Цветы Бога Смерти

             Курапика кое-как поднялся по ступенькам на свой этаж, зашёл в квартиру, бросил ключи в прихожей, повесил пальто, скинул ботинки. На каждом шагу ныли отбитые ребра. Прихрамывая, он доплелся до стола и сел, с минуту не делая ровным счётом ничего. Голова была настолько переполнена событиями прошедшего дня, что его подташнивало. Надо было отвлечься. Подумать о чём-то другом. Для начала хотя бы нужно залечить раны. Потом — горячая ванная, таблетка снотворного, кровать, именно в таком порядке, и Курапика твердо собирался ни на йоту не отступать от намеченного. Утром он наверняка пожалеет, что сдался на милость производителям химического сна, и будет полдня реанимировать себя крепчайшим чаем, но все, что ему сейчас хотелось, так это провалиться в полное, безвоздушное забытье, во мрак без сновидений, чтобы ничто — и никто — не тревожили его. «Уснуть и проснуться без воплей» — вот так он бы сформулировал свою потребность в снотворном.        В облицованной кафелем ванной громко щелкнул выключатель. Курапика достает из тумбы под раковиной аптечку, водружает её на бортик и мельком глядит на себя в зеркало. Что ж…Бывало и похуже, конечно, но вид всё равно оставляет желать лучшего. Лицо выглядит так, будто его поколотили дубинкой. Ах да, его же поколотили, только не дубинка, а кулаки того пустоглазого ублюдка. Курапика трогает пальцами отекшую скулу и шикает — боль стреляет прямо в голову. Что, сломал? Сломал — левый глаз совсем заплыл, синяк под ним налился багрово-лиловым. Кривясь, он расстегнул рубашку в засохших пятнах крови и оценил степень повреждений. Выглядел он так, будто попал под поезд: синяки по всему животу, под ребрами кровоподтек размером с ладонь, разодранный правый бок, колотая рана в основании шеи, где его порезала слепая скотина. К развороченной ране прилипли маленькие кусочки ткани. Курапика потрогал рану по вспухшим краям, шикнул. Выглядит плохо… Во всяком случае, не хуже, чем рана от ножа Иллуми. Он заметил крестик на шее, который надела на него Асма. Он хотел снять крест, и уже взялся за веревку. Буквально несколько часов назад говорили на её кухне, а затем, словно Господь решил, что Иова было мало, решил проверить прочность её веру. Тоя мёртв, а Ифей…       Курапика тряхнул головой, выбрасывая мысль из головы. Это Исаги бы увидела в случившейся беде высший промысел. Угрюмые складки в уголках его искусанных губ стали ещё угрюмее. Иногда он не мог отличить свои мысли от её, и с этим мрачным осознанием он глядел на себя в отражении.       Оставив крест в покое, Курапика сел на бортик ванной, включил воду и промыл рану. Вода стекала по коже бледно-розовая. Он достал из коробки с лекарствами бетадин и пакет с тампонами. Вскрыл пакет зубами, отвинтил крышку кварты с бетадином и осторожно наклонил её над раной. Потом поставил бутылку на пол и принялся за работу, вытаскивать кусочки ткани при помощи тампонов и щипцов. Немного передохнул, пустил воду, сунул под струю кончики щипцов и снова склонился над поясом. При каждом вздохе ребра туго натягивали кожу, отзываясь в местах ушибов тупой болью. Вытащив все кусочки, Курапика взял шовный набор, взял иглу с ниткой и зашил рану шестью стежками, работая одной рукой, а указательным и большим пальцами второй сближая края раны друг к другу. Закончив, он продезинфицировал рану последний раз, потом вскрыл упаковку с хирургическим пластырем. Кроме легкой испарины на лбу ничто не говорило о том каких усилий все это ему стоило.       Накинув на себя грязную рубашку, Курапика возвращается на кухню, садится на стул, залечивать раны на лице, чтобы не пугать избитой физиономией прохожих, часть порезов, синяков и ссадин, а также рану на шее «Святой цепью», но не полностью. Не до конца. Когда у него чего-нибудь малость болит, зудит, дёргает, он обычно начинает думать лучше. Это заставляет его сосредоточиться на чем-то одном, а не на сотне вещей сразу. Занятый процессом, одним глазом он смотрел видеомагнитофон на комоде с выключенным звуком, особо не разбирая происходящего на экране. Шла какая-то передача про насекомых Сиана — то, что никогда не запустят в вечерний прайм-тайм с новостями и ток-шоу, но охотно крутят после полуночи вперемешку со второсортным «мылом» и фильмами для взрослых. Яркое мельтешение картинок с бабочками в райских кущах: с изысканными крыльями, отливающими синим, Nymphalidae Morpho сидит на прутике корня орхидеи, сложив крылья и схватив кусок мёда мощными лапками, раскрученный хоботок высасывает мёд; ужасная и прекрасная Acherontia atropos с огромными коричнево-черными крыльями, сложенные, словно плащ, с желтым пятном в виде черепа, словно созданным нарочно, чтобы наводить страх на людей; гусеница тутового шелкопряд плетет себе махровый кокон. Кадры интеллектуальной передачи мелькают на стенах разноцветными всполохами —насекомое, сидя на листе шелковицы с крупными гроздьями чёрных ягод, усердно плетет тоненькую блестящую ниточку, оплетая ей незаконченный кокон. Но мохнатой гусенице не суждено переродиться — кокон станет её могилой после того, как люди умерщвлят его ради шелковых нитей.       Курапика обшарил взглядом стол и не нашел телефон. В кармане его тоже не оказалось. Что, потерял? Этого ещё только не хватало! Выпотрошенный до самого нутра, Курапика не почувствовал разочарования, только усталое равнодушие к мелкой неурядице, что придется тратить время и покупать новый, и еще легкое раздражение от того, что восстанавливать сохраненные номера займет чертову кучу времени. Потом он вспомнил про пальто, и у него загорелся слабый огонёк надежды. Дойдя до прихожей, Курапика пошарил по карманам и выдохнул чуть ли не с облегчением. Отлично, одной проблемой меньше, однако телефон пережил не меньше потрясений, чем его хозяин — вдоль сенсорного экрана по всей левой половине тянулась длинная трещина, расходившаяся паутинкой в верхнем углу. Поводя пальцем по экрану, он убедился, что рабочему процессу трещина не мешает, а значит гаджет менять вовсе не обязательно, и потом заметил пропущенный от Сенрицу.       Курапика сел на край стула и набрал номер. Рана над поясом чуть ощутимо саднила в неудобной, сгорбленной позе — поморщившись, он потёр кожу над ней костяшками пальцев. Сенрицу ответила после двух гудков. — Так. Я заехала в отель и ты ни за что не угадаешь, что я увидела в своем номере, — её голос был радостный и возбужденный, вдохнувших воздуха в его духоту. Вот и отвлёкся. — Не угадаю. — усмехнулся он. — Что же? — Цветы! Представляешь? Белые розы, нет, даже не белые, а сливочные, как мороженое, шикарный букет, бутоны просто огромные, штук пятьдесят или больше! Я такой красивый букет в жизни не видела! Их прислал попечительский совет Филармонии Тансена вместе с открыткой. Хочешь послушать? — Хочу.       Легкое шуршание — и Сенрицу прочитала вслух. — «Уважаемая госпожа Сенрицу, мы рады поприветствовать Вас в Тансене! С нетерпением ждем Вашего присутствия на закрытом концерте симфонического оркестра Какина завтра в восемь вечера в Бункамура. Дресс-код: вечерний. Просим Вас придти заблаговременно, дабы не опоздать к началу концерта. Желаем приятного времяпровождения и удовольствия от предстоящего вечера». — Сенрицу замолчала и выдохнула с каким-то затаенным предвкушением. — Как тебе? — Слышно по контексту, что мероприятие будет помпезным. — А по-моему это очень мило — цветы, открытка… — Ну да, мило. И вовсе не для того, чтобы ублажить важных гостей. — Курапика, я прекрасно слышу твой скепсис, — пожурила его Сенрицу. — Ещё бы ты не слышала.        Сенрицу смеется. Мягко и так тепло, что на упрямые губы наползает улыбка. Курапика попытался задушить её в зародыше, но у него ничего не вышло. Её смех напоминал хрустальную музыку колокольчиков, издающих перезвон при дуновении ветра. — Ты получила мое сообщение? — Да. — в голосе проскочили озабоченные интонации. — Пожалуйста, расскажи подробнее, что ты конкретно хочешь, чтобы я узнала.        Курапика взял сигарету из пепельницы. — Помнишь, мы сегодня говорили о Готфриде Ратнере? — Конечно, помню. — Я поясню кратко… Нет уж, Курапика, давай-ка в деталях. — на линии что-то щёлкало и шипело; то ли лилась откуда-то вода, то ли где-то рядом колошматил дождь. — Мы с тобой договорились, что ты будешь со мной делиться. Я не заставляю тебя говорить мне всё что у тебя на уме, но я не смогу помочь, если ты будешь заниматься фрагментацией информации. Говори обо всём подробно, а если ты сейчас скажешь, что не можешь ради моей безопасности или чего-то в подобном духе, то я брошу трубку. Честное слово.       Курапика вздохнул. Видимо, теперь она взялась за него всерьез. — Двенадцать лет назад Готфрид Ратнер работал в Какине на холдинговую компанию «Аомори». Он возглавлял в финансовом департаменте отдел стратегических вложений средств компании, но потом он внезапно уволился из компании. — Хм. Почему? — В официальном заявлении его уход объяснялся разногласиями с руководством компании. «Аомори» является холдингом, принадлежащим Йонебаяши, знатному и влиятельному клану, контролирующему финансовую систему в Какине. Им также принадлежит транснациональный финансовый конгломерат «Йохберг Групп». Фактически они контролируют главнейший банк в Северной Азии. Но суть не в этом. Как выяснилось, что Готфрид ушел из компании не по своему желанию — его вышвырнули за финансовые махинации, когда во время одной сделки, за которую он отвечал, в бюджете внезапно образовалась дыра в тридцать миллионов дзени. Судя по документам, Готфрид пытался покрыть недостачу за счет манипуляций с бухгалтерским учётом, но его поймали. Но по каким-то причинам его не уволили с позором, как сотрудника, укравшего деньги компании, а позволили уйти тихо. Руководство даже не подала иск в суд о взыскании ущерба. Дело просто замяли. Я хочу узнать причину, почему «Аомори» отпустили его просто так. — Что ж… Ладно… Дело и правда звучит нечисто… Но чем тебе могу помочь я? — Концерт в филармонии, куда идешь завтра ты, посетят двое членов клана Йонебаяши. Их зовут Шиота и Ичиро. Я хочу попросить тебя разузнать у них что-то о Готфриде. Ичиро Йонебаяши недавно стал главой холдинга. Он может что-то знать.       На другом конце земного шара некоторое время тянется молчание. — Курапика, послушай… — Сенрицу замялась. — Я понимаю, чего ты хочешь, но я с трудом представляю, как мне удастся вывести этих людей на разговор о внутренних делах компании, которой они владеют. Ты же не думаешь, что они станут делится такими вещами с первым встречным незнакомцем? В лучшем случае они меня попросту проигнорируют, а в худшем попросят свою охрану вышвырнуть меня на улицу. — Они этого не сделают. — С чего ты взял? — Потому что прямо с этой минуты тебе известно, что на них работают якудза. А если вдруг они тебе не поверят и попытаются это отрицать, то ты приведешь им пару неопровержимых доказательств.        Курапика услышал приглушенный скрип и шуршание — должно быть, Сенрицу села. — Теперь, Курапика, ты обязан рассказать мне всё что ты задумал, и я предполагаю, что это связано с тем, о чем ты мне говорил, когда я пришла к тебе сегодня домой. О людях, с которыми у тебя сделка в обмен на Куроро. Кто они? — Те, кто работают на клан Йонебаяши. Они называют себя Хейл-Ли. — Якудза?! — почти фальцетом пискнула Сенрицу. — И ты хочешь сказать, что заключил с ними договор?! Ох, Курапика… — пробормотала подруга в смятении. — Но… Погоди, почему они хотят отправить Готфрида на тот свет? Как это связано с этим кланом? — Пока мне неизвестно, и поэтому я прошу тебя поговорить с кем-то из членов клана. Необязательно спрашивать о Готфриде напрямую, просто подведи к тому случаю и посмотри на их реакцию. — Ясно… Ну, хорошо, я постараюсь. Так почему они всё-таки хотят от него избавиться? — Два года назад эта мафиозная организация заключила договор с Готфридом о поставе героина из Каннауджи в Сагельту. Хейл-Ли занимается обеспечением товара и перевозкой через океан, а Готфрид обеспечивает распространение и продажу героина по Восточному побережью. Несколько недель назад в порт прибыла очередная поставка — и исчезла. — В смысле «исчезла»? — Готфрид присвоил её себе. И выдвинул своему партнеру условие, что если те хотят получить его обратно и продолжать заниматься наркоторговлей в Сагельте, то он будет получать прибыль с самого доходного куска в Эрдингере в Готгатан, который изначально взял под свой контроль Хейл-Ли. — Ренгео? — сказала Сенрицу. Курапика аж запнулся. — Как ты?… — Не надо большого ума, чтобы догадаться, учитывая то, сколько в этом квартале иммигрантов из Азии. — отозвалась та, не дав ему закончить. — Но как ты вышел на якудза?       Курапика молчал, понимая, что разговор достиг определенной точки, и теперь нужно было решать, насколько честным он будет с ней. Сенрицу, воплощение гуманности и заботы о других, с доброй душой и чутким сердцем… Врать ей не хотелось. Совсем. Курапика ущипнул себя за переносицу. — Стейли помнишь? — А причём тут Стейли? — Прежде чем Ундо и Перри поехали в Глэмгазлэнд и нашли его за рулеткой в «Маккейб», я заходил в квартиру Исаги. У неё были на него документы, она занималась его поиском. Я нашел их в конверте у неё в столе. Там лежала открытка с изображением «Род-Айви», стадиона в Глэмгазлэнде, которую прислала подружка Стенли на адрес его тётки в Ульфсоне, по ней Перри с Ундо отыскали этого придурка в казино, пока он развлекался там и присаживал деньги босса… В общем, Исаги мне кое-что оставила, используя тебя в качестве подсказки. — Что? Меня?…— Сенрицу от изумления жевала слова. — Я не… В каком смысле? — У неё в квартире стоит видеомагнитофон, на нём была записка, чтобы я, мол, его включил. На экране появился отрывок из какого-то мультфильма. — «Паук и флейта» вспомнил он, но решил не озвучивать. — Посмотрев его, я нашел под половицей криптекс. Это металлический цилиндр в виде бобины с полостью внутри, содержащий диски с буквами алфавита для создания шифра. Надо было расшифровать код из семи букв на бобине, и… — Курапика облизнул сухие губы. —… ключом было твое имя. — Курапика… — Внутри лежала записка. На одной стороне четыре иероглифа, на другой адрес и имя женщины, которая живёт по нему. Адрес в Ренгео. Я поехал туда, но эта женщина не смогла перевести мне иероглифы, и понятие не имеет, кто такая Исаги. Потом я познакомился с одним парнем, который оказался членом Хейл-Ли. Помимо него их ещё семь, и все они тоже не знают, кто она, кроме их главного, который о ней что-то слышал. За пять недель до того, как приехать в Ренгео, они были в Аскиме и встретили Хисоку на Небесной Арене. Хисока вместе с членами Рёдана ищет человека, который сможет снять моё нэн с Куроро. — Зачем? Он же их предал. — В корыстных целях, разумеется, он ведь до смерти хочет с ним сразиться, а Рёдан готов на всё, чтобы освободить Куроро, даже принять помощь предателя. Девушка из Хейл-Ли, Шиф, владеет подходящей нэн-способностью. Им зачем-то нужен был Хисока, для какого-то дела, связанного с их организацией, я не знаю, и тот согласился помочь в обмен на способности Шиф. Те отказались связываться с Рёданом. Если я им помогу, та девушка согласится и таким образом выведет меня на Куроро.       Тишина. Сенрицу, кажется, потеряла дар речи. А потом, когда вновь обрела, выговорила — слышалось, будто бы каждое слово давалось ей с неимоверным усилием: — Курапика, нет. Нет. Нет. Ты с ума сошёл. Это плохо кончится.       Он даже не стал парировать. — То, во что втянула тебя Исаги… Это сумасбродство. Я не могу поверить, что ты вообще решил забрать эту… записку из её квартиры и выяснить, зачем тебе её оставили! Она из тебя едва не выпустила всю кровь, и ты даешь ей по доброй воле возможность добить тебя?! — Согласен, это сумасбродство. Не буду спорить. Однако у меня нет никаких иллюзий, Сенрицу, я полностью понимаю, что делаю, и твои эпитеты неуместны. — Откуда ты знаешь, что они тебя не обманывают? — Хисока подтвердил. Когда я был в Шанха-Сити с Леорио, Гоном и Киллуа, он узнал адрес на записке. Они должны были встретиться там, если бы приняли его предложение. — Зачем? Зачем тебе всё это? — Для того, чтобы найти Куроро, разве не очевидно? — немного раздраженно откликнулся Курапика. — Послушай, но почему ты не обратился напрямую к Хисоке?        Из него вышел резкий, лающий смешок. — Ты шутишь, наверное? После Йоркшина Хисока не подпустит меня к Куроро ни за что в жизни. Если я убью его, для него это будет трагедией всей жизни. К тому же, мне и самому выгодно разобраться с Готфридом Ратнером. — Я… Да, знаю, у него твои глаза… То есть… — Сенрицу замялась, ещё не оправившись от нагромождения новых сведений, которые вывалил на неё друг за последние пару минут. — Курапика, ты точно как следует обдумал то, во что ввязался? — У моей мамы не было детей-идиотов. — хмыкнул Курапика. — Хотя, безусловно, все происходящее самое эксцентричное из всего того, чем мне до сих пор приходилось заниматься. — Звучит так, будто ты взялся за это по какой-то неведомой тебе самому причине. — пробормотала та. — Что в тех иероглифах? — Пока не знаю. Не уверен, что смогу разгадать эту тайну, но, во всяком случае, предпринимаю попытки рассеять потёмки.       Тут настала очередь смеяться Сенрицу, но её смех вышел каким-то тоскливым. — Разгадать тайну. Ты собираешься разгадать, что задумала Исаги. Ты понимаешь, как это звучит? — Да. Как абсурд. — Ох… Ну, ты не самонадеян, уже хорошо. Скажи, зачем тебе знать, почему Готфрида выгнали из «Аомори»? Не могу связать, чем помогут тебе эти сведения с тем, о чем ты мне рассказал. — Признаюсь, я и сам до конца не уверен в их пользе. — умолкнув на несколько секунд, Курапика сформулировал: — Я хочу понять, что заставило Готфрида разорвать все договоренности и сделать Хейл-Ли своим врагом. Пока я не вижу никакой выгоды от такого радикального решения. — Разве ты сам не назвал её? Деньги. — Не думаю, что дело в деньгах. — задумчиво сказал Курапика. Сделав паузу, он продолжил: — Это даже кажется самой маловероятной причиной. Я полагаю, он хочет навредить не только Хейл-Ли, но скорее тем, кто их прикрывает. — Тем, с кем мне надо поговорить? Тому клану? Зачем ему это? Отомстить? — Я не знаю его мотивов. У меня есть предположение, что кто-то подделал данные бухгалтерии, поэтому Готфрид вылетел из «Аомори», и угрожали фальшивой документацией, где якобы содержались доказательства, что он спекулировал средствами компании.        Они оба молчали. Долго. Сенрицу переваривала информацию, Курапика же сидел, уставившись перед собой ничего не выражающим взглядом. — Ты как? — мягко спросила та, наконец. — Сам. — Лучше всех.       Врожденная эмпатия сделала Сенрицу глубоко чувствительной к эмоциям людей, позволяя ей распознавать мельчайшие колебания в чужом настроении, потому она сразу уловила — с Курапикой что-то было не так. Что-то явно было не в порядке. — Всё нормально? У тебя голос какой-то странный.        Курапика вперил взгляд в пол. Ласковые нотки сейчас почему-то больно били по издерганным нервам. — Да. — Точно? — Да.       Пауза. Курапика молчал. — Эй, у тебя ничего не произошло? — осторожно спросила она, встревожившись. — Нет. — У меня плохое предчувствие. — А у меня хорошее. — устало отозвался он. — Так что в итоге все будет нормально. — Ничего не будет, — пробормотала она.        Курапика тяжело вздохнул, потирая пальцами уголки глаз. Заводить очередной разговор в никуда ему не хотелось, не было сил, и он не собирался ждать, когда её прорвёт, поэтому заранее решил выставить барьер: — Сенрицу, послушай меня. Я не буду тебе ничего рассказывать, если ты будешь говорить со мной, как с умирающим. Я не хочу, чтобы ты относилась ко мне иначе.        Сенрицу тоже глубоко вздохнула. — Да, — сказала она, — Прости.        Сенрицу чувствовала, что за один день узнала о Курапике больше, чем о полгода их знакомства, но каждое новое знание было хуже другого. В самолёте в Тансен весь полёт она почти не спала — не могла заснуть, прокручивая их последний разговор в мыслях, пытаясь как-то смириться с тем, что где-то в будущем, далёком или нет, Курапики, возможно, больше с ними не будет после того как он исполнит своё обещание, как пытаются привыкнуть к рубашке не в пору, и всерьез задумывался над тем, чтобы с кем-то поделиться, с кем-то вместе онеметь от ужаса, придумать что-то, что-нибудь, чтобы избежать этого.        У всех бывают желания, которым лучше не давать воли, потому что все понимают, что жизнь это только усложнит, и это желание было одним из них. Страх и сострадание переплавились в желание обвинить в эгоцентризме, в мученичестве, в идиотизме, но Сенрицу прикусила язык. Она старалась поставить себя на место Курапики. Честно старалась.        Ей было знакомо чувство ненависти сродни к природе той, что он испытывал в отношении Рёдана — она познакомилась с ним, когда на утро после очнулась на полу, а на постели лежал Кушита, мёртвый, весь в струпьях, гноящихся пустулах и язвах, изорудованный до неузнаваемости и выгнутый, как в сеансе экзорцизма, застывший намертво.       Потом были мысли о мести. Поначалу она их отбрасывала, понимая, что смерть Кареджи не поднимет друга из могилы и не вернет его к жизни. Но что-то горячее и темное брало над ней вверх. Несколько месяцев Сенрицу лелеяла зверские фантазии — как заставляет Кареджи сыграть одну из партитур и наблюдать за тем, как он гниет заживо: как корчится в нечеловеческих муках, которые причиняет ему каждая нота, как его мозги плавятся, разбухают в черепной коробке, как его кости ломаются, а кожа покрывается нарывами и язвами, как заставляет страдать, кричать в голос, а после отправляет его в ад. Хотела видеть, как он умирает, медленно, мучительно. Она находила в них утешение, они подпитывали веру, что все должно воздаваться по заслугам. Поиск партитур «Сонеты тьмы» помог ей примириться с утратой, превратить трагедию в цель помочь другим не пережить того же, что случилось с Кушитой, не превратиться в одержимого мстителя. Горе помогло ей смириться — хоть и не до конца — и с собственным уродством. По-крайней мере, оттеснило его на задний план. В прошлом она не была красавицей, и всё же мужчины ей увлекались, очаровывались, приглашали на свидания, дарили комплименты… Но всякий раз, когда ей хотелось себя пожалеть, она вспоминала ту ночь, которая напоминало о том, что Кушите пришлось пережить куда более страшные муки, чем волнения о внешности.       Знала ли Исаги, что собирается сделать Курапика? Конечно, знала. Сенрицу в этом не сомневалась. А ещё догадывалась, что та хранила в памяти о нём нечто такое, что он, Курапика, за всю оставшуюся жизнь ей не расскажет, и злилась из-за этого. Не из ревности. Вовсе нет. Сенрицу не испытывала к Курапике ничего, кроме спокойной, ровной привязанности. Просто ей хотелось, чтобы кто-нибудь избавил его от гнетущего одиночества, чтобы кто-то любил его и был рядом, заботился о нём, чтобы ему захотелось провести с кем-то те годы, которых он собирался безжалостно лишить себя.       В своей жизни до сих пор Сенрицу не встречала человека, столь безупречно, столь радикально раздвоенного — самодостаточного, надёжного, непоколебимого в своих убеждениях, но совершенно неприкаянного в обычной человеческой жизни. С помощью самодисциплины Курапика держался превосходно, и большинство окружающих его людей не подозревают, что творится у него в голове, в лучшем случае замечают лишь высокомерие и замкнутость. Теперь её не отпускало несправедливое, неотступное чувство, что если бы раньше она распознала этот больной интерес Исаги к Курапике, то все сложилось бы иначе. Сенрицу страшно злилась, что доверие, которое и без того не было его сильной стороной, было использовано против него, из-за чего Курапика наглухо закрылся в себе. Да нет, не злилась — она была в ярости. Ты доверяешь человеку, открываешь ему свою душу, а чем он отвечает? Существует ли наказание, искупающее манипуляции и надругательство над чьим-то сердцем? — Почему ты не делился со мной тем, чем делился с ней? — вырвалось у неё — и тут же пожалела, что сказала это, ощутив, как из трубки почти явственно повеяло страшным холодом. — Моя воля, я бы не повторил той же ошибки. — Извини, — виноватым тоном сказала она. — Ты прав, это было лишним. Не будем говорить об этом, если ты не хочешь. Но… Меня лишь мучает зло, которое она причинила тебе. — Сенрицу хотела прибавить ещё что-то — что-то совсем верное, но так и не сумела. — Извини. — снова сказала она. — Я… — Послушай, Сенрицу. — отбрил её на полуслове Курапика. — Давай условимся закрыть эту тему раз и навсегда. Я больше ничего не хочу слышать про Исаги и не желаю её обсуждать, ни тобой ни с кем либо ещё. На одной Исаги свет клином не сошелся, ясно? Откровенно говоря, в гробу я её видал. Мне плевать, что ты хочешь сделать из неё злодейку и винить во всём, ради бога, твоё право, но не нужно вести себя так, словно она сломала мне жизнь. Это просто-напросто унизительно.        Сенрицу, обескураженная резкой, ядовитой тирадой, молчала, перекатывая на языке слова. — Ты хотела, чтобы я говорил тебе правду. Я говорю. Прости, но я не брал на себя ответственность за то, что тебе эта правда не понравится. — Кому понравится, когда твой друг признается в том, что хочет свести счёты с жизнью? — тихо и быстро ответила Сенрицу.        Курапика гнется на стуле, мажет угрюмым взглядом по пустой квартире — от книжного стеллажа высотой до головы возле письменного стола до одежды на сушилке на кухне. Он уже жалел, что вообще открыл рот и что-то сказал. Вопреки общему мнению, что скрытность и замалчивание якобы портит отношения между людьми, Курапика на своем опыте убедился, что все его проблемы обычно начинаются тогда, когда он становится «общительным». Ему никогда не нравилось объясняться перед кем-то, будь то родители, друг или незнакомец. Он считал это пустой тратой времени, потому что всегда поступал по-своему и в чьих советах за редким исключением не нуждался. Он привык быть сам по себе. Если бы он попридержал язык и не признался, то не было бы этого разговора и всех вытекающих из него неприятных подробностей, обсуждение которых которые не доставляли ему никакого удовольствия. — Сенрицу, — после долгого молчания раздался голос Курапики. Неестественно спокойный, ровный. — Тебе было бы больно, если бы я умер?       Услышав это, ей хочется то ли заплакать, то ли рассмеяться. Что за безумие, как ты можешь о таком спрашивать, чёрт бы тебя побрал, неужели ты и сам не понимаешь, как это больно…       Но тут было другое. Сенрицу задумалась, что именно означает этот вопрос. Она знала, что у Курапики свой набор ценностей, не такой, как у большинства, и что его слова зачастую следует трактовать не буквально. — Я бы никогда не смирилась. Никогда в жизни. — Почему? Что изменится в твоей жизни от того, что меня не станет?        Сенрицу сделала усилие, чтобы не начать орать — выразить что-то, чего не могла облечь в слова — прежде чем открыла рот. У неё даже голова закружилась от того, как ей приходилось сдерживаться. — Ты такой самоуверенный, но даже не понимаешь, насколько ты всем важен. — проговорила Сенрицу. Приглушенно. Напряженно. — Кому — всем?        Курапика так сказал это, что её передернуло. Холодно. Безучастно. — То есть, теперь вот так… Теперь друзья для тебя ничего не значат?        На той стороне снова повисло непередаваемо долгое молчание. — Возможно, я скоро закончу контракт с Ностраде. Через месяц или два. Пора уже. Я слишком задержался. — Что?… — Связи босса здорово помогли мне. Но последних двух хозяев глазных яблок я нашел своими усилиями. Тем более, я получил глаза, которыми владела Неон. Сегодня Ностраде отдал их мне. — продолжил говорить Курапика, как будто ничего не услышал. — У меня больше нет причин оставаться. — О Господи… Господи, ты хочешь просто сбежать? — Так будет лучше для всех. — Откуда тебе знать, как лучше?! — срывающимся голосом воскликнула та, но он ничего не ответил. И она вдруг запаниковала, и паника отняла у неё способность мыслить рационально. — Что это вообще значит?! — Ещё раз повторяю, ты просила, чтобы я был честным. Что ещё? Я выбрал свой путь, и я не хочу, чтобы кто-то хватал меня за руку и заставлял сойти с него. Мне это не нужно. Так понятнее? — А если я буду это делать? То что? — голос у неё дрожал, Сенрицу слышала, как Курапика удаляется, захлопывается, баррикадируется, мост поднимается надо рвом. — Выкинешь меня из своей жизни? Как всех остальных? Так ты хочешь? — она выдохнула и осеклась, чувствуя, как в ней поднимается волна гнева. — Курапика?! — Сенрицу, перестань. — его голос зазвенел металлом. — Я не хочу с тобой ссорится. — Ты всегда так поступаешь. Просто… ставишь перед фактом! Нам нельзя нарушать твоих правил, даже если они идут вразрез с тем, что хотим мы! Тебе плевать на это? Ты просто будешь диктовать свои условия, а мы либо их принимаем либо нет? Ты предлагаешь мириться с тем, с чем нельзя, ждешь, что мы закроем глаза на то, что ты хочешь делать все по-своему! Я… — Сенрицу глубоко вздыхает, громко дышит в трубку. В её голосе было столько горечи и обиды, что Курапика споткнулся об собственное сердце. — Я не лезу к тебе в жизнь, хоть ты и творишь чёрт знает что, вся эта охота на глаза, Гёней Рёдан… но я не позволю тебе сделать это с собой! — Ты не позволишь? — Курапика хохотнул, нехорошо, зло. — Извини, Сенрицу, но я твоего разрешения не спрашивал. — Почему нельзя просто жить дальше? — убитым голосом вопрошает Сенрицу. —Почему надо обязательно мстить? — В твоем мире это было бы возможно. — Ты вбил себе в голову, что не сможешь жить с тем, что собираешься сделать, но… — Может, я и не хочу.        Безмолвие. Слышно было только дыхание. Вдох и выдох.        Курапика смотрит на часы — час ночи. А потом случайно ловит свой взгляд в отражении гардеробного зеркало. Губа и вспухшая щека болели не особенно сильно, если до них не дотрагиваться. По крайней мере, не было дергающей боли. Помогли две таблетки аспирина. Но никаких чувств собственный избитый вид не вызывал. Внутри всё было глухо. День был какой-то тяжелый. Да и не только день. Последние годы выдались не очень. По пресловутой шкале от одного до десяти Курапика оценил бы их на тройку с плюсом. «Плюс это неплохой знак» — ловит он себя на иронии, думает Курапика. — «Значит, во мне ещё сохранился оптимизм». — Ты плохо понимаешь, Сенрицу. Дело не в том, что у меня не выйдет смириться с тем, что я сделаю с Рёданом. Это тут не причём. Я поступаю так, как должен, как поступил бы любой член моей семьи. Они бы вернули наши глаза и расправились с убийцами, потому что оставить их безнаказанными хуже, чем отомстить. — Тогда позволь Паскалю поймать Гёней Рёдан, если причина в правосудии! — выпалила Сенрицу. — Об этом не может быть и речи. — отрезал Курапика. — И причина не только в правосудии. Я уже говорил тебе об этом. У меня нет семьи. Никто их мне не вернет и не заменит. Ты не можешь заставить меня хотеть того, что, по-твоему, лучше для меня. Более того… Сейчас худшая часть. До того. — Курапика мрачно усмехнулся. — Достаточно прямо? — Ты и не хочешь пытаться.       Как ни странно, это вполне логичное предположение заставило его надолго задуматься. — Ты отказываешься жить из-за предполагаемой угрозы расправы, которая может произойти с твоим кланом в будущем. — говорит Сенрицу, садясь на краешек кровати. — Но по-твоему, лучше если его вовсе перестанет существовать? Люди так не поступают, Курапика. Они не отказываются от будущего, только потому что им страшно, что с их близкими может что-то произойти… Ты же не трус. Ты знаешь, никто не даст гарантий, что ничего не произойдет, и даже ты, как бы не старался их защитить, тоже их не дашь. Мир небезопасное место, но это не причина позволить твоему клану вымереть. Необязательно умирать с ними. Ты потерял их, но можешь продолжить жить. У тебя есть на это право.        Курапика рассеянно смотрел на напольные часы, не отвечая. Стрелки тикали, время тянулось за ними нехотя, тянулось, как патока. Такое ощущение, будто он и правда не слышал ни единого ее слова. Он не обращал на них никакого внимания. — Знаешь, почему Паскаль из Ассоциации хочет поймать Гёней Рёдан? — вдруг сказала Сенрицу. — Паскаль? — уточнил Курапика. — Нет. — Его жена, Лиза, работала в Секретной службе в Управлении охранных операций. Занималась обеспечением безопасности влиятельных лиц. Пять лет назад в Йоркшине по обвинению в убийстве был арестован бродяга без документов. В базе правоохранительных органов не оказалось на него никаких данных. Бродяга объяснил, это тем, что он выходец из Метеора, но полиция всё равно решила повесить на него преступление. На суде адвокат филонил и фактически позволил осудить подзащитного. Спустя пару лет был найден настоящий убийца. Несмотря на то, что было опубликовано опровержение обвинительного приговора бродяги, тридцать человек, причастный к делу: полицейские, судьи, инспекторы, свидетели, присяжные, адвокат — были убиты подрывниками-камикадзе. Смертники просто подходили к своим жертвам якобы для рукопожатия, а потом потом те и другие взрывались. Все они были выходцами из Метеора. Одному удалось сбежать, окружному инспектору. Он обратился за помощью, и жена Паскаля, Лиза, организовала ему защиту и помогла скрыться. За это один из подрывников убил ребенка на её глазах их ребенка. Задушил и снял с него скальп. После его смерти у неё ум за разум зашел, и она попыталась покончить с собой. Дважды. С тех пор она находится на лечении в психиатрической клинике.        Курапика с минуту молчит, не комментируя. Во время беседы с Розе Паскалем у него возникли кое-какие вопросы, почему ему — конкретно ему — важно взять Рёдан: личный интерес скрывался в его словах непрозрачным подтекстом. — М, — неопределенно отзывается он. — Ясно. Откуда у тебя информация? — У меня в Ассоциации есть знакомый, который с ним работает. Я захотела узнать, почему этот следователь был таким настырным и согласился на твою сделку. — говорит Сенрицу. Значит, не ему одному показалось. — И к чему ты мне сообщила эту сводку из чужой биографии? Боишься, что я тоже попаду в психушку?        Сенрицу содрогнулась, будто где-то рядом упала и разбилась вещь. Курапика старается говорить незло, но голос у него злой. — Курапика, я знаю, ты из тех, кто делает так, как считает нужным, потому что знает, что так будет лучше для всех. Но нельзя настолько игнорировать людей, которые хотят тебе помочь. — Сенрицу, я уже утомился от этого разговора. — он потирает переносицу, чувствуя, как его и так не стальная выдержка вот-вот полетит ко всем чертям. — Ты отстраняешься, потому что хочешь нас защитить, но единственный, кого тут надо защищать, это ты! Ты, Курапика! Тебя надо защищать! От тебя самого! — Замечательно. Раз я тот, кто больше всех нуждается в защите, тогда ты не будешь против, если я собственноручно собой займусь? Ты ведь слышала фразу «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих»? — Твои колкости, Курапика… — Колкости? Нет. Но если ты не поняла, я поясню по-другому — мне не нужны ни помощники, ни защитники, ни спасатели. — сухо проскрежетал он. — Я ведь предупреждал тебя не соваться в мои дела. В прошлый раз я ясно объяснил, что буду делать так, как считаю необходимым. Говорю об этом в последний раз. Просто хватит уже.       Секунд десять в трубке не было слышно ничего, кроме громкого сопения, словно Сенрицу только что пробежала кросс. — Закончим разговор. Я устал, как собака, и не хочу ничего обсуждать. Ты можешь быть не согласна с моими решениями, но я их не изменю. Но если ты хочешь остаться моим другом, то мы не будем говорить с тобой о них. Я ясно выражаюсь? — Ты эгоист! — задыхаясь от бессильного отчаяния, снова и снова бьющегося об глухую стену, вскрикнула Сенрицу. — Ты эгоист, слышишь?! Как ты не понимаешь? Я говорю все это, потому что хочу, чтобы ты остался жив!       Внутри с немым скрежетом что-то рвалось, дробилось на куски, ломалось. И выло от боли. Курапика молча вцепился в одеяло, закручивая его и жалея, что не может сдавить невидимую удавку на собственной шее. — Я не прошу понимания, но раз у тебя не получается относиться ко мне, как раньше, то нам стоит на время прекратить общение. По крайней мере до тех пор, пока ты не примешь как данность то, что я говорю. Или не примешь. — Курапика!…        Он сбросил звонок. Не прошло и секунды, как тот завибрировал, сигнализируя о входящем вызове. Курапика выключил его и со злостью бросил на стол. Сердце за ребрами скукожилось, превратившись в кусок льда. За рёбрами возилось гадкое и склизкое… Ему показалось, его сейчас вырвет.        Иногда его охватывает чувство, что он разрушает всё к чему прикасается. Иногда ему кажется, что ещё не чувствовал себя счастливым от того, что он появился в его жизни. Можно сколько угодно твердить себе, что ты поступаешь правильно, но это почти никогда не приносит облегчения. Каждый раз, когда он убеждает себя в собственной правоте, то испытывал все большее отвращение.        Курапика, запустил пальцы в волосы, сжимая их на висках, изо всех сил пытаясь не думать о том, насколько серьезно его откровение подорвало их отношения. Он догадывался, что ничего хорошего не будет, но даже не подозревал, насколько разрушительным может быть результат. И вот он — результат.       Черт возьми! Черт ВОЗЬМИ! ЧЕРТ ВОЗЬМИ!       Он вскакивает с кровати и идет босыми ногами по холоднючим половицам на кухню, выдвигает верхний ящик, где хранил спички, зажигалки и всякое барахло, смотрит, есть ли сигарета в пачке. Последняя. Курить ему не хочется, но он все равно закуривает. Пепельница доверху набита бычками. Ветер со свистом бьется в окна, капли дождя лупят по стеклу звучными щелчками, будто горсть упавших монет. Так тошно и погано ему не было уже давно. Поёжившись, он забирается с ногами на стул, прижимая колени к груди. Всё тело ноет после побоев, левое плечо пульсирует, словно кто-то исступленно жмет. Морщась, он потирает плечо и глубоко затягивается. Вся кухня висит в сизом тумане.       В двенадцать лет Курапика понял, что если имеешь что-то дороже, чего для тебя нет, то, скорей всего, это у тебя отберут. И в десять лет он это понимал, по правде говоря. Всё, в конечном итоге, к этому и приведёт. Первый звоночек напоминания прозвучал в Йоркшине, когда он пошёл на поводу у Гона, позволив помочь себе. Второй — в Шанха-Сити, с Омокаге, когда он чуть не убил Киллуа. Сегодня разум в очередной раз загрохотал ему набатом, к чему могут привести опрометчивые решения.        Ифей. Курапика на некоторое время совершенно забыл о ней, занятый своими собственными проблемами. И тут же, как в наказание за то, что он посмел подумать о себе, перед его глазами предстали видения последних часов. Яркие, отчетливые, они вдруг всплывали в памяти — слишком яркие, пугающе яркие. Конечно, он мог заставить себя не думать о ней. Ненадолго. На каких-нибудь полчаса удается выбросить из головы. А потом вдруг — как ребром ладони по горлу. Ифей, с её смешным именем, словно взятым из киномелодрамы, совсем ещё девчонка, которую схватили на улице и увезли, чтобы продать какому-то педофилу-выродку, а потом прижали дуло прямо к коже и выстрелили, непоправимо искалечив до конца жизни. Гвоздики в ушах, пластиковая бижутерия на запястье, ногти красила лаком с блестками, они светились, как эти чертовы рекламные баннеры за окном, чтобы приглянуться ублюдкам-сутенёрам. — Суки, — процедил Курапика.        Пока все, что предстает перед глазами Курапики, совсем не вписывается в резюме того места, куда он так мечтал попасть, когда ему было двенадцать лет.       Он подошел к письменному столу. Ужасающий запрестольный образ лежал в нижней полке. Зажав сигарету в зубах, Курапика выдвигает его, берет листок, кладет в пепельницу, основательно затягивается, тушит об него окурок. Черенеющие края горящей бумаги сворачиваются лепестками, пока рисунок не исчезает. Он окидывает взглядом книги, лежащие в полном беспорядке: «Венецианский купец» Шекспира, «Сумма теологий» Аквинского, «Злочастие добродетели» де Сада, «Анакалипсис» Хиггенса… Курапика рассеянно перебирает их, откладывая одну за другой, пока ему не попадается книга с запиской от Хиде. Сказка про «Паука и флейту» Карл Эберле. По его словам, по ней снят тот мультфильм, послуживший подсказкой, благодаря которой он нашел криптекс в квартире Исаги. Курапика берет книгу в руки и какое-то время держит, разглядывая обложку, но потом откладывает. Потом.Не сегодня. И даже не пытается убедить себя, что не боится. Боится. Вместо неё он берет «Моби Дик». Несколько лет назад он читал её, когда ночевал в общественном центре, где проходили встречи больных раком, анонимных наркоманов и членов церковного прихода. Книга в мягком дешевом переплете, с потрепанной обложкой и серыми, как газетная бумага, страницами стояла в шкафу для общего пользования. Курапика знал весь сюжет чуть ли не наизусть, поэтому и взял — было что-то успокаивающее в знании содержания, в этой предсказуемости. Зажав книгу подмышкой, он собрал в охапку грязное белье со стула, кровати, сунул в карман пачку со спичками и отправился в ванную.        Пока старый кран со скрипящими смесителями исторгал из себя воду, чихая, хрипя и ворча, Курапика отсортировал и загрузил одежду в стиральную машинку, повозился с режимом, стянул с себя грязную рубашку и запихнул в барабан. Когда ванная набралась на две трети, он медленно опустился в кипяток. Порез на животе возмущенно вспыхнул и запульсировал под водой тупой, не стоящей внимания болью. Положив руки на бортики, он откинулся затылком на треснутую кафельную плитку позади. Ванная частично реанимировала его отказывающееся двигаться измученное, выжатое тело. Под успокаивающий шум стиральной машинки, Курапика посидел, глядя на танцующие блики от воды на стенах. Рука его потянулась вниз и подобрала с пола лежавшую книгу.       «Моби Дик» рассказывает историю о моряке Измаиле, который ушёл в рейс на китобойное судно «Пекод», чей капитан Ахав одержим местью убить Белого кита по прозвищу «Моби Дик». Вся его жизнь сосредоточена на том, чтобы отомстить киту, который однажды отнял у него ногу, и в конце-концов, после долгих дней плавания, корабль настигает его. Курапика не удивился концовке, с самого начала предполагая подобный исход событий, но как человек, отчасти понимавший одержимость Ахава, ему было жаль его, и он искренне пожелал бы ему иного конца, Хотя Моби Дик лишь разрушительная природная Сила, но не как не Зло, с которым боролся сам Курапика. Ахав — молчаливый, угрюмый, мстительный капитан, для которого «Пекод» — истинный и единственный дом, предмет привязанности, любви и любования, а море — прекрасный и грозный противник в благородной борьбе человека. В нём не было отведено места для тягот морской службы, корабельного быта, самодурства капитанов и жестокости офицеров, палочной дисциплины и бесправия матросов, будто их и не было вовсе. В детстве, несмотря на нравоучения, наставления и предостережения старейшины, внешний мир тоже был практически лишен для Курапики неприглядной стороны, всего, с чем ему приходится каждодневно иметь дело в настоящем. За последние годы он убедился, что в мире нет никакой высшей силы, направляющей жизнь человека, что нет никакой Судьбы, и в борьбе у человека нет наставников и помощников. Ему не на что надеяться, разве что на себя.       Курапика поднял глаза от страниц и возвел их к потолку. На секунду ему всерьез показалось, что Исаги заразила его своей манерой погружаться в пространные размышления, ведь прежде он замечал за собой такие мысли крайне редко.        «Моби Дик» он читает где-то с час, пока вода не остывает, а тело не покрывается мурашками. Сносок на полях и почеркнутых реплик было не очень много, во всяком случае куда меньше, чем в прошлых книгах, а на первых ста страницах их и вовсе не было — лишь пара-тройка загнутых уголков, которые Курапика отогнул и разгладил большим пальцем образовавшуюся складку. Он преодолел половину книги, дойдя до кульминации сюжета, когда Ахав предпринимает ожесточенные попытки загарпнуть кита. «Разъяренный от боли, которую причиняют ему эти новые нападения, кит принимается бешено кружиться в воде; он подымает свою огромную голову и, широко разинув пасть, разгрызает все, что ни подвернется; он бросается на вельботы и гонит их перед собой со страшной скоростью, ломая и топя их ударами могучего лба». Китобойные баталии сопровождались ироническими комментариями, которые, с одной стороны, будто бы были вполне серьезными, а с другой — ни за что не желающими принимать всерьез то, что хочет сказать автор. Словом, всё то же самое, что и в предыдущих книгах. Он долистал «Моби Дик» практически до конца, но снова не нашел никаких зацепок, которые бы быть связаны с переводом иероглифов. — Проклятье! — шикнул он.       Закрыв книгу, Курапика кинул её на пол, досадуя, что бездарно потратил время. Снова. Ладно, ничего. Во всяком случае, эти неудачи не идут в никакое сравнение с теми неудачами, преследовавшие его раньше, когда в двенадцать лет он начал разыскивать алые глаза своего клана и Гёней Рёдан. Это его цель, смысл жизни, а здесь — не более, чем упрямство и любопытство, ничего не обоснованное и бесполезное.        В тишине, нарушаемой лишь вздохами и плеском воды в машинке. Этот звук напоминает биение сердца, а переливание воды в патрубках похоже на те звуки, которые слышит еще не родившийся ребенок — последнее воспоминание о покое и полном умиротворении. На душе по-прежнему скребли кошки, и Курапика размышлять, чем бы угомонить этих усатых приставал.       Он набрал воздуха и опустился в воду с головой. Белый потолок с лампой плыл и подрагивал. Десять секунд. Двадцать. Тридцать. К гудению прибавился глухой стук — кровь билась в висках. Сорок. Пятьдесят. Сердце забилось гулкими, болезненными ударами. Легкие свело спазмом. Бежевые полосы на занавесках потемнели до желтизны, свет от лампы пополз лучистыми щупальцами — то наползут, то схлынут вместе с невидимым прибоем… Стук сердца становится слабее и глуше, подобно отзвуку удаляющихся в небытие шагов. На него накатила ужасная сонливость. Он слышал тяжелый стук своего сердца. В висках пульсировало. Края взора начали темнеть, но лампа оставалась раскаленной добела. Горло сдавило комом, набранный воздух перед погружением рвался наружу. Вода вокруг него подрагивала в такт его оглушительному сердцебиению, словно в преддверии землетрясения…        Курапика резко вынырнул из воды, словно схваченный рукой за шкирку, заглатывая воздух и закашлялся. Оттолкнувшись ногой об ванную, он сел, втягивая его в легкие и носом, и ртом, и дышал, дышал, дышал полной грудью. Где-то за ребрами сердце колошматило так, что он прижал ладонь к груди, уверенный, что оно вот-вот выпрыгнет наружу. У него болели глаза, и казалось, что все содержимое его головы перетряхнули и смяли в один ком. Состояние напомнило ему Шанха-Сити, бой с Омокаге в церкви, когда тот чуть не задушил его. Тогда он вырывался, как буйный, вырывая свою жизнь из лап этой твари, на чьих руках была кровь его клана, цепляясь за последние остатки своего нэн, чтобы отбросить его от себя. По правде говоря, тогда он поразился своей жажде жизни.       Курапика сдернул полотенце с раковины и выполз из ванной. Натянув на себя футболку со штанами, он развесил чистое белье и вышел из ванной, закуривая на ходу. На прикроватной тумбочке лежала железная коробка из-под леденцов «Доктор Тидал» со снотворным. Курапика положил одну таблетку под язык, которая растеклась под ним лекарственной горечью, положил книжку на тумбочку и сел на кровать. Раздался стук упавшей и закатившейся зажигалки. Выругавшись, он встал с кровати, положил тлеющую сигарету, спустился на колени и согнулся под шкаф. Дотянувшись до зажигалки, Курапика коснулся мизинцем какой-то бумажки. Подцепив её пальцами, он достал непонятный предмет вместе с зажигалкой и поднес её к глазам. В руке он держал стерильную салфетку.       Голова у него гудела ещё с утра, с того момента, когда он сел на дирижабль в Аскиме, но к вечеру, приехав из аэропорта домой, разболелась совсем. В канун Нового года погода стояла преотвратная — косой дождь со снегом сыпал на Эрдингер. Весь Старый город был перекрыт для праздничного шествия. Заскочив за продуктами на центральный рынок, ему даже пришлось бросить машину в Ландсгатан, и пока пять улиц он шел до дома пешком, то так страшенно замерз, что у него зуб на зуб не попадал. К семи вечера все тело у него ныло, мышцы скручивало, будто их выжимали, как мокрую тряпку. Минут по десять его трясло от озноба, потом бросало в жар. Из носа течет, из глаз течет, то вдруг передернет всего как от удара током. Он с трудом осилил две кружки горячего чая, смешанного с двойной дозой просроченного «Фервекс», который откопал на дне аптечки, морщась, проталкивая напиток сквозь дерущее горло, и ходил по квартире, укатанный в тёплый свитер, шерстяные штаны, в шерстяных носках, пытаясь избавиться от гудящей слабости в ногах, пока не раздался звонок в дверь.       Исаги стояла на пороге, не спеша зайти внутрь. В руках у неё висели три пакета из «Гристедес». Взгляд серых глаз прошёлся по нему с ног до головы, точно биосканер. — Добрый вечер. Выглядишь ужасно. Что с тобой? — Спасибо за комплимент. У меня мигрень. — морщится Курапика. Голос был сиплый, скрипучий, как у простуженной вороны. — Проходи. — Он прочистил горло, завозившись в темноте открыл дверь нараспашку и пропустил напарницу в квартиру. — Что, неужто наконец и тебя пробрал собачий холод?       Вместо неизменного осенний тренча на этот раз на Исаги была одета в кашемировое пальто, чёрную водолазку, брюки с высокой посадкой и ботинки, которые та сбросила тут же с носками, как только переступила порог его квартиры — элегантно небрежная, строгая, капельку мрачная утонченность. На запястье — изящные часы «Бреге», с ручным заводом, переворачивающимся посеребряным корпусом и коричневым ремешком из кожи. Волосы скреплены длинной изогнутой заколкой из черепахового панциря, а лицо в коридорном полумраке маячило бледным узким овалом. «Приоделась» — подумал Курапика, скользнув по ней взглядом, пока забирал пакеты из магазина у Исаги из рук. Поставив их на пол, он помог ей снять пальто, повесил его в шкаф, и когда обернулся, то увидел, как дрогнули крылья носа, уловившие резкие, острые ароматы готовящейся пищи. — Я купила все что ты просил по списку. Теперь ты просветишь меня в то что собираешься готовить? — Кролика с картофелем. — Как мило. Я ожидала, что будет оленина. Традиционное блюдо клана Курута? — В каком-то смысле. — Курапика наклонился, чтобы взять объемные бумажные пакеты, и увидел, что из одного торчит букет. — Цветы? — Приходить на ужин к хозяину дома с пустыми руками — дурной тон.       Легкое движение воздуха, и его коснулся аромат духов, когда она прошла рядом с ним. Исаги прошла мимо, шлепая босыми ступнями по паркету, бесшумно, словно на подошвах её ног прятались подушечки, которые позволяли ей крадучись перемещаться по пространству. Курапика подхватил остальные пакеты и двинулся на кухню. — Знаешь, мне начинает казаться, что ты ходишь ко мне, как к себе домой. — К себе домой я хожу чаще. Разница лишь в том, что там мне скучно. — А здесь ты, значит, развлекаешься? — вырвалось у него. — Ну, я же говорила, Курапика — ты мой каприз. — ответила Исаги через плечо тоном, будто ничего ествественнее и быть не могло.       Начало восьмого. Начиная с ноября где-то с половины четвертого свет начинал угасать, к пяти вечера — хоть глаз выколи. За окном в буране носился снег. Весь город был разряжен к праздникам. Гирлянды и колокольчики, рождественские звезды в витринах, ленточки и золоченые орехи. Ближе к вечеру любительский оркестр заводил рождественские песенки, которые, хрупко побрякивая, повисали в зимнем воздухе, рождественские концерты в Старом городе шли в церкви Святого Николая и соборе Святого Петра, с ярмарочных лотков продают пончики с пудрой, трдельники с корицей в сахарной обсыпке, пряные печенья с мёдом и мускатным орехом, глинтвейн и чай. Весь квартал переливался сказочно-освещенными ресторанами, красивейшими витринами, гирляндами из еловых ветвей, гроздьев можжевельника и брусники с остроконечными листьями омелы. За окном все было исполнено движения и смеха. Мосты через каналы посверкивали огоньками, громыхали по булыжным мостовым автомобили с привязанными наверху елками, по площади Норрентан, где раскинулась ещё на прошлой неделе праздничная ярмарка, гуляли румяные дамы и господа в развевающихся на ледяном ветру шарфах.       Курапика выгрузил пакеты с продуктами на остров. Дюжина яиц, багет в полупрозрачном хрустящем пакете, шампиньоны, сыр, молоко, листья салата, лук-шалот, оливки, картофель, сливки повышенной жирности, фермерское сливочное масло. Окинув взглядом покупки, Курапика вскинул голову. — «Гристедес» в трех кварталах отсюда. Ты это всё тащила оттуда пешком? — Такси в такую метель поймать было невозможно. — Почему ты не водишь машину? — складывая провизию в холодильник, спрашивает Курапика, но кое-что оставляет. — У тебя нет прав? — У меня есть судимость за вождение в нетрезвом виде. — отзывается Исаги, вынимая букет, и до того, между прочим, невозмутимо, что у него вырвалось: — Ты сейчас серьезно? — Глупости, нет конечно. Всего лишь придушила своего инструктора. Весь экзамен талдычил под руку, всё ему не нравилось — то поворотники рано включила, то не та передача, то превысила скорость. Жутко раздражает, особенно когда пытаешься освоить параллельную парковку. Уверяю, ты бы тоже захотел его прибить.        По тонким губам зазмеилась усмешка. Так оно и есть — та смеялась над ним. Курапика уже открыл рот, чтобы продолжить занимательную пикировку, но от неожиданного ответа лишь резко вдохнул и рассмеялся. — Хватит валять дурака. Скажи правду. — Не умею я водить, Курапика. Не научилась, видишь ли. Вот и вся правда. Но судимость или членовредительство были бы поинтереснее, не правда ли? — и тут же, словно под влиянием внезапно возникшей мысли: — Подожди одну секунду.       Курапика приподнял бровь, проследив за тем, как Исаги вышла в коридор и вернулась оттуда с роскошным пакетом меланжево-красного цвета из плотной бумаги, перевязанный шёлковой лентой в тон, узел закреплен сургучной печатью. Название антикварного магазина «Л’Иль-ла-Сорг» оттиснено по бокам объемным каллиграфическим шрифтом в рамке, по бокам — узоры, похожие на витражную роспись. — С Новым годом, Курапика.        Курапика в замешательстве уставился на неё, в полной уверенности, что у него что-то не то со слухом. — Прости? — переспросил он после секундной заминки. — Это шутка? — А я сказала что-то забавное? — Исаги вскинула бровь, продолжая оставаться в позе ожидания. — Нет, но… — он перевел взгляд с пакета, потом на напарницу. — С какой такой радости ты решила мне что-то подарить? — Почему бы и нет? Или это запрещено? — Нет… — И славно. Знаешь, у тебя сейчас такой растерянный вид, будто я сказала, что тебя судят за поджог, — Исаги расцепила ладони, показала на пакет, — Это всего лишь подарок, Курапика, не делай из этого целое событие. Прошу, взгляни. Хочу убедиться, что не прогадала.       Подарок. Быть не может. Чушь какая-то. Какая-то нелепица. Исаги подарила ему подарок. Находясь в самых смешанных чувствах — больше всего недоумение и растерянность — Курапика открыл пакет. Развязав ленту, он кинул взгляд на Исаги, но та лишь терпеливо ждала, когда он развернет свой презент. Положив пакет на стол, Курапика вытащил из него на свет коробку в роскошной подарочной упаковке. Положив коробку на стол, он раскрыл её. Внутри, спеленутый во множество слоев хрустящей тиши, со сладковатым запахом миндаля, как от старого книжного переплёта, лежала чашка из тонкостенного, полупрозрачного фарфора с крышечкой. Посуда выглядела настолько хрупкой, что Курапика даже побоялся взять её на руки, чтобы рассмотреть подглазурную роспись кобальтовой краской. Это была не чашка, а какое-то миниатюрное произведение искусства.       Его взгляд нашел её глаза еще до того, как он поднял голову. — Гайвань. — сказала Исаги. — Чтобы больше ты не пил ту мерзкую бурду с хлопьями накипи, которую ты называешь «чай». — Ты не говорила, что он ужасный. — заметил Курапика. — Если ты не замечал его вкус всё это время, вряд ли мое замечание как-то бы помогло тебе прозреть. Всё познается в сравнении, поэтому я решила предоставить тебе возможность самому в этом убедиться.        В уголках венками тянулись небольшие трещинки — гайвань не новая, попала в антикварный от старых владельцев, но Курапика, хоть и не показывал этого, был в восторге. Где-то с неделю назад, возвращаясь к себе со встречи, он заскочил в магазин сервиза на Йордан, выбрать гайвани, и ушел с пустыми руками. Битых сорок минут за ним по пятам таскалась консультантша Восточного отдела, которая из кожи вон лезла, чтобы Безупречно Обслужить, чтобы он мог сделать уверенный выбор, так что казалось даже, будто она его преследует («Этот прекраснейший сервиз был привезен прямиком из Найнгандо!»), предлагая ему гайвани, кюсю, расхваливая хохины «тонкой работы» со всякими узорами. Консультантша все показывала и показывала ему наборы, явно желая, чтоб он как-то потверже определился, мягко растолковывая ему прелести каждого из них — вот тут позолота, вот тут рамочки вручную отрисованы, а вот тут журавли. Курапика только и делал, что прикусывал язык, чтоб не сказать всего, что думает: да черт бы с ней, с тонкой работой, нет никакой разницы, узорчик икс или узорчик игрек, потому что по ему все они одинаковые — новенькие, незаманчивые, мертвые на ощупь, не говоря уж о стоимости: по сорок штук за сделанный вчера чайник? За один чайник? А сейчас он держал в руках старый гайвань, несравненно лучше, чем тот холодный, блестящий новодел. Помимо гайвани внутри коробки лежал незнакомый сорт чая с названием, которого Курапика прежде не слышал — гёкуро.        С осторожностью он вертел в руках гайвани, гладя прохладный фарфор и собираясь с мыслями. — Рика… — подбирая слова, выговорил Курапика, взглянул на напарницу. — Спасибо. Мне понравилось. — Замечательно. — У меня нет для тебя подарка. — Сейчас заплачу. — небрежно бросила Исаги, скривив губы в подобие усмешки. — Угостишь меня как-нибудь чаем. — Ладно, — отозвался Курапика — и тут же зашелся жутким кашлем. Грудь прошило острой болью, будто ему между ребрами всадили нож, та чуть не сложила его пополам прямо посреди кухни. Он кое-как удержался в прямом положении, пока кашель раздирал его легкие. — Не слишком похоже на мигрень. — протянула Исаги, когда он обернулся, с воспаленными, слезящимися глазами. — Все н-нормально, — откашлявшись, выдавил он. Потянулся, схватившись за чашку, и сделал пару глотков подостывшего чая с мёдом, имбирем и лимоном, — Банальная простуда.       Курапика протащился в ванную — чихая, лицо красное — захлопнул дверь, порылся в аптечке и сунул градусник подмышку. Посидев с ним с минуту на бортике, вынул, глянул на деления и ругнулся. Тридцать восемь и девять. Понятно теперь, почему он чувствовал себя раскаленным, как решетка камина. Бросив градусник обратно, Курапика пустил холодную воду, намочил махровое полотенце, отжал, обтер лицо и шею. Потом достал из аптечки пузырёк, открутил крышку и вытряхнул таблетку — к удивлению — не аспирина не с вышедшим сроком годности, и следом, поразмыслив, добавил к нему тайленол. Нагнувшись головой прямо в раковину, он запил таблетки водой из-под крана, но во рту все равно стояла ужасная горькая труха. В груди ныло при малейшем вдохе, в горле застряла слизь, которую было ни сглотнуть, ни смыть водой. Белки глаз пекло под веками, будто в глазницы углей накидали, да и потряхивало сильнее, чем утром. Курапика вскинул руку, сжимая пылающий лоб ледяными пальцами, и вздохнул. Не первая простуда в его жизни, но первый раз хотелось сдохнуть от какой-то безумной слабости.       Вернувшись на кухню, он глотнул чая, поморщившись, закатал рукава и занялся кроликом. Мясо, голень и бедра, лежало вымытое и разрезанное на куски. Рецептом ему служила собственная память, к которой он обратился и сейчас. За исключением темных закоулков, мимо которых он спешно проходил, не бросая и взгляда, там хранилось и то, ради чего стоило замедлить шаг. Одним из таких моментов было то, как отец готовил кроликов. Курапика не был уверен в точности исполнения и наличию всех тех же ингредиентов, но твердо был намерен постараться максимально приблизиться к идеальному результату. — Помощь нужна? — послышался голос Исаги прямо за спиной; та стояла, заглядывая ему за плечо. — Нет. — Тогда что прикажешь мне делать? — Ты отлично знаешь, что делать у меня дома — ходить и трогать мои вещи. — буркнул Курапика, вытащил из шкафа большую кастрюлю с тяжелым дном. Но вместо того, чтобы отправиться в исследовательскую экспедицию по квартире, Исаги, отпустив смешок, отошла в сторонку, прислонилась бедром к кухонной стойке и встала, сложив руки на груди, следя за процессом готовки из-под полуприкрытых век.        Курапика зажёг горелки подогревателей и начал с того, что положил хороший кусок масла в медный сотейник и, помешивая распускающееся масло, довел его до светло-коричневого цвета. Доведя его до готовности, он отставил сотейник на подставку, высыпал в разогретое и зарумянившееся масло мелко нарезанный лук-шалот и, как только запахло жареным луком, положил туда же розмарин и розовый перец. Потом подтолкнул стоящую возле плиты Исаги локтем, переложил в кастрюлю куски кролика и прикрыл крышкой, после чего приступил к пальчиковому картофелю. Вытряхнув из бумажного пакета весь картофель, Курапика положил его глубокий дуршлаг и тщательно промыл. «Гристедес» считался скорее мини-рынком, чем магазином, продавая в большинстве своём свежие и качественные фермерские продукты, но учитывая то, что Исаги к плите не притрагивается, он боялся, что половина картошки будет гнилой и её придется выкинуть, однако же после придирчивого осмотра обнаружил, что все картофелины один к одному — с нежно-желтой кожицей и кремовой мякотью. — Ты готовишь без рецепта? — спросила Исаги. — Я смотрел, как готовит кроликов отец. — откликнулся Курапика, не отвлекаясь от процесса, стряхнул воду с рук и вытер полотенцем. — Вот как.        Вообще-то, он любил готовить, причём с самого детства. С лет семи лет дедушка Фарен приохотил его к рыбалке, и раз или два в неделю Курапика с гордостью приносил маме карпа или форель, пойманную в озере, а потом готовил вместе с ней под чутким руководством, запекая под соленой коркой по старому рецепту или жаря на углях с травами, что росли у них во дворе. Или оленину с брусничной маканиной, которую приносил отец в охотничий сезон, а зимой — кекликов с пюре из чечевицы. Тут Курапика ловит себя на мысли, что и не вспомнит даже, когда в последний раз готовил что-то сложнее омлета или рагу на скорую руку. До переезда в Эрдингер он менял жилье каждые два-три месяца, нигде подолгу не задерживаясь — дешевые безликие мотельные номера, посуточная аренда, обои в цветочек, асбестовые в пятнах потолки, стеганые покрывала на кроватях. Условия для проживания чаще всего не включали не то что полноценной кухни или хотя бы плиты, а порой и холодильника. Еда состояла в основном из замороженных полуфабрикатов и консервов, от которых с непривычки первое время болел живот, и спустя пару лет из-за дурного питания у него началось истощение, руки и ноги пошли мягкими коричневыми синяками — нехватка витаминов. Скитальческий образ жизни не только сказался на желудке, но и покрыл его веснушками с головы до ног, а от дрянной хлорированной воды, текущей в душах из-под крана, в волосах проступили совсем белые пряди. Вместо чистейшего, свежего лесного воздуха, которым он дышал с самого рождения, легкие забивал пыльный, грязный воздух больших городов, смешанный с выхлопными газами, производственными отходами; болеющий раньше раз в несколько лет, теперь он подхватывал простуду раз в несколько месяцев. Еда, вода, сам воздух, всё казалось ему отвратительным и чужеродным, но восемнадцати годам его организм привык, приспособившись ко всем вынужденным условиям. Человек может привыкнуть ко всему, даже к тому, к чему, был уверен, не привыкнет никогда.        После убойной порции жаропонижающих ему стало получше — пульсирующая боль в голове потихоньку отступала, мышцы больше не ныли при каждом шаге, и силы чуть воспряли. Курапика разложил картофель сушится на полотенце и вернулся к кролику. Как только он открыл крышку, на него набросился жаркий пар. Он перевернул куски лопаточкой, с удовлетворением отметив, что мясо равномерно подпекается корочкой, перемешал в растопленном масле лук-шалот, розмарин и зубчики чеснока. Вытяжки над плитой не было, и восхитительные ароматы еды распространились по всей квартире. Курапика накрыл крышкой сковородку и, подпихнув Исаги в сторону, потянулся к миске с заранее промытыми и высушенными белыми грибами в миске. Рядом сияли в глубокой желтой тарелке красные яблоки, посверкивает игольчатым серебром жестянка из-под чая. — Так, отойди. — Курапика бесцеремонно оттащил её от плиты за плечо. Как только его пальцы сомкнулись вокруг него, он ощутил литую твердость мышц. Руки её были тонкими, но впечатление было такое, что в них пряталась сила, способная оторвать человеку голову. — Не путайся под ногами. Или помогай, раз тебе заняться нечем. — проворчал Курапика, махнув рукой в сторону овощей. — Мне больше нравится смотреть, как ты готовишь. Тем более, по нашему договору ты накрываешь стол, а я обеспечиваю тебя пищей для ума. — облокотившись на стол, отозвалась та. — Тогда сядь за стол и не мешай мне. — Если бы я решила тебе помочь? — Порежь овощи для салата. — Салат? — переспросила Исаги таким тоном, будто он предложил ей съесть сырые потроха. Потом хмыкнула, и закатала рукава водолазки. — Салат… Понятно. Ладно, давай сюда свои овощи.        Курапика выдвинул верхний ящик с приборами, протянул ей заточенный кухонный нож, поставил миску рядом с доской. — Порежь тыкву, хурму и сладкий перец, потом сложи их сюда. —проинструктировал он. — Кубиками.       Он приступил к соусу. Он быстро порезал и с ловкостью подрумянил ломтики грибов в сливочном масле, пока они не приобрели с обеих сторон чуть коричневатый оттенок, после чего добавил жирные сливки, соль и перец. Теперь нужно было внимательно следить, чтобы те не стали комковатыми, добавляя холодное молоко и, помешивая, медленно прогреть соус на тихом огне, при идеальном раскладе доведя до густоты сливок максимальной жирности. Тишина, стоящая на кухне, нарушалась булькающим кипением на плите и ровным, методичным постукиванием ножа. Исаги, стоя в футе от него, нарезала от брусков тыквы равномерные полосы и следом отделяла от них куски, снимая кубики с лезвия пальцем. Курапика косо поглядывал, как она управляется со сверкающим ножом. Было видно, что помощь ей не требуется. Он и не предлагал. — Я думал, ты не умеешь готовить. — бросил Курапика. — Не умею. Но я неплохо обращаюсь с ножом. — Оно и видно.       Это действительно было так — рукоятка инструмента была словно продолжением её руки, державшей его непринужденно, без какой-либо скованности.       Сняв соус с плиты, Курапика перелил его в сотейник, прикрыл крышкой и отставил в сторону, давая ему остыть. Пока Исаги резала сладкий перец и хурму, он быстро обжарил готовые тыквенные куски в оливковом масле. Чуть убавив огонь, Курапика прошелся взглядом по подвесным полкам над её головой, где стояли кулинарные книги хозяина квартиры, керамические перечницы, пузатые солонки, ступки, мельницы и жестянки с приправами. — Мне отойти? — спросила Исаги, держа в руке нож. — Нет. Стой на месте.       Найдя то что нужно, Курапика протянул руку к тяжелой деревянной мельнице с мускатным орехом, коснувшись ладонью её спины, причем пальцы скользнули по ткани, подобно нехотя отведенному взгляду. — Извини, — пробормотал он, сам не зная зачем. Ему стало неловко. — За что? — Просто извини. — Хорошо, ты прощен. И всё же не потрудишься пояснить за что извиняешься? — Нет, — раздражённо выпалил Курапика, отворачиваясь от неё. — Проехали.       Молчание. Потом Курапика услышал, как Исаги хрипло усмехнулась. — Курапика, — в хорошо поставленном голосе послышались насмешливые нотки. — Не усложняй.        Мысленно выругавшись, Курапика делал вид, что не замечает направленного на себя внимания со стороны, но хмуро сведенные брови выдавали его напряжение. Взяв мельницу, он вернулся к сковороде, где сливки покрылись желтоватым блеском и достигли состояния однородной пасты. На ладони все ещё ощущалось соприкосновение с выпирающими лопатками. — Подай перец, будь добр.       Он взял мельницу, стоящую у края плиты, протянул и вздрогнул — указательный палец плавным мазком провел по костяшкам его руки. Исаги склонила голову со скользнувшей по губам улыбкой, столь же неуловимой и лукавой, сколь было и касание. — Извини?       Только спустя минуту до него дошло, что оно было направленно на то, чтобы избавить его от напряжения, и, каким-то образом, сделав чувство охватившей его неловкости безвредным, более того — нелепым. — Надеюсь, ты им не будешь больше ничего резать? — строго спросил он, когда увидел, как Исаги, отрезав кусок хурмы, съела его прямо с ножа. — А в чём дело? Нельзя? — Это негигиенично, — откликнулся Курапика, видимо, недостаточно брезгливо, потому что Исаги вздёрнула бровь, противно улыбаясь.— Либо помой его, либо поменяй на другой, но не смей резать им продукты.        Исаги держала нож, словно нарываясь. Сведя брови на переносице, Курапика выразительно посмотрел на раковину. — Даже не смей. — Ох, ради всего святого… — Чтобы ты знала, это элементарные правила гигиены. — сказал он, когда нож был утилизирован в раковину, и распахнул дверцу холодильника. — Хотя у тебя с элементарными правилами проблемы. — Конечно, и дело вовсе не в твоем вечном занудстве… Курапика, ты отдашь мне тыкву, чтобы я могла закончить салат, или подождем, когда прилет фея-крестная и превратит ее в карету?        Он переложил кусочки тыквы со сковородки в тарелку. Спустя несколько минут салат из перца, печеной тыквы, салата и мягкого сыра был готов. Аранжировку довершали украшение из петрушки и целых каперсов прямо на стебельках, просто для полной гармонии. — Ты будто икебану составляешь. — хмыкнул Курапика, глядя, как та раскладывает салат. — Неужели плохо, что блюдо будет выглядеть красиво? — Тут тебе не ресторан высокой кухни. Главное, чтобы было вкусно, а за красотой иди в «Нойкёльн» или ещё куда. — У меня нет сомнений, что вкус превзойдет все ожидания, но когда еда радует ещё и глаз есть его вдвойне приятнее. — Сказала та, кто живёт на кофе с конфетами. — издевательски протянул Курапика. — Почему из твоих уст это звучит так, словно я ем с помойки? — Ничего подобного. — фыркнул он. — Просто я не понимаю, как ты можешь жить без горячей еды. Кофеин и сахар не лучший рацион питания. У тебя зубы не гниют?        Исаги улыбнулась, продемонстрировав ему безупречно белый ряд зубов человека, который регулярно посещает кабинет стоматолога. — Неужто ты беспокоишься за мое здоровье? — Делать мне больше нечего. — Курапика потрогал картофель, сушившийся на полотенце. — Питайся конфетами, если хочешь к старости заработать себе диабет. — Если у меня обнаружится диабет, обещаю, Курапика, я тебе первым сообщу, чтобы ты смог позлорадствовать. — Прямо жду не дождусь. — не удержавшись, съязвил он.        Исаги улыбается краешком губ, видно, что душит смех, и отходит, оставляя его наедине с картофелем. Курапика достал сливочное масло и вернулся к приготовлению гарнира: разрезал картофель на ломтики, обвалял в травах — тимьяне, перце и базилике — сбрызнул чесночным соком, смазал противень, выложил на него картофель и сунул в духовку под тот, на котором доготавливался кролик. Курапика метнул взгляд за плечо, словно если он все время не будет держать Исаги в поле зрения, то случится какая-нибудь катастрофа. Взяв с кухонного острова сложенную вечернюю «Эрдингер Пост», Исаги развернула её и пробежалась взглядом по строчкам статьи на первой полосе, прижав указательный палец к плотно сжатым губам. Курапика уже знал содержимое газеты — прочитал, когда вливал в себя «Фервекс»:

       «По итогам предварительных голосований после окружных дебатов глава Городского совета Карин Лунде лидирует по количеству голосов на пост мэра Эрдингера, набрав двадцать два из сорока голосов членов совета. Её оппонент, Кармел Белл, набрал в гонке восемнадцать голосов. Таким образом, Лунде поддерживают пятьдесят пять процентов избирателей совета… Следующие дебаты назначены на десятое февраля, в день основания Эрдингера и пройдут в прямом эфире телеканала «Вейн Ньюс». По результатам опроса «Эрдингер Пост», кандидат в мэры Эрдингера Карин Лунде также опережает своего конкурента на 2 п. п. по уровню поддержки избирателей среди горожан. Главу совета поддерживают 52% участников опроса, тогда как господина Белла — 46%…».

