Цветы Бога Смерти

«Первое, что я понял,

Когда настала пора:

Время — это эхо

Валящего лес топора».

Филип Ларкин

      Курапика знал: не только лишь его безбожное упрямство победило суровый нрав старейшины. И хотя после смерти отца Пайро первое время родители предпринимали аккуратные попытки отговорить его, позже им стало ясно, долго оттягивать неизбежное не удастся. Они вдвоём, в особенности мама, за его спиной, ни словом ему ни обмолвившись, уговаривали старейшину, о чём тот прямо сказал ему перед тем, как мальчик покинул родную деревню — навсегда для тех, кто в ней остался. Мама с отцом души в нём не чаяли; и хоть отец старался держать его в атмосфере строгости и дисциплины, из-за того, что они так хотели, чтобы у него была возможность жить в самом лучшем и полном смысле этого слова, его допустили к Испытанию на много лет раньше, чем других. Тем не менее, маленький мир со своими законами, в котором рос Курапика до того, как попасть в тот, что за чертой деревни Курута, тоже был довольно беспокойным и, отчасти, жестоким.

ДЕБЮТ

      Читать Курапика умел всегда, во всяком случае так полагала мама. Она сама читала ему вслух очень недолго, когда ему было два года, чаще всего сказки и легенды, написанные членами клана Курута задолго до его рождения, иллюстрированные красочными гравюрами. Он слушал чтение мамы, прижавшись к ней склоненной головой и разглядывая слова на странице, а потом вдруг она нашла его самого за этим занятием. Он прижимался лбом к книжке, а потом отталкивал её на фокусное расстояние и читал вслух с мамиными интонациями.       Удовлетворяя любознательность собственного сына, отец, после того, как он перечитал все книги в их доме, непостижимым образом договорился на неизвестных Курапике условиях с самым упёртым человеком во всём клане — старейшиной, и ему предоставили доступ к библиотеке клана с тяжеленными книгами, где Курапика оставался один на один с этими книгами. Ряды огромных томов в кожаных переплетах занимали все полки десятков шкафов. Поощренный в своей жажде познаний, он целыми днями засиживался в библиотеке, читая их в уютном одиночестве. Когда он подрос, его «ограниченный интерес» к играм со сверстниками стал беспокоить даже маму. Тревожась, что он слишком много сидит дома и ничем не интересуется, кроме затворнического хобби в виде чтения, она пыталась разжечь в нём не только желание проводить время с другими детьми, но и к другим увлечениям. Когда ему было пять или шесть лет, мама, творческая натура, заставляла его учиться рисовать. Курапика послушно практиковался каждый день, ненавидя это занятие всей душой. Прошло около года, пока однажды он не заболел. Мама, как водится, заподозрила худшее — коклюш. Ухаживая за ним, она каждый день спрашивала, как он себя чувствует, пока Курапика однажды не глянул на неё мрачно с кровати и не буркнул: «Как во время урока рисования». Занятия рисованием прекратились в тот же день.       Примерно в то же время отец, наблюдая, как он с увлечением собирает камни у берега реки, и потом, дома, скурпулезно изучает самые, с его точки зрения, интересные, подарил ему «совершенно обыкновенную» коллекцию минералов — ящик с двумя десятками образцов с этикетками с их научными названиями. С того момента, как это свойственно детям, Курапика превратился в азартного коллекционера, и несколько лет подряд охотился за минералами в лесу, у реки, озера, водопада, пещерах, пока дома оказалось негде повернуться от образцов камней в отдельных аккуратно подписанных ящичках со сведениями о геологическом происхождении каждого камня, о которые все спотыкались. Вместе с камнями, одним из его долгоиграющих увлечений была астрономия, которой Курапика интересовался с тем же рвением и живостью, изучая по атласам клана созвездия, расположение планет, их спутники, галактики, чёрные дыры и кометы, составлял собственные заметки на основе своих наблюдений за звёздами. Как-то раз дедушка, после одной из вылазок во внешний мир, подарил ему на день рождения мощную лупу, которая быстро стала его любимой игрушкой — позже они с Пайро целыми днями проводили, изучая древесные листы, насекомых, кожуру с фруктов, кусочки коры, прокалывали себе пальцы булавкой, чтобы посмотреть, как живет своей жизнью кровь — словом, все, что попадалось под руку.       Мама с отцом без колебаний поощряли его взрослые увлечения. Они обожали его, переживали за него и берегли, они готовы были дать ему всё, чего бы он ни попросил. Но он ничего не просил. Ему давали любую возможность развивать свои наклонности, из-за чего Курапика впоследствие обзавелся некоторым тщеславием. Он отплатил родителем за их уверенность в нём, развив в себе неудобный характер и неприятный апломб, который отталкивал детей, так и многих взрослых, имевших оплошность вступить с ним в контакт.       Когда ему исполнилось семь лет, начались занятия с учителями. Общество других детей его по-прежнему не занимало, зато в учёбу он влился с великим удовольствием. Его оценки по всем предметам были исключительно высокими. Он всегда сидел за последней партой, чтобы иметь возможность наблюдать за окружением и понимать, с кем он имеет дело, и вскорости ещё не раз убедиться в правильности своего решения. Петрас и Гренц, как и всякие учителя, с подозрением относились к ученикам, предпочитавшим сидеть в конце класса, но вскоре по достоинству оценили его цепкий, живой ум, прилежность и кругозор, удивительный для ребёнка его возраста. Когда они застревали на одной теме, Курапика сам, без посторонней помощи, разбирал следующий параграф или читал что-то из своих книг. Учителя делали вид, что не замечали, как он занимается своими делами, лишь бы другие ученики этого не видели и не следовали его дурному примеру. Стоило бы, конечно, запрещать это его своеволие, но ни у кого не хватало духу сделать ему замечание. Не его вина, что он усваивал всё быстрее, чем остальные.       Но больше всего Курапике нравилась математика, которую вёл внимательный учитель Бартош. Он был одним из немногих, кого приняли в клан из внешнего мира после того, как тот предложил руку и сердце их девушке. Её родители поставили условие — либо тот станет частью клана, либо помолвка будет расторгнута. Курапика считал его уроки самыми увлекательными. Учитель был скромным, немногословным, и, как Курапика узнал, когда приступил к занятиям, был ученым, и в прошлом занимался чистейшей наукой. Он работал над тем, что математики из внешнего мира называли «Задачи тысячелетия» — важнейшие классические задачи, решение которых не найдено вот уже в течение многих лет. Он был высоким, тощим и самую малость неуклюжим человеком с серыми, как речные заводи, глазами, и песочного цвета волосами, которые тот во время занятий укладывал в прямой пробор. Несмотря на то, что все в клане Курута носили традиционную одежду, учитель Бартош всегда ходил в неизменной сорочке со стоячим воротничком и консервативной бабочке, за что порой над ним подшучивали другие члены клана. Его жена, Эва, была хрупкой, изысканно-красивой брюнеткой с тонкими чертами лица, выразительными синими глазами, длинными чёрными ресницами и от рождения деформированной кистью левой руки. Чтобы скрыть изъян, Эва постоянно носила одежду с длинными рукавами и пару замшевых перчаток. Под перчаткой на левой руке скрывался незатейливый протез с искусственными пальцами на пружинах, который сконструировал ей учитель. Своих детей у них не было.       Спустя какое-то время после начала учёбы, уроки математики учитель Бартош стал проводить с Курапикой отдельно, поскольку они достигли уровня, недоступного остальным.       Они занимались у него дома. Среди книг учителя Бартоша был переплетенный в кожу экземпляр «Оптики» Исаака Ньютона. Книга увлекла Курапику, его завораживала возможность следовать за ходом мысли Ньютона, понимать, как его размышления ведут к открытию, он любил капризный, ухабистый путь открытий и новых познаний. Курапика видел связь прочитанного в «Оптике» с радужными преломлениями лучей в стеклах пыльных окон или опыте в вычислении размеров Земли Эратосфена с тенью от окружающих его предметов. Словно он с легким щелчком открыл шкатулку, а там — принцип, срабатывающий каждый раз: ожидаемое радостное волнение, которое он испытывал с тех пор, как научился читать. Учитель Бартош, как и многие ученые, жил в среде и ценностях, уважавших независимость мышления, эмпирическое познание и свободомыслие, поэтому всячески поддерживал его жажду открытий. — Старейшина сказал, вы многому меня научите. — укладывая карандаши в рядок перед собой, сказал Курапика. — Если ты захочешь многое узнать, я сумею тебе помочь. — Он говорит — вы большой ученый и преподавали в университете. — Да, был когда-то в прошлом. — Папа говорил, что вы бросили науку, чтобы женится на Эве. — Да. — Почему? — Потому что я понял, что буду жалеть до конца жизни, если откажусь от неё. А математикой я и здесь могу заниматься. — Понимаю. — Казалось немного странным, что человек, решивший посвятить себя науке и рациональному мышлению, отказался от признания и променял свои труды на тихую семейную жизнь в глуши. В силу своей юности Курапика не мог ответить себе, как сам поступил бы на месте учителя, и подумал о своём отце, что бы он сделал. Ответ был однозначным. — Вы чувствуете себя несчастным? — Из-за того, что мне пришлось бросить науку? — уточнил учитель. — Ага. — Нет, не сказал бы. Я рад, что я здесь. — Вам, наверное, интересно узнать, стою ли я того, чтобы вы тратили на меня свое время? — спросил Курапика, а потом, когда он ничего не ответил, прибавил. — Вы же наверняка раньше не занимались математикой с детьми. — Каждый человек стоит того, чтобы тратить на него время, Курапика. — сказал тот, склонившись ближе — руки на столе, жилистые, выразительные. — Если на первый взгляд человек кажется не очень умным, посмотри попристальней, загляни к нему внутрь.        Учитель дал ему задание, и какое-то время они вместе обсуждали его решение. В теплую погоду в его доме витал аромат остывшего дымка, как порой пахнет по утрам лесной воздух, окутанный туманом. — Твой отец переживает, что ты совсем не общаешься с другими детьми. — Почему? — искренне удивился Курапика, решая уравнение с двумя переменными. Алгоритм был непростым, а расчёты требовали предельной концентрации, но в них таилась своеобразная красота, от которой он получал наслаждение почти такое же, как от задачек по геометрии, которые они решали, используя объемные фигуры из гипса, стоящие у учителя на полке. — Наверное, я неправильно выразился… Вот тут забыл минус. Нет-нет, во второй части, где разложение на множители. Да, вот теперь правильно. Не забудь расписать проверку. — поправив его расчёты, тот взял карандаш и подчеркнул в задании условие. — Его беспокоит, что ты не общаешься с другими детьми. — А-а… С ними скучно. — грызя карандаш, отстраненно сказал Курапика. — Ты считаешь их глупыми?       Курапика пожал плечами и поскрёб щеку. Вот как объяснить учителю, что ему гораздо больше нравится проводить время с самим собой, чем играть в детские игры вроде салочек, «Чет-нечет» и «Тише едешь — дальше будешь» и тому подобное, а болтать с ними ему было, в общем-то, не о чем — они жили в разных мирах с разными интересами, и их миры пересекались друг с другом только на занятиях. Курапика не любил отвлекаться от своих увлечений. Знания, о которых он мог узнать от учителей и из книг, нужны были ему больше, чем друзья. Его не привлекала суматошная жизнь сверстников, хотя родители — без особого успеха, правда — пытались сделать его похожим на других детей, которые жизнерадостно дразнили и высмеивали его. — Да нет, не то чтобы. — Всем нужны друзья, Курапика.       Так он это сказал, что Курапика учуял подвох. — У вас они тоже есть? — пытливо глядя на взрослого, спросил он. — Конечно, Эва. — кивнул учитель. — Но мисс Эва ваша жена. — заметил он. — Жена тоже может быть другом. — Ну, раз так, то мои друзья — мама с папой. — ответил Курапика, и, оторвавшись от уравнения, исподтишка посмотрел на учителя, словно бы хотел оценить его реакцию. — Если уж ими могут быть не только другие дети, то я сам себе волен их выбирать, верно?       Учитель Бартош усмехнулся в ответ на эту изощренную колкость. — Ты хорош — в спорах и в уходе от ответов. Семья это одно. Родители будут любить и принимать тебя независимо ни от чего, потому что ты их ребенок. Но дружба значит лишь немногим меньше, чем семья. — Курапика не ответил, всё больше укрепляясь в подозрениях, что это отец настропалил учителя провести с ним воспитательную беседу. Хоть он и говорил с ним как со взрослым (и ему это нравилось), тема разговора не доставляла Курапике удовольствия.— Как же ты построишь связи с другими людьми?        «И зачем мне это?» — в порыве недоумения почти задал вопрос Курапика, но промолчал, хотя, вообще-то, молчать было не в его духе. Он по сей день сохранил эту свою детскую прямолинейность, как и неумение заметать неприятные факты под ковёр. Неприятный факт заключался в том, что другие дети его сторонились. Он был тем самым ребенком, который относился ко всему и всем очень серьезно. Конечно же, они его ненавидели. — Другие дети меня терпеть не могут. Они обзываются и считают меня всезнайкой. — совершенно спокойно отозвался Курапика. — Тебя это расстраивает?       Курапика, оторвавшись от уравнения, на минутку задумался, взглянул в окно. Прозрачные занавеси были задернуты. Тонкую ткань то и дело шевелил сквозняк. — Да нет, не очень-то. — по-честному ответил он. — Я ведь и правда умнее их. — Какой же ты всё-таки зазнайка! — рассмеялся учитель, откинувшись на завешанный шалями стул. Насупившись, Курапика склонился над своими пергаментами листами, слегка обидевшись. Он что, смеется над ним? — Ум порождает тщеславие. Тем, кто задирает нос, очень трудно будет найти друзей.       Курапика и над этим как следует поразмыслил, хотя и не до конца понял, что имел ввиду взрослый. Наверху, в окошке свет был молочно-серым, по стеклу сыпало мелким дождиком. — Учитель Бартош, спасибо вам, что вы переживаете за меня, но у меня всё в порядке. То есть, я хочу сказать… Мне вполне хватает мамы с папой, и я люблю наши с вами занятия. Если другие дети сами не хотят со мной дружить, то почему я должен их заставлять? — поинтересовался Курапика, уже в том возрасте стремящийся сначала найти и увидеть пользу перед тем, как за что-то взяться. — Мама говорит, нечего метать бисер перед свиньями. — Курапика, ты неверно её понял. Тебе нужно найти своего человека, а не доказывать кому-то что-то. Но если ты не приложишь усилия и ни разу не сделаешь первый шаг, то потеряешь возможность обрести хорошего друга. Не стоит её недооценивать.       Мальчик скептично фыркнул — про себя, разумеется — однако потом спохватился и кивнул, принимая его слова во внимание, не пожелав показаться невежливым. — Курапика, не мог бы ты объяснить мне, как ты понимаешь слово «дружба»? — Это когда хорошо относишься к кому-то. — Да, но почему человек хорошо к кому-то относится?       Он пожал плечами. — Дружба — как мне кажется — это когда ты готов доверить человеку то, что не хотел бы, чтобы знали остальные. Иначе говоря, когда человек готов принимать тебя таким, какой ты есть. Он не будет хотеть в тебе ничего менять, но при этом ты, возможно, сам захочешь изменится ради него.        Курапика по-прежнему молчал. — Но мне не хочется меняться. Это обязательно? — А у тебя разве сейчас есть причина? — Звучит не слишком понятно. — Когда встретишь друга, ты поймешь.        Курапика задумался над его словами. Разговор осложнился, а он не любил сложных разговоров.       Спустя несколько часов после занятия они вышли из библиотеки. Стоял поздний вечер. Краски заката разукрашивали небосвод с облаками-овечками разноцветными штрихами: гигантские всполохи оранжевого, пунцового, киноварного, как в картинках-иллюстрациях из «Книги джунглей», да и только — и за ними разом, будто створки захлопывались, обрушивалась ночь. В те ночи, когда сна у него не было ни в одном глазу, Курапика сидел на подоконнике, в путанице белых звездных брызг вычленяя известные ему созвездия: Лиру, королеву Кассиопею, росчерк Скорпиона с раздвоенным жалом в хвосте.        Они подошли к тисовой роще на окраине деревни, в которой Курапика частенько проводил время, наблюдая за тем, как отец вырезает из брусков дерева он основу для арбалета. На низко склоненных ветвях сидело целое семейство овсянок. Овсянка — замечательная певчая птичка. Вот и сейчас они пели, наслаждаясь солнечным днем. Сразу за ней возвышалась старая полуразрушенная часовня, построенная много веков назад, когда на месте леса было селение, где до них жили люди. — Твой отец говорил, что ты измерил высоту этой часовни. — сказал учитель, доставая сигарету из измятой пачки. Вспыхнула спичка, он кашлянул и выпустил облако дыма. — Ага, вроде, у меня получилось. — И какой же она высоты? — Примерно тридцать метров или чуть-чуть поменьше, на полметра. — А что ты использовал как гномон? — Этот камень. — Курапика взял лежащий на земле камень, который пару дней назад вытащил из стены часовни, подбросил его в воздух. — Я измерил высоту камня и длину его тени и в тот же час измерил тень часовни. — Бок камня не вполне вертикален. — А я использовал свой йо-йо как отвес. — Какая же погрешность могла у тебя возникнуть из-за времени, прошедшего между измерениями тени? — Один градус каждые четыре минуты, как Земля вращается.       У них вошло в обычай вести беседы во время прогулок, и Курапика, семенивший рядом с учителем, видел, как тот старается приспособиться к тому, что разговаривает с мальчиком много ниже его ростом. Порой учитель Бартош поворачивал голову в сторону Курапики и произносил слова в воздух высоко над ним, словно забыв, что разговаривает с ребенком. Наверное, он скучает по прогулкам и беседам с кем-нибудь его возраста, думал тогда Курапика. — Учитель Бартош?       Мужчина повернулся к мальчишке — Курапика, как всегда, выглядел торжественно-серьезным: — Вы не откажетесь быть моим другом?        «Нет, всё-таки этот мальчуган непробиваем. Боюсь, что учеба плохо отражается на его душе». — С радостью, Курапика. И всё-таки помни, о чём мы с тобой говорили. — О дисперсии света? — притворился мальчишка. — О друзьях. Других детях. — поправил его учитель.        Мальчик рассеянно взглянул на него и не ответил. Такое ощущение, будто он и правда не слышал ни единого его слова, и поправил лямку холщовой сумки, перекинутую через плечо. Учитель усмехнулся — про себя. Он был приметлив и составил свое суждение о Курапике по тому, как он держался. Мальчишке едва исполнилось восемь, а он уже обзавелся гордостью, за которой невнимательному взгляду трудно было видеть его доброту: ту он очень хитро прятал и оберегал от посторонних.       Под ясным, пронзительно голубым небом деревья казались погруженными в мягкий, расплывчатый золотистый саван; по полянкам в застывшем, нетронутым ветерком, воздухе плавали пылинки тополиного пуха.        На отшибе деревни жили травники. Сейчас, когда дневная жара немного спала, они собирали на опушке цветы, смешивая пунцовые суллы и сиреневые вистерии с цветками чистотела и люпина, раздвигая руками высокую траву и побеги, и утирая испарину со лба тыльной стороной ладони, отгоняя белых бабочек-капустниц. Завидев травников, Курапика помахал им рукой, и те откликнулись ответным приветливым жестом.        Возле хлева не было ни души, если не считать индюшек да вяло слоняющегося ослика. В дальней постройке за сеновалом ближе к дому фермера Харбарда, блеяли ягнята. Курапика пересек двор, зашел в хлев и подошел к стойлу. Пахло сеном и застоявшимся брудером для цыплят. В темноте ему было слышно, как в стойле сопит большой дронт. Размером он был практически со взрослую лошадь. Войдя внутрь, Курапика подул старому дронту в нос и погладил его по шее. — Просыпайся, Фусо, — сказал он птице на ухо. Фусо проснулся и заухал. Клюв коснулся лица Курапики. Птица дружески ткнулась в него, и ему пришлось ухватиться за стенку стойла. Курапика отстранился и осмотрел дронта. Перья были вычищены, когти, кажется, тоже в порядке. Харбард хорошо о нём заботился. Дронту сейчас где-то лет восемь — Фусо родился в тот же год, что и Курапика. Курапика надел на дронта уздечку и хомут с двумя шлеями и затянул супонь. Подвесил к упряжи торбу с зерном. Фусо тут же повернул морду, пытаясь сразу сунуть ее в торбу. — Ну, не будь воришкой, — рассмеялся Курапика, прикрывая торбу пеньковым платком. — Мы с тобой всякий день это повторяем. Уже забыл, как Харбард гонялся за тобой?       Фусо, кося на него глаз, прислушивался к его действиям: когда тот был птенцом, Харбард, держащий всех дронтов, принадлежавших клану, не раз гнал его с огорода, выкрикивая ругательства и молотя его по заду метлой.       Он провел дронта через дорожку на мягкую землю и направился к лесу, над которым уже завиднелись полосы сгущающийся сумерек. На предлеске поперек тропинки было свалено огромное дерево. Пришлось обвести Фусо вокруг упавшего дерева.       Как только они вошли в лес, Курапика ловко сделал птицу, и дернул за поводья. Птица набрала скорость, и вскорости мчалась, петляя между деревьями и перепрыгивая овражки, так, что ветер свистел в ушах, а сердце то билось в груди, то подскакивало прямо к горлу, грозясь выпрыгнуть, когда дронт вдруг делал крутые повороты, огибая препятствия, или устремлялся вниз по холму. Вцепившись в поводья, Курапика направил птицу на восток. Он был лихим наездником и никогда не боялся скорости. Ему нравилось, когда восторг от быстрой езды переполнял его вместе со страхом. Пару раз, правда, когда Фусо резко тормозил, чуть шею себе не ломал, перелетая на землю прямо через голову птицы, но это его все равно не останавливало.        Курапика спустился до русла давно пересохшего ручья, где росло несколько кипарисов и где на красноватой глине отпечатались следы енотов и полевых мышей. Через двадцать минут они добрались до речки, текущей в каменистом ущелье. Курапика спешился с птицы и подошел к берегу. Он понюхал воду, попробовал ее, дал напиться Фусо, который выпил больше галлона, а потом съел пару пригоршней зерна из торбы. Звонкая трель кукушки, и Фусо повернул клюв в сторону этого звука. Он набрал во флягу ледяной воды, сделал несколько жадных глотков, утер ладонью рот. Его объяла сладкая лесная тишина, нарушаемая журчанием воды, текущей сквозь камни. Она была столь прозрачна и чиста, что можно увидеть, как на укрытое зелеными нитчатыми водорослями дне, юрко плавают мальки рыб и ланцетники. Курапика наклонился, спугнув стайку стрекоз. Тут он услышал сбоку чье-то рассерженное шипение. К нему, на коротких лапах, неуклюже ковыляя, шла дикая гусыня, вздымая крылья — такие огромные, чуть ли не размером с мальчишку. За ней стайкой семенили гусята. Фусо заворчал и затоптал когтистыми лапами. Курапика поднялся и раскинул распростертые руки на высоту плеч и замахал ими. Гусыня остановилась, оценивая более широкий, чем у неё самой, размах крыльев Курапики. Передумав бросать ему вызов, она отступила к воде.       Курапика взял Фусо за поводья и вывел из ущелья. Они поднялись наверх и направились на юго-восток. Мелькает на древесном стволе, беличий хвост, где-то в гуще пушицы и овсика вовсю трещат певчие цикады, да так, что аж воздух рябит от их стрекота. Курапика сделал глубокий вдох через нос, вдохнув очищающий аромат леса. На голову Фусо уселась стрекоза. Он отогнал её, чтобы тот ненароком не испугался. Они шли по лесу, пока он не увидел, что в низине склона холма стояла лань.       Курапика щелкнул языком, тормозя дронта. Лесная обитательница укрылась в тени ильмы. Ветви дерева, расположенные достаточно низко от земли, образовали густую ярко-зеленую крону. Рыжая шкура с белыми пятнышками по всей спине лоснилась в цветочной пыльце солнечного света, как шелк, огромные влажные чернильно-чёрные глаза направлены в заросли можжевельника.       Курапика, затаив дыхание, наблюдал за ланью. Склонив свою гибкую шею, лань обнюхала землю под собой, пощипывая сочную траву. С ветки над её головой вспорхнула птица, и ухо дёрнулось в её сторону. Фусо нервно заухал и поскреб когтями ворох палых листьев. Ему не нравилось близкое соседство с другим зверьем. Дронты — животные-одиночки, ещё и трусливые вдобавок. Всю свою жизнь они проводят в одиночестве и подпускают к себе только других дронтов лишь в период размножения, а людей и подавно. Члены клана использовали дронтов из-за их невероятной скорости, но обхаживать их было тем ещё испытанием. Нужно было набраться исполинского терпения, чтобы завоевать доверие дронта.       Услышав шелест, лань в миг вскидывает голову и настороженно замирает. Её уши шевелились, чуткий слух пытался вычленить источник тревожащего звука — животное внимательно прислушивается в замершей позе. Не отрывая взгляд от лани, Курапика успокаивающе гладил птицу по шее, ощущая под рукой чистые, оглушительные удары сердца. Меньше всего ему хотелось спугнуть сейчас лань. Вздыбленные перья Фусо были на ощупь как пух, и пахли, как свежие опилки. Постояв недвижимо, лань, не обнаружив для себя никакой опасности, вернулась к трапезе.       