиной заплясали под эту музыку славные ползучие тени, смотреть на них было — всё равно что в театре столичном сидеть.       — Цыц, — шикнул на тени пан Михай, а его шершавая ладонь загородила от Леция свет лучины. — Хватит душеньку вытягивать. А ты спи, горемычный, — и последним, что Леций увидел, прежде чем провалился в сон, было его грубоватое лицо со встревоженным заломом между бровей.       Когда он проснулся, банка стояла на месте, ни корней в ней не было, и славных певучих теней, одни только цветные пуговицы боками переблёскивались в первых солнечных лучах. Пан Михай спал в кресле напротив, сложив руки и голову уронив на грудь. Где ж он спит обычно, подумал Леций, не на печи ли?..       Не стал будить, ушёл тихо-тихо, а в голове всё шептались, шли хороводом странные слова пана Михая про гречиху да про потерчат. Леций попытался повторить их вслух, шёпотом, но всё перепуталось, а вот в голове кружилось складно, успокаивало. Утешало.       Не утешило, когда пропала Лучик.       Случилось это не через день и не через два, а так может недели через полторы. Леций не сумел дозваться её к ужину, выглянул во двор, но и во дворе Лючи не было, и на всей улице. У Леция всё внутри похолодело от зыбкого, не оформившегося ещё ужаса. Торопливо прошёл улицу от начала и до конца, огляделся, неуверенно, пока негромко позвал дочку по имени. Да ведь она сказала бы, если б пошла в гости, верно? Да и к кому?       До дома пана Михая уже бежал, это было единственным способом согреться перед лицом ужаса, наступающего неотвратимо изнутри.       — Лучик не заходила? — спросил он с порога, даже не поздоровавшись.       — Пани Люча-то? — переспросил пан Михай, благожелательная улыбка на его лице сменилась тревогой. — Нет. Загулялась?       Леций не ответил. Ему хотелось заскулить, завыть по-собачьи, рухнуть на колени и схватиться за голову, да что угодно, только бы выпустить изнутри липкий ком страха, застилающий разум. Он сглотнул его, сжал губы крепко-накрепко, соображать надо, что теперь-то делать, обойти деревню, вернуться домой — вдруг там, но все мысли покрылись корочкой льда, спутались, смешались.       — Ты главное дыши, пане, — мягко сказал пан Михай, усаживая его на крыльцо и сам садясь рядом на корточки. Леций судорожно, неглубоко вдохнул и послушно задышал дальше, в ритм поглаживанию ладони. — Найдётся твой Лучик. Ты поди, у соседей поспрашивай, не видал ли кто. А я в степь выйду и там посмотрю.       Лецию сделалось стыдно, что пану Михаю пришлось решать за него, вон, в степь идти, искать чужого ребёнка, а всё одно, легче от этого сделалось. Славно быть не одному.       Как и сказано было, пробежал всю улицу, стучался да извинялся, отрывал людей от ужина. Только никто Лучика не видал, а лица у людей делались то удивлённые, а то сочувственные. Будто понять не могли, чего городской панику развёл, чего девку под боком держать, а всё одно — готовы были поверить, что никогда, никогда он больше Лючу не увидит.       И дома её не было, а на печи стыл ужин.       На немеющих ногах Леций вернулся к дому пана Михая, и тут-то что-то бросилось ему в глаза, неправильное что-то, неверное. Цепляло взгляд, что соринка, он поначалу никак разглядеть не мог, а разглядел — и сердце захолонуло.       — Нет, пани Лючу в степи не видали, — сказал пан Михай, подходя ближе. Он запыхался, видно, бегал по холмам — у кого только спрашивал там?       — А сарай ваш, — тихо спросил у него Леций, — сарай вы закрыть забыли?       Пан Михай замолчал и молчал долго, тёмные его пальцы в морщинках и трещинках сжимались и разжимались. А Леций вспоминал: всё, что говорила Лучик о сарае, в котором будто бы идёт дождь, ну так это неправда. Ведь неправда же?..       — Правда твоя, пане, — глухо сказал пан Михай, словно на мысли его отозвался. — Я сарай завсегда на засов запираю. Ну да не бойся, не зря же пани Лучик пуговицу у меня взяла. Отыщется. Только… — он задумчиво поглядел на Леция, и морщинка вновь прорезала его лоб. — Ты-то, пане, верно, со мной идти захочешь?       — Конечно, — тут же ответил Леций. Всё это было — куда вместе, в сарай? да как же там Лучик-то потерялась, в граблях, что ли? — но фоном как-то. Он ко всему готов был, и к дождю из крыши в самый солнечный день.       — Оно и верно, — не стал спорить пан Михай. — Но тут подготовка нужна. У пани-то моя пуговичка есть, а у тебя не случилось. Заходи в дом, пане. Дело минутное.       Он достал из банки пуговицу — голубую, что варакушкина грудка, вовсе и непохожую на те, что у Леция на рубашке были, сноровисто раскатал рукав, нитку в иголку вставил, будто бы и не глядючи. Торопливо пришил крупными стежками — вовсе не так, как шила Гиза, а только когда он поднёс запястье Леция к губам, чтобы перекусить нитку — защекотало жёсткими волосками кожу, под зубами затрещала нить, запястье ожгло будто горячим дыханием, ошпарило, и Леция бросило в жар, как прежде в холод. Померещились ли ему зубы, куда как острее и чаще человечьих?..       — Уж теперь, пане, не потеряешься, — ласково сказал пан Михай, поглядев на него исподлобья. И сжал руку чуть крепче, прежде чем вовсе отпустить.       И банку прихватил с собой.       — А это зачем? — спросил Леций. Страх притупился, он всё ещё комом вставал в горле, от него холодели и ныли кончики пальцев, но любое действие, но план — вот лекарство от этой отравы.       — Знаешь, пане, сказки про драконов, которые все свои сокровища на перечёт знают? — спросил пан Михай, окончательно снимая с двери тяжёлый засов, и как только Лучик его сдвинула. — Одну только монетку прихватишь — уже пропал. Вот и я так же.       У сарая, сняв засов с тяжёлых скоб и поставив его боком в проём, чтоб дверь не захлопнулась, он уронил на самый порог первую пуговку, золотистую в янтарь, с мелкими блёстками внутри.       А за порогом — словно кто в шутку приладил зеркало, всё та же привычно рыжая трава, коей так славился Пишт. Только погода сменилась — мелкий дождь то усиливался, а то становился всепроникающей моросью. И тучи ходили кругом, собирались в широкую воронку ровно у них над головами.       — Не боишься, пане? — спросил пан Михай. Леций покачал головой, хотя сердце и заходилось, так что стук крови отдавался в самых кончиках пальцев. Если где-то там ждала Лучик — что ж, он был готов. Пан Михай вздохнул:       — Тогда гляди, не отставай.       И вошёл в сарай.       Леций не удержался, оглянулся, отойдя на десяток шагов. Дверь осталась позади тонкой, едва различимой полоской и держала её открытой одна только доска засова.       — Не спрашивай меня, пане, — попросил пан Михай. — Не понравится тебе ответ.       И Леций не спросил.       Так они шли, и на каждый двадцатый шаг пан Михай ронял под ноги новую пуговицу. Много у него их было разных, резных, деревянных, разноцветных и поблекших. Померещилась Лецию и его потерянная, упала и исчезла в рыжей траве.       Когда степь вдруг за один миг сменилась берёзовой рощей, замаячили, зарябили стволы, Леций сбился с размеренного шага, так у него закружилась голова. Пан Михай придержал его под локоть, но Леций всё равно качнулся в сторону — охнул. Из белой древесной коры проступало девичье лицо, искажённое такой мукой, что страшно делалось. Только там, где были глаза, алый берёзовый сок проступал из-под коры, смеживал веки и каплями стекал ниже. Сладостью пахло от него, и Леция замутило.       — Что это? — спросил он севшим голосом.       — Это, пане, сёстры мои, — горько отозвался пан Михай. — Плачут о том, что потеряли меня, что ушёл их братец-повеса в далёкие дали, и не дозваться до них теперь, сколько ни возвращайся, не открыть им глаз, вишь, всё берёзовым соком позалило. Так и плачут, горемычные мои, всё покоя не находят, — он остановился на мгновение и прижался лбом к белой коре, но девичье лицо осталось неизменным, только горше заструились красные слезинки по стволу.       — А как же, — прошептал Леций, — потерчата да тюндерки?       Пан Михай тихо рассмеялся, что всхлипнул, отшатнулся от дерева и повлёк его за собой:       — А что, пане, много ты их здесь видал? Каплет горюшко в землю, а собрать его некому. Так на нём и растут.       И пока они шли меж бесчисленных берёз, меж печальных лиц, обращённых к им одним ведомой тропке, Леций потянулся да пальцем снял со ствола крошечную липкую слезинку. Деревце задрожало, отозвалось будто, над рощей разнёсся долгий тихий вздох. Нынче уж пан Михай с шага сбился, поглядел на него — ничего не сказал, повёл дальше.       Из позднего степного лета занесло их в весну, где на деревьях расправлялись первые робкие листочки, не развернулись ещё до конца, роща ещё не оделась кудрями, только нежная зыбкая голубоватая зелень поволокой замерла над землёй, ветром нанесённой дымкой. Только эфемернее казалась она на фоне тяжёлых клубящихся туч.       А пуговичек в банке осталось уже меньше половины.       Но — кончились и страдалицы-берёзы, а за ними стала степь да не степь, древние курганы, руины княжьих замков да сторожевых башен по вершинам холмов, между ними носились неугомонные ветра, завывали, бросали в лица незваным гостям пыль да сухую листву.       А там, на высоком холме, у серого каменного обода, стояла Лучик, и дождь хлестал её наравне с ветром.       — Тише, пане, — шепнул пан Михай, удержал его, не дал броситься к дочке. — Ты, конечно, с пуговичкой моей, а всё одно — вернее будет, коли ни на шаг от меня не отойдёшь. Лучше помедлить, чем блуждать после, друг друга ищущи.       Он повёл его длинной дорогой, промеж холмов, не по вершинам, и всякий раз, как Леций видел Лучика, они оказывались с разных сторон от неё, точно играли с ними старые курганы.       — Ну-ка! — рявкнул вдруг пан Михай. — Не время для игр, праграсоньки, в ряд становись! — и Леций в очередную головокружительную секунду оказался у самой подошвы старой стены, рядом с Лучиком. Пан Михай озабоченно поглаживал подбородок.       — Не люблю на них кричать, — признался он. — Они ж всё одно, что дети, не злобливые, а так…       Но Леций его не слушал уже. Он обнял Лучика, крепко-крепко прижал к себе, и она вцепилась в его руку, вся мокрая от дождя, а ладошка и щека горячая, только бы не простудилась, князья-защитнички, всегда так тяжело температурила, Леций чуть с ума не сходил, а тут — дай боги таблеток с собой набрал…       — Идём домой, — сказал он, беря Лючу за руку. — Мы идём домой.       Промелькнули и сгинули за спиной коронованные руинами холмы и заплаканная берёзовая роща, только пан Михай всё медлил, собирал по одной пуговички в густой рыжей траве, до зубовного скрежета доводил. Но Леций не смотрел на него, он и на Лучика-то не смотрел, всё боялся упустить из виду тонкую полоску закатного света вдалеке. Приоткрытую дверь.       За порог он сперва вывел Лучика, потом шагнул сам, и только теперь понял, как продрог. Но — вот и всё, лёг на место широкий засов. Леций отвернулся и зашагал прочь.       — Пане, — хрипловато окликнул его пан Михай, но Леций не остановился, не послушал.       — Пап, — Лучик просительно заглянула ему в лицо, едва поспевая за его широким шагом. — Пап, я не буду больше… Я сама не знаю, что нашло, зачем я туда сунулась, пап, прости…       Он не ответил и ей. Только поднял на руки, как маленькую, и Лучик не стала спорить, обняла его и уткнулась лицом в плечо.       Покуда они дошли до дома, рубашка у Леция насквозь промокла от её слёз.       Следующим вечером Леций засиделся допоздна. Лучик уже спала: она не заболела, но словно играла роль послушного ребёнка, мыла посуду, кровать застилала, доедала и суп, и второе, да ещё вот, взяла в привычку спать ложиться, едва темнеть начнёт. Леций её о том не просил, но и не спорил.       