— Как прошла встреча с Лунде? — спросила Исаги, подняв глаза над газетой. — Неплохо. — он пожал плечами. — Ей нужна поддержка профсоюзов, большинство из которых контролирует босс, так что она вела себя вполне сносно. — Она пообещала Ностраде то, что он хочет? — За услугу — протолкнуть один законопроект, выгодный ей. У него есть один приятель- конгрессмен, Фишер, довольно влиятельный в Сенате. Лунде нужно, чтобы тот подал ходатайство в Конгресс на его рассмотрение. — Протолкнуть особый акт недешевое удовольствие. — замечает Исаги. — Всего шестьсот тысяч дзени. Для Лунде эта цена не деньги. Законопроект непременно одобрят — в Конгрессе все повязаны, но пройдохи непременно запросят мзду, так что с комиссионными боссу вышло около миллиона. Он возьмет деньги и лично проследит за ходом дела. Когда закон вступит в силу, подпись на разрешении покупки земли в Готгатан будет обеспечена. — Более чем выгодная сделка. — Я тоже так думаю. — Главное, чтобы сама Лунде за это время не села в лужу.       Исаги развернула к нему лежащий рядом «Трибьюн», желтую газетенку, в которой на днях появился слух о том, что у главы Городского совета «очень близкие» отношения с губернатором Рейнольдсом. Рейнольдс был женат на художнице, эксцентричной даме, которая считала себя звездой первой величины, разукрасив общественные здания Эрдингера множеством кошмарных картин. Муж Лунде работал в страховой конторе и не хватал звезд с неба, в отличие от супруги, которая была готова вдавить в горло шпильку любого, кто мешал ей взбираться на политический Олимп. Конгрессмен Рейнольдс и Лунде оба были амбициозными, манипулятивными и властными личностями, часто мелькали вместе на публике во время официальных мероприятий, так что основания для сплетен имелось предостаточно.       Курапика фыркнул. — Ничего необычного. Накануне политических выборов попытки раздуть скандал из слухов — заезженный прием, особенно если кандидат женщина. Скорее всего, это заказуха, чтобы повлиять на результаты выборов. — Одна из аксиом, гораздо чаще проверенная на опыте, чем теорема Пифагора, утверждает, что испортить карьеру женщине гораздо легче, чем навредить в этом плане мужчине. Если женщина получает повышение, какого женщинам, по мнению кайзеров политических кругов, получать вообще-то не положено, очень просто сказать, что она заслужила его, лежа на спине.        «Кто-то нуждается в хорошем перетрахе» — хмыкнул Ностраде, когда они вышли из клуба и сели в машину. Вспомнив скрабезную реплику, невольно Курапика представил этот акт согласия-несогласия, и задумался, могла ли Лунде, пусть и против воли, согласиться на него, чтобы хоть немного пройти вверх по грязной карьерной дорожке? Однако сложно было приклеить этот ярлык к Карин Лунде. Та скорее бы подстроила несчастный случай своему сопернику, чем спала с кем-то вышеруководящих за должность. — Лунде похожа на тех, кто на пути к собственным вершинам губит чужие карьеры, но она слишком гордая для того, чтобы строить её через постель. — медленно сказал Курапика, барабаня пальцем по столешнице. — Гордыня — сорняк, который растет в той же навозной куче, что и властолюбие, Курапика. Так или иначе, некоторые могут начать сомневаться, что Лунде пробирается к креслу мэра, так сказать, своими ногами, а не с помощью Рейнольдса. Если сомнения укрепятся, она может растерять часть своих избирателей на следующих выборах и проиграть их. И тогда наш босс останется ни с чем. — прислонившись поясницей к столу, Исаги зашуршала газетой, переворачивая страницу. — А может это всё Белл? — Намекаешь на то, что Лунде стала жертвой заговора конкурента? — спрашивает Курапика, а сам думает, что нисколько не удивился бы, будь это так. — Почему нет? Вполне возможно. Белл заместитель мэра, но Лунде пользуется большей популярностью среди избирателей. Несмотря на несносный характер, её как ни странно любят в народе. Хотя если бы мне хоть сколько-нибудь была интересна политика, я бы не стала голосовать ни за кого. Ты только вслушайся в то, что обещает Белл в своей предвыборной речи: — Исаги зачитала вслух нарочито важным голосом. — «Я обещаю гражданам Эрдингера снижение количества нелегальных мигрантов в горле, остановить снашивание бизнеса и политики, искоренить коррупцию, добиваться «прозрачного ценообразования», повысить доступность высшего образования для малоимущих»… Опять одно кудахтанье — говорил-говорил и ничего не сказал. Где же яйцо?       Курапика сплюнул смешок и вытряхнул из пачки сигарету. Исаги снова с головой ушла в изучение «Эрдингер Пост», пока вдруг не сказала: — Послушай-ка кое-что. «На прошлой неделе в Аскиме понтифик Роббера Вангелюве погиб во результате несчастного случая в церкви Святого Лаврентия. Во время воскресной мессы в результате падения креста с верхней хоры понтифик получил закрытую черепно-мозговую травму и скончался в больнице спустя сутки… В настоящее время в полиции началось расследование по делу погибшего Вангелюве после того, как в прокуратуру Аскима поступили иски, в которых говорится о действиях «недопустимого характера» понтифика во время его службы в метрополии города. Речь идёт о серии сексуальных домогательств. Экстраполировав данные исков полиция выяснила, что жертвами и насилия со стороны священнослужителя стали двадцать мальчиков и девочек, в числе которых оказались воспитанники приюта для сирот при церкви, которым заведовал понтифик. Вангелюве в течение нескольких лет, начиная с 8-летнего возраста, принуждал детей к вступлению с ним в половую связь. Со слов одной из жертв священнослужитель использовал веру, чтобы оправдать насилие над детьми и заставить их молчать. В настоящее время в генеральной прокуратуре развернулось крупномасштабное расследование». — Исаги вздохнула. — Ну дела, а? Теперь то, что этому понтифику размозжило голову крестом, выглядит совершенно иначе, нежели обычный несчастный случай. Кара Господня в чистом виде. Бог, видимо, решил, что люди недостаточно в него верят, и решил устроить эту рекламную акцию, чтобы показать, что всем якобы воздается по заслугам. Одним махом угробил педофила. Промысел Божий опережает нас, простых смертных… — Ты находишь это смешным? — спросил Курапика, нахмурившись. Реплика его, прямо скажем, покоробила, и он не знал, как толком на неё реагировать. — Нет, но я думаю, Курапика, что наши с тобой хищные порывы бледнеют пред устремлениями Бога, чья ирония непревзойденна, а своенравность не знает меры. — Думаешь, он знает что происходит? Вообще. — Мне кажется, знает. — А остановить это он может? — Очень в этом сомневаюсь, Курапика. — складывая газету, Исаги с усмешкой покачала головой, повернулась к нему: — Скажи-ка, а у клана Курута была какая-то своя вера? Или вы верили в то же, что и люди из внешнего мира? — Каждый верил в то, что хотел. Своей религии у нас не было, но были свои праздники: начало осени, сбор урожая, День предков…       Глаза Исаги сузились, в них заиграли плутоватые бесы. — Только не говори, что вы ещё и через костры прыгали. — Прыгали. — кивнул Курапика; край его губ дёрнулся вверх. — На Лита — праздник летнего солнцестояния. — Хм… Я бы попрыгала через костер. — поделилась с ним Исаги.        Костёр, подумал Курапика, окинув тщедушную, угловатую, почти мальчишескую фигуру, стоящую на расстоянии вытянутой руки. Ну да… Было в ней что-то жутковатое, какой-то чуткий, лукавый сплав озорства и приличий, а потому легко было вообразить в лесу ночью как она резвиться босая у языческого костра, принося жертвоприношения древним духам. — Как дела с доктором Коуфордом? Осчастливил его своим визитом? Ты обещал мне сообщить, как все прошло. — Я помню. — откликнулся он. — Глазные яблоки у меня. — Отрадно слышать. Они здесь?       Кивок. — Позволишь?        Вопрос не требовал пояснений, что Исаги хотела, чтобы он сделал. Он подошел к шкафу и вытащил верхний ящик, достал из двойного дна шкатулку с глазными яблоками. Шкатулка из красного дерева, с крышкой, инкрустированной перламутром. Заведя руки за спину, Исаги подошла к нему, почтительно остановившись на некотором расстоянии, словно гвардеец, отдающий дань памяти.       Курапика протянул ей футляры с глазными яблоками. Она взяла их, обхватив ладонью — первый человек, коснувшийся главной ценности его клана, к которому он не испытывал обжигающей ненависти. Курапике показалось, что в её глазах к зрачкам слетаются искры; впрочем, возможно, это всего лишь отражаются посмертно горящие алым цветом радужки. Держа стеклянный флакон двумя пальцами за крышку и донышко, Исаги поднесла глазные яблоки к абажурной лампе, стоящей после платяного шкафа — свет от неё шел золотой, как пчелиный воск. Идеально гладкие глаза, очищенные от мышц их держащих: верхняя прямая, верхняя косая, нижняя прямая, нижняя косая, обрубок нерва, выходящий из сухожильного кольца. Белки совершенно белые, чистые, как снег, как молоко, как мел. Быть может, какой-нибудь подонок окрестил этот оттенок «Белок глазных яблок клана Курута», в отличие от неповторимого цвета их радужек, красоту которых не могла передать ни одна кисть, ни один художественный талант. — «Горит их взгляд огнем, но не приносит света»… Ты знаешь, кому они принадлежат? — Нет. — Но хочешь знать? — Нет. — А что насчёт голов? — Я знаю, чьи забрал Рёдан. — его голос был спокоен до ужаса. Он забрал футляры с глазами из рук Исаги, положил обратно в шкатулку, мазнув по нему ласково кончиками пальцев, а шкатулку — обратно в шкаф. — Я сам хоронил всех и видел все тела.       Бывают зрелища, из тех, что видишь всего раз, но против воли запоминаешь навсегда — ясно, чётко, до последней детали. Мы хотим их «развидеть», хотим забыть, но это невозможно. Такова наша память, над которой мы не властны. И мы понимаем, что от этих видений, от этого ужаса нам никогда не избавиться, если не удастся очерстветь. Курапика тоже знал, что обезглавленное тело матери, лежащее в снегу, пепел и зола на её платье, обугленные останки отца, Пайро, страницы трактата Ньютона, рассыпанные на снегу, прилипали к мозгам учителя Бартоша и все остальные, взрослые и дети, с пустыми глазницами, изуродованные, будут преследовать его до конца — к счастью, не столь долгой жизни — и никогда не исчезнут из его памяти.       Из глубин Собора Святого Петра доносились звуки репетирующего хора. Собор снаружи выглядит как сказочный замок — украшен фонариками и мишурой, хвойные ветки чуть прихватило снежком. На соседней улице — рождественский базар, ярмарочные лотки, игрушки, краски и сладости, праздничный блеск и суматоха. — Кем был прошлый? — Прошлый — кто? — уточнил Курапика. — Хозяин алых глаз. Кем он был? — Преподавалем в Университете Озарк. Читает лекции студентам о средневековой литературе. — Уже не читает. — Ну да. Если только тюремные брошюры. Хотя сомневаюсь, что в тюрьме для психически невменяемых преступников заключенным вообще выдают какое-либо чтиво. — с чуть слышным садизмом добавил он. — Как ты его нашел? — Случайно, — Исаги села на край стола, положив ладони по обе стороны от себя. Курапика стоял, сложив руки на груди в закрытой позе, прислонясь спиной к книжному шкафу. — Поделишься? Мне бы хотелось, чтобы ты рассказал мне.       «Еще бы тебе не хотелось!».       Глядя на него в ожидании, она прокручивала на указательном пальце полоску чёрного оникса. — Его звали Артур Аллен. Сорок шесть лет, работал в Университете Озарка. Неказистый, низкорослый, на первый взгляд ничем не примечательный. В профессиональной среде считался образованным интеллектуалом, но у студентов среди любимых преподавателей не числился из-за требовательности и жестких правил дисциплины. Он маньяк-серийник. Совершил семнадцать убийств, по-крайней мере столько установила полиция. Нападал в основном на молодых людей в уединенных местах. Оглушал их, отвозил домой, разделывал по кускам, фотографировал и то, что не оставлял себе, закапывал в горах. Некоторых скальпировал. В том доме было подвальное помещение, переоборудованное для проявочной, везде висели снимки ног, рук, туловища и голов. Этот тип охотился на людей по восточному Кука-Нью и убивал три года без какого-либо разбора. Жертв он не выслеживал подолгу, чтобы никто не заметил преследований, брал их на вторые-третьи сутки. Подмечал их на парковках, в закусочных или в магазинах, узнавал, где они живут, после чего преследовал и ловил, увозя либо в дом, либо в лес. Ввиду отсутствия свидетелей, мотивов и улик каждое дело об исчезновении заходило в тупик. — Жертвами были студенты? — Только одна, студентка университета, в котором он преподавал, но это скорее случайное совпадение — та училась на факультете прикладной математики, и не была знакома с Алленом. — Как он выбирал свои жертвы? — Не знаю… — Что, критерий типажа не было? Ну, кроме того, что они все молодые.       Курапика задумался на минуту. — Все жертвы были здоровые и физически привлекательные… из семей среднего класса или выше, не старше двадцати пяти… Но никакой связи между каждой из жертв не установлено, в том числе и связи с Алленом. — Интересно… И всё-таки, почему именно такие сходства? У тебя есть предположения? — Он… — прочистив горло, Курапика ответил не сразу — ему потребовались некоторые усилия, чтобы произнести каждое слово вслух, — Собирал из частей тел человека. Полагаю, он выбирал наиболее подходящие по его мнению части. — «Нечто вроде»? — переспросила Исаги. Они стояли друг напротив друга и имели возможность видеть выражение лица каждого; наверняка она уловила прокатившуюся по нему волну отвращения. — Если говорить прямым текстом, то он выбирал из убитых куски, сшивал их между собой и таким образом собирал тело. Когда полиция находила останки, то думала, что он оставляет их себе в качестве трофеев. — Ты видел то, над чем он работал? Над… Гм, не могу подобрать подходящего слова… — Да. — И как оно тебе? — Как чудовище Франкенштейна. — процедил Курапика, вспомнив то, что предстало его глазам на фаянсе в подвале Аллена, когда он проник к нему в жилище. — А где ты нашел свой трофей? — Аллен выколол глаза из отрезанной головы одного парня и поместил туда глазные яблоки. — Как ты себя чувствовал, когда увидел голову? — Сначала меня затошнило. Потом я был занят делом и мне было не до эмоций. — Понятно. Ты узнал, как у него оказались алые глаза? — Пять лет назад их украли из подпольного музея Остерхальма в Гольбахе. Купить он их не мог — глазах яблоки по тогдашним расценкам стоили порядка шестиста миллионов. Аллен хорошо обеспечен благодаря наследству от родителей, но таких денег у него нет. Связей с чёрным рынком я тоже не обнаружил. Он говорил, что как только увидел алые глаза, то решил, что они просто обязаны быть его, и даже подумывал их украсть. Очевидно, он на них просто помешался, вдобавок, у него не все в порядке с головой…Сначала ублюдок не хотел отдавать мне их, твердил, что скорее умрёт чем расстанется с ними. — Курапика дёрнул щекой. — Аллен как-то пояснил причину своей нездоровой страсти к глазным яблокам?        Курапика не в первый раз сталкивался со свидетельствами нездорового интереса к глазным яблокам клана Курута. Прошло уже шесть лет, но интерес к их почти вымершему клану оставался на том же высоком уровне. В библиотеках и даже в книжных магазинах скопились многочисленные тома ученых догадок и предположений относительно происхождения самого клана и физиологии. Их авторы в большинстве своем были врачи и учёные, никогда не соприкасавшиеся с глазными яблоками лично, а только строящие догадки. В них произрастали и цвели пышным цветом различные теории относительно того, можно ли называть их людьми или же они «человеческие особи», а в фосфоресцирующем пространстве темной стороны интернета нелегальные продавцы вовсю впаривали коллекционерам всяких гнусностей фальшивые глаза Курута, полицейские фотоснимки преступлений Рёдана в день их нападения на клан. У Коуфорда в его доме был целый стеллаж, посвященный алым глазам. Курапика из извращенного любопытства ознакомился с одной из них. Судя по содержанию, автор этого издания был одним из тех редких исследователей, кто имел в своем распоряжении алые глаза и свои труды над их изучением не только щедро конспектировал, но и зарисовывал глазные яблоки в различных анатомических разрезах. В тот момент, когда он держал книгу в руках, то пришел в такую дикую ярость, что порвал её на части, даже не потрудившись запомнить имя того выродка, который поделился своим опытом и пустил его по миру. — Нет, и мне плевать на это. — хмыкнул он. — Что ж, этого следовало ожидать. Ты, видимо, не имеешь привычки разговаривать со своими жертвами. Если ты утверждаешь, что у него никаких связей с чёрным рынком у него не было, как он, в таком случае, он узнал, где находятся глазные яблоки? — Аллен заплатил одному вору, который сделал всю работу. Он достал ему глазные яблоки из музея. — Что за вор? — Разве это имеет значение? — Ну разумеется не имеет. — покладисто отозвалась Исаги, разведя руками. — Но знаешь, Курапика, тот, кто снабдил Аллена предметом его давних фантазий, должно быть, очень хороший вор, раз у него получилось украсть алые глаза. Интересно узнать, как ему это удалось… Как же ты вышел на Аллена? — У него дома уйма книг про сверхъестественные артефакты, магические реликвии и редкости, и прочие раритеты с подобной подоплёкой… Погоди.       Курапика подошёл к книжному стеллажу. Пробежавшись взглядом по корешкам, он вытащил издание и бросил Исаги. Та словила книгу на лету, открыла форзац, подняла на него взгляд. — «Пикатрикс»? — Запрещенный трактат. Существует всего пятьдесят копий данной книги. Она содержит знания о необычных и редких артефактах, реликвиях и кладах, закрытых для доступа большинству людей. В книге упоминаются в том числе и об алых глазах. Её написал когда-то один хантер, известный охотник за сокровищами. Продавцы — его ученики, охотники за знаниями. Они продают книгу через Сайт Хантеров, там я их и нашел. Я заплатил им за то, чтобы они передавали мне информацию о покупателях, которые будут интересоваться литературой с упоминанием об алых глазах.        Курапика не считал — если, конечно, без этого можно было обойтись — сколько за последние месяцы потратил денег на то, чтобы расставить ловушки для поимки владельцев глаз. Он знал, что на это уходят все его доходы от работы на Ностраде, но его это мало волновало — главное, что у него были необходимые средства, ведь до Экзамена на Хантера подобных возможностей у него и в помине не было. — Отследил хозяина по запрещенной книге? — сузив глаза Исаги, опустила уголки рта, как профессионал, оценивая качество работы. — Недурно. Что было дальше? — Я приехал в Озарк, нашел его адрес и обыскал дом пока он был на работе. Глазных яблок я не нашел, но когда спустился в подвал, то в одном из морозильных контейнеров обнаружил тряпку в бурых пятнах, обмотанную вокруг какого-то предмета. Сначала я решил, что это кусок замороженного мяса, но пятна крови выглядели довольно свежими. Внутри оказался столярный нож, и на нём тоже были пятна засохшей крови. Я осмотрел контейнеры, но в них была только всякая заморозка вроде полуфабрикатов, и потом обратил внимание, что один из них стоял на чем-то вроде люка, запертый ручным засовом с навесным замком. — Ты обнаружил там человека? — Нет, только руку. На рукоятке ножа было выгравировано имя Рентона Стика. — Кто это? — Продавец из бакалейной в паре миль от дома Аллена. Когда я поговорил с ним, тот сказал, что продал нож своему другу по имени Павоне и не понятие не имеет, как тот оказался у Аллена. Я разыскал этого типа, и тот сказал, что одолжил его Аллену на прошлой неделе, тот сказал, что тот нужен был ему для какой-то столярной работы. Потом уже я добрался до Аллена и забрал у него глаза, после чего отправил нож с адресом его дома в полицию. Выяснилось, что кровь на лезвии полностью совпала с кровью одной из его последних жертв, пропавшей за два месяца до этого, шестнадцатилетней девушки. Полицейские упаковали его на следующий день. — И какая же связь его убийств с алыми глазами? Или они никак не связаны? — Он сказал, что алые глаза приказали ему найти лучшее тело для перерождения. — Это он полиции так доложил или тебе? — И мне, и полиции. Обычно стараюсь делать так, чтобы об них нигде не упоминалось, ни в полицейских протоколах, ни в прессе, чтобы не привлекать внимание. — И не спугнуть других хозяев?        Курапика кивнул. — И на суде решили, что он окончательно потерян для этого мира и его поместили в тюрьму для душевнобольных преступников. А что написали в отправительном диагнозе? Проективное бредовое расстройство? — Судебные психиатры классифицировали его состояние как параноидную шизофрению, если мне не изменяет память. — А ты что думаешь? — Я не особо верю во все эти диагнозы, которые ему приписывают… Он производил впечатление совершенно адекватного человека, хоть и утверждал, что глазные яблоки с ним разговаривают. Когда я спросил про нож, он ничего не скрывал и признался во всех убийствах. У меня создалось впечатление, что он просто симулянт и прикрывался этим бредом, чтобы его сочли невменяемым и поместили в психушку, а не в федеральную тюрьму. Он не невменяемый. — Больные шизофренией могут казаться абсолютно адекватным и полностью отдающим отчет в своих действиях, особенно если они подвержены паранойяльному синдрому. — сказала Исаги. — — Что это? — Бред, иногда развивающейся из сверхценной идеи. Стеничность аффекта идеи лишена нелепости, систематизирована и развивается при неизменённом сознании, ну, до того пока шизофреник не уходит в себя безвозвратно, сказав жизни последнее «прости», или у него не наступает дезинтеграция личности. Такой бред имеет довольно стройную логичную систему доказательств и доводов. Здесь имеет место очевидный сдвиг, резкая перемена в личности человека, когда какое-нибудь заурядное в его жизни событие вдруг приобретает для него особое, не сравнимое ни с чем прежде значение. То, что в здоровом обществе ещё зовется «катарсис». — Как бред может иметь логику? — нахмурился Курапика. — Логика это ход рассуждений и умозаключений из определенной идеи, как и бред. Разница между ними в степени структурированности и соответствия действительности. Бред это болезненные представления, рассуждения и выводы, овладевающих сознанием, но это вовсе не значит, что они лишены логики развития. Даже если рассуждения шизофреника кажутся нам безумным, они могут быть очень даже убедительными…. Очень жаль, что ты не захотел с ним поговорить. Было бы любопытно услышать его историю. — Ты полагаешь, что психиатры правы?       Исаги улыбнулась. — Откуда мне знать? Я не специалист. Я лишь говорю, что не только злая воля, но и больной разум имеют право на существование. Впрочем, последствия и того, и другого имеют одинаково печальные, но в отличие от тех, кого ведет воля, настоящих безумцев можно только пожалеть... Курапика, ты в детстве охотился на оленей. Ты помнишь, что ощущал, когда отец брал тебя с собой на охоту?        Курапика скользнул взглядом в сторону — на несколько секунд настоящее перед ним закрылось непроницаемым забралом. — Воодушевление, радость, азарт. — Эти ощущения совпадают с теми, что ты испытываешь, охотясь на самых опасных в мире животных?       «Самые опасные в мире животные». Редко какая мысль казалась ему настолько проницательной. — Я бы не назвал то, что я делаю, охотой. — высказал своё возражение Курапика. — И как бы ты это назвал? Как бы ты назвал то, чем занимаешься? — Я делаю то что должен — возвращаю украденное… — Хозяева глазных яблок ничего не крали. Не все из них, по крайней мере, но в сущности никто из них не причастен к тому, что сотворили с кланом Курута. — сказала Исаги, не обращая внимание на потемневший взгляд напротив. — Не считаю это оправданием. — безапелляционно отрезал он. — Каждый из них знал, каким путем они добыты, и то, что они не приложили руку к уничтожению клана не делает их невинными. Приобретение глазных яблок всё равно что молчаливое одобрение того, что сделал Гёней Рёдан. — А то что мимоходом? Что не имеет к твоему клану никакого отношения.       Некое зернышко, спящее до поры в его сознании, было разбужено. — На остальное надо закрывать глаза? — Курапика затушил окурок в пепельнице. — Пробовал. Не вышло. Не потому что мне это нравится, потому что… — … для тебя неприемлемо любое отступление?       Курапика не ответил, но молчание говорило само за себя. — Почему ты спросила меня о прошлом хозяине? — Хочу взглянуть на список всех сумасшедших и тиранов, которые с твоей легкой руки скоро соберутся на междусобойчик в тюрьме. — Ты говоришь так, словно будешь этому рада. — Что если так, м? — взмахнув рукой, Исаги задела абажур с бахромой и потрогала его пальцами. Книги Астрид Линдгрен, Данте Алигьери, Жюля Верна, Роберта Стивенсона, Лавкрафта, Эдгара По, Филлипса и Мильтона — литературные вкусы Курапики разнообразны, но тяготели к мрачным жанрам. На верхней полке стояли книжка о коротковолновом радио, две книги по астрономии, справочник о птицах, книга под названием «Цветы зла», и журналы, на которые старый хозяин квартиры подписывался в прошлом, — антропологические, лингвистические, «Физическое обозрение», математические, о музыке. — У тебя нет телевизора?        Он неопределенно пожимает плечами. — Есть, но я его не смотрю. Иногда включаю, фоном. — И где же он прячется? — Держу в шкафу. — дёрнув подбородком в сторону шкафа, встроенного прямо в стену, сказал Курапика, хотя это устройство сложно называть телевизором — телескопический магнитофон, который ловит три канала в зависимости от погоды.       Курапика провел ладонью по старому комоду из черемухи. Поверхность была разнообразной, скривленной в тех местах, где дерева десятилетиями касались руки, в одном месте кричащей, в другом — надувшейся неровными теплыми потеками, там, куда в него било солнце, в то время как другая его сторона оставалась первозданно- темной. Он любил старые вещи, особенно вещи, созданные своими руками. От него исходил горьковато-пряный запах олифы, напоминающий свежую полынь, отдающий пылью, не самый чарующий на свете, но для него — почти родной, потому что так пахло дома у Пайро. Курапика сам натирал раз в неделю всю мебель из дерева медовым воском, добавляя туда скипидара и не стелил ковры, ходя в носках, хотя полы, особенно с наступлением зимы, были ледяными. Когда было ещё тепло, ходить по скрипучим, «ворчащим» половицам было одним удовольствием. Дома он всегда ходил босиком, а вот в гостях у Пайро босыми ногами не походишь — из-за опилок на полу. В тускло свете, в окружении комодов, шкафов, бюро, стульев и кресел иногда казалось, что там — будто на конюшне — стоят себе покорно в полумраке высоченные животные. Здесь, в Эрдингере, вся мебель была похожей — добротной, оструганной вручную, дышала стариной, как из из прошлого века, с окнами в деревянных рамах и угловатыми потолками, укромными уголками, где лужицами собирался сочащийся из мансардного окна свет.       На духовке зазвенел таймер. Курапика подошёл к ней, на ходу бросив взгляд на стол. Выглядел тот как-то пустовато, к тому же, он так и не придумал, что делать с напитками. Возвращаясь с рынка, пока в лицо ему лупил мокрый снег, а в ботинках хлюпала вода, он проходил мимо винного бутика и хотел купить вина, но прошёл мимо, решив, что с вином ужин приобретет нежеланный недвусмысленный подтекст. Это всего лишь часть сделки. Небольшая деловая договоренность, где приготовление пищи было его условием. Ему не хотелось думать, что он старается, чтобы впечатлить Исаги. Хотелось думать, что это безобидная тяга к педантичности. — Я накрою на стол? — спросила Исаги.       Он пожал плечами, мол, как угодно.        С той же щепетильностью, с которой Курапика подошёл к готовке, Исаги тщательно накрыла стол на две персоны, все время изучая его с разных сторон, прижав палец к носу; она дважды меняла тарелки, потом заменила салфетки сборчатой скатертью, чтобы визуально сократить огромный обеденный стол до более приемлемых размеров. Рядом с тарелками стояли бокалы, сверкающие, как льдинки. Пышный букет из колокольчиков, просо, медуниц и примул создавал ощущение уюта.       Увидев всё это великолепие, он несколько секунд стоял, оглядывая стол, и присвистнул: — Что б меня. Я впечатлён.       Большим пальцем Исаги разгладила складку на скатерти. Её вид оставался несколько критическим. — Соглашусь, недурно. — отозвалась Исаги, повернувшись к нему. — Бьюсь об заклад, обычно ты ешь в совершенно в иных условиях. — Незачем устраивать из приёма пищи званый ужин. — Мне всё убрать? — Нет, — продолжая глядеть на тщательно выставленное убранство, задумчиво сказал Курапика. — Оставь как есть. Время от времени смена обстановки не повредит.        Исаги подошла к холодильнику, взяла вино, разлила его по бокалам и протянула ему. Курапика поднял брови, но бокал принял. — Самое время сказать, что я ни черта не смыслю в винах. — признался он. Исаги чуть заметно изогнула губы — улыбка касается её губ, но не касается уголков глаз. Подобно вычислениям аксиоматика Гильберта, та словно была построена на тончайших математических измерениях, на строгом учёте выразительных ценностей отдельных частей лица. — Я знаю, что ты ничуть в них не понимаешь. Поверь, это хорошее вино. Белое сухое, шардоне. Виноград для него собирали на твоей родине.        Курапика посмотрел на Исаги, взял бутылку «Сент-Обен», усилием воли подавив нечто, трепыхнувшееся внутри. Этикетка гласила, что производитель, винодельня «Домен Поль Пийо» находится в провинции Лаксо, республика Кунейтра. Пока Курапика собирался с мыслями, сама же Исаги восседала над бокалом с вином и наслаждалась его оторопелым видом в созданном ей антураже.       Он зашевелил губами, сказав всего одно слово, но этого слова, произнесенного тихим голосом было достаточно, чтобы Исаги догадалась, что оно было сказано на языке Курута. Поблескивающие из-под ресниц бесцветные, как стекло, глаза следили за его реакцией, выражением лица, его движениями. Сделав глоток вина, Курапика сделал над собой усилие, чтобы не поморщиться: — Не нравится? — поинтересовалась Исаги, пригубив вино, и прислонилась поясницей к столу. — Нет. Вполне терпимо, — не кривя душой, отозвался он, выбрав наиболее приемлимый ответ, и поставил бокал на стол. — Редко пьешь? — По правде говоря, это второй раз в жизни, когда я вообще пью спиртное. — Не заставляй себя, если не хочешь. — И не собирался. Но… — Курапика опустил взгляд в бокал. Сделал ещё один маленький глоток. Очень сухое, совершенно несладкое, с кислинкой. — Вкус приятный. Если бы я выбирал вино, то остановился бы на чем-то похожем. Почему ты выбрала его? — Ты хотел спросить, не было ли случайностью то, что оно оказалось из Кунейтра? Нет, Курапика, это совпадение. В этом регионе производят много хороших белых вин.       Тикали напольные часы, внутри качался маятник в виде лиры. Курапика пару мгновений держит её взгляд, а затем, поднеся руку к волосам, убирает изогнутую заколку, и блестящие, как олифа, волосы падают ей на плечи. — Я была похожа на придверника? — Ты похожа на кого угодно, кроме придверника. — и потом, пораздумав, прибавил. — Хорошо выглядишь. — Вот так? Ты так строго на меня посмотрел в прихожей. Я уж подумала, что ты меня раскритикуешь. — Нет, вовсе не строго… Надеюсь, что нет. И если уж начистоту, то критика внешнего вида это по твоей части. — Что ж, раз так, то спасибо, — Исаги кивнула, принимая комплимент без тени смущения. Курапика и не ждал его —смущение, как стыд и неловкость, ей были чужды. — Убрал заколку, чтобы отыграться за костюм? Неужто ещё обижаешься за то, что я назвала тебя придверником с дурным вкусом? — ухмыльнулась Исаги. — Брось, Курапика. Мне надо было всего лишь слегка облагородить тебя, навести, так сказать, лоск. — Что ж, галстук произвел нужное впечатление. — Замечательно. Судя по тому, что ты не плевался ядом по душу Лунде, произвел приятное. Она с тобой любезничала? — Я бы назвал это по-другому. — кривится Курапика. — Как? — Проявляла настойчивое внимание. — А-а-а, ты ей так приглянулся в том галстуке и костюме, что она решила с тобой пофлиртовать? — та тихонько смеется. — Ну, и как, м?        Курапика поджимает губы. Все эти взгляды, от которых чувствуешь себя противно липким, как затертая банкнота, за которыми следуют скользкие взгляды и полунамёки, вспоминать было мерзко. Лунде с первого знакомства вызывала у него стойкую неприязнь, причём с головы до ног, начиная от её салонной укладки заканчивая кончиками наманикюренных ногтей и дизайнерскими лодочками. Его до зубовного скрежета коробила вызывающая манера выпячивать напоказ свое превосходство и манерка помыкать окружающими. Глава городского совета знала как никто, что путь к власти вымощен лицемерием и жертвами, потому нисколько нисколько не гнушалась использовать все возможные рычаги давления для того, чтобы получить эту самую власть, начиная от связей с прессой для создания выгодного имиджа в глазах общественности до того, чтобы прогибать под себя особо строптивых древнейшим способом убеждения — страхом. «Когда шкаф летит мне на встречу, то не я должна уклониться, а шкаф» — эта фраза полноправно могла стать лозунгом ее предвыборной компании. «Если Лунде возьмется руководить городом, здесь будет еще тот фейерверк» — думает про себя Курапика. — Меня от неё воротит. — говорит Курапика, глядя мимо её плеча, даже не пытаясь умерить количество яда в нём. — Отчего же? — удерживая бокал, Исаги складывает руки под грудью, попирая собой край столешницы. — Потому что она напыщенная карьеристка, помешанная на своих амбициях. — Не знаю, удивишься ты или нет, но почти все политики — напыщенные карьеристы, помешанные на своих амбициях. — У неё поразительная способность унижать достоинство человека одним взглядом. — О, ты и сам это превосходно умеешь, — отставив бокал, Исаги вскидывает брови. — Метали бы твои глаза лазеры, от половины окружающих вообще бы и горсти пепла не осталось бы. — Курапика безуспешно пробует нацепить на себя маску невозмутимости, но язык сам по себе цокает, выражая недовольство хозяина. Его начинает познабливать, хотя на кухне от жара духовки было душновато. — Смена галстука была для того, чтобы не позволить Лунде углядеть в тебе нечто эдакое, плебейски дешевое. — Ты опасалась, что она могла меня оскорбить? — Вовсе, Курапика. Следовало опасаться того, что последовало бы за её оскорблением. — Я умею держать себя в руках. — Я говорю не про твой темперамент. Хотя, однако, бывают случаи, когда на тебя, ради безопасности окружающих, стоит одевать намордник.        Курапика кривит губы. Засранка. — Тебе обязательно делать всё это? — Что — всё? — Издеваться всё время? — Разве я издеваюсь? — на лице Курапики толстым слоем лежит самое саркастичное выражение из всех в его арсенале — Ты умен и заносчив. Сочетание этих двух качеств может быть более взрывоопасным, чем высокая степень возбудимости. Ты бы не позволил оскорбить её в ответ, но от колкости точно бы не удержался, а люди вроде Лунде частенько оказываются мелочны и злопамятны… Мало ли на ком она решила бы отыграться. — Да иди ты. Можно подумать, ты бы удержалась от них. — фыркнув, прокомментировал Курапика. Он представлял себе, каких гнусностей его напарница наговорила бы Лунде в подобной ситуации и не упустила бы случая поиздеваться над той, распространяясь насчет классовой ненависти, скрытого комплекса неполноценности, и так далее в том же роде, а потом поймал себя на том, что, в общем-то, с огромным наслаждением бы поприсутствовал и посмотрел бы, как эта самодовольная женщина обтекала бы после того, как Исаги прошлась бы по ней катком… Нет. Лучше бульдозером.        Та, в свою очередь, скользнув по нему взглядом сверху вниз, должно быть, кое-что поняла из его молчания, потому как, отложив газету на стол, педалировала: — А ты б только и рад был?       Курапика отмахивается и идёт на кухню. Почему не согласился? Сам не знал. Взрослый рационализм борется с нелепым, детским упрямством. Что, его гордость пострадала бы от того что он бы согласился? А Исаги только смеется в ответ на его ершистость, действуя ему на нервы и подшучивая, догадываясь о его настоящих мыслях.       Курапика открыл духовку, проверил готовность мяса, выключил конфорки и вытащил тяжелое керамическое блюдо для запекания с готовым кроликом и поставил его на доску, захлопнув духовку ногой. Рот у него наполнился слюной. Мясо кролика, обложенное веточками розмарина, подпеклось со всех сторон, а под ним шкварчал и шипел сок. Он взял нож и проверил готовность, чуть-чуть надрезав бедро: мясо было белым, сочным, на ноже остался блеск. Аромат стоял одурительный, и первый раз за вечер в Курапике проснулся зверский голод. На кролика у него всегда была одна и та же реакция: чуть только слышал, как отец готовит их во дворе, то назойливо крутился рядом, глотая слюну и борясь с желанием украсть кусочек, алчно следил за тем, как подпекается вкуснейшая румяная корочка на углях и просто дождаться не мог, когда они сядут за стол. «Ты, щенуля, скоро отрастишь себе хвост и кроличьи уши, если будешь есть их каждую неделю» — шутила мама, когда он набрасывался на любимую еду. Взяв лопатку, Курапика разложил куски кролика по тарелкам, подложил к нему золотистый картофель.        Расставив на столе тарелки с горячей едой, Курапика отодвинул ей стул. — Благодарю. — усевшись, сказала Исаги, и протянула. — Как галантно. Кто-то, вроде, говорил, что его дом не ресторан. — Ещё один комментарий и пойдешь домой, — убийственно невозмутимо предупредил Курапика, подвинул её к столу и устроился напротив. — Ты мне угрожаешь, Курапика? — Предупреждаю, — с самой «вежливой» улыбкой откликнулся он, продвигая к себе тарелку. — Ешь, пока не остыло. Греть еду я не собираюсь.       Несколько секунд Исаги разглядывала содержимое своей тарелки. — Выглядит просто здорово, — заключила она, беря вилку. — Приятного аппетита. — Приятного аппетита, — отозвался он.       Курапика отрезал кусочек кролика — и чуть не подавился: горло драло так, что и куска нельзя было проглотить, словно не мясо ел, а глотал куски стекла. Давясь кашлем, он потянулся за водой, скрывая болезненную гримасу за стаканом. Стало полегче. Надо есть мелкими кусками, тщательно пережевывать. Отправив в рот внушительный кусок кролика, перед этим основательно мазнув им по соусу, медленно прожевала. — Приготовлено с душой. — И как ты это поняла? — Курапика вопросительно поднял брови. — Чувствуется. — последовал ответ. — Всегда чувствуется, когда человеку что-то в радость.       Курапика откладывает вилку, решив подождать, пока дерущая боль в горле пройдет. Кожица хрустела, бедрышки пускали сок и пахли, как надо. Кролики с рынка были, конечно, не такими вкусными, как дикие, всё-таки по мясу чувствуется, что животное жило в неволе и питалось кормовой базой, а не прыгало по лесу, щипая свежую, лесную травку: оно было чуть жестче, жирнее, чуть слаще, чем фермерское, однако вышло было неплохо. Гораздо лучше, чем он ожидал. Рука у него не набита, как у отца, но в целом Курапика остался доволен тем, что получилось. — Ты ешь с аппетитом, — задумчиво сказал он, глянув на напарницу. Её губы, лоснящиеся от маслянистого соуса, блестели в свете лампы возле стола. — Это действительно вкусная еда. — Не привыкай. — выразительно фыркнул Курапика, и подцепил на вилку картофель. — Это не означает, что ты можешь приходить сюда, когда тебе вздумается. — Обещаю, я не буду злоупотреблять гостеприимством, Курапика.       Прожевав картофель, Курапика взялся за стакан, сделав пару глотков воды. — Когда ты получила лицензию охотника? — Два года назад. — отозвалась Исаги, пережевывая очередной кусочек кролика, потянулась за бокалом. — Зачем ты пошла на Экзамен? — Надо было кое-что проверить. — Что? — Да стоит ли того вся эта кутерьма вокруг статуса профессионального охотника. — последовал неоднозначный ответ. — И как, оправдались ожидания? — спросил Курапика; ему было интересно послушать, что она скажет. — Ничуть. — Всего-то из любопытства? — недоверчиво переспросил он. — Увы, Курапика, всего-то. Не было у меня никаких достойных целей. — ответила Исаги, пригубив вина и подперла согнутой кистью острый подбородок. — Разочарован?        Не то чтобы он разочаровался. Нет. Честно говоря, ему в голову не приходило ни одного предположения, для чего Исаги могла бы понадобиться лицензия, так что её ответ не прозвучал чем-то из ряда вон — стоит хотя бы вспомнить, что Киллуа шел на экзамен примерно с той же целью. — Пожалуй, нет. — Но я была немного расстроена. Ожидаешь, что если уж человек добрался до места проведения Экзамена на хантера, то он по-крайней мере будет незауряден, но большинство участников оказались предельно скучными. — Ты хотела сказать, жалкой посредственностью, которой важна лишь нажива. — презрительно хмыкнул Курапика. — Такие, как они, не становятся настоящими хантерами. Сложность Экзамена отсеивает подобный сброд. — Мне так нравится, как ты всех осуждаешь, Курапика, ты всегда найдешь к чему придраться. Складывается впечатление, что для тебя большинство людей второй сорт. Тебе стоит было чуть более милосерднее к нам, простым смертным. Далеко не все обладают столь же высокими моральными качествами, как ты.        Накладывая в тарелку салат, Курапика устало закатил глаза и цокнул языком. — Тебе встречался тип по имени Тонпа? — Кто-кто? — Толстый увалень предлагал тебе апельсиновый сок? — А-а, вот теперь припоминаю. Подошел прямо перед первым этапом. Сидел с непроницаемым лицом, прямо-таки не мог дождаться, когда я возьму банку. Я сказала, что у меня диабет, так он надулся как индюк, и начал мне голову морочить, мол, что сахара в нём не так уж много. — Почему ты отказалась брать у него сок? Догадалась, что он отравлен? — Достаточно было одного взгляда на его хитрую физиономию, чтобы раскусить этот дешевый трюк. — «Гону, очевидно, было недостаточно». — Экзамен на Хантера это сборище людей, готовых на всё, чтобы получить лицензию, и среди них немало тех, кто готов выкинуть какую-нибудь подлянку, лишь бы избавиться от соперников. Типы вроде Тонпы, желающих подгадить другим, не являются чем-то из ряда вон выходящим. — усмехнувшись, Исаги нацепила на вилку картофель и глянула на него. — Судя по твоему вопросу, он и вам пытался подсунуть этот сок. Что там в нём было подмешано? Снотворное? — Слабительное. — Ну да, что ж ещё. — Исаги мазнула картофелем по соусу, отправила в рот. — Тонпа не хотел становится хантером. Ему и задаром не нужна эта лицензия. Ему нравится подличать, подставляя новичков, и ради этого он готов даже провалить Экзамен. Он испытывает огромное удовольствие, когда видит, как новички вылетают с него, особенно если он приложил к этому руку. Страшно представить, скольких он погубил.        Кончиком языка Исаги коснулась крохотного рубца на верхней губе. Как и сам шрам, жест был едва заметен, но Курапика его уловил. — А ты не думал, что он просто убогий неудачник, который столько раз провалил попытки сдать Экзамен, что теперь только чужие страдания могут заставить его почувствовать себя чуть менее ущербным? — Как-то не задумывался. — проговорил Курапика. — И не стоит. Он как был уродом, так им всегда и останется. Вообще не достойным никакого внимания, — добавила Исаги елейным тоном, облизнув пальцы от соуса. — Ну ладно, хватит о Тонпе за таким великолепным столом. Сколько языков ты знаешь? — Кроме языка Курута — три. — Включая всеобщий? — Включая всеобщий. — Какие ещё два? — Сантали и лирно. — Где ты им научился?        Курапика пододвинул к себе бокал вина, но пить из него не спешил. В глотке застрял кашель, он изо всех сил старался его подавить — зудело, будто в горле по стенкам ползли муравьи. — Чтобы покинуть лес, каждый член клана должен сдать особый экзамен, который включал в себя три этапа: устную часть на знание всеобщего, письменный тест и проверка самоконтроля. Параллельно с подготовкой к проверке всеобщего, я взял уроки по лирно. Один мой учитель сказал, что тот пригодится мне, если я захочу посетить Кука-Нью. Сантали я стал изучать позже, сам. На чёрном рынке в странах Союза Митен немногого добьешься, если не знать хоть какой-то из их местных языков. Мало кто говорит там на всеобщем, а к иностранцам, не знающих баменди, хасийский или сантали, отношение не то чтобы благожелательное. — пояснил Курапика, массируя ломящий висок. Волоски на затылке, спина под свитером вспотела, но его бил озноб, пока ещё не слишком ощутимо, но он чувствовал, как мышцы подергиваются в простудной дрожи. Курапика не знал, насколько нездорово выглядел со стороны, но, видимо, совсем худо, раз Исаги озвучила: — Ты действительно скверно выглядишь, Курапика. Тебе стоит сходить к врачу. — Обойдусь, — вяло огрызнулся он, сипя. Вашу ж мать, почему так фигово? — Что ж, раз тебе так хочется... Сколько тебе было, когда ты сдал экзамен? — Двенадцать. — Значит, при условии сдачи экзамена, дети в клане Курута могли покидать лес? — Не совсем… Нет. Для меня сделали исключение. По нашим законам выходить во внешний мир имели право только совершеннолетние. — Неужели ты его нарушил? — Нет. Законы настолько сильны, что от них нельзя отречься без последствий. Если бы я сбежал из леса, то наказание за их нарушение понесла бы моя семья. — Какое? — Изгнание из клана, я предполагаю. Но подобного ещё не случалось, поэтому точно не знаю.       Индивидуальность во внешнем мире значила многое: люди изо всех сил старались чем-то выделяться — во внешности, в одежде, в поведении — быть непохожими на других, разглагольствовали о том, как важно быть независимыми, неповторимыми и уникальными личностями, о важности и ценности своих личных желаний и целей. Все это в корне отличалось от нравов клана Курута.       Отличительной характерностью клана было бескорыстное чувство причастности и принижение своего «я», что, однако, легко объяснимо. Понимая важность выживания клана и передачи потомкам алых глаз, они жили в глубокой изоляции от общества маленькой общиной в глуши — то была исконная форма жизни на протяжении веков, пока существовал их клан. Искоренение эгоизма являлось одним из способов выживания для того, чтобы обеспечить безопасность и благополучие клана. Если бы его члены ставили свои интересы выше клановых и были озабочены осуществлении своих личных желаний, это неизбежно привело бы к конфликтам, а те — к разладу и подрыву всех устоев, состоящих в основе их существования. Иногда Курапика размышлял, что его родители, вероятно, совершили оплошность, не препятствуя развитию его независимости. Ему ведь никогда ничего не запрещали — с самого детства мама с отцом давали ему полную свободу, позволяя делать выбор самому, не указывая, что для него будет лучше, а что нет. С ним всегда обращались на равных, его поощряли во всех начинаниях, гордились его успехами, а если что-то в его воспитании шло не так, то мягко, без родительских нравоучений объясняли ему ошибки, направляя в верную сторону. Ему привили ответственность и уважение, но не дали того, что было у каждого члена клана — преданность авторитету и чувство долга. Из-за того, что родители любили его слишком сильно, они поставили его интересы выше законов клана, что впоследствии привело в бунт против законов клана и преодолению преград традиций. — И чем же ты заслужил право нарушить этот закон? — Я был весьма… настойчив, — морщаясь, сказал Курапика, с трудом пропихнув сквозь воспаленное горло картофель. — Мне понадобилось почти три года, чтобы уломать нашего старейшину позволить мне пройти испытание. В конце-концов он сдался. — Не выдержал твоего напора? — Что-то вроде того. — Ты сдал его с первого раза?       Курапика не донес вилку до рта. Прекратив жевать, он супит брови. Перед мысленным взором промелькнули кадры из воспоминаний, будто из раскрученной бобины киноплёнки: базар, копилка с монетами, Пайро и те козлы, из которых Курапика выколотил всю душу, как в старые добрые. «Красноглазые дьяволы». Усилием воли он свернул ленту обратно, щелкнул застёжкой. — Нет… Я провалил одно из испытаний. Но об этом никто не узнал, поэтому я получил разрешение. Пайро помог мне. — Пайро? — Мой лучший друг. — Его тоже убил Рёдан? — Чудом он не спасся, если ты об этом. — бесцветно сказал Курапика.        Исаги отправила в рот кусок кролика, прожевала, положила вилку на тарелку, со вздохом откинулась на стул, молчит, лениво его разглядывая. И молчит довольно долго, прежде чем заговорить: — Скучаешь по нему? — Не твоё дело. — Каким он был? — Я не хочу об этом говорить. — Мне бы хотелось, чтобы ты что-нибудь рассказал о нём. — Плевать мне, что ты хочешь, я не буду обсуждать с тобой Пайро, ясно? — сцедил он сквозь зубы, даже не пытаясь быть вежливым.        Исаги задумчиво скребет пальцами щеку, после чего пожала плечами и бросила: — Ладно.       «Ладно?». Капитуляция подвергла Курапику в легкий ступор. — Всё? Даже не попытаешься ничего из меня вытянуть? — Ты хочешь, чтобы я начала тебя провоцировать, м? — Исаги улыбается. — Скорее ждал. Я привык к твоим провокациям. — Интерес не всегда является желанием провокации. Но забавно, что ты выбрал именно это слово. Провокация. Хм-м… — Почему? — спрашивает Курапика уже гораздо спокойнее. — Оно говорит о твоей неусыпной готовности к обороне. — Неусыпной готовности к обороне… — повторил Курапика, перекатывая каждое слово во рту. — Не слишком утешительный диагноз. — Ну извини. Тебя все провоцирует — слова, намёки… членистоногие. — Я нормально отношусь к членистоногим, но только к тем, у кого не больше десяти лап. — Исаги усмехнулась, оценив ремарку. — Сколько ты знаешь языков? — Курапика отложить вилку на край тарелки, пережидая, когда скребущая боль в глотке поутихнет. — Много. — откликнулась та лаконично. — «Много» — понятие растяжимое. Сколько? Помимо реймера и всеобщего? — Шесть.        Курапика был впечатлен. — Как тебе удалось столько выучить? — Удалось? Трудно сказать. Вероятно, дело в хорошей памяти и индивидуальных способностях, да и работа требовала. — Мне слабо верится, что ты стала полиглотом ради строчки в резюме. — И вовсе нет. — сказала Исаги, поднимая бокал и просматривая светло-соломенную жидкость с серебристым оттенком на свет. — Просто одному из работодателю знание языков было принципиальным условием найма, а мне принципиально нужно было получить у него работу. Почему ты хочешь учить именно реймер?        Глядя в тарелку, Курапика взял свой бокал, сделал глоток и прикрыл глаза, ощущая, как в горло скользит ледяное вино. Для него язык — вещь, лишенная постоянства. Большую часть времени он думает на всеобщем, порой читает новости на лирно, а, время от времени, просыпаясь, понимает, что видел сон на языке Курута. Порой, когда он уже готов снов уснуть, в ушах начинает грохотать кровь — неодолимая, простреливающая голову волна разноязыких воплей. В таких случаях он, одинокий в своей квартире, приводит себя в норму часами чтения на всеобщем или повторяет едва слышно вслух стишки на языке Курута, разученные в детстве. Порой он делал это бессознательно, не отдавая себе отчёта, и в этом состоянии мог ответить на звонок — собеседник недоуменно переспрашивал, и он возвращался обратно на всеобщий. С Гренцем он немного учил реймер, так что у него был некоторый задел, чтобы двигаться дальше. Благодаря зрительной памяти он очень свободно ориентировался в визуальных нюансах любой информации, и полагал, что с её помощью легко овладеет новым языком. — Реймер практичный язык. На нём говорят в Минво и в Кука-Нью, он второй по популярности в Сети, и его знание поможет мне наладить связи с нужными людьми в этих странах — Гольбах и Иль-де-Конте одни из крупнейших рынков сбыта произведений искусства, как на белом, так и на черном рынке. — Ага, ну да, практичный. — бледные губы насмешливо дрогнули. — Что в этом плохого? — вопросительно дёрнул бровью Курапика, отставляя бокал. — Ничего, просто вспомнила, что прагматизм — твое второе «я». Скажи что-нибудь на реймер.        Преодолевая языковой барьер, Курапика, вооружившись базовыми знаниями, которые успел освоить самостоятельно за последние пару месяцев, довольно сносно построил пару простых предложений. — Неплохо. — кивнула она. —Только согласные жестковатые. Если хочешь изучать настоящий реймер, то тебе будет полезно выучить латынь — язык предельно простой, но послужит отличным подспорьем. Реймер сплошь состоит из латыни, имеет сходную структуру языка, в лексике, и в грамматике, многие фразы на реймер в письме практически полностью совпадают с латинским. К слову, там, куда мы отправляемся через пару дней, есть прекрасная библиотека, Святого Ришелье, кажется, так называется. Говорят, там самое большое собрание романской литературы в мире: Ливий, Саллюстий, Тацит, Цицерон. — вольготно расположившись на стуле, Исаги подняла на него взгляд. — В ней хранятся даже первоиздания «Новой жизни», «Пира» и «Божественной комедии» Данте. — Мы в Валендам не на экскурсию едем. — строго заметил он. — С ума сойти, Курапика, ты даже поход в библиотеку считаешь праздным времяпровождением, — Исаги со смешком тянется к салату, лениво подцепляя на вилку кусок нежнейшей печеной тыквы с травами. — Нет ничего дурного в том, чтобы иногда отвлекаться на что-то, не связанное со сбором урожая глазных яблок или поиском следов кровавого гастрольного тура Гёней Рёдан. — «Гастрольного тура?». Эти её ветвистые выражения… — Полезно время от времени сбрасывать шкуру амплуа мстителя. Очистить голову, так сказать. Тебе же нравится Данте? — Нравится, и что с того? — Почему бы тебе не узнать о нём побольше? — Я… — он открывает рот, чтобы произнести фразу, но внезапно передумал. — Возможно. Я подумаю. Если будет время. — Разумеется. — Кстати, забыла сказать — с нами едет Сенрицу. И Сквалло.        У Курапики на лице появилось такое выражение, будто он съел что-то кислое. — Вижу, ты не в восторге, — не удержавшись от усмешки, прокомментировала Исаги. — Что не так? — Я не имею ничего против Сенрицу, но…       Курапика был не тем человеком, который обсуждал кого-то за спиной, предпочитая высказывать всё с глазу на глаз, но Сквалло его раздражал. Исаги, скользя указательным пальцем по ободку бокала, понимающе ухмыльнулась. — Я уже знаю, что ты хочешь сказать какую-то гадость, потому что ты их все начинаешь с этих вот интонаций.       Курапика раздраженно фыркнул. — Откровенно говоря, я устал от его нытья о том, что его все недооценивают и, воспринимают как сторожа. Если бы Сквалло серьезнее подходил к своей работе, то босс бы дал ему более значимую должность, но он безответственный, ленивый и на него нельзя положиться. В Йоркшине он нас чуть не подставил, когда решил поехать в отель вместо того, чтобы слушаться наших указаний. И ещё хватило наглости говорить о том, как ему удалось сбежать от Рёдана… — Он весьма склонен приукрашивать факты. Ему так хочется и казаться романтичным и опасным перед Элизой… Не стоит его за это судить. — ему не удается убрать с лица свое «не хочу», потому что Исаги смеется. — Значит, Сквалло лучше держатся от тебя подальше. — глотнув вина, Исаги повернула голову. Сложно было сказать, смотрит ли напарница на что-то конкретное, либо просто взяла паузу, чтобы подумать о чем-то. — Ты ведь знаешь трагическую историю Данте и Беатриче?        Курапика, вскинув брови, смотрит непонимающе. — Допустим. — Расскажи. — просит она. — Зачем? — Да просто так, Курапика. Мы, конечно, можем, в который раз обсудить скучную работу, ещё раз обмыть косточки банкирам-душегубам и алчным адвокатишкам, разложить на составные всяких психов, помусолить в очередной раз твой клан или Гёней Рёдан. Или поговорить о чём-то более приятном. — исчерпывающе высказала Исаги, положив локоть на спинку соседнего стула. — Тебе же нравится Данте? Мне тоже. Давай поговорим о нём. Как ты на это смотришь?        