Курапика спрыгнул с Фусо, выбрав место, где не было опавшей листвы, с голой, сырой землей, и скинул ботинки с ног, после чего обернул поводья вокруг ствола ясеня и завязал на узел. Присев на корточки, Курапика, босиком ступая по мху, осторожно двинулся вперед, переваливаясь, как утка, пока не добрался до зарослей багульника. От него шел головокружительный аромат, и вместе со зноем в стоячем воздухе, теплом, как парное молоко, его развезло. Он оборачивается, чтобы проверить, как там Фусо, и у него вырывается сдавленный смешок: привязанный к дереву, дронт выглядел капризным и в то же время ужасно деловитым. — Веди себя тихо, — говорит мальчишка, и прислоняет палец с губам. Фусо склоняет свою голову с массивным клювом, словно попугай, как будто понимает человеческую речь. За все восемь лет только Курапике удалось с ним сладить, других он вообще не слушался.       Он поворачивается к лани, касается её взглядом сквозь листья багульника, словно и тот может спугнуть чуткое животное. Лань была от него на расстоянии пары футов. От непосредственной близости к зверю у него порозовело лицо. Душистый аромат сорняка маскировал его запах, а на Фусо олениха вряд ли обратит внимание. Голые ступни холодила земля. Стараясь дышать как можно тише, Курапика подвернул штанины, чтобы не испачкаться.       Наблюдать за диким зверем в естественной среде обитания завораживало. Красавица-лань преспокойно кормилась моршанцией, время от времени подергивая ушами. Вдруг все вокруг замедлилось, и то и дело он обнаруживал, что надолго задерживал дыхание, а потом резко и судорожно выдыхает. На кронах багряного клёна пляшут блики света; олениха заприметила местечко, где мха было больше, переместившись туда одним прыжком и было в этом прыжке что-то языческое, невинно-томительное.        Курапика никогда не убивал животных: помогал свежевать туши, сдирать шкуру, пилить рога, осваивал процесс нутровки, но лишить жизни — ни разу. Лань, повернувшись к нему боком, подёргивала хвостиком, словно подманивала его. Что чувствует отец, беря на прицел оленя? Сосредоточенность? Спокойствие? Азарт? Получится ли у него не пробудить бдительность столь чуткого животного? Курапика опустился пониже в кусты и сделал вид, что натягивает стрелу на тетиву арбалета — «крючья» захватывают «тетиву», и тянут до защелкивания в спусковом механизме. Отец обещал, что в следующем году вырежет ему взрослый, крутой рекурсивный арбалет, а пока он тренировался на детском, блочном. Прищурив один глаз, Курапика немного наклонился к носкам, чуть прогнулся назад, чтобы компенсировать вес «арбалета» — он занимался с завязанными глазами, чтобы тренировать мышечную память, дабы тело запомнило ощущение правильной стойки. Затем он повернулся в вполоборота направо, обхватил шейку приклада, прислонил щеку к гребню, а левой рукой придерживал «арбалет» за цевье. А теперь… Прицелиться… Прицелиться… Сейчас… Сейчас… Сейчас! — Бах, — прошептал он.       КРА-А-АК!        Дронт издает громкий вопль. Чуть не подпрыгнув, Курапика выронил «арбалет», поворачивает голову и видит, как к Фусо из дупла подбирается лиса, угрожающе рыча на чужака на своей территории. Дронт машет своими несуразно маленькими крыльями и топчется на месте, отгоняя врага.       Лань подрывается с места — прыжком сквозь осыпающиеся листья. Перед ней, взлетая, бросаются наутек испуганные куропатки, вспугнутые более крупным животным. Олениха бежала на восток. Хвостик её подпрыгивал, сверкая белым пятном лесной мгле. — Фусо, ну ты чего! Из-за тебя я упустил добычу!       Дорожка, по которой пробежала лань, казалась светлее, чем весь остальной лес, словно та оставила после себя светящийся след. Курапика подскакивает, отвязывает дронта и в два счёта взбирается на птицу — на своих двоих точно не догонит. Догнать подранка практически невозможно, но Курапика и не думает об этом — его инстинкты полностью захвачены жаждой охоты.        Дронт, подгоняемый хозяином, поспешил вниз по склону, взобрался на гребень холма и затем вдоль оврага, тянущегося до самого ущелья, откуда он пришел. Фусо петлял между деревьями, пока Курапика пристально вглядывался в испятнанную солнцем чащу, высматривая белое подхвостье.       Взобравшись на вершину гребня, Курапика притормозил, оглядываясь. Отец говорил, что дичь чаще убегает на возвышенности, где хороший обзор, чтобы заметить преследователя. Пасутся они в в низине, прячась в густых зарослях, а убегают туда, где легче всего будет засечь охотника, когда он попытается до него добраться.        Он посмотрел на небо. Журавли летели так высоко, как только могли, — четыре птицы, один за другим, не гуськом, а как бы уступами. Как только они скрылись за горизонтом, он напрягает слух, вслушиваясь в каждый шорох. Лес принес ему скрипение жужелиц, трели кукушки высоко в кронах деревьев, шипение… Водопад? Место для водопоя. Может, туда? Нет, туда точно не побежала, слишком шумно, тем более открытая местность. Курапика снова огляделся. Вон там, чуть выше, густой ольшанник — деревья стоят плотняком друг к другу, и запах специфичный, горчит до зубовного скрежета, как от мази, которой мама лечит ожоги. В таком благоухании любой хищник растеряет запах добычи, а человек едва ли проберется сквозь ольховую чащу. Курапика ещё не слишком хорошо разбирался в том, где какое дерево растёт, но тут-то он точно знал, что рядом болота — будь у дерева возможность выбирать, оно бы ни за что не стало там расти.       Значит, болота… Курапика чувствовал запах раздавленной под лапами дронта войлочной травы, нежный аромат повилики, и облизнул пересохшие губы. Отец говорил, что олени любят затененные места, и болотистые местности, где больше всего корма.        Курапика соскользнул с Фусо и взял его под поводья и направился в сторону ольшанника.       Голубые сойки на деревьях оповещали лес о его вторжении. Он шел по следу против ветра, чтобы зверь не учуял запах. Когда же ветер дул ему в спину, он поднимал с земли пригоршню листьев, маскируя свой запах ароматом лесного перегноя. Он разглядывал землю под ногами в поисках притоптанных копытами листьев, примятых побегов и сломанных веточек, как учил отец. Молодые лани небольшого веса, да и скачут галопом, едва касаясь земли. Напасть на след можно только если олень взрослый, самец, ещё и крупный, а самочки — это уж как повезет… Так, а почему это он босиком? Куда подевались ботинки?        Курапика раздосадованно шлепнул себя по лбу. Бросился в погоню, а сам даже забыл обуться!        Чтобы добраться до ольшанника, пришлось подниматься вверх по суглинку, пробираясь среди густых папоротников. Мама будет не в восторге, что он бросил ботинки не пойми где, рассеянно думал Курапика. Было очень жарко. Курапика с трудом лез вверх и наконец добрался до него. Зайдя в рощу он остановился и снова прислушался. Он был до того сосредоточен, что, казалось, мог увидеть паутину и улиточьи следы, мух с прозрачными крылышками, жуков и мышей-полевок, и прочих созданий, которые проживают жизнь, чирикая и попискивая, а то и вовсе молчат. Фусо, шагая рядом, смешно пыхтел, выпуская воздух с присвистом, как закипающий чайник. Прикрыв ему рукой морду, Курапика тихонько сказал что-то ему в ухо. Потом осторожно двинулся вперед пешком.       Иногда сквозь кроны деревьев виднелось ясное небо, иногда нет — ветви плотно смыкались над головой. Лань не могла далеко убежать, она точно где-то здесь, он чувствовал это. Непонятно как, но внутреннее ощущение подсказывало, что лань решила укрыться в ольшаннике, а отец всегда говорил ему доверять своему чутью. Интуиция — форма понимания инстинктов, которой обладает человек, и редко его подводит. «Непосредственное, бездоказательное достижение истины» — вспоминает Курапика фразу одного известного учёного.       Курапика поскрёб кору, высматривая следы от оленьих рогов — к поздней осени, когда те готовятся их сбрасывать, следов становится всё больше. Он обошел еще несколько деревьев, и с удовлетворением отметил, что на нескольких стволах они имелись. Подул ветер. Курапика подобрал с земли пригоршню листьев и пустил по ветру. Фусо подтолкнул его клювом в спину — то ли по-дружески, то ли подгоняя. Он сунул руку в торбу, дал ему зерна и повел дальше. Будь у него пёс, дело пошло бы более споро. Как-то раз он принёс домой щенка с псарни, но у мамы случилась такая аллергия, что от питомца пришлось отказаться. И ладно, Фусо всё равно не терпит конкуренции. Жаль только, что дронт не охотничья птица.       Курапика блуждал по ольховнику еще какое-то время, поднимаясь всё выше по склону холма. Охотнику необходимо запастись терпением и выдержкой, так как на след порой можно напасть и через несколько часов, но ему нужно было успеть до темноты.        Не то, чтобы у его погони изначально был какой-то смысл — арбалет он с собой не взял, да и если бы вдруг был, то опыта у него еще маловато, чтобы попасть в дикое животное. А если бы даже ему повезло, то скорее всего он бы его только ранил, что ещё хуже. Раненое животное, стараясь уйти от погони, мчится намного быстрее, чем в здоровом состоянии. Тут уж без помощи собак охотнику не догнать желанного трофея. Был бы он настоящим охотником, вот тогда бы…       Курапика запомнил, где засёк лань, и по возвращению собирался рассказать отцу. Он точно обрадуется — недавно начался сезон охоты, и наверняка в этой местности пасется много оленей. Надо было взять с собой солонцы, чтобы можно было раскидать их и привлечь сюда ещё больше зверей. Может, отец даже позволит ему выстрелить. Вытерев пот со лба, Курапика позволил себе размечтаться, хотя и знал, что скорее всего тот опять откажет.       Ему в голову пришла идея. Набрав пригоршню зерна из торбы, он раскидал её по земле. Не солонцы, но тоже сойдет. Чтобы привлечь дичь к месту засады охотника, он специально подсыпает в этом месте корма. Таким образом, прикармливают животных, развивая у них привычку, приходить в нужное время в данное место. Фусо тут же принялся подбирать зерно — Курапика еле удалось отвадить прожорливую птицу от места приманки. Фусо был голодным всегда: до еды, после еды, и днем, и ночью.       Курапика осмотрел поднимающиеся до небес густые кроны и затем, недолго думая, обернул поводья вокруг торчащей коряги рядом возле толстого вяза и стал безбоязненно взбираться на дерево.       Поднявшись метров на девять, он огляделся. Вдали Курапика различил шум водопада, а где-то совсем далеко обрывался лес — там стояли горячие источники. Кончиком языка он скользнул по нежнейшей плоти — внутренней стороне щеки. Затянула свою монотонную трель цикада, заглушая остальные звуки. Он спустился чуть ниже, хватаясь за ветки, метра на три, пока в обозрении не оказался лишь ольшанник. Деревья, деревья, деревья… Все заслоняла собой листва. Возле уха послышалось жужжание. Курапике на щеку сел комар. Держась за ветку одной рукой, он прихлопнул его, вытер ладонь об штанину. Прижавшись к стволу, он выглянул из-за дерева в другую сторону. Тоже ничего. Он нашел взглядом толстый сук с противоположной стороны ствола, Рискуя сорваться, Курапика перебрался на другую сторону, вскарабкался чуть повыше, опробовал его на надежность ногой, после чего сел, свесив ноги, и посмотрел вниз — Фусо, капризничая, терзал клювом кожаный поводок. — Эй, ты должен вести себя тихо. Мы в засаде. — сказал Курапика.       И стал ждать.       Прошло больше часа, прежде чем его взгляд привлекло какое-то движение. Прищурившись, он схватился за ствол, погнувшись так, что чуть не сваливался с сука, и вытянулся вперед… Шорох листьев, шорох ветра вверху, в кронах меняющих цвет деревьев… Рыжая шкурка… Белое подхвостье!       Хватаясь за ветви, Курапика сполз вниз и помчался наверх по крутому склону на юг. Ноги скользили по листве, легко пружинили под рыхлой почвой. Добравшись до вершины, Курапика затормозил, завертел головой. Вроде, где-то здесь. Ольшанник обрывался прямо за той скалой, поросшей мхом. Туда побежала? Переведя дух, он обернулся. Фусо остался привязанным к коряге — перестав терзать поводок, он то дремал, то щипал траву, пока хозяин выжидал добычу. Он нащупал в кармане нож, запрятанный за пазухой, скорее для того, чтобы унять собственное возбуждение, и посмотрел себе под ноги. Его взгляд привлекла какая-то выемка на земле между деревьями. Он потерял её из виду, затем снова нашел, метрах в двух с половиной от себя. Курапика не подходил к нему минут пять, пока пристально не осмотрел землю вокруг дерева. Присев на корточки, он осторожно двинулся вперед, отгребая перед собой листья в сторону. След от копыта. Курапика торжествующе улыбнулся. Затем он не спеша очистил пространство вокруг ствола. Следов было несколько, и все они вели в сторону скалы. Лань убежала из ольшанника на юг. Оглядывая окрестности леса, сидя на дереве, он видел, что в той стороне сплошная зеленая чаща, уходящая за горизонт. Так далеко он не забирался… Курапика не знал, что там, на юге. Старейшина говорил, что лес, где они живут, самый большой на всём континенте.       