Вот и сидел теперь на веранде в одиночестве, жёг керосинку, смотрелся в слепые от темноты окна. Где-то там, в сарае пана Михая, за дверью с тяжёлым засовом, юные берёзы в дымке липких свежих листочков клонились под ветром да роняли густые алые слёзы, и синие тучи наползали на них с холмов.       В ладони у Леция поблёскивала пуговка, серая, перламутровая, с резным узором. Ещё одна синела у него на рукаве. Леций всё вертел её так и эдак, и ладонь его прорастала рыжей колкой травой, на неё бросали длинные тени призраки разрушенных башен…       Что-то мелькнуло за окном, и Леций поднялся, пересёк веранду, сени — и вышел в ночь за слепыми окнами.       Она стояла у дерева, побелённой понизу одичавшей груши, любимицы Лучика. Уже не девочка, ещё не женщина, босая, в длинном сарафане на белую сорочку. Стояла да улыбалась, склонив голову к плечу. Если бы не резная пуговичка, зажатая в ладони, Леций, может статься, и не заметил бы мелкий заячий след в примятой росной траве.       — Здравствуй, госпожа Верхушка, — сказал он.       Девица засмеялась беззвучно, прикрыв рот ладошкой, нырнула за грушу — вынырнула с другой стороны уже зайчихой. Промеж ушей серебрились рога о двух веточках.       — Каши принести? — спросил Леций. Зайчиха подбежала к крыльцу, лапками выбила по нему дробь и запрыгнула на верхнюю ступеньку, аккурат к Лецию. Там и уселась. Он подумал, подумал да и сел рядом с ней. Частые звёзды всходили над степью. Леций потянулся — пальцы сами собой впутались в жёсткую заячью шёрстку, перебрали, вывели узор, аккурат как на пуговичке перламутровой.       Под самое утро он тихо вошёл в дом, растопил остывшую почти печь, поставил греться воду.       — Пап? — сонно спросила Лучик, когда он наклонился над ней поправить одеяло.       — Я не сержусь, родная, — шепнул он. — Спи. Я не сержусь.       Вот, подумал он, как оно бывает-то. Никуда не ушла тоска по Гизе, и любовь к ней, нерастраченная, неразменянная, перебродила в боль. Но нынче мутная пелена с глаз — нет, не спала, но словно бы сделалась чуть прозрачнее и тоньше. А там, за рассохшейся дверью, за тяжёлым засовом, плакали и стенали другие, и некому было утешить их, рассеять их боль.       По гречишному зёрнышку, кому в платочек, кому в ширинку.       Оставив завтрак для Лучика у печи под полотенцами, он пошёл к дому пана Михая. Отчего-то не замечал раньше, что не бывает у пана иных гостей, калитка всегда заперта, а следы в заботливо песком высыпанной дорожке — их с Лучиком и есть. Их, да ещё, может, ребятни — тех, кто дождь в пустом сарае углядел.       Пан Михай сидел на завалинке и курил трубку, толстую, всю коричневую и в морщинках, под стать его рукам. Дым из трубки шёл густыми кольцами, пахло кисловато, вовсе не похоже на табак.       — Госпожа Верхушка так мне и сказала, что ты куришь целыми днями — не продохнуть, — сказал Леций вместо приветствия.       — Вот как, — вскинул брови пан Михай. — А что ж ещё она сказала?       Леций покачал головой. Что сказала, то сказала, останется при нём.       — Отведёшь меня к своим сёстрам? — спросил он       — Отчего бы и не отвести, — согласился пан Михай, и что-то снова мелькнуло в его глазах, маслянистый зелёный отсвет, как у иной кошки на свету. Золото зрачков.       А после он затушил трубку загрубевшими от работы пальцами, поднялся, прихватил с собой банку пуговиц.       — Не нужно, — тихо сказал Леций, накрыл рукой крышку и показал пану Михаю порванные нитки на манжете. Дремала голубая пуговка в ладошке у Лучика, света его, радости, на любом пути маяка, чтобы вернуться домой. Спи, родная, спи, я скоро вернусь.       Пан Михай поглядел на него и ничего не спросил. Снял тяжёлый засов, прислонил к стене.       А над древними курганами собиралась буря, и тучи скручивались в тугую воронку. И плакали берёзы, и густой красный сок застил им глаза.