Курапика даже растерялся. Они и до этого обсуждали то, чем оба интересовались, по-крайней мере, это были вещи, интересные для него, а Исаги просто знала о них многое и делилась знаниями с ним. Она никогда не насмехалась над ним за то, что он чего-то не знает, хотя могла бы вдоволь поиздеваться над ним, если б захотела, но ему хотелось в кои-то веки взять реванш. Не для того, чтобы избежать удара по самолюбию — он был самодостаточным человеком, которому не требовалось доказывать свой ум и эрудицию. Курапика не желал ударить в грязь лицом перед человеком, которому уступал в ширине кругозора. — Первый раз… Данте встретил Беатриче, когда ему было девять лет. Ей было восемь. Достоверно никто не знает, кем являлась девушка в реальности. По расхожей версии, она происходила из знатной и уважаемой семьи во Флоренции ди Портинари, а её имя было не Беатриче, а Беатрис. Где-то я слышал, что её называли Беата. — Все эти имена имеют явные христианские коннотации. «Беата», к примеру, означает «блаженная»…И рядом с ней Данте тоже видел все грани блаженства.       Он не смог определить, послышался ли ему скепсис или нет. — Второй раз они встретились спустя девять лет. Беатриче шла по улице вся в белом в сопровождении двух пожилых женщин, и поздоровалась с Данте. Просто поздоровалась, и ничего более. Кажется, после этого они ни разу больше не обмолвились ни словом до самой её смерти. Когда он вернулся домой, ему приснился сон с незнакомой фигурой. В его руках была Беатриче, спящая и накрытая красным. Фигура разбудила девушку и заставила её съесть горящее сердце. — Съела его горящее сердце… — повторила Исаги. — Хорошая метафора. — Я тоже так думаю. Они…кхм, вращались в одном обществе, но никогда друг с другом больше не заговаривали. Когда она умерла, Данте изучал философию, читал произведения, написанные людьми, которые, подобно ему, потеряли близкого человека. И потом написал «Новая жизнь». — «Vita Nuova». С латинского языка это выражение буквально значит… — «Возрождение». — закончил он. Привалившись спиной к стулу, Курапика сидит, наконец-то расслабив плечи. — Ага. Как тебе кажется, зачем он её написал?       Курапика пожал плечами. — Хотел спасти её от смерти и забвения. Нашел для неё новое место в мире из-за того что не желал признавать, что Беатриче умерла. Он увековечил её, дал ей новую жизнь. — Два мимолетных диалога и пара десятков случайных встреч породил проникновенный образ обожания. — Слепого обожания. — сделал он акцент. — Ты убежден, что невозможно полюбить человека, не зная его? — спросила Исаги, и склонила голову в ожидании ответа. — Можно обожествлять, восхищаться и вожделеть, но не любить. — возразил Курапика. — Любовь не рождается с одной встречи или одного взгляда — это плод фантазий людей, склонных к излишней сентиментальности. — Несмотря на наваждение и одержимость, любовь Данте была очень целомудренной. — заметила Исаги, отломила кусок от бедра кролика, отправила в соус. — Уверена, Беатриче и после замужества оставалась для него чиста и невинна. Вряд ли Данте рассматривал её для плотских утех. Хотя… его первые стихи говорят об обратном. В них его чувства куда более щекотливые и далекие от всякой трансцендентности. — Данте любил идеальный образ, а не… человека. — сказал Курапика, сложив руки на груди. — Любовь строится на уважении и доверии — ни того, ни другого нельзя добиться без понимания, каков человек. Беатриче была его музой, а не объектом для глубокой обоснованной привязанности. — Объектом для глубокой обоснованной привязанности… — повторила Исаги и посмеялась. Смех её пронизывала нескрываемая ирония. — Для того, кто восхищается трудами Данте ты поразительно циничен. — В «Новой жизни» Бетариче реальный, пусть и не имеющий никаких недостатков человек, но в «Божественной Комедии» больше напоминает ангела, чем человека. Ему так хотелось вернуть её к жизни, что он думал о ней, как о каком-то существе высшего толка. Он был одержим ей, а это не настоящая любовь.        Исаги наколола на вилку кусок кролика, отправила в рот и прожевала с раздумчивым видом. — Возможно ты прав — Данте обожествлял Беатриче, и истинной любовью это не назовешь. Но ведь ты тоже увлекся чем-то подобным из-за горя и беспочвенного чувства вины. — В каком смысле? — напрягшись где-то внутри, спросил он. — О чём ты? — Знаешь, Курапика, все твои истории про твой клан, которые я слышала до сегодняшнего дня, поразительно гладенькие и безгрешные, словно жития святых. Уверен, в твоем сознании его окружает некий ареол священного сияния. Ты говоришь, что разделяешь убеждения своего клана, ты относишься к глазным яблокам с властной гордостью, ты готов за них даже убивать, но при всем при этом пошёл против его законов ради своих желаний. Ты готов ради них на всё, но я все время слышу какую-то… неискренность. Ты был в клане паршивой овцой, не так ли? — Исаги глянула на него. Курапика молчал. — Твоя преданность не подлежит сомнению, но ты считаешь, что в твоем клане всё было так уж идеально? — Не понимаю к чему ты клонишь. — нахмурился он. — Ты любил свой клан, когда был ребенком? — Разумеется. — А тебе бы хотелось что-то изменить в его заскорузлых порядках? — Не знаю… — Скажи, ты очень ты хотел попасть во внешний мир? Настолько, что ни о чем другом не мог думать? Настолько, что о провале этого вашего экзамена не могло быть и речи? — Да. Возможно… Может быть. — А сейчас ты жалеешь, что ушел из леса, думая, что мог бы кого-то спасти. Получается, ты предаешь самого себя?        Он был несколько растерян. — Как ты думаешь, Курапика, жалел ли Данте, что так и не узнал, какова Беатриче на самом деле? — Жалел всю жизнь. — И что, он от этого стал хоть на каплю счастливее?        Курапика не ответил. Исаги взяла бокал и осушила его одним глотком. Взгляд её он выдержал без особых эмоций. Стало думать, начинал привыкать. Потом спросил, кивнув на пустой бокал. — Ещё вина? — Не откажусь.       Встав из-за стола, Курапика захватил из холодильника бутылку и подошел к столу. Пока он наливал вино в бокал, её взгляд неторопливо огладил его сразу во весь рост. Курапика старался не встречаться с ней глазами. Кивнув, кончиками пальцев Исаги пододвинула к себе бокал. Вернув бутылку охлаждаться обратно, он положил в её тарелку ещё два куска кролика. — Спасибо, Курапика, достаточно… — Ешь, раз уж напросилась на ужин. — хмыкнул он. — Ты не будешь пить? — спросила, когда он сел. — Пока воздержусь. — Замечу, что я не напрашивалась к тебе на ужин, Курапика. Напрашиваются когда уговаривают, а ты не слишком сопротивлялся, когда я спросила, готов ли ты удовлетворять мой желудок своими кулинарными изысками ради того, чтобы я поделилась с тобой своими знаниями. — Исаги придвинулась к столу и взяла вилку. — Признайся, тебе нравится ужинать не в одиночестве. — Я нахожу в ужине в твоей компании кое-какое удовольствие, но неземного наслаждения не испытываю, и привычкой делать не собираюсь. — Боишься привыкнуть? — Боюсь, что ты привыкнешь, и начнешь вламываться ко мне домой, когда тебе вздумается, чтобы опустошать мой холодильник. — поправил Курапика, пережевывая картофельный кусочек. — Обещаю, без приглашения на пороге не появлюсь. — Исаги обвела взглядом пространство. Курапика задержался на ней взглядом, спрашивая себя, о чем же она думает. — Эта квартира слышала уже столько наших разговоров: споры, мелкие недовольства, опасные признания, предчувствия катастрофы… — … взаимно приятные шутки. — закончил Курапика, вливая в реплику иронию, и услышал, как в ответ весело фыркнули. Странно, но даже этот его вечный сарказм и ирония не были пропитаны таким убийственным ядом. — Наши споры можно называть диалектикой. Ну, когда двое или более участников диалога придерживаются различных мнений, но стремятся найти истину путём обмена своими мнениями… — А по-моему, ты мне просто мозги пудришь. — Курапика откинулся на стуле и позволил себе улыбнутся. Слегка.        Исаги не стесняясь, облизывает пальцы, перепачканные соусом. У Курапики вырвался смешок. Та вопросительно вздернула бровь. — Нашел что-то забавное? — Сервируешь стол как на королевский прием, а ешь как… — Деревенщина? — закончила за него напарница невозмутимо. — Я не собирался этого говорить. — Не собирался, но я сказала за тебя. — она обтёрла пальцы об салфетку и взяла бокал, слегка откинула голову, оттопырила мизинец. — Теперь я больше похожа на высокородную леди? — Не устраивай детский сад. — проворчал Курапика. — А тебе все надо держать под контролем, да? У тебя прямо мания. — У меня нет мании контроля. — настолько энергично разламывая вилкой ни в чем не повинного кролика, что горячий соус брызнул в разные стороны. — Разве? — Я верю, что через порядок и дисциплину можно обрести душевный покой и определенную степень свободы от случайностей судьбы. — Сколько умных слов за раз… И каких стоических… Начитался Марка Аврелия перед нашей встречей?       Да что ты с ней будешь делать.        Курапика фыркнул. Хотелось закатить глаза, но он не намерен был доставить Исаги удовольствия лицезреть его недовольство. Та потянулась к миске с салатом посередине стола. Курапика качнул головой, забирая ту и протянул руку, мол, дай сюда тарелку. — Ты всегда так ухаживаешь за гостями? — Обычное воспитание. В семье было так принято. — ответил Курапика, накладывая салат, и добавил «намекаюшим тоном». — Разумеется, только если они прилично себя ведут. — Снова обиняками заговорил? — Нет, просто напоминание. — — Скажи, твои родители оба родились и выросли в клане? — Да. — И ты чистокровный Курута.        На его лице появилась гримаса презрения. — Мы не оперировали понятиями «чистокровный» или «не-чистокровный». — парирует он, сверкнув глазами, и приправил реплику должной порцией едкости. — Вся эта шовинистская ересь пошла от людей из внешнего мира, которые изучали… нас. — его рот уничижительно дрогнул. — Определяли по цвету радужки, кто имел в поколениях больше родичей с алыми глазами и определяли степень «чистоты крови». Никто из рожденных в клане не смотрел свысока на тех, кто пришел из внешнего мира и не имел алых глаз, не унижал или как-то высмеивал. Никому и в голову бы это не пришло. Они были точно такими же Курута, и уважения заслуживали в равной степени со всеми. Меня тошнит от этих предрассудков и классовой системы. Ничего, кроме зависти и ненависти подобный уклад обществу не приносит. — О дивный внешний мир. — с усмешкой сказала Исаги. — Жизнь в клане Курута звучит как утопия… Кем же надо быть, чтобы желать из неё сбежать? — Мной, — Курапика выглядел так, словно хлебнул щедрую порцию уксуса. — Ну, ты крамольный идиот. — последовал равнодушный вердикт. — Знаю. — Жалеешь? — О чем? Что сунулся сюда? — Курапика скрипнул зубами и закусил щеку, придвинул к себе бокал. Глядел сквозь стеклянные стенки на стол и ответил после незначительного раздумья. — Не знаю. — Ладно, Курапика. Богобоязненные люди больше всего боятся оказаться в аду, но посмотри вокруг — о каком аду они говорят? И смерти ждать не надо.        Курапика перестал жевать. К горлу вдруг подкатила тошнота, а еда на вкус стала, как требуха. С большим усилием ему, морщась, удалось сглотнуть. Жалел ли он, что променял свой маленький мирок, упрятанный и надежно укрытый (впрочем, как выяснилось, не так уж надёжно) от… этого? Он старался не задаваться этим вопросом, а если бывало и задавался, то не мог на него ответить, ведь ответить «нет» равнозначно тому, что сказать — всё было не напрасно. Но если такую цену пришлось заплатить за то, чтобы исполнить мечту, то она немерено, неоправданно высока. И ответить «да» Курапика не мог, и причина крылась глубоко, туда, куда он старался не заглядывать, там, где сидело обещание Пайро. И где-то в этой глубине сидело желание сделать цену ненапрасной. Найти во внешнем мире то, при взгляде на что он бы подумал: «Быть может, ради этого и стоило оставить клан и сбежать во внешний мир». Он понимал, что желание избавиться от сожалений, очередной крючок, чтобы повесить шляпу оправдания. И тем не менее…        Курапика вскинул голову и увидел, как Исаги глазами ищет что-то на столе. — В чём дело? — Подскажи, где у тебя лежат салфетки. — А ты ещё не во всех моих ящиках порылась? — «без сарказма» интересуется Курапика. — Сегодня ты себя особенно не сдерживаешь. — выражает свое наблюдение Исаги. — Ты вообще себя никогда не сдерживаешь. Есть с кого брать пример, — он подошёл к кухонному острову, достал из среднего ящика упаковку салфеток, вернулся, положил на стол. Исаги с пониманием смеется, и в этом читается «ну да, грешна». Отметив с некоторым удовлетворением, что та съела почти все что лежало на тарелке, в том числе и добавку, он вернулся к своей порции, несъеденной даже наполовину. Покрутив в голове просящийся наружу вопрос, Курапика было затолкнул его в себя поглубже, не уверенный, что желает слышать ответ, но потом всё-таки вырвалось.— Ты считаешь, наш мир похож на ад?        Исаги с интересом посмотрела на него поверх бокала. Вытерев с краешка губ остатки грибного соуса, она сложила салфетку и засунула её слева под тарелку, как по этикету. — Уверена, первоначальная задумка Бога была неплоха, но то, что вышло по её итогу заставляет понимать, почему Он много раз хотел стереть нас с лица земли. — Но всякий раз давал шанс. — высказал Курапика. — Самый провальный вопрос его задумки, как мне думается, заключается в том, стоило ли она того. Говорят, пути Господни неисповедимы, но мне всегда было любопытно, не терзают ли Его сомнения при взгляде на то, что люди сделали с миром. — подперев подбородок сжатой ладонью, произнесла Исаги. — Стоит ли того хоть один из его шансов? — Очевидно, стоит, раз мы все еще здесь. — Что ж, задай себе тот же вопрос.        В первые несколько секунд Курапика не понял, что Исаги имеет ввиду, а когда понял, то не нашелся с ответом. — Мой учитель говорил, что всю мировую историю можно рассматривать как развитие и прогресс, и с таким же успехом можно не видеть в ней ничего, кроме упадка и бессмыслицы. — сказал Курапика после незначительного раздумья. — На всё можно смотреть и так, и эдак, и с хорошей стороны, и с плохой, и истины, конечно же, нет. Бесполезно стремиться находить истину, да и не нужно. Курапика, я ведь говорю сейчас какие-то страшно банальные вещи? — Не сказал бы… — Ты согласен со мной? Подумай, не торопись. — Пожалуй, соглашусь. — Вот ветхозаветная царица Иезавель тоже была согласна с отцом, что Ваал и Астарта истинные боги. А народ Израиля был с ней не согласен и собаки пожрали её лицо, как, впрочем, и все остальное, после того как евнухи выбросили её из окна. Камю считал, что желание человека жить зависит от того, готов ли он вселить в свои собственные действия некий смысл или придёт к выводу об объективной бессмысленности жизни, ну или же хотя бы к твёрдому убеждению, что все его потуги не более чем сизифов труд и скорее всего не оправдают его ожиданий? А с другой стороны нам говорят о том, что жизнь величайший дар, и смысл в самом факте того, что она нам досталась. И кто здесь прав? — Никто. — А во что веришь ты? — спросил Курапика, глядя ей прямо в глаза. — Ни во что я не верю, Курапика. У меня нет никакой идеологии, если ты об этом. Я принимаю все решения условно, без опоры на какие-то убеждения или принципы. — Тогда ты самый непредсказуемый человек на свете. — заключил он. — Может, в этом и смысл? — Исаги коротко поджав губы, легонько улыбнулась. — В хаосе. Неупорядоченности. Личность с убеждениями и ценностями всегда будет предвзята. Это мешает более-менее объективной оценке реальности. — Поэтому ты никого не осуждаешь? — Ну, нет, Курапика, без этого никак невозможно. — Тогда что ты осуждаешь? — отложив вилку на край тарелки, спросил Курапика. — Пожалуй… Чрезмерную уверенность в собственной правоте. — Тебе нравится ее рушить?        Исаги ловко отделила кусок картофеля, мазнула в соус и отправила в рот, запила глотком вина. — С убеждениями происходит то же самое, что с чахоткой: врачи говорят, что в начале эту болезнь трудно распознать, но легко излечить; если же она запущена, то сразу бросается в глаза, но излечить трудно, болезненно, и мало какое снадобье поможет… За тем, как человек, одержимый своими истинами, начинает сомневаться в них, интересно наблюдать. — Зачем тебе это? Ты так развлекаешься?        Исаги взглянула на него и усмехнулась, и улыбку эту можно растолковать как угодно — и «да», и «нет». — Позволь кое-что спросить. — сказал Курапика. Пережевывая кролика, Исаги изобразила жестом руки знак согласия. — Есть хоть что-то, чего ты не знаешь?       Поперхнувшись, Исаги отложила вилку и разразилась смехом, будто он сказал в высшей степени уморительное. — Что? — не выдержал Курапика. — Полным-полно. В сущности, мы с тобой, Курапика, какими бы умными себя не считали, не знаем почти ничего. — расправившись с кроликом и картофелем, Исаги положила приборы на тарелку. — А что на десерт? — Десерт? — переспросил Курапика, вскинув бровь. — Ты что, ещё не наелась? — Наелась. Но я думала, будет десерт.       На отсутствие аппетита Исаги явно жаловаться не приходилось. Курапика не сомневался, что та ест что попало и сегодняшний ужин был, возможно, первым полноценным приемом пищи за долгое время.        Поднявшись из-за стола, он подошел к холодильнику, чтобы накрытую тарелку. Как только Курапика, встал на ноги, он реально понял, что на этом всё. На волне двойной горсти аспирина с тайленолом он сумел продержаться практически целый вечер, но сейчас его заколотило.       Он поставил перед ней тарелку. На ней лежал кусок брусничного пирога из топленого молока, к которому только надо было добавить шарик мороженого. — А ты не будешь? — Не люблю сладкое. — прохрипел Курапика. — То есть, ты приготовил его для меня? — У тебя бездонный желудок. Я знал, что не отделаюсь одним кроликом с картофелем. — Это и предусмотрительно, и обидно, но спасибо. — отломив кусок пирога, Исаги размазала по нему мороженое. — Ты правда сделал его сам? — Это пирог, а не ракетный двигатель. — собрав заложенный природой сарказм, отмахнулся он. — Я должна была спросить. Вдруг ты мне подсунул какой-нибудь пирог фабричного производства и выдаешь его за свой. — Из фабричного в нём только мороженое.        Исаги вытерла костяшкой уголок рта, испачканный в мороженом. — Жаль. — вздох. — Теперь я немного разочарована. — Мне забрать пирог? — Курапика вскинул бровь. — Только попробуй, и я отрежу тебе руки.        Себе он заварил просто чай. Температура снова подскочила до прежней мутной дрожи, как он начинает гореть в лихорадке. В ожидании, пока вскипит чайник, Курапика устало ткнулся лбом в дверной косяк. Ужин совершенно выбил его из сил. Чуть повернув голову в сторону стола, Курапика стоял, схватывая взглядом напарницу, поглощающую пирог. Что ж, не обращая внимание на гадское самочувствие, ужин прошёл относительно неплохо. Спустя минуту Исаги перехватив его взгляд, направленный на неё, всматриваясь в восковой налёт на лице и лихорадочно горящие щеки: — Курапика, думаю, нам следует отложить урок реймера на другой день. Тебе следует заняться своим здоровьем. — Всё нормально, — огрызнулся он, почти не размыкая губ. — Похвально, что ты проявляешь такое рвение к знаниям, но я сомневаюсь, что сегодня в твой мозг отложиться хоть какая-нибудь информация. Ничего страшного не произойдет, если ты с себя ненадолго снимешь образ упрямого засранца.       Курапика цыкнул, игнорируя сказанное, подернул рукава свитера, отлепился от стены и подошёл к свистящему чайнику. За окнами колотилась в стекла метель — дробная, хворая, белоснежная стена снега, сквозь которую просвечивают фонари и подсветка Собора Святого Петра, размякшие, размытые до одной дымки. Чтобы отвлечься от неприятных ощущений, Курапика принялся за посуду. Поставил одну ступню на другую, он поджал пальцы, а руки механически тёрли губкой с моющим средством тарелку над горой посуды. Мысли в горячечном кумаре текли каким-то густым, несвязным потоком. Он, конечно, мог сколько угодно строить из себя железного, но нельзя отрицать, что ему было откровенно плохо. Мышцы ломило, кожа горела, глаза были тяжелыми, как свинцовые шары. — Ты хочешь помыть тарелку или простерилизизовать её? — поинтересовалась Исаги, и забрала у него губку. Курапика едва слышно хмыкнул. Дозы яда не хватило на то, чтобы достойно парировать, да и охрипший голос звучал до отвращения жалко. Из раковины от горячей воды шел пар. Облака пара. «Облака» — Аристофан. Гренц объяснял ему про то, почему ящерица помочилась на Сократа. Странно, с чего бы ему в голову пришёл именно Аристофан?— Иди сядь. Я закончу.       Он особо не сопротивлялся, когда Исаги отодвинула его от раковины. Тяжело оперевшись об столешницу, он раздумывал, закинуть ли ещё одну таблетку аспирина, пятую или шестую по счёту, чтобы сбить температуру. Исаги положила тарелку на сухое полотенце сушится. Она стояла в двух шагах, и тяжелый, густой сладчайший, запах ладана обволакивал его дурманным коконом. — Что ты имела ввиду, когда сказала «с волос Марии Магдалины»? — сорвалось с языка у него. — Тогда, когда мы говорили про духи. Про нардовое масло. — Ты что же, Курапика, не знаешь, почему это масло священное? — Не знаю.       Ему пришлось прождать целую минуту, пока она произнесла: — Согласно неисповедимому количеству Евангелией от апостолов, Мария Магдалина, последовательница Христа и христианская святая, возлила ему на голову нардовое масло из алавастрого сосуда и умащила своими волосами его ноги. От того оно священно. — Ты Библию наизусть знаешь? — М-м, нет, пожалуй, Ветхий Завет пошёл туго. В нём сам черт ногу сломит. — Не уверен, что черт будет читать Библию. — Уверяю, Курапика, даже Дьявол процитирует Библию для своей выгоды. — сказала Исаги; Курапика отметил в её голосе появление каких-то странных, нездешних ноток, будто она говорила с ним, но в то же время думала о чем-то постороннем, пребывая в тех местах сознания, куда вторжение посторонним было запрещено. — Как ты? — Что ж, я знала, что моя душа проклята, но не думала, что настолько, коли ты сравниваешь меня с Дьяволом. — усмехнулась Исаги, даже как-то весело, но после этих слов сказанное осело на языке каким-то противным послевкусием. — Я не имел ввиду ничего подобного… — Ничего страшного. Меня это не задело. — Тебя, кажется, вообще невозможно ничем задеть. — брякнул он. Исаги встряхнула вымытую тарелку над раковиной — часть капель попала на пол — и поставила в сушку стекать к остальной посуде. — Есть то, что меня задевает, но в отличие от некоторых я этого не демонстрирую. — Исаги мотнула головой в сторону кресла. — Сядь уже. Еле на ногах держишься.        Курапика дернул плечами, но пошел вглубь квартиры. Под веками жгло, будто в них засыпали пресловутого песка. Он потер уголки слезящихся глаз большим и указательным пальцем. Боль дробила череп, и казалось, что тот раскалился до того, что вот-вот обуглится, а все его тело — сплошной жар и комок боли, которое вот-вот развалиться. Стоя у окна, он рассматривал освещенный фасад церкви. Мысли вяло обтекали идею ещё об одной таблетке. На негнущихся ногах он как-то дошел до кресла. На краю стола лежало руководство по изучению реймера. Курапика положил книгу к себе на колени, открыл её, как-то резко, с шелестом пролистал страницы до закладки, словно идя наперекор своему состоянию, не предрасполагавшее для восприятия информации. Строчки расплывались, буквы прыгали, скакали перед глазами, скалились на него со строчек, иностранная белиберда. Он взъерошил волосы, поднял глаза от книги и бездумно зашарил взглядом по стенам. Каждый вздох отдавался сжимающей болью в легких. Нити, удерживающие сознание в реальности, подрагивали. Сознание было на грани поражение в сражении с лихорадочным дурманом. Ладонь легла на шею — в кожу бился частый, загнанный пульс. Приподнявшись, он взялся кончиками пальцев за ручку чашки, захватывая её, но в том состоянии, в котором он пребывал сейчас, даже столь незначительное действие потребовало от него усилий, которых не было — он пошатнулся, в глазах потемнело, чашка выскользнула из рук, полетела на пол и с хрустким звоном разбилась, разлетевшись на осколки. — Твою мать! — зло выпалил Курапика. — Что б ты провалилась…        Замыленный взгляд вперился в валяющиеся осколки. При виде них внутри что-то дрогнуло, прошлось вибрацией по издерганным нервам. Горло вновь заполосовало лезвиями. Шум воды с кухни прекратился. Опустившись на колени, он начал собирать куски чашки, ползая по полу и складывая их в ладонь. — Курапика. — позвали его откуда-то сверху. — Иди в постель. — Нет. — Тебе надо лечь. Ты на ногах не держишься. — Иди к чёрту, а? — прилетело в ответ сиплым, задушенным бормотанием. — И к чему это глупое упрямство? — и следом. — Только не говори, что мне назло.        Курапика скрипнул зубами, промолчав. Ему надо было собрать осколки — горячо пульсирующий мозг вцепился в эту мысль, превращая её в жизненную необходимость. И собирал их, сжимая их в руке, пронзительно бережно, как верующий — разбитую святыню. — Свали. — бросает Курапика, потянувшись за большим осколком, лежащим под стулом, но вдруг видит, как его задела чужая нога и отбросила от протянутой руки — осколок со звоном полетел в другой конец кухни, прямо в угол. Вскинув голову, он полоснул её разьяренным взглядом, горящим алым, проклятье застывает на иссушенных губах. — Не лезь! Кто тебя просил?!       Исаги села перед ним на корточки, перехватив за запястье. Курапика хлёстко отбрасывает её руку и шипит ядовито: — Не трогай! — Курапика, угомонись, — негромко, но твёрдо произносит та. Курапика вцепился пальцами в плечо, вырываясь из несильной хватки, и отшатнулся, чуть не упав, прижимая руку ко лбу и немигающе глядя на неё. Исаги спокойно встретила его прищуренный взгляд с толстым слоем злости; выражение её лица оставалось пустым, в нём сквозило усталое безразличие. — У тебя жар. Оставь осколки в покое и ложись в постель, я их соберу. — Хочешь обо мне позаботиться? — издевательски прыснул Курапика. — А? — молчание. — Какого чёрта тебе от меня надо?! Зачем заставляешь чувствовать… вспоминать всё это?        Исаги смерила его долгим взглядом, когда он уже начинает отплывать в бездонные глубины. Курапика в ответ сверлит своим шумно выдыхает, борясь с головокружением. — Всё? Ты закончил? — Ты бессердечная скотина.       Усмешка вышла сухой и жёсткой. — Глядя на тебя как-то и не хочется иметь сердце.        За ребрами болят легкие, натужно набирающие чужой запах. Хочется огрызнутся, ужалить как-то побольнее, но Курапика решает, что Исаги этого не стоит, и отстраняется. — Не дергайся, идиот.       Он пытается встать на ноги, чтобы обойти её, подобрать осколок, но пошатывается и утыкается лбом в ключицу, дышит поверхностно, с какими-то жуткими всхрипами, тяжело, ощущая живое и теплое. В ушах стоял звон. В голове все путалось, воспаленное сознание говорит чьим-то голосом, далеким-предалеким, из в прошлой жизни: «Бедненький мой».        Темнота ударила по глазам как-то внезапно.       Когда его разбудил грохот мусоровоза, чувство было такое, словно он проспал не меньше года. Горло саднило. Замерев под пуховым одеялом, Курапика вдыхал темный запах чайных листьев, к которым примешивался лекарственный запах, будто у него под носом растолокли пригоршню таблеток и залили микстуркой. Знакомый, крезольный аромат, витавший над маминым лекарским ящичком с пузырьками: экстракт эхинацеи, листья чабреца, масло календулы, сушеные побеги подорожника… Волны головной боли шумели где-то на горизонте, но не близко, ни разу рядом. Он чуть пошевелилась. Все тело ужасно болело и ломало. Цепляясь за сознание, он почувствовал укол шприца, потом его охватило ощущение невесомости, будто он куда-то плывёт, и он уплыл куда-то в темноту.        Когда он очнулся во второй раз, за окном собор Святого Петра покрывал красивейший снежный пух, словно тончайшее покрывало, убиравшееся легчайшим дуновением ветерка. Шел снег. Небо потемнело до тёмно-синих сумерек. Горели уличные фонари. Стояла такая тишина, что Курапика расслышал звуки популярнейшей вечерней программы на WA, доносившиеся из соседней квартиры, невнятное мурлыканье радио.       Вся комната медленно пульсировала, подергивалась, как плохая голограмма. Мазнув взглядом по пространству, он увидел Исаги в одном наушнике, листающую какую-то книгу в подозрительно знакомом чёрном переплете, положила ноги на стол, рукава водолазки закатаны, с аппетитом поглощает сэндвич — свежая, бодрая, кое-как приглаженные волосы влажные, очевидно, после душа. — Который час? — еле ворочая языком, как в бреду спрашивает Курапика, и поморщился от звука собственного голоса. Раздобыл не иначе как в медвежьей берлоге. — Начало шестого. — отозвался голос; та не отрывалась от чтива. Исаги выдернула из уха провод. — Ты был в отключке почти… — короткий взгляд на запястье. — восемнадцать часов. — Боже… — досадливо просипел он. Не только от того, что проспал всё на свете — в этот момент висок прошило болью, как будто ему воткнули в мозг иглу и пустили по ней электрический ток. — Если скажешь погромче, возможно, Он услышит тебя. — Мне сейчас не до твоих издёвок. — он задвигал локтями, приподнимаясь с постели, с жуткой слабостью и полностью разбитый. — Давно ты тут сидишь? — Конкретно за столом? Часа два. — Просто сидела всё это время? — Нет, читала. — Исаги обратила на него взгляд — в первый раз. — Очухался всё-таки. Ну, как самочувствие? — Где я? — В раю, — рассмеялась хрипло, — Дома ты.       Курапика облизнул пересохшие губы: потрескавшаяся кожа на них была словно наждак. Проморгавшись, он увидел, что книга у неё в руках вовсе никакая не книга, а его тетрадь. Как она её умудрилась достать из половицы под кроватью, пока он на ней спал — уму непостижимо, но у него не было сейчас никаких сил для того, чтобы выяснять отношения и ругаться. Собираясь провести ладонью по лицу, он понял, что не может согнуть руку, и увидел, как из-под закатанного до локтя свитера тянется какая-то трубка. Подвернув рукав ещё выше, Курапика обнаружил закленную пластырем иглу. Проследив взглядом за её направлением, он увидел висящий над кроватью пакет с мутной полупрозрачной жидкостью. — Что за дрянь ты в меня вливаешь? — Атровент, физраствор и регидрон. Я подумала, ты не захочешь проваляться все новогодние праздники в кровати с воспалением легких и температурой за сорок.        Он заморгал несколько оторопело. — Воспалением?… — Да, Курапика, твои легкие хрипят на все лады — симфония самой настоящей пневмонии. — вскинув брови, ответила та.       Было хреново настолько, что даже шевелиться было больно. Немыслимым усилием воли Курапика поднял себя с кровати. Слабость была жуткой, как тогда в Йоркшине, когда он лежал в лихорадочном состоянии больше двух дней, большую часть из которых помнил урывками. В полубредовом состоянии он дошаркал до ванной, открыл плечом дверь, вваливаясь внутрь и хлопнул по выключателю. Свет от лампочки жёг ему глаза, словно прицельно пущенная струя промышленных химикатов.       Господи, подумал он, крутанувшись от зеркала, чтобы чихнуть. Лицо отекло и раздулось — даже глаза опухли, набрякли сонно веки, белки воспалились, и вид у него не просто болезненный, но и даже какой-то диковатый. Голова просто раскалывалась на части. Температура наверняка зашкаливала под сорок. Порывшись в тумбочке под раковиной, он нашел смятую пустую упаковку тайленола. Аспирин кончился. Класс. Бесполезный блистер полетел обратно в аптечку. Но едва он выпрямился, как в его легких по ощущениям как будто что-то лопнуло и из него вырывается чудовищный кашель, заставивший его рухнуть на бортик ванной и согнутся пополам. На протяжении нескольких минут, пока его скрутило в приступе, кашель сопровождался такой болью в ребрах, что у него глаза глаза на лоб полезли. Ему слишком плохо, чтобы задаваться вопросом, где он умудрился подцепить дрянь, которая выворачивала его сейчас наизнанку, и все же на простуду или на грипп происходящее с ним было не похоже — легкие драло на куски что-то явно посерьезнее. Когда кашель прекратился, Курапика, судорожно вздохнув, отнял полотенце от рта.       Дрожа, с гудящей головой, спустя десять минут он вернулся обратно по темному коридору в комнату и залез в льняную простынь, под тяжелое стеганое одеяла. Грудь жгло огнём, но тот жар, который был вчера, не ощущался — температура явно имелась, ломило все мышцы и кости, но не до полуобморочного состояния. Полуобморочного… Курапика сдавил переносицу пальцами. Последннее, что он помнил, как разбилась чашка… А потом…        Тишина комнаты сразу стала другой — неловкой. Не отнимая руки от лица, Курапика бросил взгляд в сторону девушки. Исаги сидела, повернувшись к нему полубоком, полностью погрузившись в чтение. Он видел только её острый профиль. — У тебя что, нет никаких дел? — Что ты имеешь ввиду? — спросила та, не отрываясь от чтения. — Зачем ты тут сидишь? Тебе заняться нечем?       Исаги повернула голову. Посмотрела на него безо всякого выражения. Взглянула на часы. — Гм… И то верно. Что-то я тут с тобой рассиделась.       Закрыв тетрадь, не добавив ни слова, она положила её на стол, поднялась со стула и направилась в коридор. — Ты куда? — Разумеется, у меня есть дела, Курапика, благодарю тебя, что напомнил. Некоторые из них требуют срочности, поэтому мне следует приступить к ним в ближайшее время, так что я домой. — замедлив шаг, сказала Исаги тоном вежливее которого сложно было себе вообразить, кивнула на тумбочку возле кровати. — Лекарства возле тебя. Уверена, ты разберешься, как их принимать, внутри упаковок есть инструкции. Если возникнут вопросы или трудности, можешь звонить, я не против. Ах да, благодарю за ужин. Желаю выздоровления. — Я… Постой!        Исаги, и глазом не моргнув в его сторону, пересекла гостиную и держала направление в прихожую. — Да подожди ты! — шикнул, вскакивая с кровати. — Рика!       Тело, ослабевшее от болезни, исполнило одну бредовую команду мозга — и решило, что с него хватит. В голове помутнело, перед глазами заплясали багровые вспышки, ноги подкосились. Ему до того поплохело, что пришлось схватиться за дверной косяк, чтоб не рухнуть на пол. — Тебе лучше вернуться обратно в кровать, Курапика. Повремени пока со спринтами на коротких дистанциях.        Курапика открыл рот, чтобы ответить, но его снова скрутил приступ кашля, на этот раз ещё более жуткий — он всерьез побоялся, что выплюнет свои легкие. На ощупь он кое-как нашел стул, осел на него и прижал ладонь ко рту, кашляя, кашляя, кашля, раздирая горло. На краю взора появился кусочек чего-то белого. Не глядя, Курапика взял из рук протянутую салфетку, прижал её ко рту. В груди что-то до жути булькало и клокотало при каждом вздохе, будто воздух, который он вдыхал, пропускали через соломенную трубочку в жидкость. Недоумок, надо было догадаться, что температура, которая весь вчерашний день не сбивалась пригоршней таблеток, не сулит ему вскорости ничего хорошего! — Не уходи. — из-за болезни он хрипит, и голос звучит до отвращения жалко. При каждом вздохе ребра болели, словно их хорошенько отбили. — С какой стати? — Я… не имел ввиду, что хочу, чтобы ты ушла. — Курапика морщится. — Прости, я погорячился… — О, нет, нет… Больше не впечатляет. Курапика, тебе не кажется, что ты стал горячиться чуточку слишком часто? Ты не сдерживаешься по мелочам, но ведь это уже ни в какие ворота не лезет. Или «я погорячился» твое универсальное оправдание?        Исаги ни разу не повысила голос, но эти слова прочистили ему мозги. — Хочешь, чтобы я умолял тебя? — Упаси Бог. Ни к чему унижаться и переступать через гордость. Я знаю, как ты болезненно такое воспринимаешь. Да и я, знаешь ли, удовольствия от этого не получу. — та вздохнула и покачала головой. — Не знаю, дойдет это тебя или нет, но не стоит плевать в руку, которая протянула тебе помощь.        Исаги стояла над ним, спрятав руки в карманы пальто. Курапика открыл рот, но горло перехватило удавкой. Надо было что-то ответить. — Я не знаю, как мне принимать лекарства… Я в жизни таблетками не лечился. — наконец выдавил он через силу. — Я уж поняла, что ты собирался воспаление легких залечивать аспирином. В твоей аптечке только он и был, целых три упаковки. У меня создалось впечатление, что ты лечишь им любую хворь. — Захлопнись. — прорычал Курапика, болезненно поморщившись, зажал ноздри, чтобы не чихнуть, — Ничего я не собирался. Откуда мне было знать, что у меня с легкими? Я думал, это обычная простуда. Я же не врач. — Это точно. Но, как я сказала, в каждой упаковке имеются инструкции к применению, уверяю, ты с ними справишься. Читать ты умеешь, соображать тоже, в совокупности эти два навыка помогут тебе разобраться, как и что принимать. Антибиотики в таблетках принимай два раза в день ещё шесть дней. Собственно, это все рекомендации, которые я могу тебе дать прямо сейчас. Всего доброго.       Курапика предвидел эту реплику. Подняв голову, он спросил — вышло чуть ли не с вызовом: — Что мне сделать, чтобы ты осталась?       Жалости на лице — ноль. Ему даже показалось, что по нему лицу скользнуло удовлетворение, когда он попросил её остаться. Её взгляд был прикован к внутренней части его предплечий с голубыми, просвечивающими сквозь кожу венами. Вздутый шрам на локтевом сгибе, тоненький шрам на пару дюймов ниже, рубчик на тыльной стороне кисти рук. Шрамы, шрамы… — Не поверишь, но достаточно самой обыкновенной благодарности. — Тебя уязвило, что я не сказал тебе «спасибо»? — из него вырвался лающий смешок. — Да я в жизни в это не поверю. — Дело не в слове «спасибо», это тут не причём. Боже мой! Нет, дело не в этом. Впрочем, тут нет ничего удивительного. Ты привык добиваться своего и получать помощь от других насильственными методами, так что чувство благодарности, надо полагать, у тебя несколько притупилось.        Уголок его губ дёрнулся вниз. Исаги была права. Курапика уже начал к этому привыкать. — Чёрт бы тебя побрал… Спасибо. — и резанул её воспаленным взглядом. — Довольна?        Исаги чуть заметно улыбнулась. — Не так уж трудно, не правда ли?        Тяжело опираясь на стол, Курапика с поднялся с божьей или ещё чёрт знает с какой помощью, доплёлся обратно до постели и рухнул в одеяла. — Скажи, ты всегда когда болеешь ведешь себя, как заноза в заднице? — Не более, чем обычно, — едва различимо буркнул Курапика, окапываясь в одеяло, и прислоняется затылком к стене, прикрывая пульсирующие веки, под которыми растекались багровые кляксы. Приоткрыв глаза, он натужно усмехается. — Что, все плохо? — Плохо, но для завещания пока рано. — откликается Исаги, стоя над ним, склонившись к нему: прямой нос, впалые щеки, тонкие губы. Пальто на ней уже не было. Через забитый нос Курапика улавливает мятные нотки собственного шампуня. Ему хочется задать вполне конкретный вопрос, но потом он передумал. Чёрт с ним. Он заглянул в глаза, оказавшиеся сейчас в пугающей близости. Чёрные дыры расширенных зрачков, окутанные серебристой дымкой, затягивали в себя. Курапика прикрыл глаза. Удаляющиеся шаги. Звук выдвигаемого ящика на кухне. Течет вода в водопроводе. Свист чайника. Он проваливается куда-то в полудрёму, пока не слышится стук совсем рядом. На прикроватной тумбочке стоит чашка. Ему так худо, что он даже не удивляется — элементарно нет на это никаких сил: — Я не хочу. — Прекрасно. Я принимаю к сведению. А теперь возьми чашку, будь добр. — Я же сказал — не хочу. — Прости, Курапика, но ты будешь пить чай и мне всё равно на твои желания. — Я… — Ты, ты. — передразнила его Исаги. — Мы, конечно, можем сколько угодно препираться, я-то не против, но ты знаешь, что трата сил на бодание со мной бесполезна, и к тому же никак не поспособствует твоему выздоровлению. Хернёй не страдай и возьми чай.       Курапика чуть не поперхнулся — кажется, это первый раз, когда с её губ слетело дурное словцо. Надо же, велеречивая Исаги умеет ругаться!        Он потянулся к тумбочке поднес горячий чай с лимоном к пересохшим губам, кое-как протолкнув жидкость через горло с ощущением, будто через него проходит не чай, а битое стекло. Исаги удовлетворенно улыбнулась. — Умница.       Делая небольшие глотки, Курапика волком смотрел поверх края кружки на Исаги, которая уставилась на него в ответ, будто бы опасаясь, что её подопечный не будет пить злосчастный чай. — Довольна? — буркнул он, оставляя чашку.       В серых глазах светилась усмешка и ещё что-то неуловимое — может быть, безжалостность, а может быть, снисхождение. — Никуда без ложки дёгтя, да?       Исаги поворачивается к груде лекарств на столе. Его бил озноб, в голове муть, но Курапика вполне четко видит, как она достает шприц из одноразовой упаковки, протыкает иглой крышку пузырька, наполняет его жидкостью, встряхивает, поднимает к свету, наполняет содержимым другой шприц и давит большим пальцем на поршень, пока на кончике иглы не выступила капля. Потом дважды щелкнула пальцем по шприцу. — Что это? — спросил Курапика с подозрением, подбираясь с постели. Он попытался встать, но температура придавливала к одеялу сильнее гранитной плиты… — Цефтриаксон. Антибиотик. — Ты уверена, что это то, что мне надо? — он с большим сомнением глядел на шприц, в котором плавала желтовая жидкость, не внушающая доверия. — Можем вырастить твою мокроту в чашке Петри и подождать неделю, чтобы посмотреть, какие бактерии живут в твоих легких. — Курапика не ответил. Исаги положила орудие пыток на ладонь. — Антибиотик широкого спектра, он тебе поможет. Помнится, ты говорил, что хочешь доверять мне. — А могу? — А были прецеденты? — съехидничала она, вздёрнув бровью. Курапика затруднялся с ответом. Ну, допустим, их действительно не было… — Если пациент не уверен, что может доверять тому, кто его лечит, он не выздоровеет. — То есть, я твой пациент. — Получается, ты мой пациент. Ты согласен мне доверять? Говоря это, она лениво его разглядывала постукивала шприцем по ладони — видимо, в рассеянности — и пристально смотрела на него. Курапике не очень нравились эти движения — в голове вылезло наружу детское воспоминание, как Харбард также постукивал топором прежде, чем занести его и отрубить ягнёнку голову. — Я выживу и придушу тебя, — хрипло пообещал он, на что получил только снисходительный смешок. — Как только выздоровеешь, я с удовольствием приму твой вызов. А сейчас — сядь и не брыкайся.        Исаги присела на край постели, подогнув под себя ногу, и посмотрела на него в бесстрастном ожидании из-под бесцветных ресниц. Курапика уселся, подперев спину подушкой, закатал рукав свитера, замер в напряжении, следя за её действиями. Протерев место укола спиртовой салфеткой, она наклонилась, вонзила шприц в двухглавую мышцу правой руки и медленно ввела лекарство. — Тцсс. — шикнул он, ощутив укол иглы и жжение. — Больно. — Да, жизнь штука болезненная. Странно, что ты ещё не привык. — Когда Исаги извлекла иглу, ранка даже не кровоточила. — Сарказм не лучшее лекарство. — Всё — яд и всё — лекарство. Только доза делает лекарство ядом. — Вот именно. — Намекаешь, я перебарщиваю с дозой? — сказала Исаги, засовывая в упаковку использованный шприц. — Возможно, но от сарказма ещё никто не подыхал, так что я переживу. — он спустил рукав свитера. — Но пичкать им больного жестоко. — Теперь я точно попаду в ад.        Курапика не совсем понимает, шутка это или нет. — Сомневаюсь, что сарказм является смертным грехом. — Ветхозаветный Иегова карал людей и за меньшие прегрешения. — бросая иглу в пакет, говорит Исаги. — Боишься попасть в ад? — у него хватило сил на каплю ехидства. — Курапика, у тебя когда-нибудь бывало такое, что ты разок встретил человека, но предпочел бы больше его никогда не видеть? — И не раз. — После смерти я встречу много тех, кого туда отправила, а мне и в жизни хватило недолгого знакомства с ними. Понимаешь, о чем я?       Курапика чувствовал себя так, словно и проснулся, и ещё не проснулся. Исаги мягко прикоснулась к его лбу, покрытому влажной испариной, щупая на предмет температуры. Он напрягся. На виске быстро-быстро билась голубоватая жилка. — Гм. Температура ещё есть. — взгляд блеснул насмешкой. — Расслабься наконец. Я тебя не съем.       Её ладонь была прохладной и шершавой. Курапика вспомнил про порез от кухонного ножа, который та не позволила ему зашить. Отняв ладонь от своего лица, он повернул её к себе, где свежий рубец, блестящий по центру и нежно-розовый по краям, пересекал её вдоль кожи. — Неплохо заживает. — Я тоже так думаю.       Узкий костяк. Длинные, узловатые пальцы. Руки были очень худыми, и очень похожими на руки Эвы. Указательный и мизинец своеобразно искривлены, будто фаланги в них были переломаны и неправильно срослись. На тыльной стороне костяшек кожа местами потрескана от мороза и отсутствия утепления в виде перчаток. Помимо рубца, Курапика насчитал ещё около десяти старых, от крохотных до грубых, бугристых, как от ожогов. — У тебя много шрамов. — заметил он, проводя большим пальцем по рубцу, прочертив им линию. — Да. — Не болят? — Шрамы не болят, Курапика. У них нет нервных окончаний. — Откуда они? — Не запоминала биографию каждого. Полагаю, какая-то часть из них осталась с тренировок. — Исаги, слегка наклонив голову с отстраненным интересом разглядывала шрам, словно хирург, намечающий объем операционного поля. — Что за тренировки? — Дайсё. — Это?… — Искусство владения дайто и сёто. Длинного и короткого меча. — Твоя катана и вакидзаси и есть длинный и короткий меч? — Верно. — И сколько требуется времени, чтобы ими овладеть? — Если достаточно практиковаться, не так уж много. Позволишь? — её ладонь выскользнула из руки, словно вёрткий, непокорный зверек, после чего протянула градусник, который Курапика принял и вернул через минуту. — Тридцать восемь. — А по ощущениям все сорок, — пробормотал, ежась, борясь с нездоровой дремотой.       Поднявшись с постели, Исаги направилась на кухню, открыла дверцу холодильника. — Ты училась владеть ими с детства? — Хочешь поговорить о моем детстве, Курапика? — Ты же так любишь влезать в мою личную жизнь. Почему мы никогда не обсуждаем твою? — Ну, это не наш стиль, я думаю. — О, конечно. Так у нас с тобой есть свой стиль? — съязвил он. С неё все как с гуся вода. Курапика чувствует, как собственный отшлифованный годами сарказм разбивается волнами о камни её остроумной харизмы. Курить хотелось до смерти, но грызущая боль между ребрами говорила ему, что не стоит тебе, дружок, брать сигарету. Поморщившись, Курапика потер бок костяшками пальцев. Когда он вновь повернулся в сторону кухни, Исаги уже вынырнула из холодильника, локтем захлопнула тяжелую дверцу и сгрузила контейнер на остров. После чего поставила на конфорку маленькую кастрюлю и включила газ. — Так что? — не отставал Курапика. — Твоя догадливость тебя не подвела. — Почему именно катана? — А почему цепи? — Ты увиливаешь от вопроса.— нахмурился он. — Ты тоже. —последовал невозмутимый ответ. Открыв контейнер, Исаги отложила крышку в сторону, налила из него что-то в кастрюлю. — Хватит валять дурака и ходить вокруг да около. — Как думаешь, Курапика, какой я была в детстве? — закатав рукав водолазки, вдруг спросила Исаги, потянувшись за тарелкой в подвесной шкафчик. — Не знаю. Наверняка той ещё засранкой. — буркнул он. Взгляд поскакал по блистерам и пузырькам на тумбочке в надежде обнаружить среди них обезболивающее. К счастью, оно нашлось — Курапика вытряхнул из банки пару таблеток и закинул в рот, прямо под язык, не запивая, чтобы быстрее подействовало. Лекарство рассыпалось во рту горькой требухой. — Тут ты ошибаешься. Я была очень миленькой девочкой. Люди улыбались, когда видели моё личико. — А потом ты стреляла им в глаза из рогатки. — фыркнул Курапика, но вместо ответа прилетел смешок. — В жизни в эту чушь не поверю. — Понятно, выходит, что тебе легче поверить в то, что я была злыдней. То, что ты был в детстве гадёнышем, я охотно поверю: несносным, угрюмым, смотрящим свысока, чересчур умным, который всех бесит и раскидывает повсюду словесные гранаты… — Волшебно. Прямо окунулся в ностальгию. — устало огрызнулся Курапика, потирая пульсирующий висок, и спрятал ледяные ступни под одеяло.       Какое-то время стояла глухая тишина, прерываемая по временам лишь возгласами бури за окном да мурлыканьем Исаги. На кухне, в тусклом свете, кожа её казалась серовато-бледной, под глазами — залегшие тени. Циферблат часов подсказал ему время — половина седьмого. Исаги покидала квартиру, чтобы зайти в аптеку и купить лекарства, но судя по вчерашней одежде, домой не заходила.       За окном наступивший январь разыгрался не на шутку: сплошной туман, снег громадным пухом летал по ветру, врезаясь в стекла, собираясь в небольшие сугробы в ложбинках крыши. Флюгеры бешено мечутся под мощью вьюги, будто сломанные стрелки компаса, которые не могли определиться с направлением. Прислонив голову к решетке изголовья, Курапика глядел из-под полуприкрытых, тронутых пеленой болезни глаз на то как природа буйствует за окном, и пожалел, что в квартире нет камина. Вернее, он был, но хозяйка за пару месяцев до его переезда перекрыла дымоход после того, как её отец, бывший профессор филармонии, ныне живший в доме престарелых, как-то чуть не устроил в квартире пожар. Теперь закопченный зев в стене служил лишь предметом декора. Несмотря на то, что его физическое самочувствие было преотвратительным, Курапика ощущал странное… спокойствие. Спокойствие, бежавшее от него несколько лет. В присутствие Исаги-то! Не иначе, как он привык к её обществу. Разведывательные прогулки по квартире почти перестали вызывать у него инстинктивную боевую готовность, как у мангуста, заметившего в колосьях просо кончик змеиного хвоста. Он хотел обдумать, разобраться, понять это ощущение, но отвлёк звук — в кастрюле что-то кипело. Есть особо не хотелось, но от чего-то горячего, согревающего он бы не отказался. Размякшие извилины совершали вялые потуги в попытке выдать какую-нибудь дельную мысль. В супермаркет он сегодня точно не потащиться, нет, категорически. Потянувшись к столику возле кровати, Курапика глотнул чуть тёплый чай. За углом есть ресторанчик, «Ругаллан» или «Ригуллан», на неделях он как-то заскакивал, куриный бульон у них был неплохой, рассеянно размышлял Курапика. Интересно, есть ли у них доставка, пронеслось в голове… — Я тут подумал…       И вдруг он замер, пораженный простотой этой житейской и такой обыденной мысли. Когда он в последний раз думал о том, что у него в холодильнике? Чертову кучу лет назад. Да ему вообще всегда плевать было, есть у него там что-то на завтрак, обед или на ужин. — Что ты собрался обдумать, Курапика?       Курапика моргнул. Держа в руках тарелку, Исаги ждала окончания реплики, обратив на него немигающий взгляд прозрачных глаз. — Что? — Ты сказал: «Я тут подумал…». — Нет… — медленно произнес он, словно его застали врасплох. Хотя, между прочим, так оно и есть. — Ничего.        С плиты потянуло аппетитными запахами, пробуждающими голод. С наслаждением поведя носом, Курапика уловил тонкий сливочный аромат, каких-то травок, петрушки, мускатного ореха и совершенно отчетливый — грибов. В детстве бесчестное количество раз ходивший в лес вместе с дедушкой, опытным охотником за редкими и вкуснейшими грибами, Курапика мгновенно определил, что это белые грибы и подосиновики. «Гляди, — срезав боровик под ножкой, не повреждая мицелий, дедушка перевернул его шляпкой кверху — светло-голубого оттенка, массивная, волокнистая, синеющая на изломе мякоть. — «Это ложный боровик, ядовитый двойник белого гриба. Он растёт в кислой почве, поэтому если увидишь подобный гриб на болотах, никогда не бери, понял, Курапика? От одного куска ты не умрешь, но если попробуешь больше, будет очень плохо».       Исаги аккуратно поставила рядом с ним тарелку с супом, присыпанный тертым сыром и орегано. — Что это? — Не знаю. А на что похоже? — усмехнулась та — Ты приготовила его для меня? — Всего лишь разогрела. Для тебя его приготовил повар кафе «Содерталье» на углу Ганстаан. Напиши отзыв на сайте, если понравится. — А сэндвич? — он кивнул на пустую тарелку на стол. — У тебя в холодильнике есть ветчина, сыр и хлеб, ты разрешил их взять. — Что-то я этого не помню. — засомневался Курапика. — Ты лихорадил, поэтому не помнишь. — Не помню, потому что ничего я тебе не разрешал. Голову мне не дури.        Из тарелки поднимался горячий, ароматный дымок. На поверхности крем-супа плавали кусочки белых грибов. — Спасибо. — «Так не уставайте же творить добро, ибо мы пожнём нашу жатву во время должное». — Это значит, я твой должник? — вздёрнув бровь, спросил он. — Мм… Посмотрим. Курапика, ты будешь есть? Суп пахнет вкусно, и ты знаешь, у меня хороший аппетит.        Намекнув ему связать два факта и сделать логический вывод, Курапика взял тарелку и поставил себе на колени. — Я думал, ты будешь кормить меня с ложки. — с ноткой издёвки произнес Курапика. Он чувствовал себя до отвращения слабым, как физически, так и ментально. — С чего ты взял, что я буду это делать? — По тому, как ты за мной ухаживаешь. — поддел он её. — Все эти лекарства, капельница, то, что ты ещё здесь… Не ожидал от тебя. — Курапика, тебе стоит приступить к еде в ближайшее время, но если тебе более по вкусу плеваться иронией, так и скажи.        Грибной суп оказался весьма недурен, и несмотря на то, что в горле все ещё драло, ел он с большой охотой. Исаги исчезла из поля зрения. Через минуту из ванной раздался звук воды из-под крана, и та вернулась с прозрачным пакетом, наполненным жидкостью для внутривенного вливания объемом где-то в пинту. Поднося ложку ко рту, он наблюдал, как поочередно, будто аптекарь, она вскрыла один за другим флаконы, стоящие на письменном столе. Набирая лекарства из каждого в шприц, Исаги вводила их в пакет. — Что в них? — спросил Курапика, без паники или испуга, просто настороженно. — Павулон и барбамил. — послышался в ответ невозмутимый голос, чей владелец не отрывался от своего занятия. — Я серьезно спрашиваю. — нахмурился он, смотря на Исаги исподлобья. — Я говорю ответ, соответсвующий твоему тону.       Курапика, вздохнув потер переносицу, за которой туго соображали мозги. — Я не намекал на то, что ты хочешь меня отравить, но может ты всё-таки скажешь, что собираешься гнать мне по вене? Я бы хотел знать, какой эффект меня ждет от этой штуки. — Декстран. В лучшем случае он собьет тебе температуру и слабость, в худшем ты получишь остановку сердца или анафилактический шок. — И с какой вероятностью меня ждет последнее? — Не знаю, Курапика. Сейчас и выясним.        Приспособив настенный канделябр возле кровати как штатив, Исаги повесила пакет с лекарством. — В прошлый раз Леорио не лечил меня капельницей. — сказал он, оставив тарелку. — Тогда у тебя была лихорадка от истощения каналов нэн. От капельницы не было бы никакого толку. Бросившись очертя голову в нежные объятия Рёдана, ты переоценил свои силы и израсходовал тот запас ауры, который должен поддерживать твое тело в рабочем состоянии. — Исаги вскрыла одноразовую упаковку со стерильной иглой, подсоединила её к катетеру системы инфузии. — Сейчас твоя лихорадка вызвана обычными бактериями, а не попыткой прихлопнуть членистоногих. Капельница поможет избежать интоксикации и быстрее восстановиться. Через пару дней нам лететь в Валендам, и к тому времени ты будешь как новый. Ты позволишь?       Исаги стояла над ним, держа в руках пластиковую трубку. Курапика какое-то время смотрел на неё, пытаясь разглядеть в её выражении лица что-то настораживающее, но с тем же успехом он мог пялиться на её затылок. Внутренне он боролся с собой и раздумывал, к чему приведет его неосмотрительность. Пока что никаких катастроф не случалось, но его сильно беспокоило, что слишком уж часто он стал идти у неё на поводу. Он был знаком с ней уже четыре месяца, и понимая, с кем имеет дело, все равно никак не мог привыкнуть к сложному диссонансу её личности, неслитному, но поразительно гармоничному сочетанию несочетаемого: внешней хрупкости, мягкости в голосе и вежливых речах со всем тем ужасающим, что пряталось за этой личиной. Ни страхи, ни стремление к добру не сковывали её мышление; так физика не смогла сковать мышление Мильтона. В словах и действиях Исаги была свободна, совершая страшные вещи, но и могла вести себя как нормальный человек. Прямо как сейчас. Позаботилась же о нём, хотя могла оставить его и уйти домой, не терзаясь угрызениями совести или позвонить Сенрицу или ещё кому-нибудь из знакомых. — Ладно, — он вздохнул, закатывая рукав свитера. — Давай, прикончи меня. — Последствия веры в своих ближних пока ещё тебя не убила. — усмехнувшись, сказала Исаги. — Мне не нравится это «пока». — пробурчал Курапика.       