Он выпрямился, поднял голову. Темнело. Сумерки сгущались. Небо становилось синими, а вскоре станет и лиловым. Варианта было два — либо сейчас он возвращается к Фусо и едет домой, либо идёт дальше. Он же охотник. Разве охотник может упустить свою добычу? Вдруг ему удастся найти оленье лежбище. От этой мысли по хребту прошла дрожь предвкушения. Отцу тогда точно не отвертеться от его просьб взять его с собой — у него не будет выбора, ведь только Курапика знает, где оно. Пусть теперь попробует найти отговорки. У него имелся в запасе козырь — подключить мамин дар убеждения — но Курапика держал его на крайний случай. Он никогда не использовал её как рычаг воздействия на окружающих, но краешком разума всегда знал, что если мама его о чем-то просила, отец не мог отказать — во всём мире только она могла заставить его пойти наперекор собственной природе.       До того, как начать трепать нервы старейшине, Курапика набрался опыта на нервах своего отца. Если уж ему чего-то сильно хотелось, он не успокоиться, пока не получит своё.       По расположению солнца Курапика определил, что до заката оставалось ещё пару часов. Даром, что Фусо был трусоват, зато нюх у него был отменный — дорогу домой он запоминал по своим же разлапистым следам. Решено. Курапика кивнул сам себе, будто подтверждая свой собственный план, и двинулся вперед.        Увы, судьба-злодейка лишила его шанса обнаружить лежбище, причем самым неожиданным образом. И подвела Курапику не кто иная, как лань.       Едва успев сделать несколько шагов, Курапика остановился, как вкопанный.       Из-за скалы вышел олень.        Во рту в один миг пересохло. Сердце в груди испуганно застучало, как в барабан.        Он не мог пошевелиться. Олень смотрел в его сторону. Курапика, захваченный вниманием зверя, едва дышал.        «Блин… Вот же влип!».       Они рассматривали друг друга, как два зверя, повстречавшихся в сумерках, оценивающих степень опасности друг для друга. Олень бьет копытом землю — Курапика вздрагивает. Всё его тело словно одна натянутая струна. Зверь поддается вперед, ноздри затягивают воздух. Глубокое мерное дыхание. Животный нюх разбирал на молекулы мускусный запах человеческого пота, неуловимый для примитивного людского обоняния, вычленяя нужный — угрозу.       Курапика сглатывает. Огромный… На вожака стаи не похож, но всё равно — огромный. И рога у него внушительные, пять футов, не меньше. Трофейные оленьи рога, висящие у старейшины, и то не такие громадные. Он почувствовал слабость в ногах. Оленю хватит пары секунд, чтобы поднять его в воздух или проткнуть насквозь. По виску у него потекла капля пота. Надо что-то придумать.       Пока он лихорадочно соображал, что ему, собственно, делать, послышался шорох листьев. Курапика, едва сумев оторвать взгляд от оленя, бросил вперед, к скале, и увидел, как из-за неё вышла лань.       Вот же… Из него чуть смех не вырвался. Да она загнала его в ловушку! Курапика глянул на неё почти что обиженно. Лань подошла и встала за оленем, частично скрываясь за увесистыми рогами.       Курапика не шевелился. Сердце колотилось, перед глазами слегка плыло. Кровь с шумом неслась по его телу, достигая самых дальних закоулков, и билась в кончиках пальцев на руках и ногах. Пересохший от волнения язык прилип к небу, но эмоций он не показывал, нельзя. Даже если олень сейчас спокоен, это не значит, что через минуту он не будет выведен из себя чем-то. Например, ему покажется, что он угрожает его самке. Тогда ему точно конец. Расстояние между ними метров двадцать, и оленя уже не спугнешь без риска для жизни. Бежать — не вариант.       Не упуская оленя из виду, Курапика посмотрел себе за плечо. В шагах десяти от него рос каштан. Его ветви были достаточно низкими, чтобы он смог на них быстро забраться.       Пригнувшись, будто преклоняясь перед диким зверем, он стал медленно пятиться назад, наблюдая за оленем. Олень продолжал стоять неподвижно. Курапика немного воспрял духом, прибавившим ему уверенности, что он уйдет отсюда живым. Если б олень был во время гона, от него бы уже и мокрого места не останется. Сейчас он недвижимо стоял, следя за человеком, вторгнувшимся в его владения.       Делая осторожные шаги в полусогнутом положении, Курапика вытянул руку назад и нащупал шершавую кору. Он прижался спиной к стволу, весь взмокший — спина у него была мокрой, он вспотел, как мышь.       Спустя несколько минут олень сдвинулся с места. Лань позади него, хрупкое, изящное создание, показалась из-за рогов и издала какой-то звук, который можно было принять за скрип деревьев. Ее остроконечные ушки, такие же рыжие, как мех, беспрестанно двигались, словно жили сами по себе, как маленькие зверьки. Лань развернулась, и направилась обратно к скале. Олень ещё какое-то время постоял, и затем, убедившись, что опасности никакой нет, что человеческий детеныш получил предупреждение прекратить своё преследование, развернулся и последовал за ней. — Слава тебе господи, — прошептал Курапика, вздохнув с облегчением.       В солнечном луче роились комары. По ноге ползла толстая зеленая гусеница. Курапика смахнул её с себя в кустик медуниц, и спустился за Фусо, все ещё ощущая, как прыгает за ребрами сердце. Дронт, похрустывая, жевал овсюг. Заметив его появление, тот издал приветственный клёкот, взахнув крыльями. Курапика прижал раскрытую ладонь к клюву Фусо. Он был горячий, как камень, разогретый в жаровне. Приластившись, птичья морда повернулась к мальчику, заинтересованно обнюхивая его в поисках угощений. — Надо бы тенёк тебе найти, а то запечешься. — сообщил ему Курапика, и отвязал дронта, посмотрев на него с упрёком, когда взял в руки изжеванный поводок.       Они стали спускаться из ольшанника. По дороге Курапика внимательно смотрел по сторонам, запоминая лесное окружение до мельчайших деталей. К тому времени, как они выбрались из пахучей рощи, закатное солнце опустилось за горизонт, но было ещё светло. Курапика ногой коснулся подпруги, пуская дронта на бег, направляя его в сторону ущелья. Ему хотелось успеть до темноты нарвать жимолость, и надо было поспешить.       Совсем рядом с деревней они нашли поляну, укрывшуюся под пологом высоких терновников, под которыми росли ягоды. Собирая их в пустую торбу, Курапика обратил внимание на буйную поросль длинных, остроконечных побегов без цветов. Он ещё не знал, что эти побеги принадлежат паучьим лилиям. Что появляются они из земли в конце лета и на них расцветают цветы. Потом цветы увядают и появляются листья, которые остаются до начала лета — так цветы и листья никогда нельзя увидеть вместе. И меньше, чем через два года, пёстро зацветшие загробные сорняки, которые сажают на могилы, впитают вкус крови. Спустя время, пройдя Испытание, он проезжал верхом на Фусо и увидел, что лилий стало больше — они добрались до самых деревьев, окружающих пространство среди леса, будто кровь Курута помогла им вырасти и окрепнуть.       Привязав Фусо к дереву, Курапика откинулся на спину, вытянув гудевшие ноги, на теплые листья и побеги, заложил руки за голову, глядя, как трепещет над ним редеющая листва клена, а небо над кленом лиловое, почти синее. Синее, синее… От палящего солнца Курапику совсем разморило, и голова у него туго соображала. Ягоды дикой жимолости, сорванные им тоже были синими, почти лиловыми, они уже привяли, утратив полноту и матовую пыльцу; он съел несколько ягод, остальные размял в ладони и слизал сок — так ребенок облизывает свою широко раскрытую ладошку.       Курапика размышлял о словах учителя Бартоша. Целый год света, льющегося в окна школьного класса — и ни одного друга. Любимчик учителей, всезнайка, обходящий стороной своих сверстников, считающим, что они ему не ровня. Узнав, что он занимается с учителем Бартошом отдельно от остальных, другие дети возненавидели его ещё сильнее. Курапика старался избегать плотной, агрессивной толпы мальчишек. Все они казались ему слишком шумными, слишком резвыми, слишком активными и — да, чего грех таить, слегка туповатыми — но уж точно он не лепил на себя клеймо «особенного». Когда он проходил мимо, они резко умолкали, провожая его взглядами, и возобновляли болтовню после того, как он пропадал из поля зрения. Не то чтобы ему от этого всего было обидно или одиноко. По правде говоря, он хотел, чтобы его никто не трогал, прямо как Фусо. В какой-то момент Курапике даже пришла в голову дурацкая мысль, а не перенял ли он от дронта стремление к уединенности учитывая то, сколько он проводит с ним время. Тем не менее, временами Курапика ощущал острую потребность в дружбе со сверстником. Не хватало кого-то, с кем можно было поговорить или поделиться чем-то важным и интересным, но меняться, чтобы его завести, притворяться кем-то другим ему не хотелось. Он оставался изгоем и отличной мишенью для тех, кто постарше, особенно для Торви и Тада.       Торви и Тад — братья-близнецы, самые злобные близнецы в истории, нагоняющие страх и ужас на всех детей в деревне Курута. Им было по двенадцать лет (хотя на вид куда старше и крупнее) ловкие, зубастые, драчливые, и похожие на сморщенных белок. Торви и Тад со своими приятелями издевались в основном над всякой малышней, которая барахтались в плену дедовщины близнецов, будто муравьи- слабаки под увеличительным стеклом. Их куражливость, манера выпячивать нижнюю губу, рваные шмотки и вечно сбитые костяшки, на которых осел налет жестокости были знаком, прочесть который Курапика не мог, хотя общий смысл был вполне понятен: я куда круче тебя. Курапика всегда старался заниматься своими делами и не вмешиваться в чужие. Тем не менее всегда находился кто-нибудь, кто ни за что не хотел оставлять его в покое, и в один злополучный день судьба распорядилась, что муравьем-слабаком должен стать он.        Курапика не вспомнит, с чего конкретно всё началось — Торви и Тад просто переключились с малышни на него и принялись с жизнерадостной пунктуальностью его доставать. Торви изо всех сил старался нарваться на драку. Однажды он намеренно заехал ему с размаха по лицу дверью и еще толкнул его в забор, так что он аж выронил на землю тюк с мукой, но, вместо того чтоб наброситься на него, чего тот и добивался, Курапика только молча смотрел на него и уходил, не говоря ни слова. Когда Курапика отвечал на вопрос учителя, Торви начинал паясничать в классе — конечно, как же без этого — или, когда видели его в поле зрения, то проносился мимо него по со своими братом, вечно на повышенной скорости и обязательно так близко, чтобы задеть его или хотя бы заставить отшатнуться. Курапика приходил в класс позже всех, и нередко обнаруживал на своей парте раздавленные трупики боевых сверчков — Торви и Тад со своими приятелями устраивали на ней яростные бои между насекомыми, которых ловили в банки у реки, а под конец обезглавливали проигравших. Чувствуя, что на его тихую спокойную жизнь посягают со всех сторон, Курапика думал, что было бы очень удобно, если бы орёл, порой паривший над деревней, подхватил бы Торви и Тада и отнес их в какой-нибудь крестьянский дом в далекой стране, где все жители похожи на белок и они там окажутся вполне на своем месте…       Курапика не заметил, как заснул. Он вскочил на ноги. Его ладони и рот были испачканы синим соком, а небо стало чёрным.        Когда он вернулся в деревню, взошла осенняя полная луна, на небе сияли причудливые жемчужины звезд, мигая сквозь благодатную темноту. В нескольких домах горел свет, но большинство обитателей деревни Курута уже погрузились в сон.        Старый пёс, стерегущий хлев, встрепенулся, услышав приближающиеся шаги, поднялся на ноги и угрожающе зарычал. Курапика остановился возле него и протянул ему раскрытую ладонь; обнюхивая ладонь, пёс смотрела на него исподлобья, распознавая в нём своего, и громко выдохнул воздух, словно подул на мальчика.        Он подошел к колодцу с насосом, смочил механизм водой из фляжки и стал качать, пока скрипящий поршень не начал подавать холодную воду из глубины земли. Скрип насоса эхом отдавался по всему лесу. Заухала сова. Он вымыл перепачканные в земле ноги, отлепил от них все сосновые иголки, и пошёл в сторону дома.       На ветре шелестят листья ясеня, растущего во дворе. Свет в доме не горел. На нижних ветвях ещё не было качелей. Под его тенистой кроной всегда было сухо и прохладно, а в высокой, окружающей дерево, слышалось осеннее пение ночных сверчков. Курапика зашел в дом, тихонько прикрыв за собой дверь.        Из круглого дверного проёма, ведущего на кухню, выглянула мама, переодетая ко сну. — Смотрите-ка, кто к нам пожаловал. — прищурившись, протянула она, уперев одну руку в бок. — Сподобился явиться на порог.       Курапика замер в прихожей, не успев и сумку снять, застигнутый врасплох, прямо как та лань в лесу. Взгляд метнулся к часам. Стрелки показывали начало одиннадцатого, опоздал почти на полтора часа. Глаза у него, наверное, стали большими, как две чашки, и мама беззлобно усмехнулась. Вид у неё был невозмутимый, почти что лукавый. — Да-а… За временем совсем не следил, — не пытаясь оправдываться, отозвался Курапика. — Ты чего не спишь? — А ты надеялся прошмыгнуть незамеченным? Уж прости, ниндзя, но твой план провалился. В следующий раз попробуй-ка через окно, а не через дверь.       Курапика совсем смутился. Мама подошла к нему, провела рукой по его встрепанной челке, лезущей в глаза. Её прикосновение было медленным и легким. Костяшками пальцев она почувствовала, что щеки у него горячие. От неё пахло мылом и бадьяном, экстракт которого она добавляет в свои мази. На кухонном столе лежала раскрытой её книга с рецептами, пузырьки с лекарственными травами, настойками и порошками были выставлены в рядок: землисто-охряные, ядовито-зеленые, угольный порошок и жженая кость. — На Фусо катался, щенуля? — улыбнулась мама, шутливо ущипнув его за нос. — Признавайся, а то у Харбарда спрошу.       Курапика увернулся, потирая нос: щенуля, свое детское прозвище, он любил не больше, чем когда его щиплют за нос, но хоть и чувствовал себя глупо, незатейливый жест вызвал у него кривую улыбку. — Ты же сама мне разрешила на нём кататься! — Да, но не допоздна. Ты погляди на время, — и с легким неодобрением показала пальцем над головой, где висели старинные часы с кукушкой. Одно крыло у неё было частично обломано, это он, когда был маленьким, захотел посмотреть, откуда вылезает кукушка, залез на стул, чтобы снять часы и случайно их уронил. — Уговор был до девяти. Ты знаешь, что в лесу ночью опасно, мы с тобой об этом не раз говорили. — Меня бы Фусо защитил. — Курапика, мне, конечно, тоже нравится Фусо, но эта птичка трусишка каких поискать. Скорее, тебе пришлось бы его защищать. — она послюнила палец и стёрла с его щеки грязное пятно, посмотрела вниз. — Божечки, ты почему босиком? А где ботинки? — Ботинки? — переспросил он, будто не понял, о чём это она. — А, ботинки… Я их… они… э-э-э… — он напрочь забыл про ботинки, и сейчас под её взглядом, направленным на него, как настольная лампа, не мог придумать отмазку, как бы половчее соврать, и Курапика попробовал сменить тему, вспомнив про ольшанник. — А где папа? — Он сейчас у старейшины. — Что он у него так поздно делает? — удивился Курапика. — Спросишь у него сам, когда вернется. — не слишком убедительно ответила мама. — Так что, где твои ботинки? Признавайся, потерял?       Ему пришлось признаться, что его обувь сейчас ночует в лесу в компании лисов, и дать обещание, что завтра же они вернутся домой. — Задержался бы с друзьями, я бы и слова тебе не сказала. — сказала она, когда он, шлепая босыми ногами, прошел мимо неё. — Мам. — прохладно попросил Курапика. — Я сам знаю, с кем мне проводить время. — Всё-то ты знаешь.       Он отвел взгляд, потому что тоже это расслышал — отзвук его раздражающего всезнайского тона. — Риман позвал меня завтра к нему в гости. — как можно естественнее сказал Курапика, стоя к ней полубоком, чтобы та полностью не видела его лица. — Я согласился.       На её лице отразилось недоверие. — Честно? — Честно, — отозвался он даже слишком быстро, желая ей угодить. Риман был старше его на год, они замечали друг друга каждый день, но ни разу не обмолвились ни словом. Курапика изо всех сил старался, чтобы мама не тревожилась за него, и она это расслышала; пристально поглядела на него, пытаясь понять, что у него на уме. Привычка появилась у них после того, как Курапика достаточно подрос, чтобы иметь свои секреты: они всегда пытались прочесть мысли друг друга. — Как здорово, — от её улыбки ему чуть не стало дурно. — Уверена, вы хорошо проведете время вместе. Позови его и к нам как-нибудь в гости, ладно?        Курапика кивнул, а сам вздохнул с облегчением. Она не догадалась, что он солгал, хотя обычно мама сразу же распознавала его вранье и не поощряла его. — Хочешь есть? Я приготовлю тебе что-нибудь. Или пойдешь спать? — Да нет, не надо… Я не голоден. — сказал он, делая шаг назад, забегав глазами — ему хотелось есть, но он чувствовал, что вообще не вправе о чем-либо просить после того, как соврал ей, хотя если он попросит, та точно сделает что-нибудь из того, что он любит: омлет с ветчиной и зеленым перцем или картофель по-домашнему или блинчики с черникой. — Ты будешь ждать папу? — Да, мне ещё рецепты кое-какие надо переписать. Всё равно сон ни в какую не идёт. — рассеянно ответила она, а сама квёло зевала, моргая отяжелевшими веками. Чмокнув его в макушку, мама взъерошила ему волосы. — Сладких снов, родной. Одежду только свою дай мне, ей-богу, пахнет от неё, как от компоста. По земле ты в ней катался, что ли?       Чуть позднее, забравшись под одеяло, Курапика, уткнувшись носом в пышную подушку, ещё долго глядел на полную луну, низко висящую на небе, яркую, что слепила глаза.       Уж навряд ли найдется ещё кто-то, с кем он мог бы чувствовать себя самим собой.

***

       Несмотря на то, что они с Пайро жили, считай, по соседству друг с другом, подружились они далеко не сразу, как впервые заметили друг друга — их дружба началась, когда Курапике едва исполнилось восемь лет.        Пайро был младше его всего на полгода, так что их можно было считать ровесниками. Он знал, что тот жил с отцом, а его мать умерла от какой-то болезни ещё когда тот был совсем маленький, вот, собственно, и всё. Он невероятно легко краснел, казался очень хрупким, очень стеснительным и боязливым, будто погруженным в хрупкую скорлупу. Он был умненький, но неуклюжий, а из-за невыразительного голоса и слезящихся глаз, которы вечно выглядели зареванными, он казался далеко не гением, а наоборот, дурачком — столь же ошибочному первому впечатлению поддался и Курапика о единственном друге, который будет у него в клане, и об одном из лучших друзей, которые у него будут в жизни.       Зрение у Пайро было плохим всегда, ещё до того, как он упал с обрыва и ударился головой — учителя сажали его за переднюю парту, но он всё равно щурился, и частенько переспрашивал, что написано на доске. Курапику, сидевшему за своей неприступной крепостью (задней партой ближе к окну), редко занимали мысли о тех, с кем он учился, но несколько раз ловил себя на том, что гадает, почему этот близорукий пацан не носит очки, когда видел, как Пайро вытягивается из-за своей парты вперед, чтобы получше разглядеть доску. Иногда Курапика замечал его, сидящем на предлеске — прислонившись к кедру, он в одиночестве вырезал из дерева точильным ножом фигурки с какой-то фантомной неотступностью, будто призрак, поглощенный своим делом, и казался ещё более нелюдимым, чем Курапика. Разговорчивым Пайро, в принципе, не был, разве что изредка его прорывало на болтовню с другими мальчишками. Однако, по его собственным наблюдениям, Курапика через какое-то время с удивлением сделал вывод, что у него, вообще-то, довольно много друзей, просто тот отчего-то не слишком часто с ними общается: его звали во все игры, приглашали в гости, купаться в озере, кататься на лодке, на рыбалку, поглазеть на гонки дронтов, которые устраивали мальчишки постарше — в отличие от него, Пайро с легкостью ладил со сверстниками, хоть и не рвался проводить с ними всё своё время.        Тот день — разгар лета, цветочная пыльца дымкой покрыла поверхность реки, в камышах плещутся утки. Курапика сидел поляне неподалёку от берега, где река обрывалась и спускалась вниз грохочущим водопадом в ожидании рассвета. Возле него на бузине между веток плёл паутинку паук-скакунчик, занятый своим важным делом. Он работал так активно, что паутина содрогалась. Какой-то медленно летевший жук наткнулся на сеть, и паук поспешил к нему — опутать покрепче. Воздух был неподвижным и теплым, поверхность реки — совершенно гладкой.       Курапика приставил экран с аллюминиевым покрытием к стволу дерева и стеклянную призму, которую дал ему учитель Бартош, чтобы провести эксперимент Ньютона с дисперсией света: солнечный луч, пронзая призму, должен превратиться в несколько цветных лучей, от фиолетового до красного, и отразится на экране спектром — «радугой».       Поправив экран, Курапика уселся возле призмы, чтобы не заслонять её, и стал ждать, когда взойдет солнце. Фусо неподалёку от берега то дремал, то щипал траву, поглядывая в сторону хозяина, чем он там занимается.        Исаак Ньютон проводил эксперимент дома, но учитель Бартош посоветовал ему провести его на улице, на рассвете — так получится зрелищнее. Как оказалось, радуга на небе после грозы, радужные полосы в лужах и на мыльной плёнке пузырей, в капельках росы на траве, всё это дисперсия света, и от мысли, что он теперь знает, как природа создает цвета с помощью света, он приходил в восторг. Впрочем, как и от любого успешного эксперимента.       Вскоре, почти через час томительного ожидания, первые лучи золотистыми спицами пронзили густые кроны клёнов. Курапика плюхнулся на живот рядом с призмой, зорко глядя на стекляшку и затаил дыхание. Спустя пару минут на вершинах замерцали искорки, будто их испускала сама призма, и луч, словно копье, проник сквозь объемную фигуру. Серебристый экран, прислоненный к стволу, и сам воздух за призмой тоненькой ниточкой, расцвёли красным, желтым, синим, фиолетовым. — Ва-а-а, вот же круто!       Курапика, крупно вздрогнув от неожиданности, порывисто обернулся. Буквально в паре шагов от него стоял Пайро. Глаза его сверкали от восторга. — Что ты тут делаешь? — хмуро спросил Курапика, принимая сидячее положение, полоснув по нему взглядом, и невольно закрыл собой призму. — Как ты это сделал?! Просто чума! Радуга! Покажешь, как у тебя получилась?       Пайро, вытянув шею, с восхищением разглядывал призму, то и дело бросая на него взгляды. Курапика тоже смотрел на него, но лицо его не выражало абсолютно никакого восторга. Он отвернулся, не сказав ни слова. В кронах клёнов надрывались сойки — их высокие, пронзительные крики разносились по всей роще. — Меня, кстати, зовут Пайро. — общительно сообщил ему мальчишка. Голос у него был тоненький и звонкий, как у девчонки. — Я знаю, кто ты. — буркнул Курапика. — А, да, мы же на уроки вместе ходим. Ты Курапика, да? Мой отец знает твоего. — В клане Курута чуть сотня человек. Здесь все друг друга знают. — сказал Курапика тоном, который давал понять, что информацией Пайро он не впечатлен. Радуга на экране была округлой, как донышко от стакана. — Ну да, ты прав, — Пайро на секунду замолчал, а затем улыбнулся. Улыбка, задуманная доверительной, получилась в итоге чуть ли не виноватой. Он покрутил головой, заоглядывался. — Ты сюда один пришёл? — Ты видишь тут ещё кого-то? — съязвил Курапика. — Ага — там, возле реки, дронта, — не остался в долгу Пайро. — Как его зовут? У него есть имя?       Курапика что-то промычал в ответ, не отвлекаясь от возни. Ему хотелось, чтобы луч образовал на экране настоящую радугу, как на небе после грозы, но ему никак не удавалось найти подходящий угол, под которым поставить призму. Может, рассчитать дифракцию? Учитель Бартош объяснял ему, как, но Курапика не слишком хорошо разобрался в его объяснениях. Вместе с тем в его мыслях бился более насущный вопрос, что тут делает этот пацан — в лесу, в такое время? Курапика вышел из дома в четыре утра, когда ещё не рассеялся туман и едва забрезжил рассвет, хотел поймать первые лучи, а Пайро-то? Какие у него причины? Тот что, следил за ним? Да нет, Курапика же с Фусо, Пайро бы на ногах его ни за что не догнал? — А можно его погладить?       Курапика обернулся с подозрительными предчувствиями.       Пайро стоял рядом с Фусо, чуть боязливо протягивая ему руку. В нём вдруг разыгралась нешуточная ревность, и он направил на мальчишку убийственный взгляд. — Нет, нельзя! — процедил он сквозь зубы. Это что ещё такое?! Фусо его дронт! — Он тебя укусит.       Вряд ли, конечно — скорее уж пугливо кинется в лес и спрячется где-нибудь в укромном местечке, ищи-свищи его потом весь день, как в прошлый раз, когда тётя Маргрет попыталась его погладить. Фусо, хоть и был жутко трусливым, зато привязчивым, подпуская к себе только его, ну и разве что ещё Харбарда. Окончательно Курапика в убедился в его преданности, когда как-то раз застал Торви возле стойла и застал тот момент, как дронт вдруг ни с того ни с сего укусил его за плечо. Тот вскрикнул «Ой-ей!» и заметно разнюнился, чуть не заревел, выбегая из хлева, держась за раненую руку; Курапика принёс Фусо столько яблок, которые тот обожал, сколько смог унести в руках. Злорадствовать он не злорадствовал, но… Ну, ладно, может, совсем немного.        