Почувствовав, как игла входит в вену, он на секунду скривился, но жжение тут же ушло. — Говори, если почувствуешь какое-либо неудобство. — Исаги зафиксировала иглу пластырем, чтобы из тыльной стороны предплечья не выскочила игла от мешка с раствором для внутривенного вливания. — Какая забота с твоей стороны. — прислонившись спиной к подушкам, с иронией протянул Курапика, следя за тем, как она регулирует скорость капель до тридцати в минуту. — Ты, должно быть, в полной эйфории от того, что видишь меня прикованным к кровати и беспомощным.       Чёрные брови вопросительно изогнулись, когда Исаги услышала этот странный вопрос. Курапика не был тем человеком, который мог проследить логические связи её поступков. Честно говоря, он вообще сомневался, что таковые люди существуют в природе. — Ты полагаешь, мне приятно смотреть на то как ты страдаешь? — А это действительно так? — Надо подумать… Но со стороны ты выглядел очень скверно. Поверь мне на слово. — Получается, ты проявила ко мне жалость? — Скорее сострадание. Жалость я к тебе не испытываю. — Склонность к насилию и деструктивному поведению плохо сочетается с жалостью. — Я слышу, что ты отложил в сторону учебник по общественной этике и начал строить предложения, как из пособия по психиатрии. Это что, цитаты из Ясперса? — Кого? — Не имеет значения. Я не испытываю радость, видя твою слабость во время болезни, Курапика, я не страдаю от делегированного синдрома Мюнгхаузена или подобной ерунды. Поразишься ты или нет, но я тоже умею проявлять сострадание, и в данный момент меня волнует, как сбить тебе температуру лишь в целях твоего выздоровление, а не предумышленного нанесения вреда. — отозвалась Исаги, положила два пальца ему на запястья, измеряя его пульс. — Ты строптивый, поэтому уговаривать тебя бесполезно, а если применять силу, то ты, скорее всего, ответишь членовредительством. Лучше проявить сострадание, иначе ты не позволишь тебе помочь. — А если я стану оказывать сопротивление, то что? — Осторожно преодолевать его. Не нагнетать. — Понятно, сентиментальные причины тебе чужды. Твое «сострадание» это рассчитанные ходы, чтобы заставить меня лечится. — Ты говоришь так, словно я заставляю тебя принять цианид, а не лекарства. — Пальцы исчезли с запястья. «Восемьдесят два» — вполголоса озвучил её голос. — Я, вне всяких сомнений, могла бы бросить тебя одного с температурой за сорок без лекарств, зная, что в новогоднюю ночь не работает ни одна аптека в округе, а вызвать «скорую» тебе не позволит твоя самонадеянность, но я этого не сделала. — Почему? — Тебе так важно узнать причину? Какой ты хочешь услышать ответ? «Курапика, я не оставила тебя, потому что ты мне небезразличен»? Или, может, «Я не могла видеть то, как ты мучаешься»? Какой тебе больше нравится? — Никакой. — Тебе не было бы приятно услышать что-то из этого? Разве не для этого ты не пытаешься сейчас вывести меня на чистую воду? — Я не настолько тупой, чтобы в это поверить.       Исаги подняла голову, взглянула на него. — Ты не тупой, это точно. — Курапика качнул головой, отмахнувшись, как от невидимого собеседника. Исаги указала головой на тарелку. — Как суп? — Вкусно. — признается Курапика. Бессмысленно отрицать очевидное — суп и правда был хорош. — Славно. Оставишь отзыв? Высокий рейтинг очень важен для малого бизнеса.       Курапика криво усмехнулся. — Я подумаю над этим.       Исаги пододвинула стул к кровати и села на него верхом, сложив руки на спинке и положив на них подбородок. У неё были яркие и любопытные глаза, особенно когда их взгляд был направлен на него. Там, где находился Курапика, пространство освещала лампа с абажуром на настенном канделябре, а там, где сидела Исаги, царил полумрак, и оно как бы разделилось на две части — её и его. — Должна сознаться, ты совершенно очарователен, когда спишь.        Курапика поперхнулся, выбитый из колеи и фактом обстоятельства, и её откровенностью. — Ты что, смотрела на то, как я сплю? — Совсем чуть-чуть. — Ты извращенка. — Курапика кривит губы. — Нельзя сидеть и смотреть, как человек спит. — Прости, — пожав плечами, ответила та, конечно же, без капли раскаяния. — Ты выглядишь таким… безмятежным. Я была удивлена. К тому же, у тебя красивое лицо. На него приятно смотреть. — Внешний вид — это всего лишь случайность. — Так можно про всё сказать. И всё же почему бы не отдать ему должное? Множество вещей — результат вероятного и непредсказуемого стечения обстоятельств, а не точно рассчитанного замысла. — Это уж точно.        Его тетрадь оставалась лежать на столе обложкой к верху. Развернувшись, Исаги собрала рабросанные фотографии и поднесла одну из них к свету, льющемуся из настольной лампы, будто та служила ей фильтром. Фотография была из полицейского архива города Санта-Розе в Республике Минво. Три года назад двое членов Труппы Теней совершили налёт на дом местного шерифа по имени Кеннет Бренд, зверски убив его вместе с семьей, женой и тремя детьми. Их лица были снесены выстрелами в упор (пулями, которые, как полагал Курапика, убили на аукционе мафии Вайсе и Точино), а шерифа нашли обезглавленного со следами пыток, заставивших содрогнуться ветеранов полиции. То, что убийство принадлежало рукам Труппе Теней, подтверждала приколотая к отрубленной голове записка, содержимое которой ничем не отличалось от той, что Курапика нашёл на трупе своего соклановца. Связь между шерифом и Рёданом не установлена. Фотографии под ними принадлежали другой трагедии — Собор Мария Делле Грация в Браманте, где год назад была украдена главная достопримечательность собора — гвоздь, который, по преданию, использовался для распятия Иисуса Христа. Четырнадцатого сентября, в день национального праздника, гвоздь по традиции спустили вниз, используя специальное приспособление — ниволу, но после окончания празднества обратно тот не вернулся. Тридцать восемь прихожан и шестеро священнослужителей были убиты. Хищение Гвоздя из собора объявили одним из самых громких краж за последние двадцать лет. По официальной версии Труппа Теней совершила воровство ради того, чтобы продать Гвоздь на чёрном рынке, но пока пропавшую реликвию отследить никому не удалось. Десятки и сотни убийств, после которых трупы находили и в по одному и пачками, насилия, нападений, грабежей и прочих зверств — подробности преступлений Гёней Рёдан гремели ужасом в сознании людей во всех уголках не одной Сагельты.        Курапика запихнул в себя ещё пару ложек супа, когда Исаги спросила: — Что ты делал после того, как узнал о смерти своего клана?       Он ответил не сразу. — Путешествовал.       Возможно, «путешествовал» было не совсем подходящим словом, но передавало то, чем он занимался последние годы. Путешествовал в поисках информации, по следам Труппы Теней, перемещаясь из города в город, из одной глуши в другую, из фермерского села на отшибе штата в многомиллионный, гудящий мегаполис, день за днем, месяц за месяцем, год за годом, а время текло, менялись лица, менялись виды, здания, погода…Внешний мир в одночасье раскинулся перед ним, но он больше был местом из его грёз и книг, что он прочёл. Он не таил в себе захватывающих приключений, лихих опасностей, увлекательных тайн, магических зверей, больше не был подсвечен яркими искрами, что высекало богатое воображение ребенка с живым, своенравным характером — Курапика увидел его без наивных искажений со стороны своих фантазий, грубую реальность, словно Господь наконец убрал ладони от его глаз и сказал: Смотри! Ему вдруг подумалось что взросление обернулось для него расхлебыванием утраченного детства.       Деревня Курута находилась в лесу в глубинке провинции Лаксо на юго-востоке Республики Кунейтра между Сагельтой и Кука-Нью. В той местности много всяких маленьких стран, сплошь покрытых лесами, озерными долинами и пологими холмами с тёплым климатом, где каждое время года царствовало как положено: Лигурия, Валанс, Канелла, Иль-де-Конте. Покинув лес, где жил его клан, Курапика отправился в Сагельту. Штат Берналийо раскидывался бесконечной красной глинистой почвой, вулканическим пеплом и сухими ветрами. Штат Бойсе — песчаной степью широких пустынь, изрезанных лавовых полей с карнегия: низкое гудение ветра в проводах, гряды станков, качающих нефть, разросшаяся амброзия вдоль дороги, кактусы и сакауиста, чернеющая в низком солнце и уходящая на восток мерцающая на плывущем от жары воздухе абсцисса равнин. Горные хребты штата Эль-Мальпаис, где едва-едва примется багроветь небо, и в каменистую долину с крутыми холмами выкатывались невероятные, бело-золотые пэрришевские облака — будто божественные видения, что привели мормонов на запад. За ним — лесные прерии штата Шайло с его высокими, сглаженные временем скалами, реками и горным каньоном Рейке, посла него — влажность с холодными ветрами штата Йоркнью, штат Лейден, «земля полуночного солнца» с сопками на севере Сагельты. Оттуда — в Кука-Нью, из Кука-Нью — в Республику Минво — его мотало повсюду, где появлялись зацепки, где появилась хоть одна крохотная информация о том, что Рёдан оставил свой след. Расписывался в книге гостей за стойкой регистрации очередного придорожного мотеля на рассвете или на закате, опускал очередные жалюзи, ложился на еще одну незнакомую кровать в незнакомой комнате, внимательно прислушиваясь к звукам за дверью, не теряя бдительности даже по ночам, Курапика ощущал всё до боли остро, словно чуткое лесной зверь, откликающееся на любое мелькающее движение, любой шорох — скачок пульса, глаза жгли, наливаясь алым, адреналин в крови командует: «Бей или беги». Пару лет назад он очутился в Баменди, где занавеси в коридорах трепыхались от морского ветра, а все номера были названы в честь цветов: номер «Азалия», номер «Камелия», номер «Олеандр». Поездка вышла так себе, очередная наводка оказалась пустышкой — в каньоне на окраине Забана наркокартель устроил передел территории, расправившись со своими конкурентами с особой жестокостью, словом, никакого отношения к Рёдану кровавая баня не имела, обычные разборки бандитов. Годами он находился в пути, так долго в дороге, пешком, на поезда, автобусе или автостопом, что дрожь в костях не отпускала его и после того, как он добирался до очередного пункта назначения, где была — или не была и его в очередной раз надули — ещё одна хлебная крошка, ещё одна подсказка, где Гёней Рёдан. Страшная слава Труппы Теней привлекала многих, кто желал прославиться среди наёмников, воров и убийц — они присваивали себе их «достижения», они накалывали себе фальшивые татуировки Паука и с гордостью трепались о том, что они полноправные члены группировки, но на самом деле были лишь никчемными, хвастливыми ничтожествами, которые в штаны наложили бы со страху, встреться им на пути настоящий член Труппы Теней. Хуже всего было то, что их развелось, как тараканов, и ложные слухи о том, где в очередной раз Рёдан оставил свой след заставляли его тратить на них время и проверять — а вдруг?        Нельзя сказать, чтобы ему никто не помогал. Находились те, кто сочувствовал ему, предлагая ночлег или подкинуть его куда ему надо, но Курапика относился к чужой помощи с настороженностью, и не спешил её принимать, даже если рассудок и нутро говорили ему, что все в порядке. Положа руку на сердце, людям из внешнего мира он не доверял, и всегда ожидал худшего. Как знать, возможно, его недоверие и помогло продержаться ему все эти годы, не попасть в руки охотников за глазами. Он не был из тех людей, кто тратит свою удачу на «авось», и был осторожен, особенно в дороге. Неприятные случаи всё же случались, к примеру когда пару раз его подбирал на дороге какой-нибудь охотник за глазами узнавал его по описанию — оба высадили его через мили две на обочине: один с перерезанным сухожилием, а другой с колотой сквозной раной в ладони. Исаги была права — его существование действительно не было секретом на весь свет.        Курапика не чувствовал себя бездомным, но в Эрдингере впервые ощутил, что у него есть место, похожее на дом, пусть он и не считал его домом в настоящем понимании этого слова. Заселившись в сентябре в квартиру в Старом городе, Курапика разложил свои пожитки за двадцать минут: мешок с одеждой, несколько книг, тетрадь и пара-тройка из личных вещей — бродяжничество не предрасполагает к накопительству. — Как ты собирал информацию на Гёней Рёдан?       Осилив половину супа, Курапика отставил его на тумбочку. Он двигался осторожно, стараясь не потревожить прикрепленную к локтю трубочку капельницы. — По-разному. Пробирался по ночам в полицейские архивы, искал людей через форумы, в которых обсуждался Рёдан, находил свидетелей, находил их и разговаривал с ними, научился взламывать почту тех, кто меня заинтересовал, читал переписки. Доступу к Сайту Хантеров не было, так что пришлось осваивать… иные способы, как добывать информацию. Но далеко я не продвинулся. — Нет?        Курапика озябше повел плечом. — Я был подростком и мало кто воспринимал мои намерения всерьез. Вернее, их никак не воспринимали, едва речь заходила о Труппе Теней. Я понимал, что говорить малознакомым людям, что я член клана Курута, было бы весьма беспечно, вдобавок, для дела, за которое я взялся, необходимо много деньги и другие ресурсы, которых у меня не было. Ни у кого в клане не было своих сбережений, за исключением старейшины. — Курапика, потянулся к чашке, чтобы глотнуть чай. — Когда-то, вернувшись из внешнего мира, он оставил сумму на банковском счету на случай чрезвычайных обстоятельств, если клану или кому-то из членов они срочно понадобятся во внешнем мире.        Депозитарный банк Валендама работал круглые сутки и предоставлял весь современный набор услуг по анонимному обслуживанию клиентов в лучших традициях банков Иль-де-Конте. Банк располагал сейфами для хранения ценностей с анонимным компьютерным кодом доступа. Клиенты, желающие сберечь какие-либо ценности, от акций и облигаций до ценных полотен, могли разместить здесь свое имущество, не называя имен и фамилий. При этом обеспечивалась многоступенчатая защита с использованием самых современных высоких технологий. Забрать свое имущество из ячеек тоже можно было в любое время — и совершенно анонимно. Специальные законы защищали депозитные сейфы от чрезмерно любопытной полиции, а деньги, хранившиеся на счетах, были привязаны лишь к цифровым шифрам, а не конкретным именам. Через несколько недель после того, как Рёдан вырезал весь клан Курута, его каким-то образом нашел работник этого банка, который, как позже выяснилось, в течение многих лет был душеприказчиком старейшины. Он узнал про тайный банковский счёт и то, что как последний член клана Курута у него есть право получить к нему доступ, поскольку случившееся являлось тем самым «чрезвычайным обстоятельством». Сумма на счёту была внушительной, но не огромной — ему удалось прожить на неё пять лет прежде, чем пройти Экзамен и получить лицензию хантера. Сжимая в руках ключ от ячейки, Курапика с какой-то тупой горечью думал о старейшине. Неужели он предвидел, что случится нечто подобное? Или берег эти деньги для тех, за кем началась бы охота во внешнем мире? У него промелькнуло желание спросить, что подразумевал старейшина под обстоятельствами, но потом передумал. Какое это имело теперь значение? Условия, как получить приглашение на Экзамен на хантера, скудные крупицы сведений о Рёдане, добытые людьми, которым те принесли то или иное зло, по чьим рукам алые глаза попадают на подпольные торги, аукционные дома, которые крышует мафия, как функционирует чёрный рынок произведений искусства, Агенство по найму хантеров — всё это он обнаружил, следуя путеводным нитям, обнаруженным благодаря мелкому придирчивому копанию, но самые ценные сведения, принесшие долгожданные плоды пришли к нему лишь после обретения статуса хантера. — Ты не искал Гёней Рёдан в Метеоре? — неожиданно спросила Исаги. — Искал. — И что же? — Метеор надежно охраняют. Его окружает барьер, как я потом понял, из нэн. — А какой он? — Метеор? Горы мусора. — И все? — Больше ничего мне не удалось разглядеть. — ответил Курапика. — Совсем ничего не бросилась в глаза?        Бросилось ему, да только не в глаза, а в нос — вонь помойки. — А к ним самим ты не приглядывался? — Не понимаю, что ты имеешь ввиду. — Достаточно посмотреть на них со стороны, чтобы построить кое-какие догадки. Если, конечно, смотреть внимательно, что ты вряд ли удосужился сделать. — О, Госпожа Проницательность, куда же мне до вашего всепронзающего ока? — протянул Курапика; иронию в его голосе распознал бы даже тугоухий. — Не дальше чем мне до твоего ядовитого жала, — Исаги пожала плечами, подыгрывая, едва заметной ухмылкой давая понять, что подколка засчитана. — Впрочем, вряд ли ты в запале вообще мог тогда обращать на что-то внимание. — Мне было не до теоретики. Рёдан похитил Гона и Киллуа, если ты забыла. Их жизни были важнее. — Жалеешь, что позволил им помочь в поимке Куроро? — Жалею. — согласился Курапика без обвиняков. — Что поддался на уговоры Гона и подверг их ненужной опасности. — Из-за них ты упустил его и других членов Труппы. — заметила Исаги. — Гон и Киллуа не имеют к этому никакого отношения. Их бы не поймали и мне бы не пришлось отпустить его, если бы я тщательнее всё спланировал. Вернуть их живыми и в целости было важнее, чем… — Убить Куроро?       На его лице загуляли желваки. — Даже если отрезать пауку голову, он все равно продолжит двигаться. Каждый из членов организации и есть Гёней Рёдан. Я понимал, что если поддамся желанию мести и убью босса, то потеряю товарищей, и взамен не получу ничего. Смерть Куроро не остановит их. Их зверства продолжаться, а я потеряю друзей… Если и убивать их… То одним махом. Отсечь и голову, и ноги. — Одним махом. — повторила Исаги медленно, тоном, будто каждое слово требовало тщательного осмысления. — Только поэтому? — Рёдан отыгрался на мафии за Увогина по полной программе. Если я оставлю кого-то из них в живых, нет никакой гарантии, что он не захочет добраться до Гона, Киллуа или Леорио.        Исаги многозначительно приподняла брови и произнесла: — Вот как… Значит, заметил… Всё-таки ты не совсем безнадежен. Как тебе кажется, Курапика, чем занимается Куроро? — Не знаю. Отравляет мир своим существованием? — изогнув бровь, отозвался он. — А если отложить в сторону злую иронию? — Рёдан занимается воровством, сама знаешь. — А почему Куроро ворует? — Мне-то с какого чёрта знать? — Курапика скривился, отвёл очерствевший при упоминании Паука взгляд. — Может, он клептоман. — Куроро не клептоман. — Разве? — Я могу понять, почему ты решил, что у него клептомания. У него тоже имеется тяга к краже предметов, не являющихся необходимым и не имеющим для него значимой материальной ценности. Это одно из основных отличий обычного вора от клептомана. Обычный вор преследует материальную выгоду от своих краж и вполне может прожить без них, если у него есть другие источники дохода. Клептоман же не дает себе отчета в том, зачем он ворует. Чаще всего он занимается мелким воровством всяких безделушек, чтобы снять, так сказать, напряжение. После совершения кражи обычно следует удовлетворения и успокоение, но ненадолго. Куроро вообще трудно удовлетворить, как мне кажется. — Потому что он вор? — Клептоманов тяжело насытить. С ворами дело проще. Их тоже привлекает риск и желание завладеть вещью, но только если же этот риск оправдан и обещает большой куш. Мы говорим о тех случаях, когда вор ещё не подсел на иглу экстаза, который обычно наступает после подобного рода рискованных деяний. Тогда вора будет тяжело отличить от человека с патологическим желанием присвоения вещи. Но с Куроро дело обстоит иначе. — Как? — Потому что он от всего избавляется. Он играется с тем, что похитил, и выкидывает на помойку. Но он не избалованный ребенок. Если игрушки быстро ему надоедают, значит, он ещё не нашёл ту самую… — Исаги сползла вниз по стулу. — У тебя была в детстве любимая игрушка? — Я не играл с ними. — Какие у тебя были увлечения? Чем ты себя радовал? — Мы сейчас говорим о Гёней Рёдан. — напомнил Курапика. — Гёней Рёдан — это ты, Курапика, не больше и не меньше. Он тебя оккупировал.       Курапика, нахмурившись, обдумывал сказанное. Он начал понимать, как это работает — он словно ехал по вагонетке с рельсами, которыми управляла Исаги, и двигаться дальше мог только в том случае, если даст нужный ей ответ. Или ему придется слезть с вагонетки. — Я любил читать. — негромкий голос был изменён больным горлом, — У моего отца была своя коллекция книг. Я осилил её к тому времени, как мне исполнилось семь или восемь. Потом мне разрешили посещать библиотеку в доме старейшины. Там хранились рукописи с историей клана Курута, древние манускрипты, генеалогическое древо, много книг из внешнего мира, особенно связанных с наукой: о физике, математике, геометрии. У одного из моих учителей, Гренца, был двадцатитрехтомник Вейля об общей теории относительности… Были еще сочинения по истории и естествознанию, словари языков внешнего мира, атласы и карты. Хотя мой учитель всегда говорил, что излишнее чтение мешает думать. Мол, чем больше люди читают, тем больше верят в свою способность понять окружающий мир. — Любопытное умозаключение. Чему он тебя учил? —Математике. — ответил он. — А-а, математика… — Что, тебе она не нравиться? — Хмпф. Не особо. Не понимаю в ней ничего ровным счётом, как и в физике, и в геометрии в том числе. — Я почему-то так и думал, — не удержавшись, сказал Курапика с кривой усмешкой.        Когда Курапике исполнилось восемь лет, в его жизни произошли три важных события. Во-первых, он обнаружил Ньютоновскую «Оптику» — старинное издание с рисованными иллюстрациями. Он мог водить по рисункам пальцем и понимать закономерности в том, как работает линза и преломляется свет. Той же осенью он завёл дружбу с Пайро. Это было значимое событие, потому что до того дня друзей у него никогда не было, и впустив Пайро в свою жизнь, его мироощущение несколько изменилось. Впервые он почувствовал ответственность не только за себя, не считая Фусо, но и за другого человека. Теперь его жизнь не принадлежала единолично ему, что и пугало, и приносило какую-то смутную радость. Кроме того, в год, когда Курапике исполнилось шесть, учитель Бартош открыл ему мир науки, закономерный, складный, удивительный, полный логики и ясности, просто замечательный. Ему хотелось следовать инструкциям, полученных от ученых мужей — Евклида, Ньютона, Гюйгенса, Гейзенберга — чтобы самому обрести ту радость открытия, которую капризным, ухабистым путем экспериментов когда-то снискали они. — Что ещё? — Собирал минералы. Горные породы. Изучал их состав, геологическое происхождение. Интересовался астрономией. — Какие серьезные увлечения. Ты, Курапика, наверное был одним из тех умненьких угрюмых детишек, с которыми никто не хотел дружить. — Курапика не удержался и фыркнул, но отпираться не стал. — У тебя были домашние питомцы?       Пауза была наполнена тишиной и тиканьем напольных часов. — Да, дронт. — Как его звали? — Фусо. — после короткой заминки отозвался он. — Откуда ты взял это имя? — Я… Сам придумал.       Курапике было четыре или пять, когда ему удалось приручить строптивого птенца дронта, с которым никто, даже Харбард, не мог управиться. Все диву давались, почему Фусо признал Курапику, и сам он тоже не знал причины. С того дня, как вылупился из яйца, Фусо вечно сбегал из стойла, перегрызая клювом сбрую, совершал набеги на огород, уничтожая весь урожай брюквы хуже любого вредителя, сбрасывал всех имевших неосторожность оседлать его наездников, метаясь по двору, размахивая крыльями и кусаясь, будил всех на ферме, в том числе и животных, в четыре утра с противным, пронзительным клёкотом, напоминающим звук сбитой чайки или посреди ночи принимался точить клюв или когти об деревянный брусок с грохотом разрушающегося здания, что никто не мог уснуть. Дронт заставлял жить всех по своим правилам и спустя четыре года подневолья Харбард всерьез подумывал пустить его на вертел. — Так почему ты считаешь, что Куроро не клептоман? — Если ты хочешь продолжить этот разговор, я должна иметь что-то на своем счету. — Я слушаю. — Как убили отца Пайро. Расскажи мне.        Курапика не может понять, труден ли был этот вздох из-за больных легких или из-за тяжести, появившейся у него в груди. Ни Леорио, ни Гон, ни Сенрицу никогда не спрашивали у Курапики подробности о его прошлом, — ведь даже невинные вопросы приводили к неловкости. Он всегда отвечал что-то краткое и ни к чему не обязывающее, однако все понимали, что это запретная тема, которая к их дружбе не относится. К Исаги это не относилось. — Я отвечу. — сказал он, вздернув подбородок. — Но отныне я тоже работаю по принципу «оплата по доставке». Но на этот раз я хочу получить кое-что равнозначное. — Хм. И что же тебе нужно? — Твое собственное воспоминание. Курапика не смотрел на неё, дабы не встречаться с ней взглядом, испытывать, чей упорнее. — Допустим. Что конкретно ты хочешь узнать? — Это не будет для тебя слишком сложно. — Об этом буду судить я. — Как ты получила свой шрам.       Исаги глядела на него, собрав пальцы щепотью под носом. В глазах — беспредельный мрак. Ему пришлось прождать целую минуту, пока она не произнесла: — Идёт.       Взяв стул за спинку, Исаги подтащила его к кровати и села верхом, положив руку на спинку. Поблуждав взглядом за её спиной, он перемещает его в другое время и в другое место, в некую историю о самом себе, которая неотступно преследует его. — Только учти, Курапика, меня не интересует твоя самая худшая выдумка. Ты должен быть честен. — Жду подобного и от тебя. — отвечает он. Курапика набирает в воздуха в легкие. Каждый раз оборачиваться через плечо и смотреть на прошлое вызывало ощущение, словно он срывал с раны засохшую корку. — Если тебе трудно перейти сразу к сути, давай начнём с чего-то более простого. Как его звали? — Джиро. — Расскажи с чего начался тот день. Тебе нравилось то место, где вы жили? — Лес, деревня клана? Очень. — Ты там родился? — Наш клан перебрался туда за два года до моего рождения. До этого мы жили в горах неподалёку от Локарно. — Когда вы с Пайро подружились? — Мне было восемь лет, ему — семь. — До этого вы не общались? — Иногда мы замечали друг друга, но дружить начали только когда мне исполнилось восемь. Пайро сделал первый шаг и предложил стать друзьями. — А ты, надо думать, сопротивлялся изо всех сил. — коротко смеется, склоняя голову набок, подставляя под свет белую шею. — Поразительно, как у тебя вообще с кем-то получается подружиться. — Почему? — он хмыкает. — Да к тебе, Курапика, и на кривой козе не подъедешь.       Курапика готовится её заткнуть, и понимает: а что затыкать? И глухо усмехнулся, и отвел потускневший взгляд. Да ладно. Как будто он сам не знает, что с ним бывает сложно.       В памяти воскрес момент на поляне после того, как он, сдавшись, рассказывал Пайро о преломлении света в призме, об Исааке Ньютоне и дисперсии: лучи солнца пронзают трехгранную призму насквозь, ослепительно вспыхивают блики и на прислоненном к стволу дерева экране рождается радуга — чудесный результат работы законов физики, в которых Курапика находил красоту. Близорукие глаза Пайро вспыхивают также, как свет на стеклянной призме, и придает им вишнёвый оттенок, словно от избытка эмоций, переполнявших его, глаза рода Курута ускорили развитие и созрели, наливая радужку кровью. — Твой отец был охотником. А чем занимался его отец? — Он сам вырезал из дерева мебель: столы, шкафы, гардеробные, стулья. — Звучит прелестно. Ты хорошо его знал? — Да. Я часто бывал в гостях у Пайро. Пока он работал, то давал нам всякие мелкие поручения, зная, что нам нравится чувствовать себя при деле. — Каким был человеком? — Добродушным и спокойным. Немного рассеянным, но в хорошем смысле. Никогда ни на кого не злился.       Он был добрый и рассеянный, забывчивый, мягкий и беспамятливый, он терял очки и вечно звал Пайро в мастерскую, где они вместе с ним ползали на четвереньках в поисках какой-нибудь крошечной детальки или части крепежа, которую он уронил на пол. Пайро, привыкший к делу отца, не видел в нём ничего захватывающего, но для Курапики то, как он стругает из бесформенного массива дуба или кедра, превращая его в мебель, было сравнимо с волшебством, и всегда с большим удовольствием принимал в нём участие, а иногда просто наблюдая, как он обтачивает ножки стульев на токарном станке, гнул паром шпон или остругивает спинку кресла вручную рубанком, покрывая его лаковой краской из блюдечка. Мама была такой же: в девственной тишине она также уходила с головой в работу, готовя лекарства, экстракты, целебные мази и травы, и её радостная поглощенность делом рассеивалась по дому, словно зимой — тепло от потрескивающих в печи дров. — Ты отзываешься о нем довольно тепло. — Так и есть. — Сколько тебе было лет, когда его убили? — Девять. — Понятно. Что произошло в тот день?        Когда Курапика начал говорить, то невольно был удивился тому, насколько хорошо всё помнил. — Мама послала меня в лес, собрать поздние ягоды. Я встретил Джиро на обратной дороге, он возвращался из ольховой рощи с дровами. До деревни оставалось несколько миль, когда мы встретили охотника. — О чем ты подумал, когда увидел его?       О чём он подумал? Ни о чем. Кажется, он ни о чем не думал. Только когда человек обернулся, Курапика почувствовал исходящую от него угрозу. А потом — страх, струйкой стекающий от груди к животу. — Он слышал наше приближение, но ничего не делал. Не сдвинулся с места. Просто стоял и неподвижно рассматривал что-то перед собой, как-будто вышел в лес на прогулку. — И что было потом? — Он повернулся к нам и сказал. «Значит, двое». Сразу понял, кто мы такие. Видимо дожидался, пока не появится кто-то из клана, хотел словить одного из наших подальше от остальных. Мне не удалось понять, было ли ему известно, где находится наша деревня, но если даже и было, тот точно понимал, насколько опрометчиво будет идти туда в одиночку.       Гёней Рёдан удалось запытать до смерти и лишить жизни больше ста человек, но Курапика с неким жестоким удовлетворением понимал, что далось им это явно нелегко, и после бойни они еще долго зализывали раны, восстанавливая потраченные силы. Хороня членов клана, у многих он замечал большие гематомы по всему телу, обугленные раны, переломанные конечности — все дрались до последнего, а у безглазых трупов сосуды на веках и висках были разбухшие и твердые, багрово-синюшные, чуть не почерневшие — прежде чем погибнуть, всю силу глаз выжали, досуха. У некоторых, изувеченных с особой жестокостью, на месте глазных яблок было кровавое мессиво, и понять причину не составляло труда — понимая, что они обречены, те сами вырезали себе глаза, чтобы защитить честь клана, и подтверждением этому было то, что на чёрный рынок впоследствии попало гораздо меньше глазных яблок, чем существовало в клане, когда тот был жив. — После этого он использовал на нас свой нэн. — Что она из себя представляет? Его нэн.        Исаги глядела на него, не мигая, подперев голову кистью. Подобно множеству людей, для кого первичным является именно зрение, он вспоминал по большей степени картинками, чем звуками или ощущениями. Курапика хорошо помнил, как выглядел убийца. Его высокую, мощно сложенную фигуру, его одежду, катану, висящую на бедре. Широко посаженные, раскосые глаза, серые, неприятного, отталкивающего цвета, как кусочки грязного подтаявшего льда. Он посмотрел на Исаги. Что-то… — Он материализатор. Воплощает из ауры духов, обладающих своей уникальной техникой. Он использовал на нас двух. Один из них обладал способностью лишать человека зрения. С его слов, если позволить ему пробыть рядом с человеком достаточно долго, то он забирал глаза. Второй… Я не знаю, какие у него способности. Он использовал его для игры с Джиро. — Игры? — Он достал из кармана домино, которое используется в какой-то настольной игре, я не помню название… Маджонг, вроде. Потом он воплотил второго духа вместе с чашами. В одной из них он спрятал это домино, и сказал, что если тот угадает, в какой оно чаше два раза из трёх, то что отпустит меня. А если проиграет, то он меня убьет. — В этом кроется причина, почему ты терпеть не можешь игры? Напоминает о том охотнике? Как он игрался с тобой и Джиро? — Отчасти. — сухо отозвался Курапика. — Этот охотник говорил, зачем он это делает? — Нёс какой-то бред про стимул победить. Якобы сражаться с теми, у кого нет сильной мотивации, скука смертная, и интереснее наблюдать за противником, который во что бы то ни стало хочет выиграть. Этот ублюдок использовал меня, чтобы заставить отца Пайро сыграть в свою мразотную игру…. Потом… — Курапика набрал воздуха. — Отец Пайро спросил, нравится ли ему играть в Бога. Считает ли он, что имеет право решать, кто будет жить, а кто умрет.       Он говорил «отец Пайро», как будто это была должность, за которой не было человека, и отдёрнул себя. — Что же ответил убийца?        Курапика поднял голову. Ему показалось, что все тени комнаты сосредоточились на её монохромной фигуре. — Он сказал, что игры в Бога тут не причём. Что ему просто нравится наблюдать, как проявляется везение человека в действии и есть что-то увлекательное в том, когда от тебя совершенно ничего не зависит и остается полагаться только на Госпожу Удачу. — Поверхностная трепотня и ловкое запудривание мозгов… Обожаю такие вещи. И что он его, уговорил?       Курапика покоробился. Уговорил. Уговорил. Уговорил… — Да. — обратив в её сторону холодно мерцавший взгляд. — Он его убил. — Как именно? — Вспорол ему живот катаной и вырезал ему глаза. — Чем? — Ланцетом и кюреткой. — А что сделал ты? — Я сказал ему «Дерись со мной». — Ого, какая храбрость! — усмехнулась Исаги. — Даже не скажешь, что я безмозглый дурак? — Да, ты дурак. Девятилетний ребёнок против профессионального поставщика корма могильным червям? Исход событий вполне очевиден. От тебя бы и мокрого места не осталось. Но я бы не поверила, что ты просто стоял и смотрел, как кто-то истязает твоего соклановца. — Исаги кивает сама себе и переводит взгляд на него. — Стоять и смотреть — это не про тебя, Курапика.       Он был в такой ярости, что даже не понимал, что у него нет ни шанса. Что если тот, походя играясь, убил Джиро, то ему точно конец. От одного воспоминания о том, как он стоял, не в силах ничего сделать, Курапика как в грязи вывалялся. Он был как бы несколько не в себе, и когда в памяти мелькали эти события, это было так, словно все это он видел со стороны, словно сам за собой наблюдал с некоторого расстояния. — Что тебе ещё тебе запомнилось с того дня? — На опушке росли цветы. — дав себе минуту, наконец, сказал Курапика. — Красные лилии с бутонами, которые выглядели, как пауки. — Хиганбана? Паучья лилия? — Кажется, да. — Смотри-ка. В том месте, где ты стал свидетелем убийства дорогого тебе человека, росли цветы, похожие на пауков, а потом пришел Паук, чтобы добить твой клан. Прослеживается любопытная аналогия. Или, может, это был знак? — Сомневаюсь. — Что ж, подобные знаки трудно углядеть, но как знать, может, на большее-то в жизни рассчитывать и не стоит… Убийца оставил тебе что-нибудь на прощание? — Он сказал, что если я стану достаточно сильным, чтобы счесть меня достойным соперником, то он примет моё предложение. — Как тебе кажется, Курапика, ты стал достаточно сильным? — Полагаю, что да. — Полагаешь или убежден в этом? — Этот человек не страшнее Гёней Рёдан, если ты об этом. — Курапика выпростался из-под одеяла, потирая ладонью влажную от испарины шею. — Убийца назвал тебе свое имя? — Нет. Я разузнал его позже, когда пытался его разыскать, чтобы найти глазные яблоки, которые тот забрал и передал покупателю. — Получается, он всего лишь исполнял заказ? — «Всего лишь»? — тут же окрысился Курапика. — Валет — младшая фигура в игральных картах, Курапика, а король это сила, которая выносит исполняемые валетом смертные приговоры. Ты ведь охотишься не только на валетов, коим является тот убийца, но и на заказчиков. Они, как мне думается, должны интересовать тебя больше. Ты выяснил, кто получил украденные у отца твоего лучшего друга глазные яблоки? — Пока нет. — Понятно. И кто же он? Ты знаешь, как зовут того убийцу? — Это был хантер по имени Ренджи Садахару. — Ясно, — после непродолжительной тишины произнесла Исаги, отведя взгляд, но вскоре вернула его обратно к нему. — Он силён? — Более чем. Я не встречал таких, как он. Хантеров такого сорта. — задумчиво сказал Курапика. — У него необычный нэн… Будто созданный для того, чтобы охотиться на людей. — Курапика, ты никогда не задумывался о том, что сообразно всем нормам того мира, в котором мы живем, нэн есть зло? — Так можно сказать про любое оружие. — он пожал плечами. — Все зависит от того, в чьих оно руках. — Это верно, но далеко не каждое оружие способно отражать сущность личности своего хозяина, его стремления и помыслы. — Исаги наклоняется вперёд, сцепив руки в замок, и кладет локти на расставленные колени. — Ты прости, что разбавлю пресной водичкой грядущий экстаз от умерщвления Гёней Рёдан вопросами о будущем, но чем ты займешься после того, как уничтожишь Куроро и найдешь все глаза? Непреходящая гонка закончится — что дальше?        Желваки на его скулах напряглись. Тема разговора ступила на скользкую тропу, и Курапика соображал, как бы свернуть с неё. — Не знаю. Ещё не решил. — пространно отозвался он. — Продолжишь быть охотником за головами? Или будешь работать на Ассоциацию? Станешь блюстителем правопорядка… У тебя неплохо выходит разоблачать преступников. Твои таланты пригодились бы каком-нибудь правоохранительной организации. Не думал податься?        Курапика чуть не рассмеялся, но смех из него вышел сухими, раздирающим глотку кашлем. Скрючившись, с болью в ребрах, он сглотнул и потянулся к чашке на тумбочке. — Ещё чего не хватало. — прохрипел он натужно. — Хм… Да, возможно, работать в конторе для тебя будет слишком трудно. Ты привык к методам мафии, и в границах социально приемлимого поведения наверняка почувствуешь некоторое… стеснение в свободе действий. — Я бы смог приспособиться и использовать закон в свою пользу, — невозмутимо ответил он. — Закон как реклама манипулирует людьми и при правильном подходе заставляет их купиться на то, что им предлагают. На суде Карела мы с тобой это уже увидели. Истина волнует единицы. Вся суть законного правосудия в том, кто лучше манипулирует присяжными и свидетелями, защита или обвинение. — А полиция?        Курапика пожал плечами, глянул на капельницу. Лекарственная жидкость в мешке уменьшилась почти на две трети. — Они пешки. Они выполняют приказы вышестоящего руководства, но сами ничего не решают.        Курапика был по-своему сильным человеком и знал, что вера в изначальную справедливость в лучшем случае лишь огонек в ночи. До того, как найти работу у Ностраде, Курапика обладал лишь самыми элементарными знаниями по части правопорядка. По волею всех событий, которые произошли с его семьей, он начал интересоваться законом с целью получить ответы, как привлечь тех, кого официально не существует — жителей Метеора — к ответственности. Тогда он ещё наивно полагал, что кто-то будет на его стороне, но, как выяснилось, для тех, кто не имеет бюрократического свидетельства существования, никакие законы не писаны. Со временем ему пришлось убедится на опыте в том, какая странная вещь — закон, как до нелепости он зависит от обстоятельств, как мало защиты предлагает тем, кто больше всего в нем нуждается. Полиция, федеральные организации и Ассоциация только разводили руками, и вообще всех почему-то больше волновало, почему это он, несовершеннолетний подросток, не находится на попечении государства и не кормится с приютской ложки. Непробиваемый в своей настойчивости, Курапика много раз сталкивался с Системой, с функционерами, во взгляде которых, помимо усталого безразличия, читалось «Господи, почему его никто не сдал в соцслужбы?». А один детектив из участка однажды ехидно поинтересовался, а было ли у самих членов клана Курута хоть какое-нибудь гражданство, чтобы претендовать на защиту государства, в котором они жили. Курапика успел уйти до того, как детектив очнулся на полу со сломанной переносицей. С тех пор он не слишком-то жаловал полицейских и относился к ним как к некоей враждебной силе, далеко не всегда находящейся на стороне граждан, которых призвана защищать, тем более, как выяснилось, мошенников, деспотов, скряг и дебилов среди них не меньше, чем везде. — Да, закон бессилен… — протянула Исаги, коснувшись кончиком языка верхней губы, и отвернулась от него к окну. — Он давно перестал страшить людей. Нынче только смерть способна приручить, превратить дикаря в человека. Теперь только она кнут и намордник… Итак, — произнесла, повернувшись к нему, — какие у тебя планы на будущее? — Их нет.        Где-то с минуту в квартире висит тишина. На лице Исаги Курапика с каждой секундой видит всё большее понимание. — Ты решил похоронить себя вместе с кланом. — констатирует она безо всяких эмоций. — Ты не удивлена. — Нет, не удивлена… Честно говоря, это многое объясняет, в том числе и то, как ты готов разбрасываться годами своей жизни направо и налево. Что, больше неинтересно узнать, что приготовил для тебя внешний мир? — Насмотрелся — по горло хватило. — грея пальцы об горячую кружку, Курапика глядел на свое отражение в пленке чая. — То есть ты решил прикончить себя и с чувством выполненного долга стать гражданином вечной жизни, потому что разочаровался в том, что внешний мир оказался вовсе не таким, каким ты себе его представлял в детстве? — Исаги оскалилась в ехидной усмешке. — Ты же не ждёшь, что я поверю в эту чушь? — А что если и так? В это трудно поверить? — Я верю в твою искренность, когда ты не в столь далеком прошлом произнес фразу: «Ложь хуже алчности». — Это не то, что я хочу обсуждать. — Ну, у тебя есть право хранить молчание… — Да неужели? — чуть брызнув ядом, отозвался он. — Несомненно. Только ты предпочитаешь им не пользоваться.        Зажмурив глаза, Курапика потер закрытые веки до разноцветных пятен, распускающихся в темноте. — Ты теперь чувствуешь себя неуютно от осознания, что я знаю о твоем намерении свести счёты с жизнью? — Если только ты не собираешься читать мне проповеди о том, что я чокнутый и совершаю большую ошибку. — хмыкнул Курапика. — Зачем мне читать тебе проповеди? Я и не собиралась тебя отговаривать. Хочешь навредить себе — пожалуйста. Да и странно было бы, если б человека вроде тебя, настолько потрепанного жизнью, ни разу не посещали мысли о том, чтобы уйти из неё на своих условиях. — Теперь я хочу задать пару вопросов. — прервал её Курапика. — Ты говорила, что его оставил тебе тот, кто не смог тебя убить. — Он и не хотел меня убивать. — расцепив руки, Исаги вытянула ноги и откинулась на стуле. — Что он с тобой сделал? — Начинает попахивать «Красавицей и чудовищем»… Тебе так ужасно хочется сделать из меня жертву различных влияний? Скоро ты захочешь развеять злые чары и заковать меня в непостижимые узы добродетели. — Ответь на вопрос. — проигнорировав насмешку, осадил её Курапика. — Или твое слово ничего не стоит? — Неужто ты думаешь, что я тут с тобой в игрушки играю? — тембр её голоса изменился: он понизился и звучал теперь на специфической волне, которую Курапика раньше не слышал. — Мое слово стоит больше, чем ты можешь себе вообразить, Курапика. Куда дороже, чем какая-то пара-тройка откровений, которые ты получишь.        За те месяцы, что Курапика был знаком с Исаги, он узнал о ней ничтожно мало, но тут ему открылось нечто новое. Тогда он не понял, что именно Исаги имела ввиду — до него дошел истинный смысл гораздо позже — но сейчас ему было совершенно ясно то, что она не терпела, когда кто-то сомневается в её обещаниях. — Я уже его оплатил. Я жду, Рика. — Пожалуйста. Что конкретно ты хочешь услышать? — Давно он у тебя? — Давно. — Сколько тебе было лет? — Десять или одиннадцать, точно не помню. — Его оставил тот, кого ты впервые убила? — Нет. — А кто был тем человеком? — Ты выходишь за рамки договора. — Тогда я хочу его изменить. — твёрдо сказал он. — А-а, то есть ты думал, что мой шрам и тот, кого я убила впервые, как-то связаны? Нет, вовсе они никак не связаны. Это два разных человека. На этот раз твоя догадливость тебя подвела, Курапика. Ничего я менять не буду. Как-нибудь в следующий раз, если ты предложишь мне в ответ что-нибудь весомое. — Ладно, — раздраженно выдохнул он. — Как ты получила шрам? — Есть такая штука, знаешь, вроде железного прута для перемешивания раскаленных углей в камине… — Кочерга?       Кивок головой, совершенно спокойный. — Она самая.       Курапика ничего не ответил. Не знал, что сказать. Исаги тоже молчала. — Это… — он прочистил больное горло. — Очень больно? — Не особенно.       По её тону Курапика не смог понять, лукавила та или нет. Могло быть и так, и эдак. У Исаги были свои отношения с физической болью — достаточно было вспомнить, как та, отрезав от ладони кусок кожи, полоснула на неё сначала кипятком, а потом чистым спиртом. Либо у неё были притупленные восприятия, либо чудовищное самообладание. — Почему? — Я всегда придерживалась мнения, что мне просто не повезло. Неудачно подвернулась под руку тому, кто искал, на ком можно выместить злость. — ответила Исаги, как это часто делая, завернув свой ответ в оберточную бумагу неопределенных высказываний. — Глядя в зеркало, ты вспоминаешь об этом человеке? — спросил Курапика.        Исаги приподняла брови и чуть-чуть приподняла уголки бледных губ. — Я же на свое отражение смотрю, а не на его.        Курапика свел брови на       переносице. Это позволило ему кое-то понять. — Ты вообще не думаешь о прошлом? — Что о нём думать? Всё это скучно и утомительно. — Тогда для чего ты заставляешь меня вспоминать о прошлом, если оно, по-твоему, скучное? — Твоё, Курапика, вовсе не скучное. Нет, нет… Оно далеко не скучное.       Курапика скрипнул зубами. Он уже почти смирился с тем, что Исаги и словом не обмолвиться о своей жизни, а если каким-то образом речь о ней всё-таки зайдет, то она как обычно удачно вывернется и соскользнет на другую тему. Тем не менее, что-то он всё-таки узнал. — А тот, кто оставил тебе шрам?       Исаги поглядела в окно, положив руки на подлокотники. На улице давно стемнело. Стекла окон, увитые причудливым ледяным сплетением осевшего инея, залеплены градышами. Её душа, как ему казалось, держалась в стороне от тела, словно ребенок, тихо играющий сам по себе вдали от шумной детворы. — Благодаря ему я стала по-другому смотреть на мир. Он изменил мои взгляды и планы на жизнь. Моё представление о себе. — Он мертв? — это вырвалось у него само по себе, неосознанно. Он почему-то был в этом уверен. — Мертвее некуда. — подтвердила она. — Знаешь, что я сделала? — Я знаю, что ты сделала. — реплика заставила Исаги скосить на него глаза. — Как? — Poena cullei. — Это что? — Почитай на досуге. Нет ничего настолько дешевого и бросового. — Тебе всегда было легко это делать?       Молчание длится секунд десять. Потом Курапика видит, как Исаги легонько улыбается — открыто, бесхитростно, абсолютно естественно. — Курапика, я хочу, чтобы ты знал — убийство приносит мне удовольствие. Мне это нравится. Оно всегда мне нравилось и всегда было очень приятным, с той поры, как я задушила человека голыми руками, когда мне было одиннадцать. Я его и за человека-то не считала. Ты услышал меня? — Да, но… — Да? Замечательно. А все, что должно было последовать за «но», прошу тебя, оставь при себе. Ты заявляешь, что отправил бы меня в дом скорби вместо тюрьмы, но я полностью в своем уме и контролирую себя, и все мои деяния, какими бы отвратительными и ужасными они тебе не казались, полностью сознательно совершаемые. Но если тебе даст это какую-то пищу для размышлений, убийство приносит мне удовольствие на короткое время. Нечто сродни тому, когда на тарелке только половина блюда, а не целое — утолил голод, но нет чувства полного насыщения.        В течение нескольких секунд Курапика молча разглядывал её. — И чтобы полностью насытиться ты идешь и ищешь, ещё кого стоит убить? — Есть и другие рецепты, как стать сытым. — Поделишься? — И не подумаю. И какое это имеет значение? У тебя-то такой проблемы нет. — Конечно. У меня нет. — Ты, вероятно, считаешь, что я живу с полным убеждением, что ко мне неприменимы никакие моральные и этические законы. — Звучит так, словно кто-то прогонял тебя через тесты на вменяемость.       Исаги, округлив глаза, засмеялась. — О, к счастью, никогда не приходилось испытывать такой радости! Однако напомню, что ты недавно отправил меня вместо тюремных нар в дурдом. Это ведь ты решил, что я сумасшедшая. — Я этого не говорил… Можно спросить? Ты когда-нибудь смотришь на меня и думаешь, что тебе хочется меня убить?       Исаги не отвечала. Ему и близко не удалось угадать, о чем она размышляет. — Нет, Курапика, я не хочу тебя убивать. По-крайней мере, пока. Более того, если ты и умрешь от моей руки, то попросишь меня об этом сам. — Если я попрошу тебя, ты меня убьешь? — Да. — Правда? — Тебя это так удивляет?       Где-то с полминуты Исаги сидела, подперев рукой подбородок и вдруг встала на ноги, дошла до кухни. Приблизившись к столу, провела рукой по внутренней стороне, будто гладила, и вытащила оттуда пистолет, «Берса-380». Взглянула на него. Внешне Курапика остался непроницаемым, но когда её рука опустилась, чтобы нащупать пистолет, внутри что-то ёкнуло. — Пули, начиненные нэн. — вытащив коробчатый магазин на семь патронов, протянула она. — Во время ужина ты вспоминал о том, что он лежит у тебя под столом, на расстоянии вытянутой руки? — Один раз. — признался он. — Без него ты не чувствовал бы себя в моем присутствии спокойным? — Рика. — серьезно сказал Курапика, бросил взгляд на предплечье, на трубку, подсоединенную к капельнице, по которой в его кровь поступали лекарства. — Если бы я всерьез считал, что ты намерена мне навредить, я бы не позволил тебе себя лечить. — Правда? — та провела языком по зубам, не раскрывая рта. — Ну что ж. Тогда впредь тебе стоит быть бдительнее.       Нечто в её голове заставило его насторожиться — подобно псу, у которой в момент опасности поднимается подшёрсток. Преодолевая неимоверную, непреоборимую слабость, Курапика подобрался на постели, болезненно морщась от ломоты во всём теле.       Исаги поставила пистолет на предохранитель, оттянула затвор со звучным щелчком, вставила обойму. Голова поворачивается к нему. Антенны убийцы уже были настроены на волну страха. Но, тщательно наблюдая за Курапикой, она отметила его относительное спокойствие. — Как бы ты убила меня? — спросил Курапика. — Смотря в какой ситуации мы бы с тобой оказались. — сказала Исаги. — Прямо сейчас. — Руками?… Пожалуй, да. Руками. — У тебя в руках пистолет. — напоминает Курапика. — Не люблю огнестрел. Быстрая и легкая смерть не в моем вкусе. К тому же, недостаточно лично. А как бы ты меня убил? — Использовал бы «Цепь правосудия». — не раздумывая отвечает он. — Использование цепи на том, кто непричастен к Гёней Рёдан приведет тебя к смерти. Твоя сила действует лишь на них. — заметила Исаги. — Не только на них. Для этой цепи есть одно условие — я могу пользоваться ей на ком угодно, когда мои глаза становятся алыми.        Помолчав, Исаги останавливается в центре кухни с заряженным пистолетом. И говорит, не поворачивая головы: — Раз ты захотел убить меня также, как Гёней Рёдан, в таком случае ты должен возненавидеть меня настолько же сильно. Я права? — Да. Права. — А что должно случиться, чтобы вызывать у тебя ненависть? — Не знаю. Ты мне скажи.— отвечает Курапика почти что с вызовом.       Исаги облизывает пересохшие губы, которые начали слегка пульсировать. Курапика увидел, как её глаза заблестели. «Её взволновало представлять то, как она меня убьет или то, как убиваю её я»? — задумался он. — Интересные у нас разговоры, а? — И нескучные. — хмыкнул он.        Исаги засмеялась, как бы соглашаясь со сказанным. Затем вытащила магазин из «Берса», вытряхнула из него пули в ладонь, положила к себе в карман, а пистолет выкинула в мусорку. Потом уселась обратно на стул, сложив руки на животе. — По мне этого не скажешь, но я верю в судьбу. Почему-то мы никогда не воспринимаем, что одно событие вызывает другое. Жизнь это ведь сумма обстоятельств, сложившихся в результате того или иного выбора, правда? Каждое мгновение жизни это поворот и это выбор. Где-то в прошлом, настоящем или будущем ты сделаешь свой выбор, и всё последующее за ним приведет к тому концу, где я убью тебя. Или тебя убьет кто-то из Гёней Рёдан. Или ты убьешь себя сам. Если суждено, то чему быть того не миновать. Направление определено. Как по-предначертанному. Нельзя стереть ни одной линии. — Никогда не верил в судьбу. — хрипло сказал Курапика.        Он не просто не верил в неё — он её ненавидел, эту неизвестную, нежеланную, не им выбранную силу. Курапика, проклятый с рождения мятежным духом и гордыней, отказывался склонять голову перед Паркой, прядшей нить предопределённости событий, не вручая ее никому, кроме себя самого. А может, он просто исправляет её ошибки и погрешности. Черт его знает. — С этим нелегко согласиться, но приходится. Человеку, который оставил мне этот шрам, я сказала тоже самое. Когда-то он сделал выбор, и тот привёл его к концу, который он получил, ни к какому другому. Чему быть того не миновать, понимаешь? — Что он тебе ответил? — «Тебе ни к чему это делать». Я ответила, что он ошибается. Он точно знал, почему я пришла его убить. Почему он передо мной, а перед ним я. И все, кто был до него и после него, все говорили одно и то же. Они все всё понимали, просто никто из них не ожидал, что их жизнь оборву я, а не какой-нибудь сердечный приступ, рак легких или на худой конец автокатастрофа, ну знаешь, то, что агенты страховых компаний валят в одну кучу под рубрикой «Основные причины смертности». — Исаги кисло улыбнулась ему. — Наверное, они и копам у порога удивились бы меньше, чем мне. Как мне кажется, у большинства полицейских временами бывают один-два преступника, которых они были бы не прочь мне передать… Все они знали, что их ждет и за что, но продолжали твердить: «Тебе ни к чему это делать». Тебе ни к чему это делать. Глупее не придумаешь, а? — Исаги смеется, но смех этот был вымученным. — Глупее только то, что каждый второй предлагал мне денег. — Сколько? — И сто миллионов, и миллиард. — Неплохой куш. — Неплохой. — согласилась Исаги. — Просто не в той валюте. — Ты могла бы зарабатывать на заказных убийствах, — непонятно с чего сказал Курапика. — Я не переживаю о деньгах. У меня всегда были скромные потребности. — Ну да. Скромные.        Исаги небрежно уселась на стуле, сложив пальцы в замок. Глядя на Курапику. Будто читая его последние мысли. Такое уже было. И Курапика это видел. Только со стороны. — Ты прав, я редко вспоминаю прошлое. — Исаги опустила взгляд на свои пальцы, прислонила большие друг к другу. Она говорила отчётливо, увесисто, тяжело. — Но я помню, что чувствовала, когда впервые забрала жизнь. Этот случай изменил меня. Изменил мои представления. В каком-то смысле. Кое-что до меня дошло, чего раньше не доходило. Я вроде как догнала саму себя. И боятся было нечего. Это было глупо. Бессмысленно. Ты меня понимаешь? — Понимаю ли я? — Да. — Боюсь, что нет.       Исаги откинулась на стуле. Изучающе посмотрела него. Курапика всё-таки поднял глаза, чтобы встретиться с насмешливыми бликами в яде. Сказала: — Объясни мне одну вещь. — Какую? — Если принципы, которым ты следуешь, привели тебя к решению убить себя, какой прок от таких принципов? — Не понимаю о чём ты. — О твоей жизни, которая закончится в считанные годы или даже месяцы. И о том, в чем ты мне тут исповедуешься. — Ни в чем я не исповедуюсь тебе. — Не мне. Себе. Ты меня удивляешь, только и всего. — Думаешь, я поменялся бы с тобой местами? — отозвался Курапика отстраненно, глядя куд-то в угол. — Я говорил — я не хочу становится тобой. — И ради этого готов покончить с собой? Чтобы не стать монстром? — Причина не только в этом, — говорит Курапика осипшим, надломленным от болезни голосом: — Да что тебе говорить. Ты всё равно не поймешь. Как-будто ты можешь что-то знать о чувстве вины, о горе и о гневе, о том, какого это — все время злиться на то, что не можешь ничего изменить. Есть ли вообще в мире хоть что-то, способное заставить тебя чувствовать?        Исаги долгим взглядом посмотрела на него. Выражение её лица никак не изменилось. Взгляд тоже. Казалось, она думает о чем-то постороннем — Так ты, значит, дал своему клану обещание, что убьешь их? — Да. — Твой клан мертв. — Но я не умер. — Ты что-то должен мёртвым? Как можно быть в долгу у умерших?        Курапика чуть вздернул голову. Карие глаза спокойные, смирившиеся. — А как могу не быть? — Они же мертвы. — Но мое слово не мертво. — чужим, жёстким голосом отвечает он. — Этого ничто не в силах изменить. — Кроме тебя. Эти ребята… Рёдан…Если даже ты их всех перебьешь, они и в аду найдут друг друга и соберутся в банду. Понимаешь, о чем я?       Курапика промолчал, вглядываясь в бесстрастную маску перед собой. — Почему бы тебе не смириться? Наложить жгут на рану, чтобы не кровоточила? — Обязательно. — на его лицо наползал мрачная, жестокая усмешка. — Когда уложу тварей под землю, где им и место. Как только так сразу. — Ага. Только ты скорее накроешь себя саваном.        Исаги подошла к опустевшей капельнице, закрыла зажим. Курапика не пошевелился, когда игла выскользнула из вены. — Понятно. Прекрасно укладывается в твой скрытый, но, честно говоря, бесполезный комплекс мессии. Посмотрим, что ты получишь взамен. Не существует такой вещи, как дешевое обещание. Всегда переплачиваешь… Сам увидишь…. «Долог путь, безмерно тяжек из преисподней в небеса»… — промурлыкала та себе под нос. Курапика пустил в нее угрюмый взгляд исподлобья. Отмотав стерильный марлевый бинт, она замотала место укола, затем разорвала концы и завязала. — Думаешь, что если будешь смотреть мне в глаза, то будешь выглядеть достойней? — Ничего я не думаю. — Думаешь. Тебе следовало бы признать свое поражение. То, что ты опустил руки. Ты ведь покончишь с собой потому, что путь, который ты выбрал, оказался тяжелей, чем ты думал, и ты знаешь, что не сможешь смириться с его последствиями. Вот так было бы достойней. Бьюсь об заклад, после твоей смерти все будут говорить что-то вроде: «Курапика отомстил за свой клан и ушел следом, исполнив свой долг»… А как же твои друзья? — Рика… — сказал он, и в голосе послышалась и просьба и предупреждение. — Разве они не будут горевать по тебе? — Даже не смей. — ожесточенно процедил он. Воспаленные красные глаза с пугающе мертвецкими синяками вокруг смотрели почти с ненавистью. — Видеть твое мертвое тело, стоять над ним, оплакивать тебя… — выбросив пустую капельницу с иглой, Исаги сделала несколько шагов по направлению к шкафу, протянула руку и взяла с полки кубик-рубик. — Представляешь себе? Конечно, представляешь. Ты ведь сам кучу людей перехоронил. Кучу гробов заколотил своими руками. Ты-то знаешь, какого это.        Курапика сцепил зубы и опустил голову. Чьи-то невидимые пальцы сжимали его между ребрами, не давая сделать вздох. Его ладонь сама нашла сердце, опутанное цепями, сгребла ткань в том месте, где оно ныло. На какое-то мгновение он хотел просунуть руку внутрь, раздвинуть грудную клетку и вырвать его, как это сделал когда-то Киллуа. Исаги уселась на стул, скрестив лодыжки. — Я бы никогда не позволил им этого. — А-а, то есть ты намерен сделать это так, чтобы они не нашли твоего тела, я права? — взявшись на подлокотник, Исаги подобралась на стуле. — Полагаю, они узнают обо всём из прощальной записки. Не хочешь ранить их чувства. Спасешь от болезненного прощания. Какая забота с твоей стороны! Примерно из той же серии, как твое умение дружить. Наш друг совершил суицид, зато, по-крайней мере, мы не увидели его труп. Нам будет гораздо проще перенести эту утрату. — Заткнись! — прорычал Курапика, звук из больного горла вышел осипшим, лающим. — Почему ты злишься? Я что-то не то говорю? А? Раню твои чувства, Курапика?       Однажды Курапика увидел, как в углу его дома паук плетет паутину. Он еще не окончил свою работу, когда комар упал прямо в сеть и застрял в ней. Сначала паук не обращал внимания на комара, но, едва окончив свою работу, набросился на него и задушил. Вот примерно так он себя и чувствовал— как этот комар. — Мне нравится, когда ты говоришь о том, что хочешь уберечь тех, кто тебе дорог… — Исаги ухмыльнулась кубику в руках. — Как не хочешь ранить их чувства… Тебе, Курапика, не угодно ранить свои собственные чувства, и гораздо проще сбежать от них. Или же ты считаешь, что их недостоен, потому что они хорошие люди, а ты такой вот весь плохой-замаранный? — Таким ты меня видишь? — прохрипел он.        Кубик в руках прекратил свое движение. Исаги пожала плечами. В серых глазах сверкнуло что-то насмешливое. Эта шахматная игра без фигур, бесконтактный спарринг, соревнование на выносливость, в котором каждая из сторон стремится воспользоваться слабостями и неуверенностью другой, чтобы склонить на свою сторону. — Ты просто в очередной раз доказал, что смысл твоей жизни упиваться осознанием собственной слабости. Если ты углядел в моих словах какое-то намерение доставить себе радость при виде вот этой вот безысходности на твоём лице, то я уверяю, что это не так. Мне, в общем-то, нет никакого дела до того, что ты запланировал подвести черту своей жизни. Более того, вероятно, оно и к лучшему. Смерть обещает намного большее, чем то, что ждет тебя после того, как ты выполнишь свое обещание — считать годы в попытках смирится с собственным поражением. К чему мучаться, если после смерти тебя ничего не будет терзать? — Ты говоришь о том, что меня ждёт разочарование, — произнес он бесцветно, не поворачивая головы. — Вкус мести, Курапика, к сожалению, имеет очень короткий период полураспада. — не отрываясь от своего занятия, отозвалась Исаги. — Потом — ноль. Ничего. Пустота. Придется придумывать, чем наполнить её. Это ужасно и невыносимо. Мучительно искать новый смысл жизни, новую цель, на что потратить оставшуюся жизнь, а потом опять, снова и снова, и никак не остановить эту круговерть… Гораздо проще сжечь все мосты, особенно если это обещает покой и тишину. У смерти, в отличие от жизни, есть гарантии и того, и другого. Так почему бы и нет? — проговорила, вертя в руках кубик. — Мы можем сколь угодно жаловаться на беды, которые незаслуженно валятся на наши головы, но редко вспоминают о хорошем. О том, что мы сделали, чтобы заслужить это хорошее. Коль ты такой плохой человек, каким себя считаешь, почему судьба свела тебя с твоими друзьями? — Ни черта я не сделал хорошего, чтобы их заслужить. — рыкнул Курапика. — Получается, это её прихоть? То, что ты их встретил. Или удача? Случайность? — Не знаю. Всё вместе. — Тогда ты не будешь утверждать, что все в жизни происходит от того, что мы чего-то либо заслужили, либо нет. Следует смотреть на это с точки зрения того, для чего они появились, а не почему.— Исаги сдвинула грань, но потом, поразмыслив минутку, вернула её на то же место. — Тем более с хорошими людьми чаще случаются беды, чем с плохими. Это ещё одно опровержение того, что в жизни все происходит не потому, что мы того заслуживаем. Разве твоя мать заслуживала, чтобы ей отрезали голову?        Курапика не ответил, только, может, линия его челюсти стала чуть более отчетливее, а взгляд стал колючим. — Мне уже надоел этот сеанс психотерапии. — Курапика, морщась, отворачивается. — Психотерапия направлена на исцеление, и работает только в том случае, если сам человек этого желает. Ты не ищешь исцеления, а я и не помышляла тебя исцелять, так что наши разговоры нельзя назвать психотерапией. Тебе больно, когда говорят правду. Это нормально. Правда не всегда бывает приятной. Она вообще почти всегда неприятна. В конце-концов, кому как не тебе об этом знать? Горькая правда не лучше сладкой лжи — это выражение придумали люди, которым правда не причиняла боль. Мне думается, ты не из них. Может, ты слушаешь, потому что ты привык мучаться? Это состояние тебе знакомо и понятно. Дискомфорт у тебя вызывают ситуации, когда все хорошо и тебе хорошо.       В ответ он что-то неопределенно промычал, и потом сказал, но голос стал тише: — Намекаешь на то, что я избегаю счастья?       Исаги усмехается. — Это и так понятно, что ты не допустишь, чтобы какая бы то ни было реальная возможность получить счастье добралась до этой квартиры и её обитателя.        Исаги повернула грань в сторону; с этим звуком, казалось, что-то хрустнуло у него в душе. Сердце сделало в горле кульбит — и так и повисло в горле. Курапика как будто ощутил, что проник в некое еще не исследованное место своего сознания. Может быть, он просто услышал, как по другую сторону стены дерутся тролли. Исаги вновь выворачивала душу наизнанку, заставляя тело ощетиниться… чем? Злостью?       Держа в обеих руках кубик-рубик, Исаги сосредоточенно смотрела на него. Курапика видел, что она испытывает трудности в сборе головоломки. В десять лет учитель Бартош подарил ему кубик-рубика, и он узнал, что каждая конфигурация кубика может быть решена не более чем в двадцать ходов — так называемым алгоритмом Бога. «Под алгоритмом головоломки подразумевается любой алгоритм, который позволяет получить решение головоломки, содержащее минимально возможное число ходов, начиная с любой заданной конфигурации» — говорил учитель, показывая, какова последовательность двадцати ходов, в которых заключался кратчайший и максимально оптимальный путь для достижения конечной конфигурации головоломки. С тех пор Курапика не испытывал трудности в сборе кубика-рубика. Он мог собрать его за одну минуту с закрытыми глазами, а сам алгоритм впечатался в его разум, трансформировавшись в некое подобие приниципа. Он старался подходить к любой проблеме прагматично и искать краткий и оптимальный путь её решения. Возможно, и к своей жизни тоже. Прагматизм, самодисциплина и работа всегда служили ему руководством к действию, и полубессознательно он возвел их в ранг жизненной философии.        Курапика забрал кубик у неё из рук. Иногда ему казалось, что Исаги разбирается в его чувствах лучше, чем он сам…. Иногда её глаза становятся чем-то вроде зеркала, в котором можно увидеть всю собственную слабость. Даже когда она не тыкает его носом в оную лично.        Курапика собрал кубик за шестнадцать ходов и бросил ей. — Ха. А ты полон незаурядных талантов. — словив на лету, произнесла Исаги. — Ты любишь головоломки?       Курапика кивнул — да, ему всегда нравилось решать сложные задачи. Положив кубик на стол, Исаги чуть подвинулась на стуле, на какой-то дюйм. Её пальцы были сплетены, подпирая подбородок, а сама она сидела, наклонившись вперед. — Не возражаешь? — спросила, кивнул на пачку сигарет, лежащую на столе. — Хочешь попытать счастье ещё раз? — Какое уж там счастье. — смешок. — Нет, просто захотелось. — Испытываешь стресс? — Это ты куришь, чтобы снять стресс. Исаги закурила, отвернулась, чтобы выдохнуть дым, пододвинула пепельницу к краю стола. — Как думаешь, чем мог бы увлекаться маленький Куроро? — Плевать мне, какие у него были хобби, если в конечном итоге он вырос в конченного выродка. — Великолепно! Думаю, после того, как ты прикончил парочку его друзей, Куроро тоже может с полным правом заявить, что его абсолютно не волнует, что из себя представляет ублюдок с цепями. — ответа не последовало. — Куроро довольно умён. Ты говорил, что в Йоркшине, когда ты спросил Хисоку, интересует ли его обожаемого Куроро на аукционе мафии что-то конкретное, Хисока упомянул о том, что тот любит редкие издания книг и всякие игры. — Исаги кивнула в сторону тетради. — Если проанализировать список тех мест, на которые Рёдан совершал ограбления, большинство из них будут аукционными дома, которые крышует мафия, подпольные музеи и галереи, точки чёрного рынка, где толкают похищенные произведения искусства. Понимаешь, к чему я клоню? — Вроде, но не совсем… — Куроро явно чего-то жаждет, того, что никак не может найти, как ты, Курапика, жаждешь вернуть утраченные глазные яблоки. Все эти налёты на аукционы, воровство галерей, поместий толстосумов, убийства, к слову говоря, вовсе необязательные… Всё это не похоже на обыкновенную жажду наживы. В них есть некая причинность. Гёней Рёдан плевать на деньги, славу и престиж, ты знаешь об этом. Вещами, которые крадут для него члены организации, Куроро пытается заменить одну-единственную, сокровенную, особенную для него. Как первую любовь. После неё все прочие будут дублёршами той самой. — Это кажется слишком сложным и маловероятным. — с сомнением высказал Курапика. После третьей или четвертой затяжки Исаги сморщила нос, развернулась, чтобы смять сигарету в пепельницу, к слову, не выкуренную и наполовину — он протянул руку, забрал у неё сигарету. — Нечего продукт переводить, если не нравится. — Ни одна идея не является настолько труднодоступной, чтобы над ней не следовало подумать. — задумчиво сказала Исаги. Затянувшись, Курапика выпустил такой клуб дыма, что не стало видно его лица. — Как мы обычно начинаем чего-то хотеть? Чаще всего мы желаем того, чего нам не хватало или чего нас лишили. И еще — «Труппа теней». Ты никогда не задумывался, почему они зовут себя труппой? — Труппа — это коллектив актёров, а их род деятельности находится далеко за пределами сцены. — прокомментировал Курапика и закашлялся, поперхнувшись дымом. Нет, всё-таки закуривать было дрянной затеей. — В голову ничего не приходит… — Куроро, как и его товарищи, выходцы из Метеора. Этот город не только помойка, куда выбрасывают ненужные вещи, но и свалка брошенных людей. — Исаги умолкла, прислонилась к спинке стула, глядя куда-то далеко, то ли обратив взгляд на крышу собора, то ли в некие места собственного рассудка, — Возможно Гёней Рёдан нечто более сложное, чем шайка воров и убийц, как и их лидер. Ты видишь в Куроро лишь монстра, но при такой изощренности и непредсказуемость характера можно ожидать, что он какая-никакая, но личность, верно? Как думаешь?       Его уголки губ дрогнули, выржая гадливость — его самое искренне и глубокое чувство по отношению к личности Куроро Люцифера. — Я думаю, что мне глубоко начхать на то, какая он личность.       Исаги вздыхает, с каким-то усталым смехом качая головой. — Нет, всё-таки ты неисправим. — И что же, по твоему мнению, может искать Куроро? — У меня его пока нет. — Я подожду. — А я могу оставить тетрадь у себя? — Нет. — Позволь мне оставить. Я поработаю с ней, изучу. Если есть еще какие-нибудь… материалы, я хотела бы взглянуть и на них. — Нет. — безапелляционно отрезал Курапика. — Тетрадь останется у меня. — Скажи-ка, Курапика, почему ты все время хочешь узнать мое мнение? Страдает, так сказать, нюх? Без меня теперь не получается?        Над ними незаметно повис, колыхаясь в свете зажженной лампы, балдахин дыма. — У тебя есть всё необходимое, чтобы построить о нём умозаключения своими силами, всё есть в твоей голове и в этом замечательном сборнике трудов его подопечных. — Исаги взяла тетрадь двумя пальцами и выпустила; та шлепнулась об стол. — Сам-то видишь это? — Нет. — Прекрасно. Тогда, несомненно, ты не против того, чтобы рассказать мне, что случилось после того, как отец твоего друга умер. Если хочешь услышать мое мнение, то… — она развела руками, приглашая продолжить. — Послушай, я не хочу об этом говорить… — Я хочу послушать. Прямо сейчас. Если тебя интересует, что я думаю, то ты будешь придерживаться нашего уговора. Ты получишь от меня то что хочешь, но взамен будешь удовлетворяешь мой интерес. Если ты отказываешься, говори прямо сейчас и не будем тратить время друг друга. Итак, вы с отцом твоего лучшего друга встретили в лесу охотника, и тот убил его. Что было потом?        Курапика зло сжал челюсти. Да чтоб её! Распекла его, а теперь требует предоплаты! Набрав воздуха в грудь, он сумел сбавить градус и остановить внутри себя кипение. Он потер ладонью полыхающий лоб. Гёней Рёдан, Труппа Теней… Не имело никакого значения, как они себя называют. Это было неважно. Их кредо, их клеймо, откуда они родом и какие цели преследуют — неважно. Что они собой представляют на самом деле Курапика было глубоко безразлично, а все, что он находил безразличным, не требовало рассмотрения. Однако, под её влиянием или же нет, ему вдруг стало кое-что любопытно, ничего особенного, одна несущественная деталь — Пакунода. Вернее, её смерть.       Спустя три дня после событий в Йоркшине Хисока отправил ему сообщение, что Пакунода мертва. Ёе смерть наступила спустя час после того, как они совершили обмен с Гёней Рёдан на Гона и Киллуа. «Что-то подозрительно похожее на сердечный приступ (╥﹏╥). Ах, что же это могло быть?». Ответ на вопрос напрашивался только один — Пакунода нарушила условие клятвы, наложенной на сердце «Цепи Правосудия», поделившись деталями их разговора на дирижабле другим Паукам ценой своей жизни. Пакунода знала о последствиях нарушения клятвы и пожертвовала собой ради того, чтобы товарищи нашли способ освободить Куроро от его цепей, ведь сам Куроро сообщить им об этом не мог — цепь, опутывающая его сердце, запрещала любые контакты с Пауками. Что это — благоговейное поклонение перед властной фигурой лидера или нечто более глубокое, более сентиментальное? То, что члены Гёней Рёдан способны на столь сокровенные и искренние чувства, как дружба и любовь казалось невозможным. Люди, чья жестокость и безжалостность не ведает никаких границ, не знающие цену человеческой жизни, горе и боль утраты шли на жертвы ради других — как Пакунода — или принося жертвы — ради Увогина.        Знание ответа на возникший вопрос не имеет никакой практической роли. Он не имеет смысла. Конструктивный разум Курапики не приветствовал теоретики без пользы. И тем не менее эта мысль не могла оставить его в покое, как Гюйгенса в свое время никак не могли оставить в покое тени вокруг Сатурна, оказавшиеся кольцами.       А, к черту.        Курапика взглянул ей прямо в глаза. Маятник в напольных часах тикал подобно стрелке метронома. По мансардному окну барабанили колышки града вперемешку со снегом. Курапика взглянул наверх — с краев присыпало сугробами, закрывая собой вечернее январское небо. За стенкой поскрипывали половицы под чьими-то шагами. Снаружи До него только сейчас дошло, что наступил Новый год. Ему восемнадцать лет, он живёт в Эрдингере почти четыре месяца, и разворачивает свернутые рулоном, во тьме свитки памяти. — Потом я вернулся в деревню.        «Когда Курапика шел с Гренцом к поляне, двигаясь, как игрушка, в которой что-то сломалось, он изо всех сил надеялся, что всё это просто дурной сон, кошмар, который ему приснился. Несколько раз он щипал себя за руку, пробовал выдернуть из сна, но чем ближе они подходили к поляне, тем меньше оставалось надежды на разыгравшееся воображение. Отец Пайро лежал бледный-бледный, холодный и безглазый. В ушах все еще гремели крики. Все лицо и нижняя часть тела были в крови. На тело успели осесть вороны-падальщики, три или четыре штуки. Реальнее этого ничего было не могло. Курапика пусто таращился на мертвеца. Хотелось растормошить его, крикнуть «Перестаньте! Вставайте же! Вам нужно домой, вас Пайро ждёт! У него же кроме вас никого нет! Ну, пожалуйста, перестаньте!».       При виде соклановца Гренц застыл. Курапика видел, как в его лице перемешались ужас и испуг. Потом он разогнал ворон, бросился обратно в деревню, позвал кого-то из членов клана. Они отнесли тело Джиро к старейшине, переложив на деревянные носилки, накрыв его простыней. К тому времени все знали, что кого-то убили. Все, кто были в деревне вышел на улицу, чтобы участвовать в этой траурной процессии. Курапика был весь в крови, и буквально кожей ощущал, как на него все смотрят, как все провожают его взглядом. Гренц, протолкнувшись сквозь столпившихся соклановцев, потащил его в дом старейшины и посадил на скамейку в одну из комнат — самую дальнюю от той, куда принесли труп. — Позовите Элин сюда! — кому-то крикнул он. — Бегом!       Его отец ещё не вернулся с охоты, старейшина послал за ним Рикарда. Вскоре дом заполнился тревожной суетой, голосами, десятками торопливых шагов туда-сюда, двери хлопали, открываясь и закрываясь, но Курапика их едва замечал. Впрочем, ему было не до этого — Гренц и Герберт оба выпытывали из него подробности того, что случилось в лесу, по очереди наклоняясь к нему и повторяя одни и те же вопросы. Он — онемевший, в ступоре — сидел на скамейке и даже думать ни о чём не мог.       Тут в комнату ворвалась мама, запыхавшаяся, с горящими щеками. Увидев его выпачканного в крови, её глаза расширились. — Прочь! Курапика!        Она бросилась к нему, оттолкнув Герберта в сторону, сгребла его в охапку, прижала к себе. Уткнувшись в плечо матери, Курапика был уверен, что заревёт, нисколечко не сомневался — глаза в уголках горячо защипало, но он не заплакал. Не получилось. Не смог. Слёзы, как и голос, застряли внутри него. — Всё хорошо, родной… Всё, всё…       Мать отстранила его от себя, оглядела его цепким, опытным взглядом лекаря. Убедившись, что кровь не его, что он не ранен, цел и невредим, сочащаяся из глаз тревога чуть ослабела, и только потом повернулась к Герберту: — Что случилось? — Джиро мёртв. Его убили и похитили глаза. — сказал Герберт.        Мама в шоке вытаращилась на него и зажала рот рукой. — О боже, — голос у неё сорвался. В глазах блеснули слёзы, но она их быстро сморгнула, будто боялась, что если позволит нахлынувшим эмоциям взять вверх, то потеряется в них. — Нет… Нет. Как?… Ничего не понимаю… — Курапика ничего не говорит, но мы думаем, что он видел убийцу. — отозвался тот отрывисто. — Его надо привести в чувство, чтобы он рассказал нам всё что видел.       Она непонимающе моргнула, молчала, пытаясь осознать то, что сказал Герберт. Когда до неё дошел смысл сказанного, белая, как мел, она повернулась к нему, обхватила его лицо ладонями. — Сынок? — позвала его мама. Молчание. — Курапика? Курапика! Курапика, скажи что-нибудь!        Ему с трудом удалось разъединить губы, но звука за этим движением не последовало. Казалось голосовые связки замкнулись, а язык отказывался шевелиться. — Элин. — позвал её Герберт, но та его напрочь не слышала, пытаясь достучаться до него. Он раздраженно втянул воздух через ноздри и рявкнул. — Элин, хватит! Довольно причитаний, от них никакого толку! Успокой его и заставь говорить!        Послышались приближающиеся шаги. Курапика вскинул голову. В комнату зашёл отец вместе с Рикардом и Эвиком. — Филипп! — Ох, он в порядке! — выдыхает Эвик, увидев Курапику, и остановился возле Герберта. — Что, чёрт побери, произошло, кто-нибудь из вас может мне внятно объяснить?!       Даже не взглянув на Герберта, отец подошёл к ним с мамой. Только когда тот появился, Курапика почувствовал, что он в безопасности, что его больше никто не тронет. По нему было видно, что тот обо всём уже знает, но держался посдержаннее матери — при виде крови на его одежде лицо отца потемнело, но он сохранил самообладание. Опустившись на колено, он молча взял его за плечи, оглядел с головы до ног. От него пахло лесом, сырой землей и прелой листвой. Лицо было непроницаемо. Вместо того, чтобы услышать гневное: «Кто это сделал?!», отец молчал, сурово глядя на сына. — Его нужно во что-то переодеть. — сказал он. — Это подождёт… — Нет, не подождёт, — перебил Герберта отец, держа его в крепком, хозяйском объятии, повернулся к матери, коснулся её ладони. — Принеси ему какую-нибудь одежду. — глядя на них, он спросил: — Пайро знает? — Старейшина пошёл сообщить ему горестное известие. — Ясно. — коротко сказал отец, поднимаясь на ноги. Перед глазами все ещё стоит, как к ним с Эвиком бежит Рикард — его громкие быстрые шаги спугнули пару барасингов, которых они выслеживали несколько часов, и те стремглав умчались прочь в дубовую чащу. Эвик от души выругался, готовый поносить Гренца на чем свет стоит за упущенную добычу, но увидев, как тот, запыхавшись, выпаливает «Беда!» и следом говорит о смерти Джиро, то все проклятия замерли у них на языке.       Курапика смутно помнил, что происходило вокруг него. Все было как в тумане. Помнил, что сидел, отупевший и безразличный, захлебываясь немой болью, и хотел убежать в дом, закрыться в своей комнате, залезть под одеяло и зажмурится что есть сил. Ему задавали вопросы, на которые он не отвечал, отпаивали успокаивающимися травами, тормошили, встряхивали, клали перед ним листок с бумагой и карандаш, чтобы он написал обо всём, но он ни на что не реагировал. Где же Пайро? Почему все носятся вокруг него? Вот же глупость! Какая чушь! Курапика хотелось спросить, где лучший друг и знает ли он об отце, но не мог заставить себя ни пошевелиться, ни сказать что-то. Когда Герберт в очередной раз начал пытать его насчет убийцы, в конце-концов отец не выпроводил его из комнаты и ровным, сдержанным тоном положил этим допросам конец.        На какое-то время их оставили вместе с мамой вдвоём. Тикали настенные часы. За дверью то слышались шаги, то чьи-то голоса. — Всё обойдется, родной… Все будет хорошо. — на последнем слове та запнулась. Голос подвел её. Гладя его по голове утешающим жестом, она прижимала его к себе, словно боялась, что если отпустит, то он испарится. Одна лишь мысль не давала ей покоя: этого ребенка, этого чудесного мальчугана, могут у неё отнять. — Слава богам, он тебя не тронул…       Послышались шаги. Зашла тётя Магрет, решительная, деловая, глянула сначала на неё, потом на него. — Ну, как он? Молчит?       Мама кивнула, и в этот момент зашёл старейшина. — Элин. — позвал он мать, повернулся к тёте, — Проводите его домой. — Маргрет, присмотришь за ним? — Да-да, конечно…        Ноги сами подняли его со скамейки. Курапика поднял взгляд, посмотрел на старейшину. Упрямо, непреклонно. Словно говоря: «нет». — Курапика, зачем тебе это? — напряженно спрашивает его тётя Маргрет. — Хватит с тебя на сегодня. Полно. Пойдем домой, дружок. Твоя мама позаботиться о Джиро.        Она стиснула его плечо посильнее, но Курапика вырвался и шагнул в сторону, оставшись стоять в самом дальнем углу. Посмотрел на старейшину и отрицательно покачал головой; лицо его ничего не выражало. — Ну, хорошо. Пусть остается, но сидит тут.        Тело Джиро положили на длинный прямоугольный стол. Старейшина зашёл в комнату, где лежал мертвый соклановец, прикрыв не до конца дверь. Через узкую щель до него доносился сладковато-сырой запах смерти. Для Курапика стало открытием, что смерть пахнет всего лишь свежим мясом, а не чем-то кошмарным, тем же, чем в представлении того, кто принес её с собой, были они: мясо с ценным трофеем в глазницах. — Тебе бы сейчас к Пайро пойти. С ним сейчас Сёрен, но он совсем один… Понимаешь, о чем я, дружок?        Курапика подошел к двери и заглянул внутрь. Тётя не стала его останавливать. Сложив руки на груди, Маргарет глядела на своего нахмуренного племянника, который стоял прямой, словно аршин проглотил.        Отец Пайро лежал под окровавленной простыней, накрытый с головой. Мама подошла к столу и сняла простынь. Окинув тело, она бросила немой взгляд на отца, взяла со стола ножницы и принялась разрезать одежду: куртку, рубаху и брюки. Рядом со столом стоял его отец, а также старейшина, Герберт, Отто. — Смертельный удар. Здесь, — она очертила рану на вспоротом животе, не касаясь краев безобразной раны, — Умер, скорее всего, от кровотечения. Ещё один удар был в легкие, задета диафрагма. Грудь опала. Хм… Нанесен чем-то вроде ножа, но длиннее, на обычный нож не похоже.       Она перевернула Джиро, и также быстро разрезала его одежду со спины. Курапика мельком увидел несколько больших гематом на спине. Потом мать склонилась над его лицом и сняла ткань с накрытых глаз. На секунду от ярости Курапика забыл как дышать. Он зажмурился, чтобы не видеть пустые глазницы, но заставил себя открыть глаза и посмотреть. Позади себя он услышал шаги. Тётя подошла к двери. — Глаза вытащили до смерти. Мышцы с глазным нервом отсечены аккуратно и чем-то очень тонким, острым, как скальпелем. Работал профессионал. Глазница изнутри не выкромсана, глаз вынимал кюреткой или ретрактором. Сука…       Мама отклонилась от лица Джиро и закрыла глаза тканью. — Простите. — Ничего. — ответил старейшина. — Спасибо, Элин.       Тело Джиро накрыли простыней — её снимут снова, когда его начнут готовить к похоронам. — Филипп, я вижу, ты хочешь что-то сказать. — Да. Я считаю, что нужно вернуть глаза в клан. — сказал отец. Прямая, гордая спина, морщинка между бровей. — Разумеется, с вашего позволения.        Курапика встрепенулся. — Не стоит предпринимать скоропалительных шагов. Поговорим об этом после похорон. У нашего клана сейчас горе. — Начал старейшина. — Понимаю, первым и естественным стремлением будет отомстить. Это понятно. Но послушай… — Это не месть. Мы лишь возвращаем то, что принадлежит нашему клану. То, на что позарились подонки, которые не имеют к нему никакого отношения. Охочие до наживы отребье приходит в клан целенаправленно, убивает наших товарищей и забирает их глаза. Спуская это с рук, мы даем понять остальным, что позволяем охоту на нас.       Отец хочет пойти искать убийцу? Курапика стрелой метнул взгляд на маму. Та стояла, не вмешиваясь в разговор, но она волновалась: её губы были поджаты, карие глаза вспыхивали искрами, отражая свет от лампы над столом. — Если мы не сможем добиться от твоего сына никаких подробностей того, что произошло с Джиро, то некого будет искать. Он не отвечает на вопросы. — отозвался старейшина, глядя в пространство. — Неважно. Я не наивен, старейшина. Найти исполнителей такого заказа нереально. Они делают работу, отдают трофей и исчезают. В первую очередь необходимо найти глаза. Всё прочее — если представится возможным. — Слишком опасно… — Не опаснее, чем выходить за порог деревни. Сегодняшняя трагедия это доказала. — Не делай это личным. — вставил Герберт, сложив руки на груди. — Безопасность клана важнее всего. Мы не можем опрометчиво бросаться за пределы леса, чтобы вернуть глаза. Тем более, Джиро нам это не вернет. — Это и так личное. — спокойно, но серьезно ответил отец. — Оно личное для всех. Джиро с Курапикой встретили ублюдка в двух милях от деревни. Если он расскажет, где нашел их, то в следующий раз другим не составит труда добраться до самой деревни. — Пусть приходят, если посмеют. Мы их остановим! — Я бы не стал зарекаться. — возразил отец, чётко разделяя слова. — Большая часть клана — женщины, дети и те, кто из внешнего мира и не имеют алых глаз. Они не смогут себя защитить. Какой боевой опыт у остальных? Его практически нет, потому что мы не развивали его, полагаясь только на наши глаза. В прошлый раз, когда напали на одного из нас, мы просто сбежали, и охотники за глазами решили, что мы не так уж и сильны, раз не дали отпор. — Я считаю, что правильнее всего будет оставить всё как есть. — заявил Герберт, поворачиваясь к старейшине, — Мы не можем так рисковать… — И позволим им снова украсть наши глаза и будем ждать, пока придут следующие, чтобы забрать остальные? — выпрямившись, отец мотнул головой к столу, где лежал мёртвый. Его голос не стал громче, но жёстче. — Сколько мы уже потеряли членов клана за последние пятнадцать лет из-за бездействия? Десять?        Курапика почувствовал, как тётя берет его за плечо и настойчиво тянет назад от двери. Он отдергивает руку, не поворачиваясь назад. — Курапика! — шипит сзади тётя, но он и ухом не ведёт. — Старейшина, признайте… — послышался неуверенный голос мамы. — Своими страхами мы загнали себя в угол. Никто теперь не верит в эти истории о силе наших глаз, поэтому не боятся нападать. Мы больше не можем просто сбегать от опасности и прятаться от неё, словно затравленные звери. — Помолчи, Элин. Тебя это не касается. — грубо перебил мать Герберт.       Курапика злобно посмотрел в его сторону. Мама оскорбленно подняла брови. — Нас это касается. — Отрезал отец, глядя на Герберта в упор. Ледяной тон резанул по ушам присутствующих, и так охолонул зятя старейшины, что тот поёжился. Глава клана посмотрел на отца хмуро. — Твои эмоции, Филипп… — Мои эмоции под контролем. Благодарю. — перебил тот. — Неужели? — презрительно скривился Герберт. — Моего сына могли убить. Хотя бы поэтому у меня и без вашего разрешения есть право найти ублюдка и перерезать ему горло. Разве у родителей должна быть причина для того, чтобы защитить своих детей? Но я вынес вопрос на обсуждение, потому что не желаю поставить клан под угрозу. Говори во мне эмоции, то меня бы здесь не было. — Какая наглость! Попридержи язык! — возмущено прошипел Герберт. — Господи, Филипп… — выдохнула мама. По её лицу прокатилась судорога.       Курапика понял, что задержал дыхание. Сердце волнительно за колотилось. В комнате стояла гробовая тишина. Герберт сверлил отца взглядом. Старейшина с шумным вздохом тяжело присел на стул, стоящий рядом и посмотрел на улицу. Он выглядел больным м усталым. Отто, угрюмый, озабоченный, ближайший к старейшине советник, поджав губы, покачал головой. В уголках рта старика наметилась печальная складка. — Никому не будет легче, если на соседнем столе окажешься ты. — Разумеется. Но он не мог далеко уйти. Если поспешим, то сумеем его догнать, но решать нужно сейчас. Время убивает шансы на успех. — В любом случае, это были люди, которые знают про алые глаза многое, и они сильны, раз смогли убить одного из нас. — старейшина скрестил руки на груди и бесстрастно произнес: — Я не хочу, чтобы ты бездумно бросался в погоню за такими людьми. — Я не собираюсь гоняться за призраками, старейшина. Этот… человек… — отец не удержался от гримасы. — Я полагаю, либо он продаст алые глаза на чёрном рынке, либо выполняет чей-то заказ и получит за него гонорар. В том и в другом случае надо поймать его прежде, чем те уйдут из его рук кому-либо ещё. — А если уйдут? — Что ж, в таком случае мы предъявим счет убийце. — Ставить под угрозу жизни членов нашего клана ради мести слишком опрометчиво. — Скажите это Пайро, — никто не ответил. — Пока не случилось худшее, пора предпринимать серьезные шаги для защиты клана. Рано или поздно сюда придёт не один выродок, а целая свора, и они захотят забрать все наши глаза.       Вспоминая об этом в настоящем, Курапика с мрачным осознанием думал, до чего прозорлив был отец. Он единственным готов был рискнуть и вывести клан из тени, чтобы расправиться с охотниками за глазами Курута, и как именно, все понимали — напоказ. Выставить труп убийцы на всеобщее обозрение, чтобы тот красноречиво дал понять, что с тем, кто позариться на глаза их клана, произойдет то же самое. К сожалению, остальные слишком опасались непредсказуемых последствий.       Старейшина повернулся к окну, выходящему на лес. Сердце Курапики заколотилось отчаянной злой надеждой. — Я понимаю твои чувства и уважаю твою решимость, Филипп, но мы не будем возвращать глаза Джиро и не станем мстить. Мы навлечем на себя ещё большую беду, если начнём устраивать резню и обратим на себя внимание.       Отцу ничего не оставалось, кроме как подчиниться воле старейшины. Он кивнул, более не возражая, но было заметно, как у него напряглась челюсть. В детстве ему часто казалось, что будучи мудрым, старейшина при этом вел себя очень глупо. Курапика вдруг пожалел, что его отец не был главой клана — суровый и сильный, кому не ведомы ошибки и сомнения, кто всегда знает верный путь и следует ему без колебаний. Таким он и был. — Как скажете. — сказал отец. — Нам важна безопасность и благополучие клана. Надеюсь, это взаимно с твоей стороны. — Герберт улыбнулся отцу с притворным дружелюбием, так понимающе, что Курапику затошнило. «Трусы!» — в ярости подумал про себя он. «Чертовы старикашки!». А как же Пайро?!       Он повернулся к тёте Маргрет. Та стояла, сложив руки и на её лице было выразительно выписано неодобрение. — Признаюсь, согласна я с твоим отцом. Он дело говорит. Взять бы и перерезать глотки всем этим скотам, которые снимают с нас глаза, как с яблони… — тут она заморгала, опомнилась. — Всё, дружок. Пойдем-ка. Если отец увидит, что ты тут околачиваешься, он мне по шее даст…       Они вышли на улицу. Солнце светило… День клонился к закату. Над верхушками деревьев красной дугой протянулась полоса заката. Неласковое, негреющее, оно пряталось за перистой грядой облаков. Где-то вдалеке ястреб издал яростный клич и через миг взметнулся к небу, широко раскинув оперенные красно-коричневым крылья. Клены и ясен торчали среди молодых яблонек. Сейчас, в конце августа, над деревней стоял запах прелых яблок. Днем множество пчел жужжало над деревьями. В деревне стояла непривычная тишина. Курапика шёл за тётей, как сомнамбула, спрятав руки в карманы. Дом старейшины находился неподалёку от фермы Харбарда, и он едва сумел подавить желание броситься к стойлу, к Фусо, вскочить на него, унестись прочь… Куда? Ловить убийцу? Если схлеснется с ним, то он не жилец. Точно труп. В живых тот его оставил только потому, что у него нет алых глаз, это-то только его и спасло. Иначе бы и его труп нашли в лесу, холодный и безглазый, заклеванный воронами. И жизнь он уже не вернет, так хоть глаза Джиро… Глаза… Что проку от них… И родителям ещё достанется… А Пайро совсем один. Теперь он сирота… Его перекосило от гнева. Тварь. — Ну… ты как? — неловко спросила его тётя, пока они шли. — Хотя… что уж тут…как… Голоден? Хочешь поесть чего-нибудь? А?       Маргрет взглянула на его лицо и замолчала — слова встали у неё поперек горла. — Пайро сейчас у Эвы и Бартоша. Сёрен забрала его из дома, чтобы он хоть не был один. Такое горе… Бедняжка… У него ж только отец был. Джиро был славным человеком, добрым. Не заслужил он такого. Никто не заслуживает, а он тем более. А ты-то! Пережил сущий кошмар. Если б только твой отец не отказался тогда… — тётя запнулась, не договорила. Курапика вопросительно воззрился на неё. — Ладно, чего уж тут говорить-то теперь, вспять не повернешь… Ты, дружок, поди совсем умаялся. Вон какой осоловелый. Надо тебе поспать, не повредит. Пойдем, я тебя уложу баиньки.        Курапика терпеть не мог, когда тётя говорила с ним, как с пятилетним, да что там — с ним даже мама в пять лет так не разговаривала. Но как только услышал про сон, то понял, что и правда очень устал. Смертельнее смертельного.       Он остановился — они проходили мимо дома учителя Бартоша, повернулся к тёте. Та всё поняла. — Хочешь к нему?       Тот кивнул.Такой серьезный даже сейчас, просто диву даешься… Его отец был точно таким же — у того тоже уже в детстве виделась сильная личность. Но Курапика со своим несгибаемым упрямством пошел ещё дальше. Упрямство — это у него от Элин. Её сын. Только вот все его черты превращали мальчика в мишень для жестоких насмешек, находящих удовольствие в травле непохожих на них сверстников. Но Курапика, кажется, на это всё равно. Он высокомерен. Пусть так, даже лучше.       Маргрет посмотрела на дом. Меж бровей в переносицу врезалась глубокая вертикальная складка. — Да, наверное, ему полегче станет, если ты побудешь с ним рядом. Ну, пошли.       Пока они подходили к дому, Курапика думал, что у него душа сейчас вывернется наружу. Дверь открыла Эва. На ней было тёмно-сиреневое платье в пол с длинными рукавами. Деформированная левая кисть облачена в бархатную перчатку.        Увидев Курапику, у Эвы появилась такая горечь в глазах, такая жалость и сочувствие, что он чуть не сбежал. — Как он? — прошептала тётя, когда они зашли в дом, кивнув в сторону мальчишки.        Эва неопределенно мотнула головой. Как-как…        Лучший друг сидел в гостиной. Курапика тихо подошел к нему и замер. Пайро его не замечал. Глаза были заплаканы, но сейчас он казался полностью закаменевшим. Он чувствовал его боль всем сердцем, и самому стало горько и невыносимо от безысходности. Ему очень хотел поддержать его, но не знал, как подступиться, что сделать. Что вообще можно было сделать для него.        Курапика сел рядом с ним на самом краешке дивана. А потом Пайро стиснул его ладонь. Ничего не говоря. Его рука была ужасно холодной». — Вы его похоронили? — Рика… — Как? — Членов моего клана сжигали на костре, сложенном из терновника и дёрна, и развеивали их прах. Мы верили, что чем быстрее душа избавиться от тела, тем скорее обретет новое. — Как трогательно. Назовите какую-нибудь деталь из тех, что тебе ярче всего запомнилась на похоронах.       Курапика прикрыл глаза. Она не могла знать чего ему стоило произносить все это вслух. — По традиции, мы бросали в погребальный костер письма, написанные для своих умерших ближних, словно покойные будут читать их. Во время того, как он… горел на погребальном костре, многие бросали в него письма, но Пайро не написал ни строчки. Потом я спросил его, почему, и он сказал, что будет приходить к отцу каждый день и разговаривать с ним. Что это лучше, чем письма, ведь так он будет знать, как он живёт и что с ним все в порядке. — Ты тоже говоришь со своей семьей? — Нет. — Пишешь им письма? — Нет. — Что ты, совсем о них не думаешь? Или не хочешь, чтобы они узнали, что ты тут вытворяешь? — А твои? — колко спросил он. — Они были бы в ужасе. Тех, кого убил Рёдан, ты тоже сжег? — Нет. Их я похоронил.       Курапика знал, что не смог бы вынести этого зрелища. Не смог бы сложить на костре трупы своих родных и товарищей. Он знал, что это его убьет. Поэтому хоронил их в земле по одному. Ничто другое не отпечаталось в его памяти столь отчётливо, как этот монотонное, нескончаемое повторение одних и тех же действий: вырыть лопатой в промёрзлой, засыпанной сугробами земле яму, выложить её сосновыми ветками и можжевельником, положить туда мертвеца и засыпать его землей. И снова, и снова, как гробовщик, пока не очнулся посреди кладбища, хотя все, что ему хотелось, это лечь рядом с ними и забыть все, как страшный сон — слушая тишину, пока не закоченели мышцы, а пальцы, держащие лопату, почти потеряли чувствительность. Из-под обломанных об ветки ногтей сочилась кровь. Изо рта вырывались облачки пара.        Если бы и было место, ещё хуже этого… это наверняка был бы ад.       Он мог выдержать вид выгоревшей до то деревни, вид Пайро, и отца, и тёти Магрет, и дедушки, и Старейшины, лежащих мертвыми. Он мог смотреть на забрызганные кровью двери и дорожки, на внутренности, раскинутые по земле, соженные начисто лица, отрубленные руки и ноги, но не мог пройти мимо мамы, лежащей без головы. Это видение возникало в памяти вспышкой, но не часто. Он не брал с собой в сон образы покойников, ни хозяев алых глаз, ни Куроро Люцифера. Был лишь один образ, один звук, который мог вывести его из сна. И он никогда не знал, когда этот образ и звук его настигнут.        Курапика отворачивается, отводя в воздухе руку от чего-то невидимого, за что хватался. Пока он дрейфовал — с жестокой долготой и широтой — по памяти, то во все глаза глядел на настенную полочку возле кровати. На виске дрожат тиком голубые вены. Жадное, алчное внимание Исаги соскользнуло с него на полку.        Скрип стула. Протянутая рука приподняла за край платок с ручной вышивкой ветки с гроздьями калины, взглянула на то, что он прятал под собой. Глаза моргнули только один раз, зафиксировав увиденное. Не обронив ни слова, она встала со стула, подошла к тетради, полистала её, взяла в руки снимок. Повернула голову. Исаги смотрела на него в упор. Она неумолимо приближалась к сокрушительному вопросу: — Твоя мать?        Косо брошенный взгляд. Курапика застыл. Застыло всё внутри, даже сердце замедлило свой бой. — Да. — Ей отрезали голову.       Курапика сидел, ссутулив плечи и закрыв глаза, за которыми пульсировали мозги, пышущие болезненным жаром, а дыхание — быстрое и хриплое, будто убегает от кого-то. Сознание стремилось убежать из тела прочь, потому что все это было уже слишком. — Не могу выбрать, что хуже: то, что держишь у себя фотографию обезглавленной матери или же то, что изображение её живой стоит у тебя на полке возле кровати, как какой-нибудь ловец снов. Кошмары обычно запутываются в их паутине, а хорошие сны проскальзывают сквозь отверстие в середине. Как мне кажется, твой ловец способен работать только наоборот… — минуту они помолчали. — Платок принадлежал ей? На нём пятна крови. — Платок был частью её приданого на свадьбу с отцом. — Она сама его сшила?       Кивок головой. — Что было после похорон? — Каких именно? — спросил он безразлично, словно наперсник мертвецов, для которого похороны — обычная рутина. — Отца твоего друга. Пайро. Что было дальше?        Курапика не отвечает. Те месяцы жизни он бы предпочёл стереть из памяти, но раз это невозможно, то хотя бы к ним не возвращаться. Всё равно звонок от человека из прошлого, чей голос ты не хотел бы слышать никогда в своей жизни.       Ответ вышел скупым и кратким. Он не желал по-новой погружаться в те ощущения, что испытывал после убийства в лесу, потому что вспоминать было нечего, а гнев и желание отомстить охотнику готовы были вспыхнуть вновь, словно порох.вечным его спутником была злость. Он злился всё время и порой до того уставал от тех усилий, который тратил на то, чтобы держать себя в руках, что когда злость отступала, на её место приходило опустошение. Ренджи Садахару превратился для него в некое олицетворение бессилия и отчаяния, которое этот человек принес ему, его клану и в первую очередь Пайро, которого, лишив отца, сделал сиротой. Где бы он ни был после того как провалился сквозь землю, Курапика уповал на то, что он провалился прямиком в тартарары или, если вдруг эта мразь осталась жива, то влачила жалкое и беспросветное существование. — Значит, ты все время злился… — медленно сказала Исаги. — Потому что тебе не хватило сил ему отомстить. Потому что в горячке боя он унизил тебя и Джиро. И потом ты выбивал дурь из своих сверстников… представляя, что это он? Тот охотник? — Не всегда. — иногда Курапика мысленно прикладывал к ним лицо убийцы, но чаще всего настолько не соображал, что даже не понимал, кто перед ним находится — он заводился щелчком пальца, а дальше уже ничего перед собой не видел. — И что заставило тебя перестать так злиться, стать прежним? — Один парень набросился на меня с ножом. Хотел проучить за то, что я сломал руку его младшему брату. Он был меня выше на голову и в два раза крупнее, но я чуть не убил его… В тот момент у меня впервые покраснели глаза. Меня оттащили двое взрослых, но его лицо уже превратилось в кровавое мессиво. Они привели меня домой и рассказали что случилось. Отец вышел из себя, а мама… — Курапика запнулся. Стало тошно от того, и продолжать не хотелось. — Тогда до меня дошло, что я всем причиняю боль. — Ясно. — как-то задумчиво отозвалась Исаги. — Я могу кое-что спросить? — Отчего ж нет. — Ты никогда не злилась так, что выходила из себя? — глухим голосом спросил Курапика и поднял на неё глаза. — Я не люблю злиться. Злость занимает неоправданно много времени и сил. — Это означает «нет»? — Это означает, что предпочитаю не злиться. — усмехнулась Исаги. — Все люди злятся, Курапика. Не злятся только блаженные и мёртвые. — И что нужно, чтобы ты разозлилась?        Исаги смотрела на него, как могло показаться, очень-очень долго, не отводя взгляда своих серых глаз. — Лучше тебе не знать… А что было с Пайро? — А что с ним? — Где он жил после того, как остался один? — Где и раньше… дома. — Я думала, он жил с тобой и твоими родителями. — Он часто приходил к нам в гости. Почти каждый день. Но жил один. — Как к нему относились твои родители? — Как члену семьи. Мать с отцом предлагали Пайро остаться жить с нами, но он отказался. — Как ты думаешь, почему? — Я не… — Курапика запнулся. — Он сказал, что не хочет обременять моих родителей лишними заботами. — Он так сказал, но тебе как кажется, Курапика? Может, дело было в тебе? Ты — назойливое напоминание о том, кто из вас двоих остался жив. Тебе никогда не казалось, что в глубине души Пайро предпочёл бы, чтобы на месте его отца был ты?        Глаза Курапики потемнели. — Нет. — И его гибель, стало быть, никак не повлияла на вашу дружбу? — Пайро знал что я не мог спасти его отца, я ведь… — Ты действительно знаешь это или ты сам говоришь себе это?       Голос у нее был мягкий, но безо всякого налета сочувствия. Курапика никогда не чувствовал ни капли сочувствия с её стороны. Исаги не щадила ничьих чувств и не видела грани, когда нужно было остановиться. Или же пересекала её специально. — Мне было всего лишь десять, я ничего не мог для него сделать. — А сейчас что, можешь?       Курапика не ответил. — Ты чувствовал вину за то что не мог ничего сделать? — Постоянно. — У тебя никогда не возникало желания уступить Пайро своих родителей? У тебя никогда не возникало ощущения, что ты должен уступить ему, потому что чувствовал вину за то, что его отец отдал жизнь за тебя?       Удар сердца. — Не помню такого… Но если я ему уступал, я делал это с радостью. — Скажи, Курапика, если тебе предоставиться возможность поквитаться с Ренджи Садахару за всю боль, которую он причинил тебе и Пайро, ты бы сделал это? Ты бы поступил с ним также, как с Гёней Рёдан? — Может быть. Да.       Искры в её глазах слетелись во тьму зрачка, словно светлячки во тьму пещеры. Исаги выглядела теперь какой-то очень легкомысленной и странно счастливой.        На прикроватной тумбочке зазвонил телефон. Курапика потянулся к нему и взглянул на имя входящего. Леорио. Едва соображая, Курапика вылез из кровати, на ходу отвечая на звонок. — Курапика, черт бы тебя побрал! Где тебя носит?! Я тебе с утра телефон обрываю! — завопил Леорио с возмущением на повышенных децибелах. Курапика, поморщившись, отстранил телефон от уха. — Пальцы отсохнут ответить на звонок?! — Я только проснулся. — соврал он с неудовольствием отмечая, что гундосит в нос. — Ага, проснулся, в шесть часов вечера, конечно. — проворчал Леорио. — Слушай, погоди-ка, а что у тебя с голосом? Ты там заразу подхватил, что ли? — Приболел немного. — Что-то серьезное? — перебил его Леорио. — Обычная простуда, я в норме. Зачем звонишь? — Слышно, приятель, что не немного, а по полной программе. — в голосе друга мелькнула озабоченность. — Опять себя не жалеешь, да? У тебя лекарства хоть дома есть? Чем ты лечишься? Температура высокая? Кашель, насморк?        Курапика открыл было рот, чтобы огрызнуться… но передумал. По голосу было слышно, что Леорио беспокоился за него, и его забота не раздражала, а согревала, что ли. — Есть у меня лекарства, Леорио… — Нет у тебя никаких лекарств, бьюсь об заклад. — отмахнулся тот, как от детского лепета. — Так, у тебя под рукой ручка с бумагой имеются? Купишь все что я скажу. А лучше попроси кого-нибудь, чтобы тебе привезли лекарства. С температурой на улицу не выходи, слышишь? — тоном строгой воспитательницы пригрозил Леорио, потом послышалось пыхтение, топот ног. — Записываешь? У тебя кашель какой? Сухой, влажный? — Леорио, — смягчив тон, сказал Курапика. — Лекарства есть. Я в порядке. Жить буду. Что-то срочное? — Ну, вообще-то я позвонил поздравить тебя с Новым годом. — и следом грозным тоном. — Не вешай мне лапшу на уши. Какие у тебя там лекарства, а? Наверняка там свой аспирин горстями глушишь. Курапика, чтоб ты знал, аспирин не панацея от всех болезней!        Нет, он от него точно не отцепится, а пререкаться сил у него никаких не было. Курапика обернулся к аптечному пункту на своей тумбочке. — Если я перечислю тебе названия, ты от меня отцепишься? — через силу выговорил он. По коже пробежал озноб. — Отцепишься?! Курапика, ты просто… Я о тебе волнуюсь! — возмутился Леорио. Послышался вздох. — Ладно, ладно, я тебе верю… Я что ещё хотел сказать. Послезавтра я поеду в Саут-Уэйн, навестить своего дядю и проездом буду в Эрдингере. Всего на несколько часов, но… — и спрашивает с надеждой. — У тебя как, нет планов на тот день? Как насчёт встретиться? Что скажешь?        Курапика закусил внутреннюю сторону щеки. Сколько они с Леорио не виделись? С самого Йоркшина? Выходит, почти четыре месяца. До этого, конечно, они не виделись полгода, но все те месяцы Леорио регулярно строчил ему смс-ки, напоминая о себе, на которые он, Курапика, отвечал изредка и скупо, а чаще всего вовсе игнорировал, держа дистанцию. — Извини, не получится. Меня не будет в городе. Я уеду в Валендам. — Ого!… В Валендам! Ну… Круто! — с энтузиазмом откликнулся Леорио, правда, с каким-то кислым. — Привезешь какой-нибудь сувенир? — Коллекционируешь магниты на холодильник? — иронически протянул он. — Не знал, что коллекционировать магниты это что-то постыдное. Привезите хотя б чашку с королевой Сервье. — буркнул Леорио. Курапика услышал свист на заднем фоне. Чайник. — Почему в Валендам? Захотел приобщиться к культуре или?… — По работе. — А-а, ясно… — протянул тот чуть замявшись, вспомнив, верно, что у него за работа. — Тогда, хм, в другой раз? — Обязательно. — Курапика постарался, чтобы голос звучал убедительно. — С Новым годом, Курапика. Не хворай, слышишь? — Да. И тебя с Новым годом, Леорио.       Он вернулся обратно в гостиную. Исаги стояла возле книжного шкафа, держа в руках флакон с его духами. Его нос хоть и был забит, но все равно учуял сандаловое масло и смолистый, хвойный запах можжевельника. — Положи где взяла. — Это был Леорио? — Ты подслушивала? — Узнала его голос, когда ты ответил на звонок. Он всегда такой громкий? — Всегда. — Как у него дела? — Не твоё дело. — хмыкнул Курапика, перевел требовательный взгляд на флакон в её руке, — Я сказал — положи на место. Я не буду повторять дважды.       Курапика присел на краешек кровати, потер ладонью шею. Босс не говорил, что он обязан лететь в Валендам, то было скорее само собой разумеющееся, поскольку Курапика был его правой рукой. А не плюнуть ли ему на всё и остаться в Эрдинере? Исаги и без него управится. О предстоящей сделке и всех ньюансах ей известно столько же, сколько ему и боссу, так что на неё можно рассчитывать. Пожалуй, при всей своей непредсказуемости, Курапика только на неё и мог положиться. Он прекрасно знал, как легко она управляется со сложными ситуациями, как умело улаживает самые щекотливые вопросы.        Нет. Дурная это затея. Курапика задушил слабину, которую чуть себе не позволил, и повернулся к Исаги. — Услуга за услуга, Рика. Я жду оплаты. — Я дам тебе конспективное изложение своих соображений. Готов? — Готов. — Ты обращал внимание на то, во что Куроро был одет в Йоркшине?        Курапика в недоумении уставился на Исаги. — В плащ? — У тебя прекрасная память. Я имею ввиду вышивку, что была сзади на плаще. — Перевернутый крест. — Ты ведь знаешь, что он означает? — Намекаешь на то, что Гёней Рёдан сатанисты? — Не глупи, Курапика. Ничего общего их деяния с сатанизмом не имеют. Это символ Святого Петра, того самого, который является прародителем католической церкви. При жизни апостол Пётр был труслив, как заяц, и как-то раз, дабы спасти свою шкуру, предал Христа, но потом раскаялся и дал римлянам себя казнить. Совесть его гложила, и он посчитал себя недостойным умереть смертью учителя, потому был распят головой вниз. Странно, твой отец был верующим, а ты не знаешь, что означает перевернутый крест… Зачем бы Куроро носить на спине крест Святого Петра? — Не имею ни малейшей догадки. — Что-нибудь еще бьет в их организации по глазам? Например, количество членов? До того, как ты уложил троих. — Количество? Тринадцать? Тринадцать… — и через секунду его осенило. — Только не говори, что… — Да, Куроро Люцифер и его апостолы…— Исаги взяла со стола лист бумаги и принялась что-то из него складывать. По движениям рук Курапике не удавалось угадать задумку. — За время своей жизни Христос призвал двенадцать учеников, чтобы они были с ним, возвещали его волю, изгоняли бесов, говорили от его имени. А тебе сразу не пришло в голову, что с таким именем лидер Рёдана эксплуатирует христианский первоисточник? — Имеешь ввиду Люцифер? — фыркнул Курапика. — Мало ли что у него в голове. — Одно дело когда человек хочет себя звать Люцифер из придури и совсем иное когда вся твоя организация имеет христианские коннотации. К тому же Люцифером исконно называли Дьявола — тебе не кажется, что оно плохо вяжется с отсылками к Христу? — В отличие от перевернутого креста как символа Антихриста. — заметил Курапика. — А число членов Геней Редан может быть случайным. — Вполне может. — А что насчёт их посланий?       