Курапика ждал, чем обернется знакомство с дронтом для Пайро, но к его изумлению Фусо не стал его кусать. Более того, он даже не убежал: пригнув голову с массивным клювом, птица осторожно обнюхала протянутую руку, не выказывая никаких признаков ни испуга, ни агрессии. Дронт ткнул в неё клювом. Пайро погладил его пальцем и зажал себе нос, чтобы не чихнуть. Ладони у него были маленькие и коричневые, как у беспризорника. Фусо засопел, дернув крыльями. Пайро чуть отпрянуть, но руку не убрал, после чего (Курапика чуть не поперхнулся), дронт и вовсе приластился к его ладони. Пайро счастливо рассмеялся. — Не такой он и страшный! Прямо как ты.       Курапика поджал губы. — Знаешь, Курапика, у тебя в классе всегда ужасно сердитое лицо. Тебя многие побаиваются. — Ну и замечательно, — пробурчал он. Что-то он не замечал, чтобы Торви или Тад его побаивались. — Дронты не опасны для окружающих. Они сами всех боятся. — Поэтому ты всех сторонишься? Тоже боишься?       Курапика промолчал и достал из ножен, висящих на поясном креплении, короткий охотничий кинжал. Его подарил ему дедушка: с кожаной оплёткой на рукояти, из добротной стали. Убить зверя им невозможно, но для того, чтобы добить и свежевать он был пригоден. Ему еще не доводилось использовать его против дикого животного. Иногда он подрезал с его помощью подпругу и удилу на сбруе дронта, когда та изнашивалась. Увидев кинжал, Пайро присвистнул. — А тебе родители разрешают с ножом ходить? — спросил тот, когда он подошел к Фусо. — Не твоё дело. Отойди. — мальчик отступил назад. Он отвязал удилу от клюва дронта, и снял с него уздечку. — Это же твой дронт, да?        Нет ответа. Курапика осмотрел уздечку. Пора было её уже мыть, заодно и вычистить Фусо перья. — Я бы хотел иметь своего дронта. — продолжал Пайро. Его вообще не волновало, что Курапика не поддерживает разговор. — Долго учился на нём кататься? — Долго. — Сложно было? Я имею ввиду, ты не боялся, что он тебя сбросит, или, ну, что ты упадешь во время езды… — Раз боишься, то не учись. — грубо оборвал его Курапика. — Ты в жизни не научишься кататься, если будешь трястись в страхе, что он тебя скинет. Дронты чуят страх наездника, и сами начинают нервничать, а если они нервничают… — он мрачно усмехнулся себе под нос. Как-то раз он залез на Фусо перепуганный после встречи с диким вепрем в лесу — тот забрыкался с такой силой, что чуть не помер, когда тот его скинул прямиком в ущелье, благо, было невысоко. С тех пор Курапика всегда садился на дронта спокойный, как удав. — А как… — Слушай, чего ты пристал ко мне?! — огрызнулся Курапика. Это у него вышло как-то уж слишком злобно.       Пайро засопел, глядя в землю. На душе у него начали скрести кошки. Прошло не менее двадцати секунд. Курапика начал терять терпение. На его лице отразились утомление и раздражение. — Как на том блестящем листочке у тебя получилась радуга? — подняв голову и ткнув пальцем в экран за его спиной, спросил мальчишка. — Если я отвечу, ты от меня отстанешь?        Пайро вскинул на него глаза — ясные, карие, с вишнёвым отливом. — Отстану. Даю слово! — сказал мальчишка. «Не обещаю» — сказали его глаза.       Курапика, сжимая узду, долго смотрел на Пайро. Его угрюмый, совсем не детский взгляд было трудно выдержать до конца, но Пайро справился, хотя это стоило ему усилий. Он подошел к экрану и сел на землю напротив призмы в том же положении, в котором Пайро застал, когда пришел на берег реки. — Если пропустить луч белого цвета сквозь прозрачную призму, то она разложит этот луч на его составляющие, и получится радуга. Это называется дисперсией света. Её открыл Исаак Ньютон. — А почему белый? — Потому что белый цвет состоит из всех остальных цветов, включает в себя их. Как можно этого не знать? — высокомерно произнес тот. Пайро неопределенно дёрнул плечами, мол, вот так, сморщившись на секунду от чеканного тона. — Мы такого в классе не проходили. А ты ведь умный, и знаешь больше других… — Ты что, подлизываешься?        Пайро вспыхнул. — Да нет же! Я хочу сказать… — Мне всё равно. Я выполнил твою просьбу и ответил на вопрос. Ты сказал, что отстанешь и уйдешь. Что ещё? — Покажи, как это выглядит.       Курапика, занимаясь уздой, скривил рот. — Понятно, чего стоит твое слово… Нет. — Но почему?!        Мальчик был растерян. Ему редко приходилось сталкиваться со столь неприкрытой враждебностью и непонятно от чего. По Курапике казалось, что он только и ждал повода для драки. — Я тебя чем-то обидел? Мне казалось, мы можем подружиться… — У меня есть друзья. Новые мне не нужны. — отрезал Курапика.        Тут-то Пайро совсем выпал в осадок. У Курапики не было друзей. Он ни с кем не общался и никогда ничего не рассказывал о себе. Дети, которые пытались заговорить с ним, редко удостаивались ответа. Так что вскоре те перестали к нему обращаться. Они пытались шутить — и тоже безуспешно. Курапика бросал на шутников равнодушные взгляды или же реагировал на них с откровенным раздражением. Его поведение не располагало ни к доверию, ни к дружбе, и вскоре он превратился в белую ворону. Некоторые мальчишки его донимали, но Курапика мало обращал внимания на их унижения и издевательства.        На лице Пайро появилось безнадежное выражение. Что ж, по крайней мере он не мог сказать себе, что не пытался.        Курапика вернул кинжал в ножны и поднялся с травы. — Ты куда? — Тебе-то что. По своим делам. — сказал Курапика, проходя мимо него. — Можно я с тобой?       Он притормозил. Обернулся. — Это еще зачем? — Мне интересно, что ты будешь делать, — бесхитростно ответил Пайро. — Совсем дурак, что ли? Не иди за мной! И передай Торви или кто там тебя прислал, что мне на них плевать.        Лицо Пайро вытянулось. От того как он неподдельно изумился, на лице у Курапики отразилось что-то вроде удивления. Пайро зажмурился, открыл глаза. Курапика продолжал стоять, хмуро глядя на него. Нет, он это серьезно. Его плечи задрожали, и он расхохотался. — Что?! — вспылил Курапика, не понимая, чего тот смеется. — Ты что, думал?… Я не собирался над тобой насмехаться! — Я бы тебе и не дал этого сделать. — фыркнул Курапика. — Тогда почему молчишь, когда другие смеются над тобой?       Курапика открыл рот, и закрыл, осознавая, что его загнали в угол. На лице Пайро промелькнула мальчишеская ухмылка.       Курапика, сделав вид, что его не существует, приблизилися к Фусо и закрепил вычищенную, подрезанную узду на дронте — занятие рискованное, потому что каждый раз, когда он просовывал его клюв в удила, Фусо, которому крайне не нравилась эта манипуляция, пытался выдернуть ему с головы клочок волос. Курапике, преодолевая сопротивление, удалось надеть сбрую, и он наградил дронта зерном из торбы. После этого Курапика набрал горсть зерна и рассыпал во дворе, изобразив букву «Ф». Тут же налетели лесные вьюрки, образовав на земле «Ф» из живых птиц. Дронт не оценил художественный вымысел хозяина, и попыталась отогнать птиц, позарившихся на его еду, помахав крылья с громким «Кр-ра!», но вьюрки, несмотря на размер Фусо, не посчитали его соперником, которого стоит опасаться, и никуда не улетали. Курапика утешающе погладил его по шее.        «Он ведь вообще не злой. Тогда почему он так себя ведёт?» — с недоумением думал Пайро, наблюдая за ним. — Так ты покажешь?       Курапика опустил руку. — Ладно, — нехотя отозвался он. Может, если покажет, отвяжется побыстрее? Хотя он был в этом не до конца уверен. Курапика никак не мог уразуметь, что Пайро от него надо, а лицо мальчишки было таким открытым и жизнерадостным, что ещё больше вгоняло его в ступор. — Смотри, только ничего не трогай.        С готовностью кивнув, Пайро приземлился на траву рядом с призмой, скрестив лодыжки. Он был помладше его, и выглядел с этим предвкушением на лице сущим ребёнком. — В белом луче света все цвета уже содержатся по отдельности в виде корпускул. Вроде как частиц. Проходя через призму, они разделяются и образуют радугу, потому что частицы разных цветов проходят через неё с разными скоростями.       Конечно, Пайро не знал ничего — ни о дисперсии, ни о длине света, ни о дифракции. Он понятие не имел ни о Ньютоне, Гюйгенсе или Зоммерфельде. Он ничего не знал о физике. Курапика рассказал ему механизм рассеивания света, проходящего через призму, принципы рассеивания волн и объяснил, почему белый свет превращается во множество разных цветов. Курапика не был таким хорошим учителем, как Бартош — его объяснения были довольно путанные, и по большей части непонятные, но он словил себя на том, что действительно старался растолковать всё попроще. Курапика видел, как мысли Пайро, подобно утлой лодчонке пустились в плавание по неисследованным волнам вслед за его объяснениями, но восторг с лица никуда не исчез. «Как можно радоваться тому, чего не понимаешь?» — думал про себя Курапика. Он словил себя на чуждом желании добиться того, чтобы Пайро начал понимать.       На следующий день, подойдя к своей парте в углу класса, Курапика увидел, что рядом с ним, за соседней, невозмутимо сидит никто иной, как Пайро. Курапика бросил на него взгляд так, будто увидел первый раз в жизни, и скользнул за свою парту, ни сказав ни слова. Большая часть детей до прихода учителя резвилась на улице. «Ты покойник, Брюн!» — радостно проорал какой-то мальчишка. — Зрение лучше стало? — через пару минут спросил Курапика, не поворачивая головы, и положил меловую дощечку на стол. — Зрение? — переспросил мальчишка. — В каком смысле? — Ты же плохо видишь. Зачем ты пересел за последнюю парту? — Честно сказать, я и за первой-то не особо что-то видел. Мне почти всегда учитель подсказывал, что написано на доске. Что тут, что там разницы особо нет. — разглядывая свои большие пальцы, сказал Пайро. — То есть, год посидев за первой партой, ты наконец это понял и решил пересесть? — не скрывая сарказма, спросил Курапика.       Пайро оторвался от лицезрения своих пальцев и посмотрел на него, причём как на непроходимого тупицу. — Ой, да ладно тебе! Ты ведь догадался, что я пересел сюда из-за тебя! Чего строишь из себя дурачка? — Я не… — огорошенно, от такой-то нежданной прямоты. — Меня? Почему? — Хм… — Пайро постучал пальцем по подбородку, сделав вид, что находится в раздумьях. — Вчера было весело. То, что рассказывал про всякие лучи и волны, и огибание светом препятствий, и потоны… — Фотоны, — поправил Курапика. — Точно! Хоть я и не знал половину слов, что ты говорил, было жутко интересно! Но мне бы хотелось их узнать. Если я буду твоим соседом по парте, уверен, мы сможем быстрее подружиться.        Курапика не ответил. Пайро не настаивал; он ждал, пока он заговорит сам. Они молча сидели, и только через пять минут тот подал голос. — Ну-ну. — Что? — Не думаю, что это хорошая идея. — С чего бы это? — У тебя же есть друзья. — сказал Курапика, впервые взглянув на него с тех пор, как сел за стол. — Зачем тебе нужен я? Прозвучал колокол. Класс начал заполняться детьми. Некоторые, заметив, что Пайро пересел в конец класса, глянули на него с недоумением. — А! Мне было интересно, правда ли то, что о тебе говорят.       Курапика не хотел уточнять, что именно. Ему и так это было известно, он же не глухой. — Оказалось, это всё брехня. Мне нравится твоя компания. Так что, — Пайро протянул ему раскрытую ладонь через проход. — будем друзьями?        Курапика посмотрел на ладонь. На какую-то секунду Пайро показалось, что тот откусит ему руку. — Если не хочешь, так и скажи, и я не буду тебе не досаждать. Папа учил, что нельзя навязываться людям, если видишь, что они не хотят с тобой общаться. — Вчера тебя это не останавливало.       Пайро засмеялся. — И то верно! Ну, откажешься, больше не буду, обещаю.       Курапика не двигался. Его руки лежали на коленях. Молчал он долго-долго, пока не сказал: — Посмотрим.       Руку он так и не пожал, но зато улыбнулся — едва заметно. Курапика улыбался редко, а может, и вообще никогда не улыбался. Этот миг стал для Пайро приятным воспоминанием.       Спустя какое-то время Курапика вдруг обнаружил, что ему нравится проводить с ним время — непонятно, как и почему, но с этим ничего не поделаешь. Ему хотелось показывать и рассказывать ему всякие разные вещи: Курапике хотелось, чтобы Пайро обрел радость открытия. Потом он научил его кататься на дронте, и вскоре они стали проводить всё время вместе. Курапика никогда не думал, что сможет дружить с кем-то. Конечно, непривычно, но ведь в конце концов всё сложилось. Он видел, как мама вздохнула с облегчением, когда узнала, что у него появился друг. Она всегда питала слабость к Пайро — как и Курапика, мама относилась к нему, как члену своей семьи, особенно после того, как умер его отец.       Прошло какое-то время, и Курапика больше не мог представить свою жизнь без лучшего друга.

ТАБИЯ

             Судьбоносная встреча с Шейлой перевернула весь мир Курапики вверх ногами. Они нашли её в лесу со сломанной ногой, умирающую от жажды, и в благодарность за спасение та дала им книгу — «Лихие приключения охотника Дино» — с которой всё и началось.       Если бы Курапику попросили назвать один определенный момент, после которого уже ничего нельзя было изменить, он бы назвал именно его — момент, когда они с Пайро взяли в руки эту книгу, которая привела его к катарсису. Для Пайро та скорее была просто увлекательным чтивом, подобно «Дон Кихоту» или «Острову сокровищ», но его жизнь вдруг обрела простоту и ясность: ничто не заслуживало ни секунды внимания, кроме одного — попасть во внешний мир.       Они навещали Шейлу, спрятанную в пещере, несколько недель: обеспечивали её провизией, вылечили ногу, а та рассказывала им интересные вещи о внешнем мире. Понемногу читая книгу, они учили язык с помощью словаря, который Пайро тайно умыкнул у отца, и когда Шейла покинула лес, оставив прощальную записку, они смогли прочитать её уже без его помощи:       «Курапика, Пайро, спасибо вам за всё! Моя нога уже практически зажила, так что мне пора отправляться в путь. Хорошо было бы как-нибудь встретиться за пределами этого леса! Надеюсь, тогда я уже буду охотником. Буду ждать с нетерпением. До встречи!» Шейла        Каждый день он обвивал порог дома старейшины, уламывая его разрешить пройти Испытание. В один из дней, чёрт знает какой раз получив отказ, Курапика выскочил оттуда, чуть не сбив с ног учителей Гренца и Бартоша. — Здрасьте! Извините! — только и успел крикнуть им через плечо запыхавшийся мальчишка. — Опять Курапика за своё. С утра пораньше докучает старика. Никак не уймется, хоть ты его тресни. — вздохнул Бартош. Гренц покачал головой. — Каждый день одно и то же. Больно смотреть уже становится. Полгода прошло, а его уговоры так и не сдвинули старейшину с мёртвой точки. Ничего он своими назойливыми просьбами не изменит. В законах клана старик непреклонен.       Бартош проследил за тем, как мальчишка на полной скорости мчится в сторону леса. Должно быть, чтобы доложить о результатах своего провала Пайро. Мужчина усмехнулся. Даже когда он бежал, его лицо было перекошено от возмущения, а руки сжаты в кулаки аж до побелевших костяшек. Бартош ошибочно полагал, что у Курапики уравновешанный темперамент, но это было ровно до того, как тот загорелся своей мечтой. Теперь его было не узнать: немногословный, серьезный, капельку заносчивый мальчишка, уважающий законы и старших, превратился в сорвиголову, готового идти напролом против всех правил. — Ну, ты же знаешь Курапику: будет добиваться своего до последнего пока ему не разрешат покинуть лес… либо пока старейшина не взорвется. — У старика железное терпение. Он Курапику и до совершеннолетия промариновать может.       Внешний мир… Он его никогда не видел. Ведь покинуть лес — величайшее преступление. Он даже не знал, какое оно влечёт наказание, так как никто никогда такого не совершал.       «Да что же это такое?!» — кипятился Курапика. Почему старейшина был столь непреклонен в отношении позволить ему уйти во внешний мир?! Боялся, что он не вернется? Нет же! Нет, не могло быть всё настолько прозаично… Но он бы вернулся. Обязательно вернулся. Об обратном и речи быть не могло. Потому что деревня Курута его родной дом. Сейчас, вспоминая, Курапика думал — с чего он был в этом так уверен? Он с самого детства был белой вороной в своем клане, ему всегда было тесно в их небольшом плодоносносном леске, в окружении, где все тихо-мирно жили и не грезили о большем. Сложись его судьба иначе и не приди Гёней Рёдан, то, вернувшись из путешествия, он бы не остался в деревне. Навестил бы семью, учителя Бартоша, старейшину, Пайро, если бы тот вдруг решил, что ему с кланом будет лучше, но — попутешествовал и хватит? Пора домой? Нет. Не пришло бы ему это в голову, Курапика знал точно.       Пайро поджидал его у берега реки, перекатывая во рту ореховый леденец. Он уже все понял по его лицу, но видя, что его друг нуждается в поддержке, сочувственно поинтересовался. — Опять? — Чёрт! — воскликнул Курапика в сердцах, меряя шагами берег. — Чёрт! Чтоб его! — Еще не думаешь сдаваться? — вопрос, разумеется, был риторическим. — Ни за что! — он остановился и так посмотрел на него через плечо, что Пайро аж дёрнулся. — Ты ведь тоже хотел бы туда попасть, а, Пайро? Во внешний мир? — Ну… — тот завозился в поисках капель. Лекари строго-настрого запретили с его-то зрением долго быть на солнце, и вот результат — глаза у него были опухшими, покрасневшими, как у подопытного кролика. — Да, но я ж по сравнению с остальными хилый, что ноги, что глаза… — Какая разница! — Курапика махнул рукой. — И семье не хочется неприятностей причинять. — добавил Пайро. От этого Курапике с легкостью было не отмахнуться. — Это да… — протянул он, и тут вдруг разозлился, прямо нешуточно разозлился, — Кто вообще такие законы придумал?! Дурачат нас, детей, мол, даже Испытание проходить не разрешается, пока не вырастем, а сами ни языку внешнего мира не учат, ничего!       Пайро продолжал глядеть на него и молчать. — Чего? — с вызовом спросил Курапика, сложив руки на груди. — Я думал, дело в наших глазах. — Ну да, но это ведь только если мы разозлимся.       Встряхнув флакончик, Пайро закапал лекарство в глаза, спрятал его в карман и поднялся с земли. — А снаружи, говорят, всё иначе… — Ты о чём?       Мальчишка пятерней убрал со лба взмокшие темные волосы. — Я слышал, что мы, Курута — единственные, у кого краснеют глаза, когда мы злимся. Люди из других племен такой способностью не обладают. Госпожа Мизель и учитель Бартош, например. Ты хоть раз видел, чтоб у них глаза краснели? — Нет… — сказал Курапика после небольшой паузы. — Серьезно? — Ага, я у папы спросил. — подтвердил Пайро. — А ещё спросил, почему у нас такие законы. Он рассказал, правда, по секрету. — Курапика приподнял брови. — Дело в том, что люди во внешнем мире не очень хорошо относятся к тем, кто от них отличается. Так что наружу пускают только взрослых, чтобы защитить наш секрет.       Курапика бросил взгляд на Пайро, но хмурая озабоченность на его лице никуда не исчезла. Господин Джиро вряд ли солгал Пайро — он был честным человеком.        Они с Пайро дошли до их секретного места. Секретным оно было, потому что в нём пряталось кое-что особенное, что нужно было скрывать. Там находился тайник, в котором они хранили книгу, подаренную Шейлой. Чтобы не допустить обнаружение тайника, Курапика с Пайро наведывались туда не чаще трех раз в неделю строго на три часа на случай, если кому-то вдруг станет любопытно, где они всё время пропадают, хотя ожидание каждый раз было едва выносимо. Помимо интервалов во времени, Курапика позаботились и о том, чтобы тайник было трудно найти.        Он много раз порывался забрать книгу с собой, но понимал, насколько это рискованно. Если кто-то из родителей найдет «Лихие приключения охотника Дино», то её моментально конфискуют и неминуемо встанет вопрос, откуда он достал книгу. Тогда станет известно о том, что они с Пайро встретили чужака из внешнего мира и утаили от остальных, поставив их обнаружение под угрозу. Первые несколько недель опасность, что книгу обнаружат, занимала все мысли Пайро, на него то и дело накатывали приступы паники, которые Курапике приходилось гасить. Он был на девяносто девять процентов уверен, что Пайро не сдаст старейшине, что они прячут Шейлу в двух шагах от деревни Курута, но пару раз после того, как они её навещали в пещере, у него делалось такое лицо, что Курапике казалось, что до этого недалеко. Однако, узнав Шейлу получше, они прониклись её добротой, энергичностью и словоохотливостью, и вскоре о том, чтобы сдать её, и речи не стояло.       Ждать до совершеннолетия… Это же целая вечность, так долго, что и вообразить невозможно. Как он переживёт ещё девять лет ожидания? Курапика содрогался при одной мысли об этом. Лежа в постели и слушая треск цикад за окном, он метался в дилеммах, пытался пойти с собой на компромисс. Нужно было выбирать: либо внешний мир, либо закон. Долго гадать, насколько суровы последствия, не приходилось. Скорее всего, речь шла об изгнании. Как только его разум пришел к этому, то все его бравады о том, что он будет решать всё сам, были исключены. Видимо, оставалось лишь подчиниться и ждать, пока он станет взрослым.       Но затем Курапика пришел к к тому, никакой дилеммы нет. Это старейшина поставил его перед выбором, не предполагая третий исход событий. Он хотел во внешний мир, и ему нужно было получить разрешение. Прямо сейчас. Не годом более.       И Курапика начал разворачивать военные действия.        Каждый день он строил тактические планы и умозрительные схемы, придумывал контраргументы, разрабатывал различные стратегии с амбициями молодого полководца в духе Александра Македонского, которые привели бы его к успеху. Но противник был не столько силён, сколько упрям, и все его атаки заканчивались сокрушительным поражением, когда старейшина применял своё непобедимое оружие, своё всепроникающее копье, именуемое ЗАКОН. Курапика его ненавидел. Сколь бы он не был умён и сообразителен, все его доводы, все его идеи, все соображения старейшина изничтожал под корень. У Курапики уже мозг плавился от того, сколько ему приходилось думать. Шестеренки в голове крутились с утра до ночи без перерыва, и он начал замечать, что клюет носом во время завтрака (раньше всегда просыпался бодрым), стал рассеяннее на уроках, быстрее уставать, а однажды вообще заснул прямо на Фусо. «Растущий организм» — говорила тётя Маргрет, на что родители молча переглядывались. Они-то знали, что дело вовсе не в растущем организме.       Через несколько месяцев у него нашлось на что отвлечься и сделать передышку — в конце лета отец начал брать его с собой на охоту, и отныне ему было разрешено посещать тренировки по стрельбе из арбалета. В клане этой привилегии удостаивались только дети старше двенадцати, и Курапика, почти на три года младше, был единственным исключением. Его никто особо не дразнил и не унижал из-за того, что он был самым маленьким, но было видно, что относились к нему с неприязнью, как и к любому, кто стал «исключением» не только из правил, но и на несколько порядков способнее, чем другие. Клан, благодаря своей изоляции, был, конечно, избавлен от предрассудков, но человеческую природу никто не отменял.       Встретив его после тренировки, Пайро, следивший за ней от начала и до конца, выглядел серьезным, как человек, который с большой неохотой собирается сообщить другу плохие новости. — Курапика, кажется, они тебя все ненавидят. — тихо сказал Пайро, проследив за тем, как проходящие мимо Торви и Брюн кривляются и корчат гримасы за его спиной. Курапика, мазнув по ним взглядом через плечо, не изменился в лице. — …. — И что?       У лучшего друга сделался опешенный вид. Он, видно, вообще не знал, что на это отвечать. Пайро взглянул на Курапику. В его профиле читалась холодная гордость. — Тебя это совсем не волнует? — Нет, ничуть. Как будто мне есть до них дело. — он пожал плечами, повернулся и махнул Пайро рукой со спины: — Пойдем, возьмем дронтов и прокатимся до пещер?        Ему совсем не хотелось, чтобы Курапику дразнили или как-то измывались над ним, но ему, вроде как, действительно не было до этого никакого дела, поэтому он не знал, как поступить, и нерешительно топтался на одном месте. Пайро любил его за справедливость. Курапика был справедлив ко всем вокруг, не допускал произвола даже в мелочах, поэтому было удивительно, что он спустил им глумливое кривляние с рук. — Эй, Пайро.        Курапика стоял от него в нескольких шагах, положив руку на бедро. Тело надменно расслабленно, вес перенесен на ногу, чуть отставленную назад, как будто он всё ещё держал в руках арбалет. — Ты же меня не ненавидишь? — спокойно спросил он. — С ума сошёл, что ли? — почти оскорблено выпалил Пайро, и ответил. — Ещё раз спросишь, и по башке получишь, пентюх, понял?        Курапика в ответ на угрозу кивнул. Серьезно так, по-взрослому. — Это самое главное.        Ответ вызвал у него недоумение. И потом он впервые осознал, насколько Курапика им дорожит. «Если ты за меня, то ничто больше не имеет значения» — вот что читалось в его прямом честном взгляде, и своим вопросом друг дал ему это понять. Странным образом, но только не для Курапики: мягкости в нём было не больше, чем в кузнечном молотке, свою привязанность он выражал поступками.       И всё же его тревожило, что Курапика был слишком отстранен от клана. Впрочем, у него были на это свои причины. Его лучший друг с гордостью носил свою принадлежность к Курута, и в то же время сторонился соклановцев и мало кого подпускал к себе, ревностно оберегая и заботясь о своем мире и о своих близких. Ещё Пайро усвоил: давить на Курапику бессмысленно, он только отстранится. Во всем мире лишь его родителям и ему под силу заставить его сделать что-то против воли; тем не менее, они не пользовались этой привилегией слишком часто. В каких-то вещах с ним было всё ещё трудно: с чем-то приходилось мириться, где-то идти у него на поводу и забывать о компромиссах. Пайро был не против, что Курапика устанавливал свои правила в общении, и готов был идти на уступки — да и те, по большей части, были безболезненными — потому что понимал, что взамен Курапика будет предан ему гораздо сильнее, чем он может себе представить.        