На её лбу обозначилась складка непонимания. — Каких? — Дай тетрадь. — Исаги отдала ему тетрадь. Получив её в руки, Курапика залез пальцами под кожаную обложку и вытащил истрепанный клочок бумаги с ржаво-красными пятнами крови и протянул ей. Исаги положила незаконченный оригами на колени, взяла клочок бумаги двумя пальцами и развернула. Зрачки пробежались по двум строчкам с прекрасным каллиграфическим почерком Куроро Люцифера. — «Мы ни от чего не отказываемся, но не смейте забирать ничего у нас». — Исаги потёрла указательным пальцем носогубную складку. Курапика поймал на себе взгляд, пущенный в него — зоркий и обстоятельный, такой же, как у него. — Тебе придется мне помочь, Курапика.        Он чуть приподнял брови в сомнительном удивлении. — Кажется, это первый раз когда тебе нужна моя помощь. — Ты находишь мою просьбу странной? — Ты никогда раньше не просила помочь тебе. — сказал он.       Исаги чуть заметно улыбнулась. — Если помнишь, ты как-то сказал, что я умнее меня. Поверь, это не так. — сказала она, протягивая ему листок. — Гм… В Йоркшине пять лет назад одного бродягу без документов арестовали и ложно обвинили в убийстве. Он был выходцем из Метеора. После суда адвоката, филонившего во время процесса, присяжных, судью, прокурора и полицейских участвовавших в деле, взорвали подрывники-камикадзе. Записки такого же содержания нашли на телах всех убитых. — Мстили за то, что их соотечественника несправедливо осудили? — Вероятнее всего. — А эта записка? — Лежала на теле моего соклановца. Я нашел её, когда пришёл в лес после того как узнал о нападении. — ответил Курапика, мельком глянув на неё. — Прекрасный почерк… Прямо как на средневековых манускриптах… Что скажешь об этой надписи? — Когда я узнал о том случае в Йоркшине, то подумал об их солидарности с принципами Метеора. — Посыл прощальной записки в Йоркшине можно понять. «Не смейте забирать ничего у нас». Подрывники, поквитавшиеся за своего товарища, таким образом намекнули, за что покарали всех тех, кто приложил руку к аресту. Но вы — за что карать вас? — Исаги вновь взялась за оригами. — Может, один из ваших укокошил какого-то метеорца? — Мне об этом неизвестно, но я глубоко сомневаюсь, что член моего клана стал бы кому-то вредить. — физиономия Курапики не выразила ничего, кроме презрения ко всему живому. — Если бы ему что-то угрожало… — Или кто-то.        Курапика открыл рот — и захлопнул. — Сомневаюсь, что это месть… Во всяком случае непохоже… Хотя… Кто знает? — Я в это не верю, — отчеканил Курапика. — Это похоже на предупреждение. Для тех, кто захочет мстить. — Мм, сомнительное предположением. Откуда им было знать, что они…        Исаги заткнулась на полуслове. Погрубевшие пальцы, колдующие над бумагой, застыли. Схлестнувшись с ней взглядом, Курапика понял, что к ним пришла в голову одна и та же мысль. Он судорожно сглотнул, прочищая горло. — Пакунода. — вырвалось охриплым голосом у него прежде, чем он успел осознать обрушившееся осознание целиком и полностью. — Её нэн-способностью было чтение воспоминаний. Она могла прочесть чьи-то мысли и узнать, что в деревне не весь клан. — О… — Исаги скривила рот. — Выходит, посланье адресовано тебе, Курапика.       Он сидел и молчал. Не знал, что сказать. Как должен относится. Скорее всего, должен быть в бешенстве. Но почему-то он ничего не чувствовал. Совсем. А он ещё гадал, то-то Куроро не слишком сильно удивился, узнав о его происхождении… Понятно теперь, почему эта паскуда и бровью не шевельнула. Получается, знал о его существовании. Догадывался, что он придет за ними. Вот оно как. — Эта новость ещё больше распалила твое чувство предназначения?       На осунувшемся лице слишком ярко блеснули глаза. — Нет. — Курапика положил листок в тетрадь, захлопнул её со стуком, похожим на точку в предложении. — Я уверен, что Рёдан выполнял чей-то заказ. Я слышал, что некоторые люди нанимают их для разного рода специфических услуг. — Почему ты так решил? — Рёдан не задержал у себя глаза. Клан Курута вырезали восемнадцатого декабря шесть лет назад. Через неделю, в канун Нового года на зимний аукцион Сезанн выставили две пары глазных яблок. Это не совпадение. Рёдан передал трофеи заказчику и те пошли в оборот на чёрном рынке. Захотел бы Куроро заполучить их для себя, то не сбыл бы с рук так быстро. — Может быть, может быть…       Совершенно очевидно, что её мысли были далеки от того, что говорил Курапика. Он присмотрелся к странно изогнутому нечто из бумаги у неё в руках. — Что это? — Это? — Исаги взялась за оригами кончиками пальцев и подняла перед собой. Оригами представляло собой конструктивно очень точную копию глагольной виселицы. — Это то, что получил разбойник, когда убрали пасхального агнца после того, как он получил за него мешочек сребряников. — Что же именно? — Освобождение от мук совести, как и его сотоварищ Петр, который трижды отрёкся от Христа. А ты что, никогда не читал Евангелия от Иоанна? — Нет. — Очень жаль.       Положив страшное оригами на стол, Исаги сложила руки перед собой. На тыльной стороне кисти веретенообразной полосой блестел перламутром след от ожога. — «Мы ни от чего не отказываемся, но не смейте забирать ничего у нас»… Если интерпретировать слова буквально, то жители Метеора принимают всё, что попадает к ним в руки, чем бы это ни было и кто бы это ни было, и не отдают то, что приняли в свой город. Похоже на некую клятву. Рёдан разделяет данную клятву, то придерживается того же принципа — всё принимает, но ничего не отдает, тот кровавый бардак, который они устроили в Йоркшине в память Увогина это подтверждает. — она отвернулась к окну. — Но не совсем. — В смысле? — В прямом.        Не глядя на него, Исаги вздохнула, и Курапика заметил, до чего она выглядит уставшей. — Не понимаю… — Подумай. — Но мне надо знать, что ты… — Не будь ненасытным, Курапика, не то мне перестанет быть интересным делится с тобой соображениями. — прервала его напарница. — Вернемся к разговору, когда в твоих поисках наметится некоторый прогресс. Или не наметится. И ещё… — Да? — В следующий раз расскажи мне о двух вещах. Что случилось на Испытании, когда ты поехал с Пайро в город — это первое. Второе, что мне хотелось бы знать… как тебе пришло в голову использовать цепи? — Зло, разгуливающее на свободе, должно быть заковано в преисподнее. — Ты, как всегда, красноречив. — Я говорю правду. — Да нет, ты только принимаешь нелепые позы. Твои ответы сгодится только для того, чтобы сказать его напоследок врагу перед тем, как отправить его в мир иной.        Курапика поднялся с постели, прихватив рассасывающих таблеток для горла с эвкалиптом и добрел до кухни. Как следствие ночной температуры немного кружилась голова и тело было будто ватное, но он без проблем заставил себя встать. Из-за болезни все эти дела с труппой и церковью, у него в голове не особо отложились. После капельниц и антибиотиков ему было уже далеко не столь убийственно погано, как сутки назад, но в свитере, теплых штанах и носках его продолжало познабливать. Налив в чайник воду, он поставил его на плиту, вытрусил из блистера лекарство и, перекатывая леденец во рту, ждал, когда тот закипит. Исаги тем временем читала разворот в «Вейн Ньюс», согнув одну ногу и положив лодыжку на колено. Он приготовил чай, положил туда ложку перетертого имбиря с мёдом. — Будешь чай? — Нет, спасибо. — ответили ему; кончик языка бегло скользнул по верхней губе. Курапика, покачав головой, усмехнулся. Да что с ней сделаешь…       Спустя минуту он поставил перед ней дымящуюся чашку. — Я же сказала, что не буду. — Пей. — сказал он скрипучим голосом. — Ты всегда принципиально отказываешься пить, когда тебя мучает жажда? — Не знаю. В данный момент меня не беспокоит жажда. — Каждый раз, когда я предлагаю тебе пить, ты губы облизываешь.       Курапика ждал, когда Исаги скажет что-нибудь, но она промолчала.       Он поставил свою кружку на тумбочку рядом с батареей лекарств и поплотнее закрыл окно. Сев на постель, Курапика прислонил ладонь к гудящему черепу. Он чувствовал столько всего сразу, что в совокупности получалась пустота, отупение, отсутствие чувства от их избытка. В затылке закололо горячими спицами. Курапика почувствовал, что вспотел, спина горела. Он отнял руку от головы, и увидел, как Исаги, взяла свой телефон со стола, посмотрела на время. В груди вдруг узлом завязалось беспокойство. Курапика не сразу распознал, откуда оно появилось, пока молчание не продлилось слишком долго. — Пора уходить? — как можно безразличнее спросил он. — Пора. Я слишком засиделась. Нельзя столько злоупотреблять гостеприимством. И мое общество должно было тебя уже утомить.        Курапика не ответил. Он хотел сказать «нет» и не мог себя пересилить. — Спасибо за лекарства. — Курапика, ты уже выполнил дневную норму благодарностей. Ни к чему обязывать себя лишними. — Что мне делать с?… — он повернулся к пустой капельнице с трубкой, висящей высушенной медузой, и стеклянные пузырьки, что стояли на столике. — Хочешь — оставь. На случай, если пригодятся.        Он кивнул.       Расстояние между ними было каких-то десяти дюймов. Едва заметный флёр его парфюма на её шее. Сандал, можжевельник и прохладный аромат лимонного масла, сплетаясь с пряными нотами её духов, оттенял смолу босвеллии и цветы нарда, создавая нежный и пленительный аромат. — Зачем ты взяла мои духи? — спросил он. — Захотела почувствовать на себе тебя.        Встретив бесстыжий взгляд, он выдержал его. Подернутая дымкой радужка не смогла скрыть, как зрачки её расширились, замечая его замешательство смешанное с недовольством и, что хуже — смущением. — Ты покраснел. — У меня температура. — Температура у тебя была и минуту назад, но твоё лицо не полыхало. — Значит, поднялась. — подчёркнуто отозвался Курапика. — Ну, как скажешь. — протянула Исаги с косой ухмылкой. — Как думаешь, тебя легко соблазнить? — Понятие не имею. — Ты что же, ни к кому никогда не испытывал симпатию? — Я этим не озабочен. — отрезал он. — Потому что собираешься прикончить?       Курапика предпочёл не отвечать, не желая вестись на провокацию. — Я знаю — тебе очень трудно. Нервотрёпка на работе, охота за глазными яблоками, догонялки за Гёней Рёдан… Ни минуты на передышку. Чем ты обычно занимаешься, когда приходишь домой?        Со стороны ни у кого не возникло бы сомнений, что Исаги с ним кокетничает, но только не он. Курапика мгновение молчит, потом, чувствуя, как роняет себя, мысленно ругнулся и отвечает: — Читаю, работаю или сплю. — Звучит одиноко. — Я привык. — жмёт плечами безразлично. — Не сомневаюсь. Ты представлял себе… визуально… сценарно… как спишь со мной?       Курапика поперхнулся воздухом. Текли секунды, грозясь превратиться в минуты, а слов так и не было. Глупо было сомневаться, что глубоко порочная Исаги не разглядела бы его костюм старомодных ценностей, надетого целомудренным воспитанием клана Курута, и ни разу не попыталась бы вогнать его в краску. В голове рождается мысль, что, возможно, она уже говорила что-то в таком духе: дней пять назад, когда Курапика то растягивал губы в насмешливой ухмылке, то ханжески вздёргивал бровь и отворачивался. Когда ей было интересно провоцировать его и выводить из себя.       «Она просто пытается заставить меня почувствовать неловкость» — мрачно думает про себя Курапика. И, надо признать, ей это хорошо удается. — Рика, мне абсолютно неинтересна эта тема, и, кроме того, ты задаешь мне вопросы, которые могла бы задать женщина другого характера. — Какого же? — Более легкомысленная. — Может, я просто хочу тебя обольстить. — Я не настолько туп чтобы не понимать, что твои вопросы не имеют никакого отношения к соблазнению. — сдержанно отвечает он. — А к чему они имеют отношение? — Вызвать дискомфорт, чтобы направить беседу в интересующее тебя русло. — Ну и как, тебе сейчас дискомфортно, Курапика?        Курапика сплюнул смешок. Исаги откинулась спиной обратно к спинке стула, скрестила лодыжки босых ног перед собой. Повернув голову в одну сторону, она смотрит в другую — на предмет своего интереса. Курапика облизнул пересушенные губы, чувствуя на них вкус её кожи, всего на мгновение давая слабину, и позволил мурашкам разбежаться по коже. Её легкая, блуждающая полуулыбка, едва зарождающаяся и пропадающая, словно намекает на некую интимную шутку, понятную лишь им обоим, отзывающаяся и в облике, и в едва уловимой плёночке насмешливости на глазах. Курапика словно изучал гравюру — малейшие детали на ней были аккуратно пропечатаны, но все они находились на одинаковом от него расстоянии, изображение оставалось плоским. Он смотрит ей в глаза, после чего серьёзно говорит: — Ты совершенство.        Исаги не пошевелилась. — Ты выглядишь, как картинка. — продолжил Курапика, наклоняясь вперед. — Безупречно выстроенная композиция без изъянов. В точности, как по задумке. И в этой картинке… мне сложно разглядеть человека, который прячется за ней. — Какой кошмар. — лицо Исаги спряталось за руками. Видны были только её глаза. — Ты меня раскусил. Придется доработать композицию, чтобы никто больше не заподозрил неладное… И какого ты мнения о человеке? — Мне приходится довольствоваться догадками. Могу судить о тебе только на основе того, что ты позволяешь мне видеть. Но в моих догадках мало что внятного.        Та убрала руки с лица и опустила их на колени. — Если картинка совершенна, почему бы на неё просто не смотреть? — Действительно, почему? — беззлобно язвит он, выгибая бровь. — Ты не совершенная композиция. Ты как домик, в котором недавно побывал дикий зверь — полная разруха, всё поломано, покалечено, разрушено… Хотя снаружи и кажется, что всё в порядке… — сухая усмешка. — Может, это из-за того, что ты — результат непредсказуемого стечения обстоятельств, а я — точно рассчитанного замысла?        Курапика прислонил раскаленный температурой череп на прикроватную решетку позади себя и смотрит на человека перед собой, что заставлял его выползти из своего укрытия, высунуться из-за нагромождения из ненависти и обвинений. — Зачем ты просишь говорить меня о моем прошлом? — проговорил Курапика. — Помимо корыстной. — Не ради краткого эмоционального эффекта. — А ради чего? — Твои слова идут вразрез с мыслями и совсем не по пути с настоящими чувствами. Я бы помогла тебе найти нужное направление.       Её взгляд отметил нездоровый восковой оттенок, скользнул по его искусанным губам, по синякам, отчетливо проступившим под ввалившимися глазами, потухшими, усталыми.        Исаги подобрала под себя ноги и придвинула стул к его кровати, стремительно сократив дистанцию между ними до опасной близости. Дрожь разрядом проходит по позвоночнику и бьёт в затылок, прошивает мозг. Курапика остался неподвижным, но ему потребовалось сделать над собой усилие, чтобы инстинктивно не отпрянуть, также, как как в прошлый раз. Тогда он не успел проанализировать, что заставило его это сделать. Эффект неожиданности? Испуг? Испуг! Что ж, в её обществе никто не будет чувствовать себя, как у Христа за пазухой… Он провёл языком по деснам. Потом твёрдому небу. Он медленно двигался во рту, изучая пространство между деснами и щекой. Некоторые делают так в глубоком раздумье. Потом он мельком смерил расстояние между ними. Меньше фута. Обычно он не чувствовал её ауру, но во время болезни собственная аура стала более чуткой и восприимчивой, чем обычно, да и расстояние сыграло свою роль: гулкая, вибрирующая дрожь, как от лезвия стали после удара, которая задевала какой-то чуткий камертон на его коже, отчего его вибрирующий отзвук резонировал по телу до самых костей. — Я не могу избавить от боли. Но могу сделать так, чтобы она потеряла значение.       Исаги сидит близко, что он чувствует её запах, её тепло, слышит её дыхание. Курапика глядит прямо ей в глаза, в самую глубин. И ощущал себя так, словно балансировал на самом краю лезвия ножа. — Просто попроси. — Нет. — Почему же? — Для меня боль имеет значение. Ничего не чувствовать гораздо хуже, чем жить с болью… Но иногда завидую тому, что ты ничего чувствуешь. Это легче, когда их нет. — Что легче? — Всё.       Смех. Тихий, хриплый рокот. Слова, которые раздались вслед за этим, были полны почти дружеского участия. — Твоя природа, Курапика, и то, что у тебя в глазницах, не предрасполагает к отсутствию чувств, иначе почему оно там находится?… Каким бы хладнокровным и рассудочным ты не выглядел снаружи, в тебе столько эмоций, что это даже несколько пугает. Но возводить свою боль в смысл жизни, придавать ей столь высокое значение… Даже для тебя это слишком. — Считаешь? — охрипшим говорит Курапика. Воспаленное горло давит на голосовые связки. — Пожалуй. — А чему ты придаешь высокое значение? — В сущности наши ценности мало чем различаются. — Рика.        Брови слегка приподнимаются — я тебя слушаю. — Ты совсем не чувствуешь боли? — Совсем. — следует ответ. Отстраненный. С холодком. Курапика уже слышал этот тон, видел это выражение лица. Она снова была заключена в своем лабиринте, в своем дальнем погребе. Она всегда была вежлива, но тогда и сейчас как-то по другому вежлива: слегка отстранена, как антрополог в диком и опасном племени, который тщательно старается не вникать слишком глубоко в местные порядки.        В полумраке скос шрама на левой стороне лица делает её внешность отнюдь не холодной и хищной, как казалось поначалу, а чувственной. Одно Небо знало, что диктует опалённое температурой сознание, но его вдруг прошило шальным желанием коснутся его, посмотреть на реакцию. Интересно, как поступит Исаги, если он её коснется? Встретит ли сопротивление? Может, сломает ему руку? Все равно что стоять перед террариумом и размышлять, как что сделает змея, если попробовать её погладить… или нечто иное.        Курапика не хотел чувствовать себя агнцем. Тем не менее, рядом с ней это чувство его не покидало.       Курапика сжимает переносицу пальцами, чувствуя жар собственной кожи. Ну разумеется, только температурой он и мог объяснить странность своих мыслей.        И всё-таки. И всё-таки.       Курапика смотрел на её шрам, и его рука потянулась к нему. Исаги перехватила руку за запястье и сказала — тихим, но опасным голосом, всё равно, что блеснувшее лезвие кинжала, спрятанное под шелковой подушкой: — Не стоит этого делать.        Он предвидел эту реакцию. Непонятно, каким образом — просто предчувствие, что шрам являлся табу, а в истории его появления не хватало ключевых деталей, говоря её словами, представляя из себя каркас недостроенного дома, где были только строительные леса, но не хватало стен и черепицы.        Хватка слабеет. Курапика, высвободив руку, удерживает её ладонь в своей. Затем он наклонился, прикоснувшись к ней губами, вероятно, дольше, чем позволяли приличия, и достаточно сильно, чтобы она ощутила его дыхание, исходящий от его кожи жар. Пальцы задержались на запястье, словно чтобы проверить, бьется ли у неё сердце. Сердце билось. Живое, человеческое сердце. Пульс ровный, как у спящего.        Его полыхающий алым взгляд нашел её глаза еще до того, как он поднял голову. Исаги сидела, чуть наклонившись вперёд. Просто сидела. В молчании, глядя на него безо всякого выражения. Мучительно долго. Прозрачные глаза подобно зеркалу отражали радужку, являющуюся подлинным доказательством принадлежности к клану Курута. Багровый отсвет стекал по ним медленно, будто истекая кровью, а где-то за глазными яблоками прятался человек, в котором не было ни единой капли крови Курута. Но Курапика смотрел в них и видел себя. — Гм… — О чём ты думаешь? — О твоей тактике. — И какова, по-твоему, стратегия? — Внести в догадки большую внятность. — отвечает Исаги, будто его мысли читает, как пробегающие строчки субтитров.        У некоторых людей душа расположена так глубоко, что к ним неприменимо выражение, выказывающее теорию о том, что при её наличии глаза будут являться её отражением. Но душа Курапика таилась где-то прямо за радужкой. Во всяком случае не дальше, чем хрусталик, путь в который сразу за радужкой, через дыры зрачков — тлеющих угольков посреди пожарища. — Не могу отвязаться от чувства, что я должен держаться от тебя подальше. — произнес Курапика. — Так что ж не выгоняешь? — вздёрнула брови та. — Тебя выгонишь. — Одно слово и я там. — краешек губ вывернулся вверх. — Одной ногой уже за порогом. — Ну и проваливай. — он очень старается звучать так, будто бы разговор идет именно так, как он загадывал. — Ты этого хочешь? — её взгляд прошелся по нему, надрезая какой-то плотный невидимый кокон, которым он был окружен. — Я уверена, что нет. — Кто-то, кажется, говорил, что он не медиум и не телепат. — парирует он, и не пряча иронии. — Я по-прежнему не умею читать мысли, Курапика… Лишь делаю выводы на основе того, что лезет из трещин на твоей маске.        Курапика хмурится и недоуменно на неё смотрит. Её голос звучал очень близко. Было непривычно дышать одним воздухом… С чем-то живым, находящимся в дюймах от него. Курапика был полностью спокоен — или же хорошо научился обманывать себя, лгать самому себе и верить в ложь, что решил, будто это так — ровно до тех пор, пока кожи за ухом коснулись чуткие пальцы.       Внутри у него все встало на дыбы. Взгляд стал настороженным. За кожей трепыхалась бедная артерия, перекачивая кровь поддерживающая жизнь в разбитом, потрепанном теле. Прижатые к шее, пальцы собирали удары там, где взнузданная кровь готова была порвать сосуд. Исаги склонила голову набок, впитывая пальцами эту зыбкую, животворящую вибрацию. Курапика был переполнен жизнью, в нём полыхала жизнь, отражаясь в алых радужках, его сердце обливалось кровью, оно было живым, трепещущим и таким наполненным…       Ему показалось, в глубине её зрачков что-то колыхнулось. Едва ощутимо проводя носом по виску, она втянула в себя запах — болезни, лекарств, кожи — и следом по уголку его сжатых губ мазнуло сухим и чуть тёплым, захватив сорвавшийся с них вздох и оставив после себя мимолетное касание несостоявшегося. Курапика хватает её за плечо, впившись в него пальцами. — Рика… — предостерегающие интонации искрят, словно подпаленный бикфордов шнур. — Краснеешь нетронутой невестой. — отвечает ему прямо в ухо та, кто припомнит потом ему всё это назавтра, будет издеваться, дразнить, играя на его терпении — и имеет на это полное право. — Заткнись. — рыкнул он.       Чёртова бестия. Но если и насмехаться, так друг над другом…        Жар прорвался, хлынул, скручивая нутро тугим узлом. В него проникает до ныне текущего момента неопознанное чувство, когда он представил, как чужие губы легко касаются его, накрывают их, пробуя на вкус. Сердце застучало гулко, словно молот. И сразу стало не до смеха. Курапика прикрывает глаза, чтобы успокоить бьющееся в груди сердце и стереть накатившие эмоции, не отстраняя и не привлекая к себе, и видит Бог, чего ему стоило не сделать последнего — исследовать мягкую кожу, прикасаясь губами и замирая от собственной же смелости. Или дурости.       Конечно, дурости.       «Что ты, чёрт побери, творишь, недоумок?».       Тем не менее, эта дурость зазывала его пасовать перед недопустимым желанием прикасаться, чувствовать и вызывать чувства, и это желание было настолько сильным, что стало страшно. Втянув в себя воздух, он упрямо стискивает зубы, чтобы не дышать проклятым ладаном. Слова не шли. Это раздражало, потому что нужно было что-то сказать, а не сидеть, вперившись куда-то в воздух.        Он никогда не испытывал желания близости с кем-то. Он понимал, что всё это — дело плохое и, в общем-то, пропащее. Что за это он поплатиться, поплатиться так, как ему и не снилось, что будет себя за это долго упрекать, наталкиваться на свой колючий, укоряющий взгляд в зеркале, наказывать себя и злиться. Последнее, разумеется, будет в любом случае. Всё происходящее неправильно от начала и до конца и не должно было происходить.       Но происходило.       «Ты не жилец, Курапика. В жизнь тебе путь заказан, так что кончай этот вздор».       В голове путались мысли, чувства и эмоции, путались в паутине, сплетенной кем-то, но явно не им. Ему не было и тринадцати лет, а он уже знал, что, в сущности, одинок и будет одинок всегда. Такой вывод люди обычно делают гораздо позже. У его жизни остались считанные месяцы, самое большее — пару лет. Его срок подходит к концу. Он смирился и ничего не ждал. Более того — не хотел. У него были крепкие, выстроенные границы от того, что иным позарез необходимо — это помогало, держало в узде, подпитывало его решимость, а знание, что ему осталось недолго, что скоро все кончится и его ждет тишина, успокаивало. На протяжении многих лет он соорудил для себя множество правил, которые основывались не только на его прошлом и воспитании, но и собственных убеждений — на что он не имеет права, чему он не должен радоваться, на что не должен рассчитывать или надеется, чего не должен хотеть. Правила с детства помогали ему выживать, правила делали мир объяснимым, они сделали его невероятно дисциплинированным и бдительным. Нельзя было позволить этому рушиться. Оно того не стоило. Нельзя. Потому что если позволить… Оно. Обязательно. Причинит. Боль.       Курапика не боялся испытывать боль — по крайней мере ту, что видна глазу, которую можно потрогать, заглушить таблетками, залечить «Святой цепью», ту, что оставляет после себя рубцы и шрамы. Физическая боль едва ли что-то значила, потому что была проходящей. Но если смерть его клана и позволила узнать ему кое-что о себе, так это то, что боль, ломающая изнутри, заставляющая быстро и неправильно взрослеть, самая жестокая, и от неё потом не избавиться. Та превращается в ещё один орган, в паразит, сжирающий изнутри, зазывая в погибель и саморазрушение.       А ещё — потому что Исаги. Злая, жестокая и безжалостная, с ужасным эго, которому он раз за разом, к собственному стыду и позору, сдавался на милость. Взгляд помимо воли скользил по острым скулам, запинался о шрам, по залегшим синякам под хрустальными глазами, непреодолимо тянулся к губам, с которых столько раз слетали слова, режущие по живому, препарирующий его жизнь, стекал яд, причиняющий боль, зубоскальства и издёвки… Курапика редко разбирался в своих чувствах до того, как начинал действовать. Сейчас он не знал, что чувствовал по отношению к ней.       Она представляла собой угрозу. Она не представляла собой угрозы.       Угроза исходила от её пугающего всепонимания…       Курапика втягивает воздух сквозь сжатые зубы, борясь с тягой.       Что над ним сейчас проповедует? Явно не здравый смысл.       Ты спятил, Курапика.       Они уставились друг на друга. Впервые Исаги видела в его лице так много эмоций сразу. В мутных глазах был страх, но ещё больше было тяги и какой-то непонятной тоски. Курапика видит в её насмешливых глазах не только отражение багровой бездны, подернутой пеленой болезни, но и понимание его метаний. — Ничем хорошим это не кончится. — хрипит Курапика, и понимает, что сказал это вслух. — Ты абсолютно прав.       Не в состоянии разобраться, что он на самом деле чувствует, не умея выразить свои чувства, Курапика хрипло выдохнул. Воздух выходит из него с таким обречённым вздохом, будто сам себя отправлял на заклание. Слова застряли в горле перебитым стеклом. Не вырвались ни грубости, ни саркастичные колкости, злые оскалы…       Помилуй, Боже…       Положив руку ей на лицо, Курапика огладил впалые щеки большим пальцем очерчивая дугой косточку, и, поддавшись вперёд, находит холодные губы, накрывает их своими — нервно, быстро, по самой кромке, словно боясь передумать.       На секунду они неподвижно замерли, соединившись губами. Он отстранился первым, следом за звуком поцелуя, с которым разомкнулись их губы. Исаги смотрела на него трезвым взглядом, незамутненным взором… и казалось, о чем-то раздумывала. — Мне показалось, или ты попытался меня поцеловать? — К сожалению, не показалось. — хрипит он.        Голос почти не слушался, в ушах гремели в набаты. — К сожалению… — с расстановкой повторила Исаги. — Так скоро разочаровался?       Курапика, моргнув, смутно осознал сказанное. И придушенно смеется.       Преодолев тяжелое исступление, Курапика, коснувшись тёмных прядей дрогнувшими пальцами, трепетно и как-то несмело зарывается в них всей ладонью. У Исаги волосы длинные, и мягкие — мягче, чем кажутся, и пахли его духами, его шампунем. Отстранившись, чтобы глотнуть воздуха, как перед прыжком в воду, Курапика вновь цепляет её лицо и привлекает к себе, приникая к губам поцелуем, неумело, но уверенно, ловит их, желая поделиться своей никчёмной, замызганной жизнью. Прохладные и податливые, они размягчилась при соприкосновении с его — плоть поддалась плоти. Пробуя друг друга. Просто невинное касание кожей о кожу, держа язык за зубами. Никаких вольностей. Чувства били оглушающе. Всё проваливается куда-то внутрь, в разверзшуюся бездну, с каждой секундой, пока он ласкал её губы, по телу всё больше разливалась липкая, наваливающаяся тяжесть. Треклятая слабость, охватившая тело, была отвратительно-сладкой, душа к чертям собачьим всю его хваленую выдержку. Вкрапления мыслей о здравости происходящего исчезли подчистую, но где-то в этом омуте ему все же удается найти одну, вцепится в неё. — Рика… Нет. Хватит, — шикнул, вырвавшись из поцелуя, но совсем не отстранился — не хотел, не мог. Тяжело дыша, Курапика ткнулся в тёплый висок своим, сглатывая, ощущая свой же сумасшедший пульс, скачущий, рваный, безуспешно пытаясь выровнять сбитое дыхание. Губы горели, кожа ныла и саднила от желания контакта. Ладонь всё ещё лежала на щеке. — Хватит… Мне этого не надо. — Правда? Так и не скажешь. — слышится в ответ тихий, вкрадчивый смешок.        Вместо заготовленной реплики из него вырывается рваная усмешка, и проскакивает в ней какая-то обреченность — прелюдия перед самобичеванием, которое неминуемо ждёт его. Пряный, сладкий, душный аромат ладана сочился отовсюду. Близость туманила голову, наполняя жаром, которого он раньше не испытывал, гулким волнением.       Это было ненормально. И неправильно во всех отношениях. Об этом нужно было подумать, рассмотреть со всех сторон, сетуя на свою дурную голову, а не бросаться в омут.       Не было сил слышать шаткие оправдания собственных действий. Всё уже сделано. Обратно не повернешь, уже не отмотаешь назад. В этот момент до него с задворок доходит довольно сентиментальное осознание, что это его первый поцелуй. Он невесело усмехнулся про себя. Что ж, поздравляю, Курапика. Он дал себе слово, что этого не произойдет, ни с кем и никогда, и не только нарушил свое слово, но ещё и заветы клана. Что, спишешь на то, что был не в себе от болезни? Не понимал, что творишь? Ври себе больше, дурак несчастный.       Улыбка изогнула тонкие губах, а потом эти самые губы снова коснулись его. Исаги легко прикусила нижнюю губу, внимательно вглядываясь в алые глаза, прошлась языком по верхней. Это было… приятно. Отвечая, Курапика прикрыл глаза, провёл ладонью по худой спине, невесомо проходясь по проступающим под кожей позвонкам, чувствуя, как врезаются острые лопатки. Все ребра можно пересчитать… Слишком тонкие запястья, слишком тонкие пальцы. Не верилось, руки, принадлежавшие такому хрупкому телу, могли без труда держать в руках катану, могли свернуть шею на раз два. Могли вообще причинить кому-то боль… Поцелуй внезапно становится жестче — ладонь ложится на его щеку, придавливая, крепко, но не больно. Всюду, где Исаги его касалась, становилось горячо. Её теплое дыхание защекотало губы, она коснулась их языком и беззастенчиво раскрыла, углубляя поцелуй, срывая сдавленный вздох. Во всем теле поднималась безобразная слабость, все чувства чувства будто обострились, стало вдруг трудно, очень трудно думать… Дурея от ощущений, Курапика прикрыл глаза, понимая, что поводья контроля выскальзывали из рук. Она целовала так искусительно, так чувственно, что его повело. В голове с настойчивым упрямством, неуместно зоворочалось, что та умеет целоваться — до сбитого пульса, до томной щекотки. Хуже всего, умела чертовски хорошо, а для всякого умения, как известно, требуется опыт.        Разорвав поцелуй, Исаги отстраняется от него. Несколько секунд они молчали. Смотрит. Без оторопи. Невозмутимо. Будто ничего и не случилось. Будто только у него сердце в груди колотилось вхолостую, так, что вот-вот откажет. — Многие убегут от собственной матери, чтобы броситься на шею убийце. Им не терпится встретить его… И ты, Курапика, боюсь, один из таких. И я такая же.        Он застыл, оглушенный. Из легких словно выбили воздух. С огромным трудом преодолевая тяжелую оторопь. Ошеломление мешало дышать, сердце стучало гулко, как молот. Его сердце колотится, пока ладонь касается его волос на затылке, очерчивают выступающие позвонки. Сзади — вершины остистых отростков, натягивающих кожу, костные хребты processus spinosus, спереди — хрящи гортани, видны столь отчетливо, что никакая диссекция не нужна, и этот простой анатомический катехизис легко запомнить: подъязычная кость, щитовидный хрящ, выступ гортани…ключицы… яремная вена… — Но, может, именно этого ты и заслуживаешь? Искать утешение у убийц, а не у друзей. — она наклонилась прямо к его уху. Шепот был еле различим. — Я ведь могла бы сейчас свернуть тебе шею, и ты ничего не успел бы понять. Отправился бы на небеса к своему клану, минуя этот долгий, безмерно тяжкий путь.       Слова растекаются по венам горьким ядом, заставляя заледенеть. Мертвенное молчание. Курапика нисколько не изменился в лице, но оно стало серым, будто у головы, долго хранившейся в формалине, который совершенно обесцветил ему кожу, словно рвано стучавшее сердце перестало качать ему кровь — затем он отпрянул от неё. — Убирайся. — цедит сквозь зубы каждую букву.       Она ничего не сказала, но ощутила произошедшую в нем перемену. В глазах его чего-то недоставало. И застывший взгляд ничуть картину не смягчал.       Курапика кое-как выбрался из одеяла, дошел до коридора, взял пальто и вернулся в гостиную. Внутри было мерзко сразу от всего — от усталости, от злости, от разыгравшейся не вовремя болезни и какой-то странной обиды. Последнего оказалось больше всего. Как избавиться от осадка Курапика не имел понятия и злился. Куда там — всё тело ощетинилось злостью, словно шипами, его колотило от неё, рвущейся наружу изнутри.       Исаки вскинула бровь, заметив свою вещь у него в руках. Потом подняла поблескивающие глаза, в его злое лицо, смерила его равнодушно-насмешливым взглядом. — Выгоняешь? — спрашивает, догадываясь, к чему всё идет. — Тебе лучше уйти. — раздалось тихое, сквозь зубы. На челюстях знакомо вздулись желваки, ногти впились в ладонь. Собственный голос был хриплым, надломленным, чужим: — Прямо сейчас.        Та не спеша поднялась, забрала у него пальто. На секунду их руки соприкоснулись, и Курапика резко отдёрнулся, будто та была заразной. Исаги, заметив это, ухмыльнулась. От этой поганой ухмылки, будто говорящей «Ну и болван ты», его затрясло ещё хлеще, больно ударяя по оголенным нервам. — Что, передумал мне в любви признаваться?        Курапика резко поменялся в лице. — Это ничего не значит, — прошипел он, полоснув её взглядом, в котором горело желание превратить ухмылку на лице в кровавое месиво. Еще хоть одна капля… еще хоть порция её чёрного яда, и он не был уверен, что у него получится сдержаться. — Проваливай. Дверь знаешь где. — бросил он, пройдя мимо неё. — Знаю. — продевая руки в рукава, она заглянула в зло сверкнувшие глаза. — Увидимся, Курапика. Лекарства на столе. Сделай одолжение, принимай их. Ты… — Пошла вон. — тяжело выдохнул он.        Курапика услышал, как Исаги вышла за порог и затворила за собой дверь. Веки неохотно дрогнули, как только слух уловил хлопок и щелчок замка из прихожей. Курапика стоял рядом с ванной, вцепившись в косяк из последних сил, и вслушивался в безмолвие, пока внутри росло и ширилось что-то черное, вязкое, липкое. Он все ждал, что услышит что-нибудь, шаги или, может, стук в дверь, но оно была абсолютным, ни шороха, ни звука. Почему — и сам не знал. Не мог себе сказать. Только сейчас он понял, что наделал, и это болью отозвалось во всём теле. Отвратительно. До гребанной дрожи. Так легко надеятся и обманываться. Говорить себе то, что хочется услышать, а потом уверять себя, что ждал чего-то подобного, хотя знаешь, что это не так. Он уже больше не был уверен в том, что именно хочет услышать.        Курапика привалился к косяку и отвернул лицо. Стояла какая-то глухая тишина. Квартира была оглушающе пустой, холодной, как лютой зимой.       Он открыл глаза и посмотрел на часы на тумбочке. Тридцать семь минут четвертого. Он не проспал ни секунды. Не мог заснуть, сбившись в комок, глядя в абсолютную темноту, которой была занавешена глубина квартиры. Где-то по стенам бегали тени-пауки, то взбираясь на потолок, то резво прыгая куда-нибудь в угол. Ни шороха, ни шепота. Сплошное безмолвие. Оно сводило его с ума. За окном его детской спальни в распахнутые створки окно дружески заглядывали веточки персикового дерева, шкрябая по ним, будто приглашая поиграть, стрекотали певчие цикады, трещали ночные сверчки, разносились по деревне глухие низкие гукающие звуки неясытей и глуховатые возгласы потревоженных филинов. У времени не вышло стереть то, к чему он привык — засыпать и просыпаться под звуки. Тишину Курапика ненавидел, он её не выносил. Возвращаясь в квартиру, не важно, когда — днем, вечером, в полночь, под утро — на пороге его всегда встречало живущее на полных правах беззвучие, напитавшее все комнаты собой. Курапика старался избавиться от него чем угодно, чаще всего бормотанием телескопического телевизора, бодрыми радиопередачами, действующими ему на нервы. Курапика только недавно понял, почему его так корёжило от отсутствия всяких звуков — в деревне Курута давило такой же тишиной, когда он добрался до неё, пока он ходил по ней.       Он засунул руку под подушку. Краешек цепи прохладно коснулся щеки. Стоило ему ощутить его, как сразу стало легче дышать. Долго он ворочался и мёрз в постели, пока, наконец, ему не удалось провалиться в забытье. Но ненадолго. Подергиваясь во сне, как собака, он проспал каких-то минут сорок, пока на улице рабочие из коммунальной службы принялись вычищать с дороги снег. Грохочуще-скребущие звуки металла об булыжник отразились на лице подрагиванием уголка глаза. Он закусил зубами краешек простыни, зажал уши руками и зажмурился. Еще хуже, чем тишина. Гребанная пытка продолжалась до четырех утра, пока, не откинув ледяные одеяла, Курапика, выматеревшись, не сел на кровати, свесив ноги. Посидев так какое-то время, уперевшись ладонями об кровать, вскоре он поднялся. Половицы поскрипывали, как палуба просоленного морем корабля. Обтянутое штофом кресло в углу с вычурно изогнутыми ножками в темноте выглядело, как какое-то чудище из сказок братьев Гримм. Курапика помнил, как мама читала их ему вслух перед сном лет в пять, скорее, он позволял ей их читать, ведь к тому времени прекрасно осваивали куда более сложную по содержанию литературу, чем сказки. «Дай мне хоть иногда почувствовать себя матерью» — ворчала та, усаживаясь по вечерам на его кровать, на покрывало из овечьей шерсти с книгой, иллюстрированной гравюрами на дереве, где у всех персонажей почему-то были длинные ногти. Втайне Курапика обожал, когда мама читала ему на ночь, но не позволял ей этого слишком часто, хотя немногое было слаще тех вечеров, когда он забирался к ней на колени, и, держась одной рукой за переплет, чувствовал, как она прижимается тёплой щекой к его макушке.       Сев за стол, он закурил, сосредоточившись на том, чтобы выкинуть эти мысли из головы, как рыбак, вытряхивающий из сетей рыбу. Курапика свыкся с тем, что жил прошлым, но научился не думать о нём часто. Это помогало ему сохранять здравый рассудок и трезвость мыслей, держать себя в руках. Теперь он не только им жил, но и постоянно о нём думал. Оказалось, что память очень опасная вещь. Ничто не могло ускользнуть оттуда тихо и незаметно, чтобы дать облегчение. Напротив —какое-то сотрясение, предательство наших стражей — и искры воспламеняют вредоносные газы: все, что томилось в заключении годами, вырывается на свободу, чтобы взорваться невыносимой болью и толкнуть на опасные, а порой и ужасающие поступки.       Poena cullei. Курапика смял окурок и сел за стол, зашёл в интернет. Клавиши ноутбука гладкие, холодные под пальцами, как гальки на мелководье. По первой ссылке он заходит на сайт какого-то библиотечного архива. Обратив внимание на несколько гравюр довольно реалистичных гравюр, желание читать к ним сноску поослабло, но он заставил себя это сделать:       «Смысл этой казни невозможно понять без контекста — её нельзя назвать ни рекордно мучительной, ни самой пугающей, в ней нет четкой и простой логики. Однако если учесть, что назначалось такое наказание за убийство родственника, то становится понятным её символизм. Осужденного забивали до полусмерти, резали на куски, после чего зашивали в кожаный мешок. В зависимости от эпохи и исполнения, вместе с человеком в мешок живыми клали животное, змею или крысу, после чего мешок сбрасывали в море. В древнем мире злонамеренное убийство родителей, братьев или детей лишало преступника человеческого облика в глазах общества. Соседство с животными в мешке могло указывать на утрату человечности, но в другой версии наказания преступника помещали в мешок одного, бросая в воду, словно топя больное животное. Казнь не предполагает длительных мучительных пыток, изощренных приспособлений и публичности. По словам императора Цицерона, практиковавшего казнь в Древнем Риме, Poena cullei была изобретена по той причине, что нет ничего настолько дешевого и бросового, чего бы были достойны убийцы членов своей семьи».       Курапика протянул руку и собрался было захлопнуть ноутбук. И снова открыл, зашёл в Сеть, особо ни на что не надеясь. Как он полагал, попытки найти человека, которого прикончили, разрубив на куски и засунули в мешок вместе с животным, не увенчались успехом. Впрочем, стоило попытаться, с учётом его изощренности — далеко не каждый день кого-то отправляют на тот свет в мешке по кускам — и склонности Исаги к изощренным способом умерщвления. Она была весьма начитана, что распространялось не только на только на ветвистую манеру речи, но и в том числе каким способом лишить кого-то жизни. Постукивая сигаретой об стол, Курапика размышлял, и в голову ему пришёл Мартин Карелл, убийца своей жены и ребёнка, получивший их стараниями оправдательный приговор. В тот вечер, перед тем, как сопровождать Неон с тёткой в оперу, она предложила разобраться с ним, похоронив заживо, упомянув картину Федерико Бароччи «Мученичество Святого Виталия». Якобы в средневековой Италии заживо хоронили нераскаявшихся убийц. Сначала забивали камнями, после чего закапывали в землю… На обычное помешательство это было не похоже, и всё же она делала вещи, который в здравом уме не совершит никогда. Что это? Страсть к жестокости? Каприз?       Каприз.       Курапика взял «Божественную комедию». На обложке гравюра Гюстава Доре с изображением Данте и Вергилия среди последних кающихся в Чистилище. Вчера ночью он прочитал её от корки до корки. Ничего там не было, хотя он надеялся именно на Данте, учитывая то, сколько раз они его обсуждали. Он рассеянно полистал страницы, не вчитываясь в заметки на полях, которые уже видел, но думая.       Эта ориентация на древнее судопроизводство… Судившее как тело, так и душу, опираясь на каноны. В некотором роде её образ мыслей перекликаются с карами за грехи в Аду, изображёнными Алигьери. В дантовом Аду грешники вынуждены переживать свои грехи вечно, то есть наказаны в стиле contrapasso — наказание подобным или контрастирующим с самим грехом, наказание жертв посредством объекта их же греха. Курапика посмотрел на свою тетрадь, а потом перебросил взгляд на исписанные чернилами и графитом книги. Их общая черта — любовь к фиксации своих мыслей — Курапика надеялся, что сможет извлечь из неё толк. Пока мало что из этого выходило, но он не сдавался. Он взял в руки листок с иероглифами, которые перерисовал вчера с записки, и работал с каждым по-отдельности, пытаясь найти в них скрытый шифр или код в расположении и количестве знаков, используя все доступные ему ресурсы, но ни на один подстановочный шифр не подходил ни под одну матрицу из всех, которые сумел найти Курапика. Последняя из догадок была связана с рассказом Асмы о своём прошлом. Если оно так, то становилась понятной связь иероглифов и того, что на записке значилось её имя. К чему, в таком случае, они относились? О чем шла речь? К участникам истории? Непосредственно о ней? Допустим, что-то из этого. Тогда как искать ключ к расшифровке в книгах?       Очевидно, он барахтался где-то на поверхности. Он чувствовал, что все подсказки на руках, но не мог их связать друг с другом. В темноте, окруженные мелкими записями, они казались ему некими мрачными созвездиями, на которые он пытался при помощи криптографии наложить знаки зодиака, но безрезультатно. У него была догадка, что в иероглифах зашифрованы названия книг, где спрятаны подсказки, и вчера бился над ней до самого утра, но по итогу получил только измочаленные мозги и отсутствие результата. Курапика сравнивал написанные иероглифы с буквами в строчках, написанных рукой Исаги. Все записи, по крайней мере в тех книгах, которые он изучил, велись либо на всеобщем, либо на кёцуго, но похожих на иероглифы знаков среди них не обнаружил.       Положив листок обратно на стол, он долго смотрел перед собой, пока над стулом не появилось пятно из темных роящихся точек. Пятно постепенно принимало форму фигуры, но та явно желала сохранить свои размытые черты. Скрывая лицо, фигура тем не менее внимательно смотрела на него, он чувствовал это. Курапика наклонился над столом и протянул руку, чтобы дотронуться до привидения, но оно растаяло в воздухе.       Все это было не больше чем дурость и блажь. Именно оно. Он хотел разгадать загадку человека, который мучал его, упивался его болью, устроил себе из его беды долговременное развлечение. Курапика был уверен, что та сейчас где-то сидит и смеется над ним. Но так или иначе, теперь уже некуда отступать, иначе все было зазря, хотя чувство было такое, словно иероглифы висели ярмом на его шее.       Сурово-сочредоточенный, он оглянулся кругом. Потом встал из-за стола, переоделся и вышел из квартиры, захватив футляр с глазными яблоками и ключи от машины.       Через пару минут, взвизгнув шинами по мокрому асфальту, «Крайслер» помчался прочь. Как только тот скрылся за поворотом, автомобиль, припаркованный в двухстах футах от дома сверкнул фарами. Из него вышла человеческая фигура и зашла в дом. В церкви Святого Клемена стояла привычная тишина. Сквозняк гулял по крипте, лаская пламя свечей. Курапика поставил глаза на полку рядом с футляром.        Священник. Военный. Преподаватель. Врач. Судья. Рок-звезда. И вот — дочь главы мафиозной организации. Семь пар. А впереди — еще двадцать восемь.       Курапика тяжело опустился на каменную скамейку напротив алтаря. Потом протер лицо обеими ладонями, будто холодной водой умываясь, постепенно возвращая себе выдержку, затолкивая эмоции и воспоминания за непроницаемую пелену отчуждённости. Ведь он не живёт, он просто делает свою работу. Доживает. Курапика понимал, что все это проходящее, что он со всем этим справится. Надо только потерпеть. Он может опять стать тем, чем он был с тех пор, как оставил свою деревню — куском плоти, живущим с одной целью, чуть подгнившим благодаря нэн-способности, пожирающей годы его жизни.       «Долог путь, безмерно тяжек из преисподней в небеса»…        Он, наконец, вспомнил, где уже слышал эти слова. Джон Мильтон. «Потерянный рай». Потерянный рай… Курапика скрипнул зубами.       Где-то в душе у него жило постоянное желание вернуться в прошлое, не дать себе покинуть лес. Если ему суждено было умереть, то и надо было умереть шесть лет назад вместе с остальными. По-крайней мере, ему не пришлось бы проживать всё то, что последовало после их гибели. Но это невозможно. Он не знал, что можно украсть собственную жизнь, что она принесет не больше радости, чем любая другая краденая вещь. Они умерли. А он здесь. Живой.       Мысль не отдалась болью, не заныло сердце. Курапика чувствовал себя пустым и холодным. Посреди всей этой реальности, алтаря, свечей и увядающих роз, его вдруг, как во сне, пронзило чувство, что он всех подвел, как будто бы провалил какое-то важное задание в сказке по собственной глупости.       Курапика угрюмо глядит в блаженное лицо Святой Девы, словно ждет, когда та начнет смеяться над ним и корчить рожи.       Что, больно? Еще не привык?       Сжав зубы, он рассматривает святую Деву, пытаясь сдержаться и не плюнуть в ответ на ее неземную улыбку. Алые глаза, глаза Рёдана, пламя свечей, принесенных за каждого члена клана и горящих перед статуей… Он берёт с полки одну из пар глаз. Два футляра были спаены друг с другом по бокам металлическими крышками, глаза — багрово-красные, как кровь. У мамы были другие — не насыщенно алые, а очень темными розовыми, похожий на тот редкий пурпурный оттенок, считавшийся самым ценным на чёрном рынке. Она получила его от своего отца, дедушки Курапики, который был троюродным кузеном старейшины. В их семье заключали браки только внутри клана, чтобы передавать его в будущие поколения.       От мысли о будущих поколениях ему стало тошно, как мысли о том, что в скором времени ему предстоит увидеть маму… её глаза… её голову… всё внутри него сковывало ледяными цепями. Рано или поздно ему предстоит взять ее в руки, поставить на одну из полок, а потом, когда все закончится, опустить под землю, похоронить с её телом. Где-то в глубине души, Курапика знал, что ничего в жизни не боялся так, как этого момента. Он не боялся смерти, но не мог предсказать того, что с ним произойдет, когда посмотрит на неё. Поэтому надеялся, что найдет её последней.       Он так долго жил без неё, а она жила только в его памяти. Порой в запахах еды, в донесшемся откуда-то аромате, обрывках чьего-то разговора, в какой-нибудь случайно услышанной домашней поговорке Курапика вдруг ощущал прикосновение её рук. Еще сильнее он чувствовал её руки, когда размышлял о собственных представлениях о добре и зле.       Да кто же он такой, чёрт возьми? Чем больше он цеплялся за месть и то, кем он был по крови, тем дальше они его от собственных представлений о себе, и отыскать путь назад становилось все труднее. Без глазных яблок, без мести кто он такой, что он такое? Его преследовало навязчивое желание оставить свою личность, желание перерождения, чтобы никто помнил его прежнего, чтобы никто не знал его, Курапику — только его ипостась, потому что он сам уже не знал, осталось ли в нём что-то хорошее, что-то незамаранное ненавистью. Приходилось напоминать себе, что он — Курапика из клана Курута. Больше ничего на ум не приходило.       Мама бы сказала, что судьба жестока, но, может быть, не слепа. Смерть всегда побеждает, но это не значит, что следует склоняться и пресмыкаться перед ней. И что, даже если ему здесь оказалось не так уж весело, все равно стоит окунуться поглубже, отыскать брод, переплыть эту сточную канаву, эту выгребную яму под названием «внешний мир».       «Бедненький мой. Кажется, ты в беде». — Я скучаю по тебе. — прошептал он в пустоту.        Курапика кладет на футляр с глазными яблоками одну ладонь и накрывает сверху другой — как крохотное существо, которое может вырваться и убежать. Ему кажется, что они бьются под его рукой, как пойманными сверчки. Отсветы пламени чадящих свечей, пляшущих на лепестках бутонов роз, на стеклянных футлярах…       Курапика вернулся в Старый город. Кто-то занял парковочное место, и ему пришлось оставить машину почти в четверть миле от дома. Леденящие порывы ветра с дождем пронизывали до мозга костей. Чертыхаясь, он дошел до дома быстрым шагом, пригнув голову от бьющего в лицо ветра, поднялся по лестнице наверх. Вставив ключ в замок, он открыл дверь.       И остановился.       Всякий раз, когда Курапика уходил из дома, он оставлял небольшую ловушку — нить из нэн поперек порога. Как и любое другое нэн, её могли увидеть лишь пользовали ауры с помощью гё. Остальные, кто понятие не имел о нэн, никогда бы не увидели ловушку и никакими средствами не узнали бы о её существовании, а сама нить была настолько тонкой и непрочной, что не всякий нэн-пользователь заметил бы её. Может, только пользователь нэн уровня Золдиков или Гёней Рёдан.       Стоя перед открытой настежь дверью, Курапика, не переступая порога и активировав в глазах гё, смотрел на порванну Потом сделал шаг назад и перевел их на дверь. Следов нэн на ручке не было. Хозяйке пришло в голову проведать жилье в половину пятого утра? Не смешите. Опустившись на колено, он включил на телефоне фонарик и посветил лучом в замочную скважину. Дверь он запирал, но она была оснащена стандартным допотопным замком, который ничего не стоит вскрыть небольшой отверткой. Видимых следов взлома не было, замок никто не ковырял, вскрыли добротными отмычками. Он спрятал телефон в карман, материализовал цепи на руке, спрятал ауру с помощью зецу и зашёл в квартиру. В ней явно никого не было — незваный гость удрал до его прихода. Окна были закрыты, задвижка закрыта изнутри, так, как оставил Курапика перед уходом. Значит, ушел через дверь.        Курапика и не обратил бы внимания на эти мелочи и детали, не будь он столь бдителен. Пачка бумаг на столе слегка перекосилась, а одна папка высунулась с полки. Ящик письменного стола был задвинут до упора, а он точно помнил, что тот оставался немного приоткрытым, когда он накануне уходил. Курапика подошел к шкафу и распахнул дверцы. В выдвижных ящиках виднелся зазор, одежда выглядела какой-то взъерошенный, будто вешалки перебирали в спешке. По рукам прошла легкая дрожь омерзения, что кто-то посторонний трогал его вещи. Он подошел к кровати, ногой оттолкнул её в сторону — кованые ножки прочертили по полу следы — вытащил половицу. Тетрадь была на месте. — Ну, мразь. Не нашел, что искал?       Но он спешил торжествовать. Поднявшись на ноги, он потер челюсть и огляделся, цепляя взглядом все, что попадалось на пути. И увидел, что сумки возле книжного шкафа нет.        И книг тоже.        Курапика пересек пространство до стола в два шага. Перед его уходом на нём лежало стопкой шесть книг, а сейчас — ни одной. Ни одной книги, как не было и ежедневника. Даже перевод с кёцуго, который он составлял с начальных записей и то исчез. Да какое исчез, черт бы подрал. Их забрали. «Моби Дик» на прикроватной тумбочке тоже прихватили с собой. Дураку понятно, что тот, кто у него побывал, искал записку с иероглифами, потому и перерыли вещи. Её Курапика всегда носил с собой, так что они до неё не добрались. Возникало, как минимум, два вопроса. Во-первых, кто это был? Во-вторых, не тот ли это человек, который накануне приходил разнюхивать домой к Исаги? Но было ясно — не ему одному интересно, что скрывается за четырьмя знаками на записке. У Курапики почти не было сомнений, что это за гость, вернее, гостья, утащившая с собой все книги, ведь, тот кто не был в квартире Исаги, и внимания бы на них никакого не обратил. «Вернулась в квартиру после меня ещё раз, и увидела, что книг нет. А потом решила забраться ко мне домой, да, домушница клятая?».       Курапика выскочил на улицу и чуть не зарычал от досады — камера уличного видеонаблюдения повернута к соседнему подъезду. Вернувшись, он методично проверил спальню, кухню, ванную и прихожую, пытаясь выяснить, не пропало ли что-нибудь, и в результате убедился, что все вроде как на своих местах. Выдвинув ящик, он взял в столе канцелярский скотч, подошел к входной двери, зубами оторвал кусок и аккуратно приложил липким слоем к ручке со всех сторон. Подошел к лампе, поднес кусок к свету. Раз, два, три… Шесть отпечатков, несколько смазаны. Не дактилоскопический скотч, но сойдет. Завернув их в салфетку, Курапика положил её на стол.       Он сел на кровать, сцепив ладони перед собой и сжал их с такой силой, что хрустнули пальцы. Записка с иероглифами в кармане стала как-будто бы вдвое тяжелее. Что, интересно, ты собралась делать с книгами без них? Или ты знаешь, что искать? Знаешь, но без того, что в записке, в этом нет никакого смысла, верно? Иероглифы или то, что на его обратной стороне. В таком случае, если тебе важно, что там написано, ты сама ко мне придешь. Что ж, удачи тебе. И мне. Раз уж незваный гость нелюбезно лишил его возможности разгадать их, значит ему ничего не останется, кроме как найти тебя.

***

      К семи утра Курапика поехал в Осан и припарковался с противоположной стороны от дома на улице Канзо. Заглушив двигатель, он посмотрел на время на приборной панели. 6:46. Суббота. Из-за Пасхальных выходных суббота во всей Сагельте была рабочей, и он буквально видел это ропчущее недовольство в лицах прохожих, у которых отобрали пятничную гулянку: толпа рабочих втекает в городской автобус, мрачная, как осиный рой, измотанные менеджерши цокали по тротуару, таща за собой упирающихся дошкольников, люди в офисных костюмах на пешеходном переходе пьют кофе из картонных стаканчиков, говорят по мобильным, позевывают, искоса поглядывают по сторонам. Все машины стояли вдоль обочины плотным рядом, прижимаясь друг к другу передом и кузовами.       Камера, запись с которой Курапика получил накануне в Архиве управляющей компании, захватывала часть улицы перед домом. Курапика взял телефон и открыл фотографию, сделанную с отрывка видеозаписи, где был виден кусок «Ивинтон», на котором приехала женщина. Позади стояли ещё две машины, вероятно, жильцов дома — мятно-зеленый, довольного нелепого вида «Додж Челленджер» и старый «Понтиак» годов эдак 60-х.       Сегодня утром одно из парковочных мест занимал «Додж». У Курапика имелось два варианта, чтобы узнать, кто их владельцы: ходить по квартирам с фотографией и расспрашивать соседей, кто является владельцем машин, либо подождать, пока они явятся сами. Он принял решение подождать.        Мало того, что таблетка снотворного оказалась абсолютно бесполезной, вдобавок к бессонной ночи наутро у него снова затрещала голова. Глотая ненавистный кофе, чтобы хоть чуток взбодриться, Курапика пристально следил за железной лестницей, по которой то и дело спускались жильцы дома. По дороге в Осан он заехал в аптеку и сделал попытку Купить лекарство, которое дала ему вчера Шиф, но, как выяснилось, без рецепта нуртек не продавался. Никакие убедительные доводы не убедили ни первого фармацевта, ни и трех других в следующих аптеках, и после долгих выяснений, на каком основании средство от мигреней попадает в разряд рецептурных, выяснилось, что несколько месяцев назад какая-то особо «продвинутая» банда начала добавлять его в синтетический наркотик.        Ожидание долго не продлилось. В 7:34 к «Доджу» подошла женщина средних лет, прижав мобильник ухом к плечу и роясь в сумочке: лицо без макияжа и спутанные волосы, собранные на макушке в нечто бесформенное, наспех поглаженный брючный костюм. С первого взгляда можно решить, что она занимается наукой или работает на государственной службе.       Курапика вышел из машины и подошёл к «Доджу». — Знаю… Знаю… И не говори, это дикость! Дефицита поддержки этот козёл не испытывает, но не все от него без ума… — возясь в сумочке, та препиралась с кем-то по телефону. — Послушай-ка, Дэй, пусть тогда подает апелляцию, если не устраивает решение, я не собираюсь за ним с бумажками бегать… — зажав в руке ключи от машины, женщина подняла взгляд и заметила его. — Да-да, поняла. Сделаю, всё, отбой. И — кинув мобильник в сумку, она вопросительно подняла брови. — Я могу вам чем-то помочь? — Доброе утро. Прошу прощения, что вмешался в ваш разговор… — Не извиняйтесь, я была рада закончить его.       Курапика позволил себе вежливую улыбку. Что ж, настрой дружелюбный, тем лучше. — Скажите, вы паркуетесь здесь каждый день? — Ну да, я живу в этом доме. — У вас есть видеорегистратор?       Женщина, прищурившись, присмотрелась к молодому человеку. В Осане он точно был проходимцем — в костюме темно-серого цвета из шерстяной фланели, ботинки вылизаны до зеркального блеска, строгое чёрное пальто, дорогие наручные часы, а не как большинство местных жителей: в куртке от спортивного костюма, обвисших на заднице джинсах из супермаркета и кроссовках. — Есть… — тянет. — А я что, задела вашу машину? — Нет, вовсе нет. Видите ли, я ищу одного человека, который приезжал к этому дому в среду вечером, где-то в половину десятого. В тот день я припарковал здесь свою машину, прямо за вами, и пошел к банкомату чтобы снять наличные, а когда вернулся, то увидел, что водитель, отъезжая, поцарапал мне боковое стекло и просто уехал. — Серьезно?! Взял и свалил в закат? Вот же сволочь! — возмутилась женщина. — Полностью с вами согласен. Скажите, вы случайно не оставляли свою машину возле дома в этот день? — Ну, оставляла. На этом же месте. Хотите посмотреть видео с регистратора в тот день? — Я был бы вам очень признателен. Простите, как вас зовут? — Ева. Слушайте… — быстрый взгляд на часы. — Честное слово, я бы помогла, но я опаздываю на работу, а с ним так долго возиться… Я в технике ничего не понимаю, если бы вы оставили свой номер телефона… — Понимаю, не хочу вас задерживать. — кивнул молодой человек. — Мне нужно только видео с регистратора. У меня с собой ноутбук — если у вас в машине есть кабель, то я скачаю его буквально за минуту и больше не буду вам досаждать. Я могу заплатить за него. — Заплатить? — Ева то ли растерялась, то ли смутилась. — Э-эм… — Прошу, выручите меня. — тот удрученно улыбнулся. — Машина не моя, корпоративная, и если мой босс увидит, то всю шкуру с меня спустит, но если я найду того водителя, с меня спишут все счета. Я бы заплатил за покраску, но дело не в деньгах, а в принципе, понимаете?       Курапика со стоическим терпением ждал, когда Ева примет решение. Женщина посмотрела на него, потом на свою машину. Потом на его машину, заморгала, о чем-то думая. Тени на ее веках были наложены, как слои штукатурки. — Ох, ладно, ладно, давайте, только быстро.       Провод в машине оказался и, как и обещал, Курапика быстро нашел файл с нужной датой в архиве записей регистратора и скачал к себе ноутбук. Все дело заняло не более трех минут. — Да уж, вы разбирайтесь в этих штуках явно лучше меня! — со смешком сказала женщина, когда он ставил регистратор обратно на зеркало заднего вида. — Я б тут с ним час провозилась, ей-богу.       Поблагодарив владелицу «Доджа», Курапика проводил взглядом проезжающий мимо него автомобиль в сторону центра и сел обратно в свой, положив ноутбук на колени. Он хотел посмотреть ещё видео с четверга и с пятницы, не приезжал ли «Морулин» ещё раз, но не смог придумать, зачем бы ему понадобилось на них взглянуть. Ничего, использует то, что есть руках.       Открыв файл, он одним глотком опрокинул в себя кофе и включил видео, отмотав сразу на 21:50. Спустя четыре минуты сбоку, слева, показалось движение и на краю экрана показался гладкий покатый бок элитной иномарки. И всё. Видеорегистратор зацепил лишь кусочек номерного знака и через размытое зерно была видна только буква «I». Прибавив громкость до максимума, Курапика услышал стук двери и цоканье каблуков — блондинка вышла из машины, и через двадцать три минуты должна вернуться обратно. За все это время ничего примечательного на записи не происходило. Минут через двадцать снова раздался стук, после чего машина тронулась с места. Курапика поставил произведение на минимальную скорость и чуть не уткнувшись носом в экран следил за тем, как «Морулин» буквально по кадрам выезжает на проезжую часть, и-и-и…       Он звучно щелкнул клавишей. — Попался. — прошептал он с удовлетворением.       Номерной знак был виден практически целиком, не хватало только последней цифры, но это было лучшим, что Курапика смог получить. Итак. Номерные знаки в Сагельте имели восьмизначный формат начинались с букв, обозначавшей страну, цифры следом показывали штат, где зарегистрирован автомобиль. IO — Соединенные Штаты Сагельты. 43 — номер штата Хадерн. Этот код помогает быстро определить место регистрации машины. Далее идёт код округа штата — E и индивидуальный номер, состоящие из буквы и двух цифр. В обзор камеры попала только одна буква и цифра — A7. Какая цифра была последней Курапика не знал. Все следующие полчаса он посвятил тому, что увеличивал фотографию и вглядывался в каждый квадратный сантиметр, но ничего существенного не добился. В то же время руках у него были номера шестнадцати кузовов автомобилей, произведенных за время существования серии и проданных в автосалонах штата Хадерн. Номерной знак говорил о том, что половину из них можно исключить — автомобиль был зарегистрирован в округе Эрдингера, а среди шестнадцати идентификационных номеров половина принадлежала именно данному округу. Отсутствие последней цифр усложняло задачу, но не делало её невозможной. В подобных случаях оставался лишь один способ — старый добрый метод подбора.       Если нет серьезного основания, законно найти человека по номеру машины по запросу или через знакомых в Автотранспортном управлении, которых у него не было, он не сможет. Любая информация, прямо или косвенно относящаяся к физическому лицу, считается к персональными данными. Курапика даже не стал тратить время на то, чтобы искать владельца и через Сеть, в том числе и её изнанку. Сведения теневая сторона интернета собирает из слитых баз данных, открытых источников и взломанных систем, но на момент пробивки телефона она может быть устаревшей или неактуальной. Оставался Сайт Хантеров, но за каждый запрос ему придется выложить круглую сумму.       Подключив к ноутбуку порт, Курапика вставил лицензию в считыватель и зашёл на Сайт, после чего ввел в поисковую строку с запросом номерной знак начиная с «1». Шел он по порядку, пока не добрался до цифры «5» — на ней запрос показал утвердительный результат поиска. И результат его удивил.        Выяснилось, что «Морулин» принадлежал не человеку — автомобиль являлся корпоративной собственностью компании «Сезар», основанной три года назад. Небольшая компания занималась логистикой товара внутри штата Толан, а её юридический адрес с центральным офисом значился в Хэльсингегатан на улице Брюннер. Сферы деятельности составляли довольно широкий круг: консалтинг, автомобильные перевозки, складкая логистика. Владельцем был некий бизнесмен по имени Петер Кампрад.       Забив адрес в навигатор, Курапика посидел минуту, ничего не делая, и затем вышел из машины. Он подошел к дому, поднялся на пятый этаж и подошел к квартире Исаги. Остановился перед дверью. В кармане лежал запасной ключ. Он был здесть позавчера, покинув чужое жилье с несколькими десятками книг, а до этого с запиской, втянувшей — не стоит себя обманывать, по его собственной воле — в целый водоворот событий. Сжимая ключ в кармане, он попытался прийти к какому-нибудь решению. Действительно ли он считает, что здесь могут оставаться ещё какие-то зацепки, которых он не заметил в прошлый раз, или его просто тянет на место, где жил человек, перетряхнувший его жизнь?        Курапика открыл ключом замок и толкнул дверь, заставляя себя переступить через порог. В ней все было по-прежнему, кроме того, что книжные полки зияли пустотой. Серенький утренний свет через зашторенные окна практически не проникал, и всё бесхозное пространство было погружено в сонный безмолвный полумрак. На подоконнике, рабочем столе и кухонных тумбах успел осесть тонкий слой пыли. Курапика потрогал батареи. Едва теплые… Подушка и пододеяльник в ногах были примяты — судя по сероватым отпечаткам лап, на них спала кошка, облюбовавшая квартиру. Мисочка в углу кухни стояла пустой. Комнаты были свободны от своего былого обитателя, как сброшенная змеей старая кожа. И Курапика подумал, что кое-что стал теперь понимать: зло и опасность вовсе не обязаны являться в парадном мундире. Они могут явиться и в виде старого друга. В виде поцелуя возлюбленного. Могут явится в переулках трущоб, знаменуя свое появление лишь пистолетным выстрелом и звоном вылетевшей гильзы. Или в морозной зимний день, в лесной глуши, со скрипом снега под шагами тяжелых ботинок. — Здрасьте, мистер!       Курапика обернулся. На пороге квартиры, не заходя внутрь, стояли двое мальчиков лет десяти. Одного из них, светловолосого, в ветровке-непромокайке с капюшоном в виде разинутой пасти тираннозавра, Курапика уже встречал. Под мышкой он держал футбольный мяч. Как же его зовут? Пришлось напрячь память. — Привет, Питер.        Тот кивнул ему, серьезно так, по-взрослому — чуть надменный взгляд, чуть выпяченная нижняя губка, как у ребенка, который в детстве постоянно сосал палец. Волосы у неё такие же, как у Линлин. Второго же, толстого и веснушчатого, с рыжими волосами в желтом дождевике мальчугана он видел первый первый раз. Заглянув за его плечо, Питер спросил: — А где же цветы? — Какие цветы? — Вы в прошлый раз сказали папе, что пришли полить цветы. Но я что-то тут никаких цветов не вижу, — заметил Питер, прищурившись. «Наблюдательный малый» — подумал Курапика. — Выходит, вы его обманули. Зачем же вы приходили на самом деле? — Кое-что забрать. — Что? — продолжал допытываться Питер, сощурившись. — Кое-что. — Я хочу знать что, — упрямо повторил Питер, — Вдруг вы вор? Я вас тут раньше никогда не видел. — Я выгляжу подозрительно? — усмехнулся Курапика, глядя на ребёнка. — Ну-у-у…       Питер, теребя шнурок на капюшоне, вытянул губы трубочко , очевидно, раздумывая, как половчее выпытать из него правду, и переглянулся со своим товарищем, который в свою очередь смотрел на него с круглыми глазами, как на страуса в зоопарке. — Ой, забыл сказать. Это мой друг Чик. Лучший друг, — подчеркнул он. — Здрасьте, — поздоровался его товарищ. Он сильно картавил и вместо звука «р» вышло «л», так что получилось «Здласьте». — Мистер, признавайтесь, кто вы такой? Вы же тут не живете. Наша соседка — тёмноволосая девочка-азиатка. — из нахмуренной складки между его бровями на него таращилось неусыпное подозрение. — Я знаю. Мы работали вместе. Поэтому я знаю, что это её квартира. — Хм-м-м… — Питер смерил его взглядом, сложив руки на груди и оттопырив бедро. — А она всегда ужас какая вежливая? Знаете, она каждый раз со мной здоровалась, когда видела. Обычно взрослые со мной не здороваются. — Всегда. — Но моей маме она не нравится. — бесхитростно поделился Питер. — Неужели? — Говорит, что какая-то подозрительная. — жмёт плечами тот, хлюпает носом. — Но моей маме ваще иностранцы не нравятся. Папа говорит, что она нацистка.        Курапика вдруг почувствовал непреодолимый приступ нелепого смеха, но подавил его так быстро, что смешок можно было принять за кашель. — Я её давно не видел. — заметил мальчишка. — Она уехала? — Да. — А когда вернется? — Никогда. — сказал Курапика. — О! — мальчик сложил губы в идеально ровную округлость. — Мистер, а вы знаете ту красивую тётю, которая недавно приходила? Вы с ней тоже вместе работаете? — Нет, — сказал Курапика, обернулся, оглянувшись. И затем обратился к мальчишке. — Питер, скажи, ты её тут раньше не видел?       Ребёнок энергично помотал головой из стороны в сторону, демонстрируя отрицательный ответ. — Не-а, ни разу. А почему вы спрашиваете?       Курапика, не ответив, прошел мимо мальчишек и вышел из квартиры, закрыл дверь. Постоял с минуту, держа ключ в руке и глядя на ручку, обитую затертым кожзамом. В голове вертелась одна мысль, которую он вот-вот собирался озвучить, как Питер спросил у своего товарища. — Слушай, у тебя резинка ещё осталась? — Не знаю, ща гляну, погоди. — засуетившись, Чик принялся копошиться по карманам.— Юху! Нашлась! — торжественно объявил рыжеволосый мальчуган, выуживая из необьятных карманов комбинезона пластинку жвачки и проиянул Питеру. — Пасиб. Ого, вишневая, крутяк! — Питер развернул жвачку из пластинки. — Мистер, мы пошли. У нас скоро игра начнется. — Да… — Курапика прочистил горло. — Спасибо за помощь. — Ага, пожалуйста, — махнув рукой своему товарищу, мальчик припустил к лестнице, а за ним следом и другой. Дождавшись, когда оба исчезнут из поля зрения, он огляделся по сторонам. Проходная была пуста. Он снова открыл дверь и протянул нэн-ловушку вдоль порога, точно такую же, как у себя дома. — Поглядим, что из этого выйдет, — пробормотал Курапика сам себе.       Закрыв дверь на ключ, он спустился вниз и сел в машину.        Доехав до Хэльсингенгатан, Курапика оставил машину возле рабицы, за которой на пустыре вовсю шло строительство филиала банка «Креди Кофиди» (о чем свидетельствовал паспорт объекта под авторством «Райнфельдт Групп») и двинулся по направлению к улице Брюннер, глядя на номера домов. Дойдя до моста, ведущего на остров Шеппсхольмен, он перешел улицу и замер в нескольких метрах от двери шестиэтажного бизнес-центра. Под тротуаром прогрохотала подземка, задрожавший асфальт вызвал неприятную дрожь.        Он зашёл внутрь через стеклянные вращающиеся двери. Вестибюль был просторным и с довольно странным на взгляд Курапики декором: от стенки до стенки поблескивали металлические панели и заклепки. Пол, стены, двери, даже кресла были отлиты из серого металла. Стойка, казалось, была выполнена из цельного куска железа. Ощущение было такое, словно он заходил в сейф.       «Интересно, кто же занимался дизайном? Сталолитейная компания?».       В правом крыле вестибюля находился контрольно-пропускной пункт. Люди проходили через турникеты, прикладывая магнитные пропуски к считывателю. На одной из стен висела доска с названием компаний, владевших офисами в центре. Остановившись возле неё, Курапика пробежался взглядом по табличкам. Встречались в основном названия стартапов и компаний среднего и малого бизнеса. Он увидел, что офис «Сезар» находился на шестом этаже здания.       Курапика подошел к стойке. За ней сидела худая дама в очках в светло-сером брючном костюме и белой блузке с высокой стойкой, а на лице — бессмысленное выражение. Когда он приблизился, она повернула к нему свое лицо. От «канцелярского» взгляда, которым она его окинула, ему сделалось слегка не по себе — так смотрят женщины, проработавшие сорок лет в страховой или налоговой, от которых не дождешься поблажек или пощады. — Здравствуйте, я могу вам помочь? — Добрый день, мне нужно попасть в компанию «Сезар».        Женщина поглядела на него, как показалось ему, немного с недоумением, заморгав накрашенными синей тушью ресницами. — Вы сказали, вам нужно в «Сезар»? — Именно. Повисла пауза. — «Сезар»… Хм-м… Ну что ж… — та все никак не могла собраться с мысли. «Да в чём дело?» — с раздражением подумал он. — Не могли бы вы соизволить сказать, с какой целью вам нужно туда? — Поговорить с руководством. Я ищу одного человека и хочу задать им пару вопросов. — Вам назначена встреча? — глаза опустились в компьютер, наманикюренные пальцы запорхали над клавиатурой. — Нет, но… — Может, у вас имеется спецпропуск? — женщина поглядела на него из-за приспущенных на нос. — Нет. Видите ли, я… — Извините, молодой человек, если у вас нет спецпропуска и вашего имени нет в списке приглашенных на встречу, то я не смогу вас пропустить внутрь. — даже на дослушав, обрубила та его на полуслове нудным бюрократическим тоном. — Не могла бы я чем-то ещё помочь вам, молодой человек?       Что-что? Не могла бы?… Ну вот опять! Почему жители этого города изъяснялись в такой вычурной форме сослагательного наклонения? «Не могла бы я», да «соизволить ли вы»… Курапика глубоко выдохнул через нос. Обычно у него было достаточно терпения и словарного запаса, чтобы преодолеть административные проволочки и уговорить дать ему временный пропуск, но сейчас у него не было это времени.       Он запустил руку во внутренний карман пиджака и вытащил оттуда лицензию. — Я надеюсь, это подойдет в качестве пропуска?        Глянув на карточку, женщина сразу перестала печатать и, медленно подняв голову, уставилась на него с тревожным любопытством. Такое выражение появляется на лицах прохожих, наблюдающих за уличной дракой. Потом снова взглянула на лицензию, протянула сухопарую ладонь, увитую узорами из вен, и взяла ту у него из рук. — Удостоверение личности.        Удостоверение ложится на стол со щелчком. Курапика краем глаза замечает, как в его сторону поглядывает охранник средних лет, мающийся возле турникетов: ботинки на толстой мягкой подошве, на бедре сложенная телескопическая дубинка, рядом с кобурой, из которой выглядывает ручка короткоствольного пистолета. Похоже на «Глок» — видимо, полицейский в отставке, или приходивший подрабатывать в свободное от службы время. В это время женщина за стойкой считывала с лицензии и удостоверения УКХ — Уникальный Код Хантера. Во всех служебных компьютерах была установлена программа для проверки подлинности лицензии. Мошенников, предлагающих подделки хантеровской лицензии примерно столько же, сколько тех, кто подделывает удостоверения личности, паспорта, водительские права, визы дипломы и банковские бумаги. В отличие от большинства личных документов, в лицензии нет фотографии, потому при случайной потере или при краже фактически любой человек может ей воспользоваться — при условии, если личный документ располагает УКХ, то есть уникальным номером и серией, который подтверждает подлинность лицензии. Этот уникальный шифр являлся своеобразным «кодом доступа», если Хантеру, к примеру, необходимо получить доступ к секретным документам или зайти туда, куда обычному человеку вход воспрещен. Он абсолютно не совпадал с тем УКХ, который выгравирован на самой карточке, как раз для того, чтобы самозванец не смог ей воспользоваться. Если УКХ с лицензии и шифр с удостоверения настоящие, то служебная программа дает «зеленый свет», и хантер получает все положенные ему привилегии по статуса. Если либо код, либо шифр фальшивый, то самозванец уходит ни с чем.        Спустя минуту Курапика идет с гостевым пропуском к турникетам, прикладывает карту к считывателю и идёт к допотопному лифту, где собралась уже целая очередь. Офисные служаки мнутся возле раздвижных дверей, кидая нетерпеливые взгляды на то, как механическое табло отсчитывает этажи. Он поднялся на шестой. К тому моменту лифт почти опустел. Оказавшись на этаже, он подошел к указателю. На этаже располагались пять офисов: издательская фирма, турагентство, типография, рекламное агентство и компания междугородней логистики и таможенного оформления «Сезар».       Изучив сложную схему планировки этажа, он двинулся по маршруту. Один безликий коридор с белыми стенами и серым ламинатом сменялся другим таким же, пока, наконец, на глаза ему не попалась нужная вывеска рядом с частично застекленной по типу «окна» стеной. Оно было завешано жалюзями-плиссе изнутри. Курапика взялся за ручку и попробовал открыть дверь, но у него ничего не вышло. Дверь была заперта. Он постучал кулаком. Глухота. Потом подошел к стеклу, прижался к нему лицом, сложив руки возле головы, чтобы получше вглядеться, нет ли внутри признаков рабочего процесса, но жалюзи непроницаемо скрывали все, что находилось за стеклом. Отойдя от окна, он использовал эн, растянув ауру на несколько метров, но не ощутил какого-либо человеческого присутствия. Курапика провёл языком по дёснам, подошел к двери и, собрав часть ауры в правой руке, открыл дверь. Офис был пуст.       Держась за ручку двери, он озадаченно застыл на пороге пустующего помещения. Интерьер составляли письменные столы с видавшим виды компьютерами «Делл», офисные стулья, корзины для бумаг, телефоны и шкафы для документов без документов. Все они выглядели так, словно за ними никто никогда не работал. В углу стоял стол для конференций, за которым умещались восемь человек.       Что за ерунда?       Опустив ручку, Курапика подошел к ближайшему столу и провёл пальцем по поверхности. На коже остался след жирной пыли и грязи, а на столе — отчетливый след. Потерев большой и указательный пальцы между собой, стряхивая пыль, он направился к одному из шкафов с ярусными ящиками и выдвинул один за другим. Ни в одном не оказалось ни скрепки. Он нажал на выключатель, больше из любопытства, однако, к его удивлению, потолочные лампы загорелись, освещая офис холодным хирургическим светом. Значит, тот, кто снимает помещение, по крайней мере платит за свет… А что с электричеством? Курапика сел за стол, ткнул в кнопку питания на системном блоке, но шума проснувшейся техники не последовало.       Сидя на офисном кресле разглядывал мутное отражение своего напряженного лица в чёрном мониторе, закусив губу и размышляя. Потом он поднялся и вышел из офиса. — Подскажите, офис «Сезар» переехал? — спросил Курапика у администраторши, спустившись в вестибюль. — Нет, насколько мне известно. — Там никого нет. — Ну разумеется, никого нет. Вы вообще первый человек за целый год, кому понадобилось посетить офис. — ответила дама невозмутимо, словно это было абсолютно естественно. — Как я могу связаться с арендодателем? — спросил Курапика. — Что вы хотите узнать? — Кто конкретно снимает этот офис.       Дама оглядела его с явным подозрением. Курапика уже почти решил, что сейчас потянется череда вопросов — а что, а зачем, а кто вы такой — но к счастью та почему-то предпочла оставить их при себе и не стала выяснять, зачем ему понадобился арендодатель «Сезар».       Женщина положила перед ним карточку с номером начальника отдела по работе с арендаторами. — Вот, пожалуйста. Звоните и узнавайте всё что вам надо.        Курапика вышел из бизнес-центра. Ему пришлось пройти сквозь толпу детей, чтобы подойти к своей машине — в автобус загружался школьный духовой оркестр из отеля рядом со стройплощадкой. Распахнув водительскую дверь, он сел внутрь и принялся дозваниваться до отдела, одновременно пробивая в сети деятельность «Сезар». Никто не снял трубку ни в этот раз, ни в следующий. На третьей попытке его поставили в режим ожидания, в котором он провёл без малого минут двадцать, слушая, как безликий женский голос просит его оставаться на линии, извиняется за ожидание и заверяет его, что звонок для них очень важен, после чего ему ответил не очень дружелюбно настроенный секретарь по имени Рэндалл. Тот попробовал отшить его нелепыми отговорками про «нарушение закона о конфиденциальности» прежде чем Курапика с олимпийским терпением объяснил, что закон он не нарушает и будет звонить им до тех пор, пока не узнает имя арендатора от компании «Сезар», либо найдет общий язык с его начальством. Он был из тех людей, которые, если им надо, и до мэра дозвонятся, и обойдет любые препоны эрдингерской бюрократии. Секретарь, видимо, это почувствовал, и сказал, что перезвонит через пять минут. Курапика прождал почти тридцать минут и приготовился доставать тяжелую артиллерию, уверенный, что про него напрочь забыли, но тут телефон в руке провибрировал. Это был секретарь. С его слов арендатором являлся её зарегистрированный владелец Петер Кампард и деньги за аренду исправно каждый месяц поступают со счёта компании, а юридический адрес — да, да, именно юридический, заверил его секретарь — находится на Брюннер и нигде больше. — Послушайте, я только что был в офисе. Он пуст. Там никто не работает. И судя по слою пыли, который лежит на всей мебели, никакая рабочая деятельность не велась с самого первого дня. Вы можете это как-то объяснить? — У нас сорок семь арендаторов по всему Эрдингеру, восемнадцать в Саут-Уэйн и еще тридцать два в Йоркшине. Вы считаете, мы следим за тем, чем каждый занимается в своем офисе? — не скрывая иронии отвечает ему секретарь. — Свяжитесь с владельцем, узнавайте информацию у него. Это все что я могу вам сказать.        Поняв, что секретарю до одного места проблема пустующего офиса — главное, что за него каждый месяц поступает арендная плата —Курапика отключился и бросил телефон на сидение.        Корпоративный автомобиль — это машина, которую работодатель предоставляет сотруднику в пользование как свой собственный. Пробег делового использования должен документироваться водителем для налоговых и юридических целей, поэтому, кто был водителем в тот день можно только у бухгалтерии или руководителя хозяйственного отдела. Никто без разрешения руководителя имя водителя ему не даст, но Курапика решил попытать удачу и зашёл на сайт «Сезар», нашел номер бухгалтерии и позвонил по нему.       После пятого звонка раздался щелчок — кто-то снял телефон. Курапика быстро заговорил: — Здравствуйте, мне необходимо переговорить с бухгалтером компании «Сезар». Это вы?       Несколько секунд висела тишина. Потом он услышал, как на другом конце медленно положили трубку. Он так и остался сидеть, приложив телефон к уху, и со стороны выглядел довольно глупо. Курапика глянул на экран, будто хотел убедиться, что его и вправду сбросили. — Чертовщина какая-то, — пробормотал он.        Ни одна из последующих попыток дозвониться не закончилась продуктивно — гудки шли, но трубку так никто и не снял. Тупик. Вот чего-чего Курапика не любил, так это тупиков.       Разозлившись, он вернулся к ноутбуку. По мере того, как он собирал все больше и больше сведений о логистической компании, в его голову потихоньку начали совершать поползновения мысли, которые посетили его, пока он сидел в офисе и пялился в монитор компьютера.        Публичной информации о деятельности «Сезар» он не нашёл, но когда ввел номер государственного регистрационного номера компании на сайте налоговой, система выдала ему карточку предприятия, и отчетность та вела в течении двух лет с момента основания просто безупречную. Он проверил счета, трансферы и все аудиторские и налоговые документы, которые ему удалось найти. Отчеты просто тютелька в тютельку. И всё же он не мог избавиться от ощущения, что концы с концами не сходятся, однако, несмотря на полное отсутствие конкретных данных о поставщиках, которым «Сезар» предоставлял трансферские и складские услуги, не к чему было придраться — ни ему, ни Селарсу, бухгалтеру организации Ностраде, тоже, который по его просьбе согласился просмотреть документы. Все бумаги были в полном ажуре. — И что все это значит? — Ну, Курапика, это значит, скорее всего, что компания занимается барахлом, — ответил ему Селарс с какой-то мрачной насмешливой ноткой.        По терминологии бухгалтера Ностраде «барахлом» называлась деятельность компании-пустышки, то есть компании, нe занимающиеся никакой производственной деятельностью или оказанием услуг — хотя по бумагам значилось, что занималась. У неё нет никакой реальной экономической активности или она несущественна, нет реального присутствия по месту регистрации, а необходимость подавать отчётность в налоговые органы является одним из немногих доказательств того, что она действительно есть. Подобные компания существует, как водится, с целью либо уклоняться от налогов, либо отмывать деньги. Их просто регистрируют по почтовому адресу, и таким образом, десятки и сотни тысяч компаний могут находится по одному адресу и отличается у них только номер почтового ящика. Если «Сезар» была «пустышкой», то владелец просто снял офис и зарегестрировал её по адресу бизнес-центра, чтобы была видимость существования компании.        Петер Кампард, судя по документам, был зарегистрирован как предприниматель в Межрайонной инспекции Федеральной налоговой службой Сагельты в Остенде два года назад, как раз в то время, когда основан «Сезар», и был её генеральным директором. В таких «пустышках» важно понимание того, является ли тот, кто указан в бумагах, истинным владельцем компании или только её бенефициар. Проще говоря, надо узнать, кто Петер Кампард — настоящий владелец «Сезар» или является им только номинально, а настоящий спрятался за чередой подставных компаний. К счастью, юрисдикция налоговой Сагельты требует составление единого реестра индивидуальных предпринимателей с указанием их адресов. В некоторых случаях он публично доступен, в других — доступен только правоохранительным органам по специальным запросам. Курапика знал, что у Ностраде были знакомые в налоговой службе, поэтому узнать адреса Камперда труда не составит.        Не теряя времени, Курапика позвонил Ундо, вкратце обрисовал ситуацию и отослал все найденные данные на почту с просьбой найти этого Кампарда, расспросить о «Сезар» и собрать плоды.

***

      Курапика приехал в больницу к одиннадцати. В приемном отделении, через которое заходят все посетители, царил настоящий кавардак — у стойки регистрации выстроилась целая очередь, медсестры едва успевали ориентировать больных с ушибами, синяками и ссадинами, печатать карты и пропускные талоны, санитары бегали туда-сюда, забирая то одного, то другого пациента. Как выяснилось, в двух кварталах в Остенде случилась авария, городской автобус столкнулся с фурой, и пострадавшие ждали своей очереди на осмотр. Санитары пытались усадить женщину с исцарапанным лицом, которая все порывалась сесть. Молодой парень повредил стеклом артерию, которая теперь заливала пол кровью — верхушка его большого пальца болталась, словно раскрытый рот у одного из Маппетов. Даже кость было видно. Какая-то женщина возраста моложавой бабушки с наложенной шиной на правой руке возле раздвижных дверей в диагностическое отделение, наезжала на врача на повышенных тонах, в бешенстве тыча пальцем в талон амбулаторного пациента, утверждая, что троих человек, прибывших после неё, приняли раньше, чем её. — Если я попаду в больницу, мадам, — спокойно сказал ей врач, — то мне хотелось бы, чтобы меня приняли последним, потому что это означало бы, что у всех остальных дела хуже, чем у меня. — Сэр, — мужчина с окровавленным лицом попытался привлечь его внимание, — сэр, у меня, кажется, рука сломана…        Простояв в очереди добрых полчаса, его уже потряхивало от нетерпения, и за это в ремня он успел раз сто пожалеть, что из уважения к страждущим не воспользовался привилегией своей лицензии, чтобы миновать вереницу посетителей. Зато на этот раз в регистратуре сидела не та прошлая медсестра с острым осознанием своего авторитета, а рассудительная на вид женщина со строгой внешностью. За пару минут та запомнила форму, выписала пропуск и, несмотря на рабочую запару, пожелала хорошего дня.        Втиснувшись в лифт вместе с посетителями и медперсоналом, Курапика нажал на кнопку четвертого этажа, где находилась реанимация. Охранник перед входом в отделение переписал данные с формы и пропустил его внутрь.       В зале ожидания Курапика увидел Элизу. Подперев голову сжатой ладонью, та полусидя дремала на кушетке. За те дни, что Неон находилась в буквальном смысле на грани жизни и смерти, налитое, лицо девушки осунулось и побледнело. Остановившись перед кушеткой, Курапика прошелся по Элизе критическим взглядом. Стоило бы, взять и её отправить домой отдохнуть, но ведь та наверняка наотрез откажется покидать больницу, чтобы сторожить Неон...        У Элизы был чуткий сон, не позволивший ему долго стоять незамеченным — дёрнувшись, девушка открыла глаза и заморгала в замешательстве, увидев его перед собой. — Курапика… — осиплым ото сна голосом бормочет Элиза, покрасневшие глаза подернуты мутной пеленой. — Ой… Я… Когда ты?… Сколько время? — Пол-двенадцатого. — ответил он. — Ты тут одна? — Нет, я… — Элиза потерла веки пальцами, прочистила горло. — Утром приезжал господин Ностраде и Сунда. Они выставил своих людей возле палаты и возле больницы. С ним были ещё Сквалло и Басё, а Мириам уехала утром, где-то часа два назад.       Курапика кивнул. Мимо них прошли врач с санитаром, везя перед собой пациента в бессознательном состоянии на каталке. Одно из колес цокало по безукоризненно чистому полу коридора. В отделении реанимации по левую сторону находились общие пальцы, по два-три пациента, большинство после операций, по правую сторону — одиночные. В них лежали самые тяжелые больные. Возле одной из палат дежурили двое телохранителей Ностраде. Для охраны Неон Сунда выделил своих лучших людей, Йенса и Бригена: крупные и мускулистые, умеющие с кем надо находить общий язык, а кому надо — внушать ужас. Правила больницы запрещают подобные вопиющие вольности от пациентов и их родственников, но боссу, должно быть, удалось договорится с Лунде, чтобы та повялила на губернатора Рейнольдса по поводу распределение государственных ассигнований в пользу больницы, оставив клинику Айви без нового ремонта. — Господин Ностраде и Ундо мне всё рассказали. Про то, как ты вышел на Гейне и всё остальное. — её взгляд, направленный на него, потеплел. — Не знаю даже, как тебя благодарить… — Не нужно, Элиза. Я ведь сказал, что найду тех, кто это сделал. За сдержанное слово не благодарят. — он мотнул головой в сторону палаты. — Как Неон?        На лицо девушки налегла тень, рот превратился в едва заметную линию. Курапика понял, что это не к добру. — Плохо. Вчера вечером ей стало хуже. — голос Элизы подрагивал. — Её ввели в искусственную кому и подключили к аппарату искусственной вентиляции. — Что случилось?       Элиза вздыхает. — К вечеру поднялась температура до сорока, в легких скопилась жидкость — почти четыре литра. Она перестала дышать сама, врачи не стали рисковать и перевели на аппарат. Сейчас ей вливают антибиотики, боятся за инфекцию и держат под наблюдением.       Они подошли к палате Неон. Йенц и Бриген, увидев его, кивнули.       В палате, где теперь проходит жизнь Неон, тихо, но здесь звучит свой собственный пульс — вдохи и выдохи аппарата искусственного дыхания, который дает ей возможность дышать. В сером свете, струящемся через окно, Курапика разглядел лежащую на постели Неон. Единственный голубой локон падал на маску. Голова лежала высоко на подушке. Лицо её было безучастным, грудь вздымалась слишком ровно, а кожа напоминала цвет прокисшего молока. В такт с аппаратом искусственного дыхания свистел воздух, проходя через пластиковую трубку, вставленную через трахеостому в опухшее горло. А под простыней на приподнятой больничной кровати — истончающееся тело, переходящее в ничто. Понимание того, что оно ещё живое, отнюдь не помогало сохранить присутствие духа.        Его первая мысль возникла отдельно от ощущения в груди и в желудке; это была мысль о том, куда Ундо поставил камеры скрытого наблюдения, чтобы следить за происходящим в палате.       Неон дернула головой, выпрямив шею. — Это рефлекторное движение, она без сознания, — Элиза обняла себя за плечи. — Мне разрешили сидеть с ней немножко. Только недолго, потом все равно выгоняют. Правила есть правила.       Со стальной перекладины рядом с кроватью свисали трубки, подведенные к носу. На полу стояла стеклянная банка, в которую из трубок в легких выводилась жидкость и токсины. Курапика не был человеком мнительным, но ему подумалось, что это всё Гейне — тот так долго желал Неон всех злосчастий этого мира, что сейчас, когда плоды его зависти и ненависти вылезли наружу, он был почти уверен, что даже сейчас его злая воля не давала ей пойти на поправку. — Ей делают по десять капельниц в день, чтобы выводить яд из организма. — сказала Элиза, когда они отошли подальше от палаты. — Врачи предложили господину Ностраде ввести ей генно-инженерную сыворотку, которая якобы будет останавливать разрушение клеток рицином. Сказали, что это шанс, но они и сами до конца не знают, поможет сыворотка или… —Угробит её, — сухо закончил за неё Курапика.        Элиза испустила вздох. В широко раскрытых глазах стояли слезы — та откинула голову, чтобы те не потекли. — Говорят, что препарат пока только проходит клинические испытания, но уже доказал свою эффективность, поэтому они хотят его попробовать. — То есть, иными словами, они хотят провести над Неон эксперимент. — В общем, да. Медсестра, спешившая к посту с контейнером в руке, бросила на них неодобрительный взгляд, и следом, покачав головой, ещё более неодобрительный — на телохранителей. — Потише, молодые люди, иначе вам придется покинуть отделение. — Простите. — дождавшись, когда медсестра уйдет, Элиза проговорила, понизив тон. — Похоже на то. — Что им ответил босс?        У той как-то странно перекосился рот. — Господин Ностраде назвал больницу клоповником с некомпетентными идиотами.        Курапика обвёл коридор задумчивым взором. — Мне кое-кого подсказали, кто мог бы помочь вывести… или нейтрализовать рицин в теле Неон. — Правда?! — в глазах Элизы загорелись искры надежды. — Да. Но мне нужно будет кое-куда съездить, чтобы его найти. Пока ничего больше сказать не могу. — туманно отозвался он. — «Кое-кого», «кое-куда»… — Элиза, качнув головой, усмехнулась. — Ты как обычно, Курапика. Этот человек врач? — Он пользователь нэн. Его способность связана с ядами. Я не хочу давать ложных иллюзий, но если мои предположения окажутся верными, то он сможет вылечить Неон. — помолчав, он прибавил. — Она должна как можно скорее пойти на поправку. Как только её состояние будет стабильным, её необходимо увезти из города. И вас в том числе.       Элиза в непонимании уставилась на него. — Увезти? Почему?       Курапика понимал, что чем дальше заходит и напряжение становится ситуация с Готфридом, тем выше шансы, что тот захочет убрать его. Возможно, он захочет действовать через тех, на кого он работает. Возможно, Готфрид подумает и решит, что и сам не прочь стать Крёстным Отцом, хотя сам Курапика в этом сомневался. В памяти всплыло все что знал о Готфриде — исчерпывающий портрет личности, собранный из разных источников: документов, статей из газетных и журнальных изданий, судебных протоколов. При всем этом портрет очень краток. Хронология карьеры. Детали — в основном гипотетические, — касающиеся его семейных дел, личных привычек. Список компаний, записанных на его имя. Этот портрет рисует человека, который питает патологическое отвращение к публичности и чрезвычайно искушен в навыках её избегать — даже в эпоху массовых коммуникаций. Но в то же время его власть не в последнюю очередь основана на репутации. Готфрид был амбициозен, но явно не желал привлекать к себе внимание и стремился сохранить авторитет, чтобы не потерять свое огромное влияние в политических кругах, в полиции и светском обществе. Во времена, когда многие бизнесмены оказываются нечистыми на руку мошенниками и спекулянтами, Готфрид оставался в тени солидных воротил с неподмоченной репутацией. Крупному дельцу проще простого разрушить её связями с организованной преступностью. Мало кто из мафиозных семей мог потягаться с Ностраде, но весьма маловероятно, что Готфрид захочет убрать босса. Как раз напротив. Одна из аксиом, в которые свято верят те, кто занимается незаконными деяниями, утверждает, если при наличии в помещении кислорода кто-то один испустит газы, став очевидным виновником дурного запаха, его деяние легко прикроет множество мелких проступков того же рода, при обязательном условии, что они совершаются точно в то же время. Готфриду было выгодно, чтобы в городе оставались другие криминальные авторитеты, чтобы они активно продолжали вести свою деятельность, отвлекая внимание от него самого и его собственных делишек. Их процветание существенно снижает риски того, что на самого Готфрида налипнет хоть сколько-нибудь дерьма.       Скорее всего, Ностраде был прав, когда предположил, что Готфрид получил все свои связи и госконтракты на деньги с продажи героина из НЗЖ. В таком случае, с мафией он якшался давно и стабильно, по крайней мере с тех пор, как вернулся из Какина после того, как его выперли из «Аомори». Но как он вообще связался с организованной преступностью? Сорвать засохшую корку с этого грязного дела будет трудно… — Скажу так — для подстраховки. В городе сейчас накаленная обстановка, и вы должны уехать, чтобы снизить до нуля вероятность, что кто-то снова попытается вам навредить, — в обтекаемых выражениях сказал Курапика. — Это как-то связано со взрывами в Готгатан сегодня ночью? — спросила Элиза, глядя прямо на него. В её интонациях звучала напряженность. — Частично, — уклонился от ответа Курапика, про себя в то же время удивившись ее проницательности. — Но вам нечего боятся.       Элиза не вполне осознавала, что имеет ввиду Курапика, однако улыбнулась. — А чего нам бояться? Неон с двенадцати лет пытаются убить. Ужасно говорить такое, но мы привыкли к тому, что все время находимся в опасности.        Курапика пересёк отделение реанимации и нашёл кабинет заведующего. Тот был закрыт. Анестезиолог, проходивший мимо, на вопрос, где сейчас доктор, ответил, что главный врач собрал всех на консилиум по поводу пациента, скончавшегося накануне. Курапика приготовился к долгому ожиданию, но не прошло и десяти минут, как появился профессор Дэниелсон в сопровождении врача-консультанта, докладывающего ему на ходу, то оттягивая маску вниз, то натягивая обратно на нос. Пожилой профессор, чуть согбенный, шел по коридору, сложив руки за спиной, напоминая важно вышагивающую цаплю. — А-а, Курапика, вы снова здесь. — заметив его, сказал пожилой профессор. — Доброе утро. — Здравствуйте, — ответил он, как будто был не согласен с тем, что сейчас утро. — Пришли проведать Неон? — Не только за этим. Я могу поговорить с вами с глазу на глаз? — С глазу на глаз? Тогда лучше нам зайти в кабинет. — обернувшись к врачу. — Нильс, я к тебе подойду. Пока ничего не делай, подождем результаты гистологии. Амелия обещала, что к часу будут готовы.        Тот кивнул и взглянул на Курапику. За выглаженным белым халатом скрывался синий костюм, красный галстук с золотой булавкой и пафосные запонки с инициалами, за очками в стальной оправе — холодные неприветливые глаза. Бейджик утверждал, что врача-консультанта зовут Нильс Вагнер, и Курапика вспомнил, что этот тот самый врач, который вчера набросился на него нахрапом, чуть ли не пинками выкидывая из отделения с угрозами вызывать охрану.        Профессор открыл дверь скромного кабинета, пригласив его внутрь, а сам подошел к раковине из нержавеющей стали налить в чашку воды из-под крана. Курапика сел на стул напротив рабочего стола, на котором не было свободного места из-за документации. Карты пациентов высились бумажными сугробами вперемешку с результатами анализов и канцелярией. Книжный шкаф возле окна был полон медицинских трудов, таких как «Сосудистая анатомия» Уфлакера и «Система гемостаза» Райда. На подоконнике, рядом с горшком с пышно разросшейся диффенбахией, стояла дурацкая птичка, которая все время раскачивается и пьет из стаканчика. — Вы не переживайте, я регулярно заглядываю к Неон. Она не остается без присмотра. — сказал профессор, садясь за стол. — Благодарю, — сказал Курапика. «Разумеется, не остается» — хмыкнул про себя в мыслях следом, когда вспомнил о камерах, которые транслируют всё происходящее в палате. — Должен сказать, её отец довольно настойчивая личность. — сказал доктор, сев за стол и сложив руки в замок перед собой. — Ума не приложу, как ему удалось выбить из руководства больницей разрешение выставить у палаты свою охрану. Разумеется, мало кто был доволен его распоряжением… — Поверьте, при необходимости господин Ностраде может быть невероятно убедителен, а руководство, как я полагаю, хочет всеми силами избежать скандала вокруг сложившейся ситуации. К тому же, вам не кажется, что у него есть полное право беспокоится за жизнь своей дочери в стенах больницы? — с подчеркнутой вежливостью сказал Курапика.       Профессор Дэниелсон наклонил голову и в упор поглядел на него поверх очков-половинок. — Мы всегда оправдывали доверие наших пациентов и собираемся делать это в будущем. Повторюсь, инцидент с мисс Ностраде вопиющий. В нашей больнице никогда ничего подобного не случалось… — Я вам верю, профессор. — произнес Курапика, — И тем не менее медбрат, работающий в вашей больнице, добавил яд через катетер в запястье дочери моего босса, которую обязан был лечить. Такие вещи, знаете ли, несколько подрывают доверие к медицинскому персоналу.       Доктор Дэниелсон сперва ничего не ответил, а по хмурому выражению его лица, не выразившему удивление, было понятно, что ему сообщили о Мейсоне. — Вы были правы касательно того, что у того, кто рискнул отравить пациента, чрезвычайные обстоятельства. — сказал Курапика. — Родственникам Мейсона угрожали расправой, поэтому он пошёл на крайние меры, чтобы им не навредили. Но это не снимает с него вины за содеянное. Я понимаю, что у него не было выбора, но честно говоря, мне наплевать на его обстоятельства. — Что вы сделали с Мейсоном? — спросил доктор, плохо скрывая напряжение. — А вы как думаете? — Вы ему угрожали? — Профессор, вы действительно желаете услышать, что я с ним сделал? — Мейсон… Он жив?       Доктор сделал над собой явное усилие. — Мои люди не из тех, которых опьяняет жажда крови, потому — да, он жив. Однако я не уверен, что сейчас он находится в полном здравии…. И будет в ближайшем будущем. Мой босс не из тех, кто нивелирует проступки. — Вы, как я погляжу, тоже?        Курапика склонился к доктору, положив локти на колени. Доктор поправил манжеты. — Профессор Дэнилсон, мы предложили Мейсону признаться, причем дважды. Мы были вполне друг с другом вежливы. Он был поставлен в условия, когда у него был очень простой выбор: признаться в том, что он отравил Неон рицином или лгать. Я надеялся, нам удастся все проделать тихо-мирно, но он упорно отрицал очевидное, хотя видно, что был неглупым парнем… — «Был»? — переспросил доктор. Курапика не ответил. — Я не пытаюсь оправдать поступок Мейсона, но считаю, вы должны были обратиться в полицию. Это преступление, и он должен быть наказан по закону.        Курапика с трудом удержался от гримасы. Что-то похожее он уже где-то слышал… А, точно, вчера же. У себя в квартире. От Розе Паскаля. Все предметы перед ним вдруг приобрели очень четкие очертания, Курапика понял, что это сигнал опасности, и резко сбавил тон: — Боюсь, у нас с вами разные взгляды на правосудие. — сказал он сдержанно. — На самом деле, я пришел не для того, чтобы обсуждать Мейсона Уишарта. У меня к вам есть одна просьба. Мне нужны все результаты анализов, связанные с обнаружением в крови у Неон рицина, и всех обследований, которые провели токсикологи. — Я слушаю. — Мне дали наводку на человека, кто мог бы помочь Неон, и мне необходимо больше конкретных данных о её нынешнем состоянии и количестве яда, попавшего в организм. — Курапика поднял голову. — Несмотря на произошедший индицидент, я не хочу создавать вам лишних проблем. Больница и вы в том числе не имеете к нему никакого отношения. Я понимаю, что медицинские сведения конфиденциальны и вы не имеете права разглашать её не не-родственникам. Если нужно разрешение её отца, я достану его за пять минут. Любую доверенность, расписку, ручательство или другую нотариально заверенную бумажку, обладающую юридической силой, которая избавит вас от вопросов со стороны руководства.        Дэниелсон молчал. Курапика не смотрел на него, дабы не встречаться с ним взглядом, испытывать, чей упорнее. Их беседа не была противостоянием. — Принесите мне разрешение от господина Ностраде, что он не против, что вы представляете его интересы за мисс Неон. После этого я дам вам то, что вы просите.        Курапика с благодарностью кивнул, не ожидав, что все пройдет гладко. Он был готов столкнуться с отказами, с неуступками, с мотаниями головой и попытками дать ему от ворот поворот любыми бюрократическими бреднями. — Но имейте ввиду, если произойдет ещё один инцидент, я вашу больницу сравняю с землей.       Доктор усмехнувшись, сказал: — Знаете, Курапика, я каждый день беседую с родственниками пациентов. Угроза разбить мою машину битой или подать жалобу в здравоохранение самое невинное из всего, что я слышу в свой адрес от людей, большинству из которых, откровенно говоря, начхать на члена своей семьи. Мало кто из них готов сделать для них столько, сколько вы, поэтому я вам верю. — он снял очки и положил их на подставку, после чего вдруг сказал. — На что мы только не готовы ради наших детей?       Курапика вышел из кабинета в смятенных чувствах. За то время, что Курапика провёл в кабинете профессора Дэниелсона, пришла Мириам. Та выглядела измотанной, но с улыбкой тронула его за плечо, сказав «Привет» одними губами. Элиза стояла возле кофейного автомата со Сквалло. Они о чем-то переговаривались, склонив друг к другу голову. Сквалло стиснул её плечи. Курапика не мог расслышать, о чем они говорили, но Элиза с волнением теребила пояс брюк, вид у неё казался беспомощным. Он решил их не беспокоить, попрощался с Мириам и вызывал лифт.        Спускаясь вниз в полном одиночестве, Курапика подумал, что отцом он был бы, наверное, не ахти каким. Ему пришло в голову, что этого он так и не узнает, и теперь ему стало просто интересно. Что это высшая степень самопожерственности или высшая степень трусости — не дать им родиться вовсе из-за страха? Осудил бы его отец? А мама? Скорее всего, дала бы ему подзатыльник и назвал бы дураком. Вне всяких сомнений. Его храбрая, пытливая, жизнерадостная мама, которая, несмотря на всё, готова была выпустить его во внешний мир и помогала ему прогнуть заскорузлые законы клана. Курапика понимал здраво и объективно — ничто не даст ему гарантий, что они будут в безопасности. В мире нет силы, способной защитить при любых обстоятельствах, а риски… чересчур высоки.        Не став размышлять на этим вопросом, Курапика вышел из больницы, по пути к машине набирая босса.

***

      Студенческий городок Хэнлондского колледжа находился в Бринтан на северо-востоке Эрдингера. Напротив Кёркленд кампуса, принадлежащего к Юридической школе притормозил солидный черный «Крайслер» с тонированными стёклами и хромированной алюминиевой решёткой радиатора с вертикальными рейками. Ещё подъезжая к кампусу Курапика заметил Норлен — та стояла перед кампусом на последней ступеньке лестницы: уткнулась в экран телефона, половина лица запрятана в махровый шарф, пальцы строчат смс-ку.       Поставив машину на ручник, он просигналил. Норлен вскинула голову, засуетилась, запихивая телефон в задний карман и побежала к машине. Мимо припаркованной иномарки туда-сюда сновали студенты, парочка которых, видимо, знали Норлен, и с наглым любопытством оглядывали «Крайслер» и его самого, когда он вышел, чтобы открыть пассажирскую дверь. Курапика обошел машину, по пути обдав шпану надменно-равнодушно взглядом, распахнул водительскую дверь и забрался в машину. Несмотря на откровенно противную погоду — промозглый ветер, моросящий дождик и слякоть, девушка была одета в короткий дутый пуховик сливочно-розового цвета, джинсы с низкой талией, безумный шарф в розовую и оранжевую полоску и белые кроссовки на толстой подошве. Запрыгнув на сидение, Норлен закинула рюкзак на заднее сидение. — Долго ждали? — спросил Курапика. — Не-а, только вышла. Последняя лекция минут десять назад закончилась. Сегодня же короткий день, ну, Пасха, все дела… А ты прямо как по часам. Сказал, что приедешь ровно в час — приехал ровно в час. — Надо было опоздать? — Курапика вопросительно вздернул бровь, снимая машину с ручника. — Нет, — смеется Норлен. — Сейчас просто редко встретишь пунктуальных людей. — Куда едем? — спрашивает Курапика, сдавая назад, одновременно глядя в зеркало заднего вида. — Мои родители живут в Хобокен, это пригород Эрдингера, километров сорок отсюда. Улица Стадсхольмен, дом я подскажу. — Хорошо. Пристегнитесь. — напомнил он, выруливая к бордюру. — А, точно. — вжикнул ремень безопасности. — Мог бы не тратить время, чтобы заехать за мной. Я бы и на автобусе добралась. — Глупостей не говорите, — хмыкнул Курапика.       Норлен шоркнула молнией на пуховике, глянув на врубленный во всю мощь обогреватель. Курапика приоткрыл окно, впуская уличный воздух, развернулся и выехал на главную аллею колледжа, высаженную аккуратно постриженными кипарисами с двух сторон. Мокрый гравий стукался об подбрюшье капота. Еще полмили они в полной тишине ехали вдоль построек колледжа: библиотек, зданий студенческих братств, административных учреждений, учебных корпусов, пока не добрался до ворот и покинул территорию городка. Курапика имел очень приблизительное представление о том, где находится Хобокен, и вбил адрес в навигатор. Доехав до конца узкой улицы, насаженную «лежачими полицейскими» через каждые двадцать метров, он взял с приборной панели пачку сигарет, закурил, и прибавил скорости, разогнавшись до ста миль в час. — Не слушаешь музыку? — Норлен кивнула на глухо молчавший радиоприемник. «Крайслер» ехал на запад, маневрируя в нестройном потоке машин. — Нет, — отозвался Курапика, не отрывая взгляд от дороги, и сказал, помолчав. — Если хотите можете включите. Только не громко. — Спасибо. Терпеть не могу ездить в тишине. — вывернувшись назад, та достала переходник с проводом. — Не любишь или не нравится что по радио крутят? — Что? — Не любишь слушать музыку или не нравится, что по радио крутят?       Кажется, это называется «беседовать». Курапика как-то отвык от нормального человеческого общения. — Просто не слушаю. — немногословно ответил Курапика, стряхнул пепел в окно, включил поворотник. «Крайслер» ловко перестроился в левый ряд, влившись в очередь машин на съезд с проспекта. На приборной панели щелкнул адаптер и, держа в руках айпод, Норлен принялась внимательно его листать. — Хммм, — сказала она. — «Магнетик филдз», «Маззи стар», «Нико», «Нирвана», Оскар Петерсон… Я поставлю «Пиксис», как тебе? Или что-то другое?        Как ему? Все эти названия он слышал первый раз в своей жизни. Что надо ответить в таком случае? — Ставьте что хотите, мне без разницы. — Ну, хорошо. Или тебе классика нравится? Ты похож на человека, который любит классику. — уголки его губ чуть дрогнули в ответ, кривясь в секундной усмешке. Интересно, как она это определила? Курапика чуть не задал вопрос, как Норлен меж тем продолжила: — Я вот в последнее время Бетховена много слушаю. Приходится, правда, в наушниках слушать, потому что соседи по комнате от них на стенку лезут. И Гаетано Драги ещё. Я в детстве ходила в музыкальную школу при местной филармонии, и с тех пор включаю его во время сессии, помогает сконцентрироваться. У меня с ним есть целый плейлист. — Моя подруга его любит. — Она музыкант? — Играет на пяти инструментах. — кивнул Курапика — и в тот же миг его пронзило тоской, как только он подумал о Сенрицу. — Ого, вот это мощага! — Норлен распахнула глаза; большие, округлые, оливкового оттенка с опущенными уголками, как у щенка. — А я играла на скрипке, но не доучилась. Бросила в тринадцать. — Почему? — спрашивает, уставившись мёртвом взглядом на дорогу. — Надоело всё время заниматься, да и способностей у меня толком никаких не было. — криво улыбнувшись, ответила Норлен, отбрасывая собственный буйный, разноцветный отсверк, слепящий глаза. — Видимо, я не тот человек, у которого хватает терпения торчать пять дней в неделю по несколько часов в учебном классе, репетируя партитуры. — Норлен развернула жвачку, предложила ему — Курапика отказался. — Так, в общем, я включаю «Пиксис». Скажешь потом, как тебе.       Из магнитолы потек вязкий, меланхоличный то ли инди-рок то ли фолк — хрипатый голос вокалиста, глухие басы, барабаны и гитарный фузз. Снаружи зашумела гроза, принеся за собой проливной дождь, грохот грома и зарницы молний. Дворники заметались по лобовому стеклу. Краем глаза Курапика замечал, как Норлен, качая головой в такт ударным, исподтишка его рассматривает, словно сдерживая просящийся на волю вопрос. — Что? — не выдержал Курапика. — Да нет, ничего, — сказала Норлен, отводя глаза в сторону. — Спрашивайте, что уж. — Чем ты занимаешься? — выпалила та со жгучим интересом. — Ты коп? — Я похож на копа? — Курапика дёргает бровью, переспрашивая с саркастичной ноткой. — Вообще не похож, но я подумала — а вдруг? Дай-ка подумать… Ты журналист, да? — Вот уж от чего далёк. — хмыкнув, отозвался Курапика, сворачивая на мост вдоль канала. — По-моему, ты бы мог бы им быть. — рассудительно заявила Норлен. — Знаешь, независимым репортером, борцом за справедливость, который разоблачает всяких жуликов и подонков, как Маккензи Макхейл в «Службе новостей». — Курапика понятие не имел, кто это. — Я не коп и не журналист. У меня… иная сфера деятельности. — Говоришь так будто занимаешься чем-то незаконным, — прыснула Норлен. — Ладно, вообще-то я сразу поняла, что ты работаешь на того серьезного типа, который приходит к нам каждую вторую пятницу. Лайта Ностраде. Я права? — Права, — не стал отрицать Курапика, не особо, впрочем, удивившись. — Он наш постоянный гость. Всегда заказывает сигару «Койтар» и виски «Глендронах», двойную порцию. Потом, минут через сорок, какой-нибудь салат и горячее, чаще всего оленину с можжевельником или филе-миньон средней прожарки с трюфелями. Каждый раз он садится за одним и тем же столиком у окна и просит нашего метрдотеля, чтобы я его обслуживала… Тот всегда лично проводит его в зал и прыгает перед ним на задних лапках. — Норлен разворачивает шарф и кладет его к себе на колени, — Очень забавное зрелище, ты бы видел. Твой босс оставляет мне чаевые в половину моей зарплаты. — та прыснула смешком. — Сказать, как я поняла, что ты на него работаешь? — Догадываюсь. — Ну-ка, ну-ка… — Когда мне понадобилось узнать о сенаторе Вальтере, я обратился к нему и спросил, что он может сказать о нём. Мне нужны было нечто более содержательное и правдивое чем то, что пишут про него в газетах и в интернете. Помимо нелицеприятного отзыва в сторону личности сенатора, мой босс назвал ваше имя и сказал, что у вас есть информация, которая меня заинтересует. — «Нелицеприятного отзыва»? — Он назвал его уродом и сказал, что он один из самых грязных мерзавцев, с которым ему доводилось иметь дело. — Действительно очень правдивое резюме, — хмыкнула Норлен. — Я только твоему боссу рассказывала о Йохане.       Курапика скользнул по ней взглядом. — И сколько он вам заплатил за информацию о сенаторе Вальтере? — Хорошо заплатил. — Часто вы делитесь с кем-то из гостей грязными подробностями и слухами о других посетителях?       Норлен, сощурившись, повернулась к нему. — Ты, наверное, считаешь меня падкой на деньги мразью? — Я этого не подразумевал, — спокойно возразил Курапика.        Курапика прекрасно знал, как многие официанты «Нойкёльн» зарабатывают себе чаевые. Помимо безукоризненного внешнего вида, вышколенных метрдотелем и директором ресторана манер, знания меню так, что отлетает от зубов, мимических морщин от постоянной фальшивой улыбки большинство из них объединяла какая-то необыкновенная алчность, которая легко читалась во взгляде на гостя с огромными хронометрами из белого золота на запястьях, приехавшего на новеньком «Линкольне». Атмосфера больших денег, напряженности, зависти, чувства подневольности толкала официантов, кто не особо оглядывался на мораль, соглашаться на предложение гостей делиться сплетнями, услышанными мимоходом, пока те обслуживают столики, и гости эти щедро платили за «глаза» и «уши». Курапика не осуждал этих официантов. В «Нойкёльн» он был достаточное, чтобы посмотреть со стороны и убедиться, что работа у них была далеко не сахар, и большинство гостей были склочными, высокомерными и скандальными, которые чуть ли не бились в припадке, если их не обслужили по высшему классу. К тому же, он и сам он зачастую использовал людей в корыстных целях, так что не считал себя вправе осуждать кого-то за тот же грех. — Я не думаю, что вы падкая на деньги, а если и так, то это не моё дело. Вам нужно как-то жить, и вряд ли это возможно сделать на мизерную зарплату официанта и чаевые, так что вы просто воспользовались предоставленной возможностью. Вы не знаете того, кто вам платит, и тех, о ком собираете слухи, а они не знают вас, поэтому я бы назвал вас скорее «частным корреспондентом». Мразью вы были бы, если бы обсуждали своих друзей за их спинами. — Ха! Хорошо сказано, — ухмыльнулась Норлен. — Вы видели когда-нибудь сенатора Вальтера? — Угу, — сказала Норлен, провожая взглядом канал живописный Унапдан, вдоль которого на другой стороне растянулось здание Департамента юстиции. В её глазах вспыхнул недобрый огонёк, а в голосе пролезли отвращение и плохо скрываемая злость. — Эта старый козёл приходит все время с разными молодыми смазливыми мальчиками и садится на одно и то же место. Они ежатся, ерзают, оглядываются по сторонам, а нам уж и так давно все понятно, что их ожидает. — Норлен наклонила голову. — Курапика, почему он тебе так интересен? — Позже объясню, — уклончиво отозвался Курапика. — Чёрт! — ругнулся он, дав по тормозам. — Выезд перекрыт. — включил задний ход, дал по тормозам. Машину в Эрдингере иметь настоящая проблема — улицы узкие, мостики между каналами узенькие, сплошные тупики, сплошные реконструкции одних зданий, других зданий, все время натыкаешься на стройки, на дорогах знаки часто не показывают направления — север, восток, юг, запад — а вместо этого названия районов или местных достопримечательностей, и первое время после переезда дорога занимала в два раза больше времени. — Всё как обычно. Вечно что-то строят, везде кладут дороги, политики карманы набивают. Вот тут, по-моему, новую линию метро хотят провести, что-то такое, а там отгрохать новый отель. И все жалуются. Кричат, мол, незаконно, то-сё. Да в каждом городе — одно и то же, верно? — Норлен тряхнула головой. — Сколько ты уже тут живешь? В Эрдингере. — Восемь месяцев. — Курапика бросил в её сторону взгляд. — Так заметно? — Что ты приезжий? — улыбнулась Норлен. — Не переживай, немного. Скорее по твоей манере речи, чем по манере вождения. Откуда ты? — Не из Сагельты, — уклонился он прямого ответа, и почувствовал в этой фразе что-то отдаленно похожее на оборотистые повадки Исаги. — Сколько тебе лет? — спросила девушка. — Девятнадцать. — Всего-то? — видно было, что Норлен удивлена. — И не подумала бы! — Вот как. — Вид у тебя уж больно суровый. Большинство девятнадцатилетних парней выглядят совсем не так, как ты.        Курапика не знал, что на это ответить. На этом разговор и заглох. Долгое время они ехали в тишине, нарушаемой только работающим проигрывателем и ворчанием мощного движка. «Крайслер» преодолел проспект под чутким руководством навигатора и выехал на загородное шоссе. Суетный городской пейзаж с забитыми пробками дорогами, выхлопными газами, толпами пешеходов, сменился пригородом — деловые центры, многоэтажные высотки, административные здания сменились лесопарками, двух-трех этажными уютными особнячками, коттеджами, сплошная инвестиционная недвижимость. — А… Можно спросить кое-что личное? — нарушила молчание Норлен спустя некоторое время.        За последние шесть месяцев Курапика успел привыкнуть к тому, что спрашивая о личном его разрешение на фиг никому не сдалось, но что-то в её подбирающихся интонациях заставило его напрячься. — Спрашивайте, а там видно будет. — Почему тебе не нужны отношения? — Норлен… — нахмурившись, произнес Курапика, испытывая досаду. — Спрашиваю по-дружески. Честно! — Норлен вскинула руки, будто он на неё навел пистолет. — Так обычно говорят те, кто ищет того, с кем можно просто переспать, но мне кажется, что ты не из них. Ты хорош собой, и видно, что неплохо зарабатываешь, и, ну, галантный весь из себя, на машине заехал, двери открываешь и всё такое… Наверняка на тебя девушки толпами вешаются. — По-вашему, только это и важно? Внешность и деньги? — отозвался Курапика, перестраиваясь в другой ряд — «Крайслер» опасно вильнул на мокром асфальте. — Разумеется, не только, но и они имеют значение. — ничуть не покоробившись, сказала Норлен. — Просто не понимаю, какие причины могут заставить отказаться от отношений. — Есть причины, — отрезал Курапика. Вышло немного резче, чем хотелось. — Я… Кхм, — запнувшись, Норлен отвернулась. Было видно, что ей сделалось неловко. То, что она сказала в следующий момент, его поразило: — Ты извини за настырность. Я вовсе не набиваюсь к тебе в подружки, если вдруг ты подумал. Просто хотелось узнать тебя получше. Ты умеешь слушать. Люди обычно слушают невнимательно. С ними говоришь, а они все время переспрашивают: «Что-что?». Ты понравился мне, поэтому я… — совсем смутившись, Норлен попыталась как-то съехать с темы поизящнее, но не вышло. То, что она не привлекала его, было ясно, как божий день, и с каждой секундой девушка чувствовала себя все большей дурой от того, что вообще подняла эту тему. — Забудь. Господи, сама не знаю, что говорю… Чушь какую-то несу. Совсем не умею держать язык за зубами.       Курапика остановился на красном и поморщился, коря себя за несдержанность. Ясное дело, то, что та сейчас сказала, очень для неё важно. Он затолкнул досаду поглубже в себя, закрепив его ремнями, и сказал: — Давайте обсудим одну вещь и больше не будем к этому возвращаться, ладно? Дело не в вас, и я бы хотел, чтобы вы меня правильно поняли. Я действительно не ищу ни с кем отношений, потому что вижу в них для себя ненужные проблемы и сложности. Поверьте, я далеко не тот, с кем стоит связываться и говорю это не для проформы. Мне нечего вам предложить. Я не дам вам ни счастья, ни безопасности, ни будущего. Я не хочу, чтобы вы питали какие-то иллюзии на мой счёт и не желаю причинять вам лишнюю боль, поэтому говорю с вами сейчас честно. Вы славная девушка и найдете себе достойного человека. — взглянув на Норлен, он прибавил, тише и мягче: — Я надеюсь, что моя откровенность вас не задела. — Хм. — неопределенно произнесла Норлен. — Я рада, что ты был со мной откровенен. Только… — встретившись с её задумчивым взглядом, Курапика нахмурился. — Возможно, я скажу лишнее, но по некоторым людям заметно, когда они смотрят на кого-то, но видят другого человека.       В груди зацарапало ледяными осколками. Внутри образовалась гулкая пустота. Тянущая, неприятная. Пальцы неосознанно стиснули оплетеный в кожу руль. Загорелся зеленый. Курапика надавил на педаль газа, глядя прямо перед собой. — Но знаешь, я настойчивая. — Норлен вскинула голову, — Ты ещё в этом убедишься.       Курапика припарковался возле двухэтажного дома с черепичной крышей дымчато-синего цвета и крытой летней террасой, огороженный от соседних коттеджей деревянным забором из строганых брусьев. На территорию дома вела калитка. Передний двор, несмотря на ненастную погоду и сугробы обледеневшего снега, был ухожен, опрятен, газон покрыт сочным дёрном, а на березах и липах, растущих вдоль забора, наливались почки — словом, обыкновенный уютный семейный коттедж в тихом пригороде, где все соседи знают друг друга годами, а двери редко оставляют закрытыми — вдруг кому-то понадобится соль или корица для пирога к именинам племянницы? Курапика заметил, что почтовый ящик с шильдиком «Кинберг» недавно покрашен, на нём ещё висела записка для почтальона. — Я дома! — громко объявила Норлен, как только они зашли, и с порога начала стаскивать с себя куртку с кроссовками. Никто не откликнулся. — Ма, па? — Норлен проскочила мимо него и заглянула на кухню. — Никого нет? —Выглянув, девушка просунула голову в соседнюю. — Ну и отлично, не будет лишних вопросов. Ты проходи в гостиную, садись. Хочешь чего-нибудь? Чаю? Кофе? — Нет, спасибо. — отозвался Курапика из прихожей, вешая пальто. — О’кей, тогда пойду позову Йохана.        Курапика шагнул в небольшую, тёплую от растопленного камина гостиную. Её меблировка состояла из углового дивана, обтянутый обивкой с кудрявым ворсом, двух кресел, шкафа, заполненного книгами и старыми журналами, комода с выдвижными ящиками, уставленного рамками с фотографиями и камина, над которым висело чучело кардинала: побитое молью, хрупкое, с выцветшими в ржавчину перышками, голова свернута набок. В углу, рядом с коробом для дров, стоял телевизор. Мебель и обои в доме состарились и выцвели, но в доме приятно пахло чистотой. Окно, выходящее во двор, было пышно задрапировано шторами и ситцевым тюлем. На столике между диванами стоял овальный короб с вделанной в крышку резной костяной пластиной; внутри лежало свернутое вязанье.        Послышались шаги по лестнице, и в гостиную зашла Норлен вместе с тонким, угловатым парнем. Нежное лицо с подчеркнутыми, выразительными скулами и водянисто-серыми глазами, опушенными рядом ресниц, окружали темно-каштановые густые кучерявые волосы. На носу — редкие тёмные веснушки. Его кожа была чистой и бледной, а в хрупкой привлекательности сквозила эдакое бесполое благородство, как у юношей с картин Высокого Возрождения. — Йохан, это Курапика. Я тебе о нём рассказывала.        Парень протянул ему ладонь. — Привет. — кратко поздоровался он.       Зрачки поблескивали настороженностью. Курапика пожал холодную руку, и в ту секунду, когда их глаза встретились, Йохан скользнул по нему осторожным, но чуть более пристальным взглядом, и почувствовал с его стороны какое-то понимание, когда тот осознал, что они чем-то друг на друга похожи. — Курапика. Рад познакомиться, — откликнулся он.        Йохан опустил руку и сел на диван рядом с Норлен. Ему понравился честный и прямой взгляд этого парня. — Итак… — Йохан согнулся в спине, сцепил руки перед собой, положил их на колени. — что вам от меня нужно? — Йохан, я вам не враг. Я приехал к вам не для того, чтобы навредить. Но нам необходимо поговорить. — Вы хотите расспросить меня о сенаторе Вальтере? — безо всяких расшаркиваний спросил его парень. — И да, и нет. — Я задам вам один вопрос? Не против? Я просто не пойму… зачем вам это всё? Вы что, какой-то самаритянин? Восстанавливаете честь и справедливость?       Йохан сказал именно эти слова, но на самом деле реплика звучала так: «Какого черта ты лезешь не в своё дело, парень?». — Я знаю, что вам пришлось нелегко… — Нелегко? — едко усмехнулся Йохан. — Ну да, не очень. — Вас выгнали из колледжа, а отец болен раком… — Благодарю, я в курсе. — он покосился влево, где сидела Норлен, и шикнул. — Чёрт, Норлен, сколько ты ему разболтала? — Погоди, ты… — Как Вальтер добился вашего отчисления? Норлен говорила, что вы были одним из лучших на курсе. — Меня не отчислили. Я сам ушел. — обрубил его парень. — У декана моего факультета связи с Департаментом юстиции, с федеральными маршалами, которых хорошо знает сенатор. Декану передали, что меня «не хотели бы видеть среди выпускников», а рекомендательное письмо с моей стажировки в Конгрессе носило совсем не рекомендательный характер. Всё это повлияло на мою характеристику и перед экзаменом мне посоветовали взять повторный курс. Я знал, какое влияние имеет Вальтер на тех, кто его окружает, поэтому мне не понадобилось много времени, чтобы понять, что колледж мне закончить не дадут, несмотря на то, что средний балл у был гораздо выше, чем у большинства. Потом отца выгнали с работы, а мне уже было некуда деваться — откупа хватило только на пять химиотерапий. Нам нужны деньги, и я пошёл работать. Родители Норлен были очень добры и временно приютили нас, пока мы не найдем жилье. — Я всё-таки не могу понять, почему он отделался от вас лишь деньгами. Вы могли прижать его, у вас были на руках все доказательства… — Вы имеете ввиду, мне надо было пойти с записью в прессу? — голос Йохана стал грубее, жёстче. — Да вы, на хрен, издеваетесь? Об этом узнал бы весь мир. Мои друзья, все мои родственники, мой отец. Для него это был бы удар. У него четвертая стадия, врачи только сумели остановить рост метастазов. Я бы стал достоянием общественности. Парень, которого насиловал известный политик! Ха… Репортеры бы дежурили у порога моего дома, жаждая узнать, где, как, когда и в каких позах он меня имел, а люди думали бы, что я был с ним из-за денег или из-за связей, через постель сенатора решил построить себе карьеру. Если бы дело дошло до суда, то целая куча людей, сидевших в зале, разбирали по кадрам то видео… — Вы жертва и ни в чем не виноваты. — Не читайте мне социальные лозунги. — огрызнулся тот. — Думаете, я не понимаю? Я знаю, что мне нечего стыдиться. Я не хотел этого. Не хотел. Не я же просил сенатора разложить меня, связывать и часами трахать. — рот у него скривился в болезненном оскале. — Стыдно было, когда я не мог неделю сидеть из-за боли, а потом идти в больницу и слушать от дежурного врача, который зашивал меня там, как его воротит от мерзких грязных педиков вроде меня. Вот это было стыдно.       Норлен дотронулась до его плеча, но Йохан сжался и ушел от прикосновения, словно та занесла над ним руку, чтобы ударить. Часто за враждебностью прятался испуг и желание защититься от воспоминаний, от боли. Норлен ему доверяла, но доверие не вещь, которую можно одолжить, как и нельзя завоевать за несколько минут. «Осторожно преодолевать. Не нагнетать». Ну спасибо тебе, Исаги. — Я понимаю ваши опасения. — с расстановкой сказал Курапика. — Я незнакомец, который внезапно влез в вашу жизнь и мне известно то, что вы ни за что не хотели бы, чтобы кто-то узнал. Поэтому вы не обратились в прессу, а я достаточно увидел на плёнке, чтобы иметь представление о том, вам довелось пережить. Я не газетный писака, и не собираюсь использовать вашу историю, как сюжет. Меня не интересуют подробности ваших взаимоотношений, чтобы опубликовать их и заработать себе дешевую славу за ваш счёт. Уверяю, я не работаю на сенатора, но предоставить веские доказательства я не могу, поэтому вам нужно поверить мне на слово. Откровенно говоря, я пришел к вам, потому что мне нужно найти Готфрида Ратнера, чтобы потопить его. И при удачном раскладе он пойдет на дно, захватив с собой сенатора Вальтера.       Бледная кожа приобрела асбестовый оттенок. Йохан вскинул тусклые настороженные глаза, молча осмысливая услышанное. Норлен в свою очередь обеспокоено нахмурила брови. — Я не уверен… что могу вам чем-то помочь, — наконец сказал парень. Курапика услышал в его голосе испуг, и почувствовал сладостный зуд охотника, вышедшего на след. В глазах Норлен сверкнуло предупреждение. Девушка явно считала своим долгом защищать Йохана — заметив его испуг, она расправила плечи, готовая в любой момент положить конец разговору. — Вам нечего боятся. — Правда? Я бы не был так уверен. — Йохан, набравший воздуха для какой-то реплики, в последний момент передумал, словно он никак не мог решить, сокращать дистанцию или нет. — Вы либо чокнутый, либо плохо понимаете, с кем хотите связаться. — Берусь утверждать, что понимаю. Мои настоящие враги гораздо страшнее. — скупо улыбнувшись, сказал Курапика. —Но ваше право мне не верить.        Йохан выпрямился и взглянул на Курапику. — Вы ведь и не собираетесь мне помогать. — говорит он. В голосе прибавилось металла. — Вы используете меня, чтобы оказать давление на сенатора. Я для вас просто объект шантажа. И когда вы выжмете меня досуха, что будет дальше? Со мной, с моим отцом. Что дальше? Может, лучше прямо сейчас паковать чемоданы и уехать в Вергерос, пока мы ещё живы? — Считаете, сенатор Вальтер способен на убийство? — спросил Курапика. — Если взглянете на подошву ботинок политиков, то увидите на некоторых из них не только грязь.        «Этот парень явно знает куда больше, чем кажется». — Если я скажу, что гарантирую вам безопасность, вы мне расскажете всё, что знаете? — О какой гарантии идет речь?       Курапика запустил руку во внутренний карман пиджака и вытащил оттуда лицензию хантера. Глухая враждебность буквально стекает с лица Йохана, на нём появилось ничем не замутненное изумление. — Ты хантер?! — воскликнула Норлен поражено, пялясь на карточку. — Словом, у меня достаточно сил и возможностей, чтобы обеспечить вам неприкосновенность. — сказал Курапика, пряча лицензию обратно. — Ваша гарантия безопасности — диск с видеозаписью — делает вас уязвимым. Сколько пройдет времени прежде чем сенатору надоест нюхать порох у себя под носом, и он захочет от избавиться? Вальтер прекрасно понимает, что с диском вы никуда не пойдете, ни в полицию, ни в прессу, и дело вовсе не в чувстве стыда и страхе публичного унижения. За все время, что вы были с ним, сенатор неплохо вас изучил и знает на какие болевые точки надавить, чтобы вы, имея при себе изобличающий компромат, сидели тут и боялись за себя и своего отца. Более того, скажу прямо: ваша жизнь стала бы гораздо спокойнее, избавься вы от видео. — Норлен подобралась на диване, открыв рот, чтобы возразить, но его взгляд заставил её умолкнуть. Курапика посмотрел на Йохана повнимательнее, и добавил: — У меня такое ощущение, что вы и сами это знаете. — Может, вы и правы… — сказал парень, помолчав. — Но я всё же я тешу себя надеждой, что если сенатор решит избавиться от пороха, у меня хватит духу подорвать его прежде, чем тот до него доберется.       Курапика оценил то, как Йохан воспользовался его метафорой. — Вы в его вкусе, — сказал он неожиданно, и спросил, скорее констатируя, чем задавая вопрос. — Он проявлял к вам интерес? — Сделал попытку и был разочарован. — хмыкнул Курапика. — Я не буду отрицать то, вы обо мне думаете. Я действительно использовал вас для своих целей. Но моя настоящая цель — Готфрид. Скажите, сенатор когда-нибудь в вашем присутствие упоминал его имя?        Йохан отвёл глаза в сторону чучела кардинала, взгляд стал слегка замыленным — в памяти начались раскопки. — Нет… Не могу вспомнить. — он качнул головой. — Где и как проходили ваши встречи с сенатором? Я не имею ввиду физическую близость. Любые детали могут быть важными. — Гм… — Йохан вздохнул. — Чаще всего помощник заказывал номер в недорогих гостиницах на свое имя, подальше от центра, в Рёдовре или Шеффер, каждый раз в разных. Иногда в его пентхаусе в Ландсгатан или в загородном доме. Раз или два в неделю он отправлял сообщения, где я должен быть, и меня забирал его водитель, чтобы отвезти на место встречи. Мы особо не разговаривали — когда я приходил, тот говорил мне идти в душ и потом сразу приступал к делу. — Он платил вам за встречи?        Курапика заметил краем глаза, как Норлен строго на него посмотрела, мол, ты чт? — Знаете, мне хватало и морального ощущения того, что я мальчик по вызову, — ответ звучал как «нет». — Возможно и стоило брать деньги. Почему нет?.. Он предлагал. Но я отказывался. Мне казалось, что так я меньше чувствовал себя… Вы поняли. — Йохан даже покраснел, и ругнулся. — После всего он расспрашивал меня о учебе, планах на будущее, о моих друзьях, подработке в адвокатской конторе, с кем я провожу время, есть ли у меня отношения, причём очень дотошно. Его интересовало всё, чем я занимаюсь, пока не нахожусь с ним. О себе он почти не говорил, а когда я приходил, он всегда отключал телефон. — Йохан замолк вдруг, нахмурился. — Как-то после Рождества он привез меня в свой коттедж за городом… — Куда? — спросил Курапика. — В Вестланн, — ответил парень. Ветланн был пригородом на севере Эрдингере для его зажиточных граждан, примыкающий к лесу Зёдер. — Я соврал Норлен, что еду к друзьям в Аскеланд… Извини. — сказал он, та отмахнулась. — В общем, мы были там весь день, и ближе к вечеру сенатору кто-то позвонил. Он вышел во двор, долго говорил по телефону, потом вернулся и сказал, что через час к нему приедут какие-то партнёры и чтобы я не показывался им на глаза. Я помню, он злился и был вместе с тем как-то странно взбудоражен. Я ничего не спросил, и мне, честно сказать, было наплевать, кто там к нему собирается наведаться. Где-то через час я увидел из окна, что к дому подъехала машина с водителем. Из неё вышел мужчина лет пятидесяти на вид, в пальто и в костюме, я не успел его как следует разглядеть. В руках он держал трость, но я не заметил, чтобы тот особо хромал. С ним была разодетая в меха блондинка. Выглядела как эдакая светская дама — они оба выглядели важными птицами, если уж начистоту, скорее как аристократы, чем бизнес-партнеры. Они зашли в дом, потом Вальтер повел их в свой кабинет. Единственное, что я успел услышать, как мужчина представил спутницу как своего партнера, упомянув Ратнера.        Курапика навострился. — Вы можете вспомнить, что он точно сказал?        Йохан, зацепив верхнюю губу зубами, некоторое время смотрел в потолок, потом покачал головой. — Нет, не могу. Помню только, что услышал его имя, а о чём конкретно они в тот момент втроем говорили на ум не приходит. — Раньше сенатор упоминал при вас Готфрида? — Да вы что, — Йохан посмеялся, — У него весь кабинет зашпигован антижучками, а в телефоне стоит определитель прослушки. Я ни разу не слышал, чтобы он обсуждал свои дела вне работы. В этом плане он очень осторожен. — Вы уверены? Он мог не обсуждать их при вас. — Уверен. — кивнул Йохан. — Когда я был стажером в Сенате, то первое время часто сопровождал его и других сенаторов из его фракции на всякие общественные мероприятия вроде дебатов, на благотворительные вечера и эти дебильные вечеринки по сбору средств для чей-то предвыборной компании, таскал за ними бумаги, раздавал бюллетени, собирал подписи, отвечал на вопросы избирателей… Вальтер всегда уходил от темы когда речь заходила о том, чем он занят в Сенате. Мол, все дела остаются за рабочим столом. — У него есть круг доверенных лиц? — Ну, он тесно общается с Лидером Большинства, Эллисом Виннером, и спикером Саффи Касперсен… У них троих почти вся власть в Конгрессе. — А те, кто приезжали к Вальтеру, вы их раньше видели? Или потом? — Нет, ни разу… — Сенатор называл их по именам? — Я их не слышал. Говорю же, я видел их мельком, даже лица толком-то не разглядел. — сказал Йохан немного сердито. Курапика, мысленно ругнувшись, сбавил обороты. — Может, только женщину успел рассмотреть мельком, пока они до кабинета. — Опишете её? — Постараюсь. — Йохан свел брови, задумавшись. — На вид ей где-то лет двадцать пять или двадцать шесть. Белокожая. Высокая, ростом метр семьдесят или больше, волосы светлые, собраны в пучок, но по-моему длинные, глаза вроде зеленые. Одета дорого была, но строго, в жакет, рубашку и юбку до лодыжки, знаете, из такой тяжелой шерстяной ткани с диагональным переплетом. — Твид? — подсказала Норлен. — Точно. Довольно привлекательная… Ну то есть, прямо скажем, очень привлекательная. — Симпатичнее, чем я? — Норлен… — Йохан закатил глаза. — Что? — та развела руками. — Мне любопытно! — Ты стопятьсот процентов самая красивая девчонка. — Вы говорите, что она выглядела как светская дама? — спросил Курапика после недолгого молчания. — Не возьмусь судить за её родословную, но, скажем, производила такое впечатление.       Курапика ни секунды не тешил себя иллюзией, что женщина с видеозаписи и особа, о которой идёт речь один и тот же человек, и всё же решил попытать удачу. Достав телефон, он зашёл в галерею и показал Йохану снимок с видео, где та стояла на лестнице. — Вы узнаете её? — Хм… — Йохан забрал у него телефон. Норлен, заерзав, пододвинулась на диване и прижалась к нему сбоку, заглядывая в экран. — Врать не буду, похожа. Фигура точно, лицо не знаю, за очками не видно… Но у той женщины, которую я видел, на левой стороне лица был шрам. Как будто её кошка поцарапала. — Ясно. — протянул Курапика, выпрямился. Его задумчивый взгляд натыкался на предметы в гостиной, ни на одном не задерживаясь. — Ясно… Спасибо за помощь.       Норлен с Йоханом переглянулись.       

***

      Дом Изунаби располагался в лесистой местности на мысе, примерно в двух километрах от ближайшего посёлка. Путь до него от Хобокена занимал около часа езды. Машину пришлось оставить на окраине посёлка, а до самого дома добираться через лес пешком через пожухлую прошлогоднюю листву. Путь к нему оказался труднопроходимым и кое-где пролегал по таким топким местам, что ему приходилось сходить с него и пробираться как придется. Ботинки увязали во влажной почве, хлюпая на каждом шагу.        Где-то с небес глухо рокотали пустые раскаты грома, перекликаясь с трелями щегла и неспешно-размеренной, журчащей песней дроздов. В воздухе стоял нежный грибной аромат сморчков, запах перегноя, прелого мха и сырой древесины, щекочущий нос. Ветви сосновых и пихтовых крон покачивались на ветру, неслышно шурша хвоей высоко-высоко. Курапика почувствовал, что впервые за двое суток содержание адреналина у него в крови снизилось до нормального уровня. Пока он шел, пробираясь сквозь колючие заросли терна, можжевельника и отцепляя от пальто ветки боярышника, в его голове мелькали воспоминания об освоении нэн под руководством Изунаби.       Тренировки начались с того, что тот решил привести его физическую форму в состояние готовности, чтобы он выдержал нагрузку обучение нэн. В течение всех жести месяцев они жили на полуострове в сборном домике, покрытом грязью и галькой, — дамба длиной в четверть мили связывала его с сушей. В первую ночь Курапика так замерз, что не мог заснуть, но всеми следующими вечерами усталость брала свое, и он, закутавшись в единственное одеяло, забывался мертвым сном. В четыре утра Изунаби пинком распахивал дверь из гофрированного железа, бросал в него дневной рацион, как правило, воду в пластиковой бутылке и пару банок консервов из мяса и овощей — и выходил, давая ему натянуть футболку, штаны и ботинки, не успевшие просохнуть со вчерашнего дня. Потом два часа пробежек — через лес по топкой серой грязи — и они возвращались в домик, чтобы заварить чай и разогреть в котелке консервы на маленькой гексаминовой плитке. К восходу они уже снова были на ногах, меся грязь, пока Курапику не начинало тошнить от изнеможения, отрабатывая приемы рукопашного боя. За время обучения его наблюдательность, восприимчивость, скорость реакции выросли на порядок. Курапика всегда ставил на импровизацию и скорость, ценил чёткость, организованность и прицельность. В бою его отличала легкость, манёвренность, способность быстро ориентироваться и подстраиваться под ситуацию, оценивать атаку противника и разрабатывать контрмеры, и, что важнее, его тело поспевало за мыслями. Он был человеком «тактика-действие-результат»: подвергая всё сомнению, он стремился дополнять прорехи в информационном поле и на базе полной картины принимал решение. Ближе к вечеру, когда опускалась темнота, они приступали к нэн-тренировка, и освоение контроля над аурой выжимало из него все оставшиеся соки.       Жилище его нэн-наставника представляло из себя непритязательный бревенчатый домик, сложенный из пропитанной темной морилкой древесины в деревенском стиле, с черепичной крышей, зелеными оконными рамами и террасой перед входом, открытой солнечным лучам. Но за домом явно давно не ухаживали; краска на дверных и оконных косяках облупилась, а на месте аккуратного газона выросли метровые кусты. Позади дома виднелся железный люк, ведущий то ли подвал то ли в бункер, который выглядел так, будто был набит огнестрельным оружием и сухим молоком. Дом стоял неподалеку от опоры моста. Когда Курапика обогнул мыс, ему открылся утопавший в зелени участок земли возле самой воды. Вид отсюда открывался очень живописный: устье реки и гостевая гавань слева. И не единой живой души.        Курапика поднялся по лесенке, зашёл внутрь, не произведя не единого звука, остановился на пороге. Изнутри дом был обшит досками и состоял из двух просторных комнат с широкими, выходящими на воду окнами — левая комната служила гостиной, правая — кухней и столовой. Между ними находилась лестница, ведущая на второй этаж. Под лестницей располагалась небольшая ниша с котельной. Гостиная была меблирована очень просто — вдоль длинной стены от двери находились побитый молью диван, кресло-качалка, потертый письменный стол и стеллаж с полками из тикового дерева. Чуть подальше у той же стены высились три платяных шкафа. Справа от двери располагался круглый стол с пятью стульями, а посреди короткой стены — камин. — Что, так и будешь стоять соляным столбом, пацан? — раздается знакомый голос.       Курапика зашёл на кухню и увидел прислонившегося плечом к холодильнику Изунаби, с безмятежным видом натирающего полотенцем мокрую тарелку. — Я использовал зецу. — Твоё зецу оставляет желать лучшего, — хмыкнул Изунаби. — Ты ещё к дому не приблизился, я твое присутствие почувствовал. Совсем тренировки забросил?        Курапика выдает самую вежливую из всех своих улыбок, а Изунаби в ответ издал гадостный смешок, положил тарелку на столешницу и подошел к нему. Они пожали друг другу руки. — Ну здравствуй. Давно не виделись. Сколько прошло времени? Полгода, больше? — Где-то так, — ответил Курапика, оглядываясь, — А где Лаура? Мне нужно поговорить с ней. — Они со спиногрызом выгуливают собак. — Изунаби указал подбородком в сторону окна. — У тебя есть собаки? — А что за удивление в голосе? Есть у меня собаки. Четыре бойкие дворняги, между прочим. — кивком головы Изунаби указал головой на лежанки и изжеванные собачьи игрушки. У резиновой курицы была почти оторвана голова. — Ушли минут двадцать назад, скоро должны вернутся. — Спасибо, что согласился их принять. — Спасибо на хлеб не намажешь. — не удержался тот от подкола. —Садись, чего стоишь, — Курапика снял пальто, отодвинул стул, сел за стол. — Чай будешь? Чего покрепче?       Погруженный в свои мысли, Курапика не сразу услышал вопрос. Изунаби щелкнул пальцами у него перед глазами. — Ты голову дома забыл? — проворчал Изунаби. — На подушке. Я не спал. — хмыкнул он, сжав пальцами уголки уставших глаз, — Я ничего не буду.        Изунаби промолчал, сложив руки на груди, со странным выражением изучая взглядом своего ученика — голова опущена, руки засунуты в карманы. Курапика не сразу заметил его пристальное внимание на себе, а когда заметил, то многозначительно поднял брови. — Ты плохо выглядишь, Курапика.        Он вымученно усмехнулся, не удостоив наставника ответом. Сам знал, что выглядел не лучшим образом. — Ну, как живешь?        Изунаби всегда задавал вопросы таким тоном, словно его вовсе не интересовало, что ему ответят. — Всё отлично. Не жалуюсь, — отозвался он, проведя ладонью по отросшим прядям, лезущим в глаза. — У меня новость для Лауры, и новость не из приятных. Её брат покончил с собой, пустив себе пулю в висок, и я понятие не имею, как сказать ей об этом.        Изунаби подошел к подвесному шкафу, достал оттуда бутылку виски, бренди, коньяка или ещё чего — Курапика не разбирался —плеснул на два пальца и уселся за стол напротив него. — Так, так, с этого места поподробнее. — Слушай, это долгая история… — Позавчера ты знатно меня огорошил, отправив ко мне домой без предупреждения незнакомую женщину с ребенком, и я, между прочим, не задал ни одного вопроса, так что давай-ка без своих «долгая история». Что произошло?        Ладно, если посудить, Изунаби был прав.        Не вдаваясь в подробности, Курапика рассказал о том, что произошло накануне, закончив тем, что труп Майера плавает где-то посреди пролива Дарферден без признаков опознавания — зубов и пальцев — по направлению в Вангордское море. Пока он говорил, Курапика слушал самом себя и удивлялся. С трудом верилось, что столько событий произошло с ним всего за… сколько? Три дня? Казалось, даже та неделя в Йоркшине с момента, когда Гёней Рёдан напал на аукцион до того, как его рвало черной желчью и несколько дней выворачивало наизнанку от несбиваемой лихорадки, и то была менее насыщенной.        Изунаби выслушал его, не проронив ни слова, успев за это время прикончить свой виски. Потом почесал отросшую щетину на подбородке и какое-то время рассматривал дно стакана, будто углядел там для себя что-то интересное. — Ты тут не причём. Мужик сам подвёл себя под монастырь и решил, что самоубийство его единственный выход. Может, оно и к лучшему. Кто знает, что б те парни, его боссы, с ним сотворили, а? Повесили бы его на мясной крюк или выпотрошили, как свинью или что там наркодилеры обычно делают с теми, кто крадёт у них товар. — Не знаю. — буркнул он. — Ну, Майер, видать, знал, — с мрачной насмешкой сказал Изунаби. Курапика, заметив жестяную пепельницу на столе, подтянул её к себе поближе, похлопал себя по карманам, достал сигареты и закурил. — Всё равно вряд ли ему удалось бы сбежать и замести за собой следы так, чтобы его никто не нашёл. Не вы бы его поймали, так те, сам знаешь. И Лаура это поймет. Насколько я понял из того, что слышал , её брат был тем же скользким пройдохой. Всю жизнь ввязывался в неприятности, хотел быть плохим парнем. Так что нечего посыпать голову пеплом. — Я и не посыпаю, — огрызнулся Курапика. — Просто… Не могу избавиться от чувства, что можно было сделать по-другому. — Ба, Курапика! — Изунаби смерил его взглядом. — Что-то случилось с твоей твердой уверенностью что ты знаешь, как лучше?       «Да пошёл ты…» — угрюмо подумал он. — Ты не из тех людей, кто может удовлетвориться стараниями, которые даже не принесут плода, если ты веришь, что поступаешь верно. Ты, по-моему, переберешь все возможные варианты, чтобы выбрать тот, который наверняка приведет тебя к цели?        Курапика сохранял молчание некоторое время, пока не смог сформулировать мысль. — Раньше я был уверен, что желающий поступать правильно никогда не сделает ошибку. Но… Самый правильный путь… — он вскинул глаза на наставника и тут же отвёл его. — Что если он уложен трупами?        Курапика думал об этом. С тех пор, как увидел тот кошмар со зверем. В бескомпромиссном мире цель требует жертв. Гёней Рёдан, Готфрид, владельцы глаз… На пути к каждому он то и дело спотыкался об мертвецов, виновных и ни в чём невинных, жертв, пострадавших походя, которые их не пощадили — обойти их, избежать лишней крови теперь казалось попросту невозможным. Он был не из тех, кто не готов замарать руки, но… неужели так и должно быть? Было бы проще, будь он мстителем, желающего лишь отмщения, которое он творит своими руками, невзирая на цену и последствия, которого абсолютно не волнуют последствия его действий для окружающих. Зверь или его внутренний голос был прав относительно того, как утрата человечности значительно облегчила бы ему путь мести. Выбор утратить человечность — жертва для достижения цели или всего лишь способ защититься от боли, укрыться от неё под покровом ненависти? А если это даже и слабость, то какова цена такой слабости? — Послушай, Курапика. Даже если взвесить и просчитать все риски, нельзя купить стропроцентную страховку от всех опасностей и бед, которые могут произойти. Просто нельзя все предугадать. Поэтому, любой выбор под конец не всегда будет казаться самым верным. Понимаешь, о чем я?       Курапика, уставившись в поверхность стола, коротко вскинул брови, мол, да, и сам знаю. Стряхнул пепел с сигареты. — Мне нужно кое-что спросить. — проговорил он медленно, но решительно. — Ты что-то знаешь о нэн-звере? — Нэн-зверь? — переспросил Изунаби, сильно наморщив лоб. — С чего тебя вдруг заинтересовала эта тема? — Кажется… Правда, я точно не уверен… Но… — Курапика запнулся, сглотнул, не зная, с чего начать. — Он есть у меня. Если быть точнее, он появляется сам.        В глазах Изунаби отразилось неподдельное изумление. — Прости, что ты сказал? — То, что слышал. — чувствуя, что его начинает тошнить, Курапика затушил окурок в пепельнице, — Так ты что-нибудь о них знаешь? — Для начала ты мне скажешь, как, черт возьми, это возможно. Если мне помниться, твоя способность — материализовать цепи, а не зверей из нэн. Или это способность одной из твоих цепей? — Ничего подобного, — отрезал Курапика. — Я сам создавал каждую цепь и знаю их потенциал. Ни одна из них не предполагает такой силы. — Может, это побочный эффект, о котором ты не знал? Нет, это действительно маловероятно… — Изунаби ни разу не видел его настолько озадаченным. — Погоди-ка, когда ты о нём узнал? — Чуть больше недели назад. — Ты сказал, что он появляется, когда тебе угрожает смертельная опасность. Что ты имел этим ввиду? — Тогда я начал искать Гёней Рёдан… — А ты что, когда-то прекращал это делать? — не удержался от подколки наставник. — Мне твои остроты на фиг не нужны, — прилетело в ответ, — Я отправился в Шанха-Сити по наводке, там видели одного из Пауков. По пути я захватил Леорио и мы поехали в город. — Ты захватил приятеля? Ого! Приятно осознавать, что мои советы насчёт союзников не канули в бездну твоего упрямства! — Ты дашь мне закончить? — поинтересовался он. — Прости, прости. Продолжай. — В первый день мы начали собирать информацию, и я встретил Пайро. — Внутри, как ни странно, не защемило привычной болью. Он не знал, хорошо это или плохо, и на всякий случай подумал о своем клане — из надворных сараях послышалось какое-то шевеление. Обычно он старался не думать о том, что сейчас он лежит в земле в гробу. Он старался думать о том, что он где-то далеко занимается обычным делом, стругает кусочек дерева или удит рыбу. — Кто это? — Мой лучший друг, который погиб с остальными членами клана. Вернее, это был не Пайро, а его кукла, созданная пользователем нэн по имени Омокаге. В прошлом он состоял в Гёней Рёдан под номером «четыре». Два или три года назад его победил Хисока и занял его место в организации. Его нэн-способность заключалась в том, что он создавал точные копии мёртвых или живых людей в виде кукол, и оживлял их с помощью глаз. — Поясни. — При контакте с человеком кукла забирала у носителя его глаза и становилась полностью дееспособна и практически ничем внешне не отличалась от обычного человека. При этом с помощью нэн Омокаге мог видеть всё то же, что и его куклы. — Занятная способность… — говорит Изунаби. — С их помощью можно создать целую армию… И что случилось потом? — Я не ожидал, что его увижу… Шесть лет я думал, что Пайро мёртв, и когда он позвал меня… Я растерялся и не смог сообразить, что это невозможно. — конечно, это было невозможно. Но надежда беспощадна и способна отбить всякий рассудок. Надежда это иллюзия. А за иллюзиями, как известно, никакой истины нет. Между «реальностью» с одной стороны и точкой, в которой реальность и разум сходятся, существует некая промежуточная зона, переливчатый край, где две совершенно разные поверхности сливаются, отлавливаются и дарят то, чего не может дать жизнь: в этом самом пространстве и существуют жестокие надежды. — Он вырубил меня и забрал мои глаза. Я очнулся спустя три дня в больнице ослепший. Но оказалось, что у носителя все ещё остается связь с его глазами, потому что когда я пришел в себя, мне удалось увидеть своими глазами в теле Пайро, где находится Омокаге. Не знаю, каким образом… Это было что-то вроде вспышек видений… Потом мы нашли его самого. Он прятался в старой католической церкви. — Если мне не послышалось, когда ты говорил о способностях Омокаге, ты сказал «заключалась». Прошедшее время означает, что он уже не в нашем мире, верно? — Я его убил, — без предисловий сказал Курапика.       Изунаби отреагировал… никак. Наверное, ему пришло это в голову с самого начала, и сейчас его догадка просто подтвердилась. — Ты что-то не договариваешь, Курапика. К чему был весь этот рассказ, если мы начали говорить о нэн-звере? — К тому что после того, как я вернул себе глаза, Омокаге попытался убить меня. Он не сломал мне шею, когда зверь появился и прикончил его. Прикончил — мягко сказано. Он разорвал его на куски, как тряпку. Потом я потерял сознание. Я вернулся в церковь на следующий день, чтобы кое-что забрать… От Омокаге остались только кости и требуха. — Что ж ты такой слабенький-то, в обморок всё время падаешь, — Курапика резанул по нему взглядом, которым можно было распиливать столешницу. — То есть, как я правильно понял, зверь возник ровно в тот момент, когда ты почувствовал страх смерти? Ты боялся умереть, Курапика? — К чему вопрос?        Изунаби не ответил, как будто не услышал его. Пока длилось молчание, Курапика хмурился все больше. Потом наставник потребовал, чтобы он ещё раз подробно рассказал о встрече с Омокаге, не упуская ни одной детали. Курапика вытащил из своей памяти всё что мог вспомнить. Потом Изунаби встал и оперся руками об край столешницы. — И до этого он ни разу не появлялся? — уточнил тот. — Ни разу. — подтвердил Курапика. — Гм… Нэн-зверь… Это огромная редкость, Курапика. Ты не думал, что это может быть одной из способностей глаз клана Курута? — Предполагал, — кивнул он, — Но у меня нет ни единой возможности узнать, так ли это на самом деле. Гёней Рёдан сжёг мою деревню дотла со всеми знаниями, которые собирал клан об алых глазах. — речь прервалась скрежетом стиснутых зубов. «Твари» — озлобившись на миг, мысленно выплюнул Курапика. — Ничего не оставили? — Кроме золы и трупов? — уточнил он едко, глядя мимо наставника. — Нет.        Тут Изунаби глянул на него, как показалось Курапике, как-то неуверенно. — Я слышал, глазные яблоки клана Курута изучаются некоторыми учёными…       Курапика мгновенно понял, что тот собрался ему предложить, и процедил сквозь зубы: — Да я лучше сдохну.        Голос заледенел, в глазах загорелось нечто убийственное. Два раза Изунаби явственно слышал, как Курапика глубоко вздохнул, выпустив воздух сквозь сжатые зубы. Пусть он был уверен, что отдал ответственность за свое существование ненависти, на самом деле им владела любовь — чувство еще более суровое, могучее и жестокое, чем ненависть. — Эй-эй, не злись ты, я просто предложил, — Изунаби качнул головой и цокнул языком. — Помилуй Боже, пацан, ты ничуть не изменился. Всё также заводишься с пол-оборота.       Изунаби поставил стакан в раковину, сполоснул его, снял кофту, оставшись в одной безрукавке и вышел из кухни. — Ты куда? — окликнул его Курапика через плечо. — На улицу. Покажешь мне своего нэн-зверя.       Курапика растерянно умолк. — Не уверен, что это хорошая идея… — Это уж мне решать. — отмахнулся тот и скомандовал, как в старые добрые. — Поднимай зад и выходи. Я не собираюсь тебя ждать.       Курапика вышел за наставником и спустился по лестнице, сунув руки в карманы пальто. Тишина. Только сорокопуты да щеглы надрывались в иссиня-черной хвое пихт. Скользящие лучи солнца, пробивающегося сквозь густую слоистость облаков, то и дело пробегали по ветвям деревьев.       Изунаби остановился посреди двора, скрестив руки перед собой. На левом плече у него красовалась татуировка с кельтским символом. Курапике было интересно, что та означает. — Опиши своего зверя.       Первым на ум ему пришел Мике — сторожевой пёс семейства Золдиков, который за несколько секунд живьем сжирал самонадеянных жертв, решивших потягаться с его хозяевами, оставляя после трапезы обглоданные кости. Сравнив их, Курапика пришел к выводу, что зверь примерно раза в два больше Мике. — Он похож на огромного волка, — сказал Курапика. — Почему именно волк?        Он приготовился было окрыситься, мол, ему-то откуда знать, но внезапно понял, что его вспышки агрессии — результат полного непонимания того, с чем он столкнулся. А Курапика терпеть не мог, когда не понимал, с чем имел дело. Но прежде, чем он сообразил с ответом, Изунаби продолжил: — Впрочем, ты можешь не знать. Нэн-зверь это очень сложный вид созданий, порожденный и взращиваемый смесью эмоций своего хозяина. Склад ума, поведение, его характер влияют на него, равно как и все желания и намерения, воспоминания, собранные из памяти. Все это аккумулируется и впоследствии приобретает особую, уникальную форму — Пока что я знаю только две вещи: зверь появляется, когда я использую алые глаза, и когда мне угрожает серьезная опасность… или я выхожу из себя. — прибавил он нехотя. — Ясно… — тянет Изунаби, массируя рукой шею. — Что ж, выходит, нам с тобой, Курапика, надо создать тебе угрозу смертельной опасности.       «Мы точно знаем, что зверь появился, когда тебя чуть не убил Омокаге, так что тебе надо создать иллюзию смертельной опасности. Но эмоции должны быть настоящими, ты не должен думать о том, что все это только спектакль!».        Киллуа… Помяни его… — И как вы собираетесь это сделать? — не скрывая скепсиса, спрашивает Курапика. — Очень просто, — отвечает Изунаби и ухмыльнулся. — С помощью рэн.       Рэн.       Прикладное использование нэн, направленное на резкое увеличение размера и интенсивности жизненной энергии вокруг тела. Курапика отчётливо помнил, как от одной лишь подавляющей, убийственной ауры, которую Хисока распространял вокруг себя на Экзамене, его жажду крови, у него спирало глотку и позорно слабели колени. Хисока мог стоять на одном месте, не шевеля и пальцем, подавляя своих соперников (громкое слово, конечно, учитывая разницу в навыках и боевом опыте между ними) одним своим присутствием.        Курапике едва слышно ругнулся — на самого себе. Очень хотелось дать себе затрещину и сказать пару ласковых! Как он сам до этого не додумался? Однако сила намерения навредить ему должна быть достаточно серьезной для того, чтобы воплотиться в ауру, способную спровоцировать зверя, как это сделал вчера пустоглазый ублюдок Бенджи. Другими словами, рэн его наставника необходимо убедить тело Курапики в желании убить. Получится ли у него?…       Изунаби отошел от него на расстояние, равное примерно сто пятьдесят футов. — Постойте, — вдруг остановил его Курапика. — Что такое? — Я не могу контролировать эту тварь… и не уверен, что у меня получится остановить его прежде, чем он вас убьет. — Убьет? — Изунаби хохотнул. — Я не думаю, что твоя зверюга сможет меня убить! — Если бы вы видели, что он сделал с Омокаге, то вряд ли были бы так уверен в себе. — сказал Курапика предельно серьезно. — Раз уж ты так говоришь, то заявляю, что всю ответственность за последствия я беру на себя. Курапика, на случай, если твои опасения окажутся оправданными, я разрешаю тебе похоронить то, что от меня останется, прямо тут. Только долго не оплакивай своего семпая. — Вам кажется, что я шучу? — Курапика, ты не умеешь шутить. Понятие «чувство юмора» тебе не знакомо. Ты либо плюешься ядом, либо рубишь правду-матку. — Не беспокойтесь. Плакать долго не буду. — с противной улыбкой парировал Курапика.        Курапика сжал правую ладонь в кулак. Материализованные цепи с тихим звоном брякнули друг об друга. Большим пальцем он потер костяшку фаланги указательного. Меж бровей пролегла напряженная складка. Не то чтобы он сильно нервничал за жизнь Изунаби. Скорее ему не хотелось вешать на себя ответственность за ненужную смерть. И несмотря на все шуточные бравады, Курапика видел и чувствовал, что тот был не на шутку напряжён. — Ну что, готов?       Он кивнул. Однако был не слишком уверен… Он увидел мрачную сосредоточенность на его лице, и что-то еще… но что — понять не успел.        Дальше все происходило слишком быстро.        Враждебная аура обрушилась на него шквалом, с размаху ударяя по всем инстинктам, мощно, как плетью хлестнул. Сердце взмыло к горлу, мышцы напряглись в боевой готовности, от резкого прилива адреналина тело реагировало и принимало решения само, не оглядываясь на рассудок, следуя древнему правило: живое в мире делится на тех, кто ест, и тех, кого едят. И закон этот говорил: ешь, или съедят тебя самого. И его нэн была готова защищать своего хозяина.       Воздух завибрировал от утробного рычания, обретая плоть, набираясь силой, перерастая в рёв. Скрежещущий вой разрывает перепонки. Курапика вздрогнул всем телом, пытаясь избавиться от дикого, животного страха, наполняющего нутро. С ног до головы его прошиб липкий холодный пот, но он не шелохнулся. И не обернулся. Он знал, что зверь позади него, чувствовал его присутствие. Горячее зловонное дыхание, в котором смешались запахи золы, свежей плоти и крови, вырывается рядом сизым облаком. Монстр склоняет свою голову, опаляя им его холку. Курапика стискивает ладонь с цепями крепче. Не смотрит на него. — О-о-о… — тянет Изунаби. Смотрит на громадного волка рядом с ним. В упор. Полная неподвижность. Голос его подрагивал, интонации скакали в нём, как треск помех. Он был полон удивления и какого-то восторженного ужаса. — Эта аура… Клянусь, это самое жуткое нэн из всех, что я когда-либо встречал!        Изунаби делает шаг вперёд. Курапика понимает мгновение — опрометчивый шаг.       Зверь вскидывает голову с горящими глазами, скалит острозубую челюсть, ярость хлещет из него, как бич. — НЕТ! НАЗАД! — заорал Курапика.        Зверь и ухом не пошевелил, не повинуясь приказу. Он бросился вперед, раскрывая саблезубую пасть с намерением разорвать Изунаби на куски. Цепи метнулись вперед, оплели глотку и брюхо, заковавая громадное тело зверя — лапы его подкосились, и тот рухнул на землю. Курапика еле успевает, чтобы тот не откусил от него кусок, а может тот хотел сожрать его целиком. Изунаби распластался по земле, на лице застыла маска ужаса и какого-то восторга. Курапика еле дышал, намотав свое оружие на кулак, еле удерживая зверя, пытавшегося вырваться из тюрьмы цепей двумя руками. Тот мечется слепо, безумно, щелкая острыми, как лезвия клыками, желая только одного — убить, разорвать в клочья. Железо врезалось ему в кожу ладоней до крови, мышцы плеч и спины горели от напряжения. — Ч-чёрт бы тебя побрал! — взвыл Курапика, хотя сказать куда более крепкое словцо. — Курапика! — слышит Курапика сквозь стучащую в ушах кровь крик Изунаби.       По лесу прокатился рёв, сотрясающий собой все вокруг. В воздухе бесновались исходившие от него необузданная, дикая ярость. Курапике показалось, что даже сам воздух загустел от его необузданной жажды крови. Столько неудержимой, неукротимой дикости, столько бьющей через край свирепой, неистовой злобы, столько ненависти… С верхушек крон с пронзительными криками взметнулась стая птиц. Господи, но почему?… Как он мог породить нечто подобное?… А разве не мог? Разве не это многие годы рвалось из него и ждало своего часа?                   Прикладывая нечеловеческие усилия, Курапика тянет цепи на себя, оттаскивая зверя, но удавалось с неимоверным трудом. Жилы у него на руках натягиваются, как канаты, вены переполняются от напряжения кровью. В висках от напряжения пульсировало, по черепу разливались волны боли. Он ожесточенно соображает, как угомонить беснующееся чудище. Он попытался использовать зецу, чтобы полностью прекратить поток исходящей ауры, надеясь, что это заставит зверя исчезнуть, и с ужасом понимал, что не может этого сделать. Просто не может и всё! Нет… Ничего не могу придумать! Хотя погодите-ка… Если нельзя остановить поток ауры, чтобы заставить его исчезнуть, то остается только одно…        Направив мощный поток нэн в цепи — те сжимаются вокруг туловища, вгрызаясь в плоть. Зверь взвыл от боли, но неистовство, с которым он вырывался из плена, слабеет. Удерживая цепи двумя руками, он крепче схватывает их и тянет его на себя, дальше от Изунаби. Отделившаяся от остальных «Цепь правосудия» устремилась в сторону ствола растущего кедра, обернулась вокруг него двумя тугими виткам. Курапика потянул обе цепи — на дереве и на волке — одним рывком, резко, разом, приковывая зверя к дереву. Кора жалобно затрещала. Выпустив из рук обе цепи, Курапика едва не рухнул на землю — покачнулся, но остался на ногах. В голове отозвалось вспышкой боли, словно мозг хорошенько встряхнули в черепе. Зверь рычал, всей своей мощью тянул цепь, но чем больше он прилагал усилий, тем глубже и болезненнее цепи впивались в плоть, а лапы увязали в сырой земле. — Сидеть! — рявкнул Курапика.        Повелительный голос раскатился по двору. У них была одна нэн на двоих, потому Курапика отлично чувствовал то что чувствовал зверь. И сейчас он учуял покорность. Повинуясь воле хозяина, зверь опустился, прижавшись брюхом к земле и пригнул голову. Как провинившийся пёс, который покорно ждёт побоев. Только взгляд сверкал опасно, недобро, а из глубины глотки слышалось угрожающее, утробное рычание. А ведь минуту назад покорностью от него и не пахло! Но чудище не теряло бдительности — налитые мышцы перекатывались под шкурой, готовые, казалось, в любую секунду поднять тело и наброситься на любое, что пошевелится в его сторону.       Набрав воздуха в легкие, Курапика повернулся и увидел, что Изунаби несолидно распластался на траве. Он дрожит — бледен, как смерть, лоб густо покрыт испариной. Пытаясь проглотить страх, он поперхнулся — слишком много воздуха попало в легкие. А потом вдруг неожиданно рассмеялся — громко, нервно, несдержанно: — Я думал, что у меня сильная нэн, но признаюсь честно, беру свои слова обратно. Какая мощная и злая аура… Аж горло перехватывает! И ты носишь это в себе? — К-к несчастью, — хрипит Курапика, глотая воздух, от всей души жалея что согласился на этот проклятый эксперимент. Тяжело дыша, согнувшись, он провел языком по иссохшим губам, сглатывая вязкий ком, прилипший стенке глотки. — Курапика, — опираясь на колени, Изунаби поднимается на ноги. — В твоих цепях эта зверюга истинный Фенрир во плоти. — К-кто? — он слышал свой голос как-будто бы издалека. Ладони жжёт… Сильно жжет… Курапика поднял руку. Не сильно, но цепи разодрали верхний слой кожи двумя повторяющими очертания звеньев полосами. Кое-где из трещин сочилась кровь. На второй ладони ситуация была не лучше. — Фенрир. Волк-чудовище, которого асы сковали железной цепью. Странно, что тебе не пришло это на ум. Ужасный огромный волк, заточенный в Асгарде, предвестник Рагнарёка… — Изунаби разглядывал зверя с нескрываемым интересом, но подходить к нему не спешил. — Могучий волк легко рвал самые крепкие цепи, кроме Глейпнир, которую он не смог разорвать: чем больше он рвался, тем сильнее цепь врезалась ему в тело… Что, скандинавскую мифологию не читал? С чего бы он осведомлен о скандинавской мифологии? Ему бросилась в глаза татуировка с кельтскими знаком. Тут определено имелась связь.       Впервые Курапике удалось разглядеть зверя со стороны целиком, полноценно, а не в мороке страха или отшибающей здравый рассудок ярости. И вправду… огромный волк, больше трех метров в холке, с чёрной, густой шерстью, вздыбленной, от чего самые длинные волоски напоминали иглы. С оскаленной пасти капала слюна. Курапика содрогнулся, невольно отступив назад. Зверь повел мордой в сторону Изунаби, словно говоря: «Кто этот человек, валяющийся на траве? Что будем с ним делать? Может, мне убить его?». Он вовсе не хотел смотреть лишний раз этой твари в глаза. Свои глаза. Такие же алые, как у него самого, но за ними не было ничего разумного, ничего человеческого. Только ненависть, жестокость, звериная жажда убивать… Где-то высоко в пихтах разбирался тонкий крик сойки, тонкий, словно вырезанный из папиросной бумаги. — Несмотря на то, что ты сказал, что не можешь его контролировать, он тебя как-никак слушается, — услышал он голос наставника. — Тебе, Курапика, придется научиться делать так, чтобы он полностью тебе подчинялся. Другими словами, приручить его. — Ты рехнулся? — прямым текстом выдохнул Курапика. — Как?       Да что он такое несёт?Приручить это чудовище? Ещё чего не хватало! Ему надо избавиться от него, а не приручать! — Также, как ты научился контролировать алые глаза. — сказал Изунаби, — Пора тебе снова приступить к тренировкам нэн.