С самого детства Курапика чётко определил для себя ценности, которых придерживался и по сей день, и этот набор позволял ему определять во всё более враждебном окружении то, что важнее всего для него, и легко отказываться от того, что в ином случае казалось бы ему позарез необходимым.       Герберт следил за чередой стрел арбалетных выстрелов; они с Филиппом стояли в нескольких десятков футов от тренировочной поляны, где их бы не увидели другие ученики. — Курапика скорее не более «умелый» или «сильный», а нацеленный на победу. — задумчиво сказал Герберт. — У него гораздо больше боевого духа, чем у кого-либо еще. Есть дети гораздо техничнее, чем он, но после занятий, когда они ползают на коленях от усталости, Курапика готов улучшать свои навыки. У него есть ещё и неукротимая жажда чего-то… Этот мальчишка не хочет никому уступать. — Герберт посмотрел на мужчину рядом, и в его глазах читалось нечто вполне определенное. — Он не по годам умный и подаёт большие надежды. Ему бы только поумерить пыл и научиться, чёрт возьми, ладить с людьми. Не удивлюсь, если и глаза у него пробудятся раньше, чем у других детей. И старейшина это знает. — Не пойму, к чему ты клонишь. — К тому, что твоему сыну стоит остаться в клане, а не рваться во внешний мир, и было бы славно, если бы вы его образумили.       Мужчина отозвался на этот намёк с безразличием. — Я не буду указывать Курапике, что ему делать. Он сам разберется, что для него лучше. Лично я не против, чтобы он освободился от ограничений нашей деревни.       Лицо Герберта приобрело выражение удивления. — Он ни за что не сломает старейшину.       Тот усмехнулся. — Сломает, сломает… Курапика точно такой же, как старейшина. Если кому и удастся прогнуть под себя старика, то только ему. — Твоя жена тоже так считает?       Этот вопрос тоже был встречен смешком, почти что настоящим смехом, с поднятыми ладонями. — О, она всеми руками «за»! — Вы его избаловали, — сухо сказал Герберт. — Он мог бы стать отличным лидером для нашего клана, а вы, видя его потенциал, бездумно потакаете его прихотям.       Это был неприкрытый упрёк в адрес своего соклановца. Филипп ничего на это не ответил, и Герберт понял, что допустил бестактность. Тот в ответ вежливо поднял уголки губ. Впоследствие Курапика унаследует эту улыбку отца: легкую, но предупредительную, намекающую на то, что со словами следует обращаться аккуратно, и за неосторожность можно дорого поплатиться. — Вполне вероятно, в роли правой руки старейшины, ты расценишь мои слова как предательство по отношению к нашему клану, но в первую очередь я заинтересован в будущем своего сына, а не в желаниях тех, кто им управляет. Если не позволить ему выбраться наружу, Курапика здесь зачахнет, а я, как его отец, хочу, чтобы он был счастлив. В клане он счастлив не будет. Мы с Элин уже с этим смирились. К тому же, когда Курапика чего-то хочет, никакая сила его не остановит. Пока от того, чтобы сбежать, его держит только закон… Но когда он вырастет, каковы шансы, что ему, скажем, не придет в голову, что законы клана, в отличие от законов физики, можно — и даже нужно —поменять? — последние слова прозвучали довольно дерзко. Мужчина на собеседника не смотрел, наблюдая, как мальчик с сосредоточенным видом перезаряжает арбалет с безупречно отточенной техникой. — Ты прав, Курапика умён, и я горжусь, что мой сын в юном возрасте подаёт надежды столь большие надежды, что вы видите в нём будущее клана. Однако будем честны: раз так обстоят дела, ты точно уверен, что он, повзрослев, станет вашей марионеткой?       Мужчина поднял на него взгляд. Герберт весь покрылся испариной, но глаз не отвёл.       Герберт был правой рукой старейшины, и одной из двух оставшейся в живых дочери, Аниты — сыновей у него на было, как и внуков. По законам клана женщина могла стать вождём, но из-за вырожденности в результате близкородственных браков, все девочки в их семье родились слабыми, хрупкими и болезненными созданиями — ни рыба, ни мясо. Мало кто верил в то, что кто-то из них сможет возглавить в будущем клан Курута, кто-то, кто был бы, как старейшина, железной рукой в бархатной рукавице. Понимание этого привели к первым разговорам в Совете о том, на кого из возложить эту ношу. Совет состоял из десяти членов клана, кто имел наиболее весомое влияние и пользовался уважением. Последнее слово было за старейшиной. После длительных обсуждений, растянувшихся на несколько недель, в ходе которого каждый выразил свое мнение, они пришли к единогласному выбору, что его преемником должен стать Филипп.       Герберт знал, что старейшина даже и не рассматривал своего зятя в качестве наследника. Впечатлить старика было очень трудно, а уж тем более заслужить уважение, поскольку его ожидания были всегда высокими. Да, он был служил надежной опорой старейшине, никогда ему не перечил, всегда был готов услужить и не позорил имя Курута, но, увы, невзирая на все эти качества, ему не хватало природного магнетизма и животной силы, столь необходимой лидеру, которыми обладал Филипп. К тому же, тот имел врожденный талант любым своим поступком вызывать уважение окружающих. Ему нипочем не сравнится с ним.       Через несколько дней его вызвали на Совет, и старейшина сообщил ему о своём решение и спросил, что он думает о том, чтобы возглавить клан Курута. Филипп не выразил особого удивления, но и не спешил благодарить. — Вот так честь, — помолчав, протянул он. Подобострастный Герберт вспыхнул от ярости. Что ещё за неуважение?! — По правде говоря, мне трудно представить, чем я её заслужил. — Мы решили, что ты как никто другой достоин вести в будущем наш клан, когда меня не станет. — твёрдо отозвался старейшина. Эта интонация была призвана подчеркнуть значимость сказанного, и все в ответ закивали.        Со свойственной ему проницательностью Филипп заметил, что, судя по выражению его лица, общего решения Герберт не разделяет. Он ничего не ответил, оглядывая по очереди сидящие перед ним лица. — Филипп, наша сегодняшняя встреча, так сказать, неофициальная. Мы пригласили тебя, чтобы просто поговорить и послушать, что ты на это скажешь… заодно и убедиться в верности своего решения. — сказал один из членов Совета, Эдгар, пожилой, болезного вида мужчина с тощим лицом и снежно-белыми волосами. — Ты всегда был сосредоточен на интересах и благополучии своего клана. Ты чтишь его законы, и обладаешь достаточным чувством ответственности для того, чтобы сохранить его в безопасности от внешних угроз. — Но всеми этими качествами обладает и Герберт. Почему бы вам не выбрать его? Он же муж вашей дочери, и более близок к вам, чем я. — сказал Филипп.       «Строит из себя тёмную лошадку. Что он задумал?» — презрительно подумал Герберт.       Лицо старейшины приняло холодное и суровое выражение. — Речь идёт не о кумовстве, а том, у кого хватит сил, чтобы поддерживать в клане порядок и защищать его. Я думаю, ты в этом заинтересован. — Откуда вы знаете, что у меня на уме? — кратко отозвался мужчина. — А что у тебя на уме? — резко спросил Герберт.       Всем уже было понятно, что тот не примет предложение — так и случилось. — Благодарю вас за то, что оказали мне доверие, но я вынужден отказаться. — ответил Филипп.       Старейшина разочарованно хмыкнул. — Позволь спросить почему? — раздался благодушный голос Отто. Это был человек совершенно обезоруживающей внешности с широким жизнерадостным лицом. Он выглядел как добродушный деревенский молочник, обожал детей и всегда носил в кармане конфеты, угощая ими многочисленных внуков или ребятишек. В своё время Отто чуть было сам не стал старейшиной, и все члены клана относились к нему с почтением. — Раз ты не хочешь, никто заставлять тебя не вправе. Но, — продолжил тот, вкрадчиво положив ему руку на плечо. — Пойми, мы потратили много времени, чтобы оценить каждого члена клана по достоинству, и посчитали тебя наиболее подходящим на место лидера.        Филлип молчал.       Про клан Курута можно сказать, что им больше, чем самостоятельность, свойственно чувство причастности. Эта жажда причастности, более того — тяга к зависимости от клана, составляет основу их законов. Слово «независимость» вызывает у всех членов представление о человеке неуживчивом, не умеющим считаться с интересами клана, а личные желания подчас воспринимаются как своекорыстие в ущерб общим. Мораль клана Курута считает узы взаимной зависимости основой их безопасности. «Будь верен клану и полагайся на него. Следуй законам и не смей его предавать». А все нарушители строго карались.       С каждым годом члены Совета всё сильнее ужесточали правила Испытания и всё меньше людей допускали за пределы леса, а если и допускали, то исключительно в сопровождении доверенных лиц старейшины — не только для безопасности членов клана, но и для того, чтобы предотвратить вероятность того, что член клана, будучи на свободе, проникнется симпатией к человеку из внешнего мира. Последний брак, заключенный между Курута и чужаком, был шесть лет назад, между Эвой и Бартошом. Они оба тогда прошли через настоящий ад, чтобы им позволили быть вместе, и обоим с тех пор было запрещено покидать лес. Вероятно, последствия всех тех нервов, которые девушка потратила, пока с истериками и слезами умоляла на коленях родителей и старейшину позволить ей покинуть лес, сказались на её здоровье, из-за чего у них всё ещё не было детей.       Если бы он стал главой клана, то у него появилась бы возможность поменять законы, чтобы не допустить подобных трагедий… Но вместе с тем риск угрозы для их клана значительно возрастёт. Что важнее — общая безопасность его клана, или личное благополучие каждого из его членов? — Значит, ты отказываешься? — спросил Эдгар. — Полагаю, этот вопрос тебе необходимо предварительно обсудить со своей семьей. — Полагаете, значит? — усмехнулся Филипп. — Не спеши. Подумай как следует. Старейшина же не завтра собирается помирать, верно? — подхватив, предложил Отто, видя его сомнения — или желая их посеять. — Надеюсь, что нет, — проворчал тот. — Мы ждём твоего ответа через два дня.       Кратко кивнув, он поблагодарил старейшину и пошёл домой.       После ужина, выслушав подробности встречи, Элин, сидя перед ним с чашкой чая, долго молчала. На кухне стоят медные кастрюли и корзины с брюквой и тыквой, пламя свечей клонит влево от сквозняка из приоткрытой двери, а занавеси на окнах трепещут и развеваются. Филипп надеялся, она поможет ему определиться с позицией и даст ответ на его моральную дилемму. — Пойдём-ка, — наконец, сказала она, поднимаясь из-за стола.       Взяв за руку, жена увлекла его в глубину дома. Ладонь у неё была тёплой и мягкой, и невольно он сжал её крепче. Обернувшись на полпути, она взглянула на него, и в её взгляде было всё, ради чего он на ней женился. Остановившись перед комнатой Курапики, Элин открыла дверь. — Не волнуйся, он спит как убитый. — улыбнулась она. — Страшно умаялся после вашей тренировки. — С ним всё в порядке? — спросил Филипп. — В порядке, — ответила Элин, — В порядке.       Раскинувшись звездой на кровати, мальчишка спал, забавно посыпавая. Игрушек не было — Курапика никогда не держал их рядом с собой, все они аккуратненько стояли на положенных местах на комоде. В комнате царила чистота и порядок, ребёнок не терпел у себя бардака, всегда складывая вещи и убираясь перед сном. Из занавешенных окон дул сквознячковый ветер, трепля светлые пряди. В комнате был настоящий ледник. Мужчина хмуро покосился в сторону окна и шагнул в комнату, чтобы закрыть створки, но жена его остановила, покачав головой. — Не-а, даже не думай. Ему теперь нравится так спать. — Он же простынет. — возразил Филипп. — Ты помнишь, когда Курапика в последний раз простывал? — усмехнулась она. — У него крепкое здоровье, прямо как у его папаши.       Мужчина всё же прикрыл голые пятки мальчишки краешком одеяла. Тот пробормотал что-то невнятно и, не открывая глаз, постарался отползти от раздражителя как можно дальше. На секунду он замер, оцепенев от невысказанной нежности. — Посмотри на нашего сына. — чуть понизив голос, произнесла за его спиной Элин. — Он растёт — сильным, каким и должен расти мальчик, и учится всему, что нужно знать. Но мы с тобой оба знаем, что ему этого всегда было мало. Он будет жить, как захочет, и никакой закон не помешает ему исполнить свою мечту. Реальное положение вещей, когда он узнает, почему мы скрываемся от мира на самом деле, его тоже не остановит. — Ты понимаешь, что может произойти? Курапика легко выходит из себя. Если он разозлиться… — Понимаю. — произнесла она тихо и твёрдо. — Я думала о последствиях. Но у меня не поднимется рука запереть его в клетке нашей деревни и всех этих законов, которые придумали старики. У тебя поднимется?       Он обернулся. Элин стояла, прислонившись плечом к дверному косяку, обхватив ладонями плечи. — То же самое и с кланом. Если защита это всё, что тебе важно — соглашайся. Ты станешь замечательным главой. Никто и слова против не скажет. Все тебя признают. Но если ты хочешь, чтобы члены твоего клана жили так, как велит им сердце, то лучше не стоит. — Почему? — Старейшина должен подавать пример остальным, а ты не хочешь отпускать своего сына во внешний мир. Значит, ты ещё не готов к изменениям. А Курапика готов. — Элин дёрнула уголком рта, вроде как улыбаясь, в вроде и нет. — Единственные, кто может его остановить, это, наверное, только мы с тобой. Я не хочу ломать ему жизнь, и ещё больше не хочу, чтобы он тебя возненавидел. — Ладно, — процедил Герберт; голос у него пресекся. — Но ты совершаешь ошибку.       Сейчас старейшина нацелил взгляд на Курапику. Умом и силой воли он не уступал родителю, но ему недоставало отцовской сдержанности, и вспыльчивый темперамент мог в будущем привести его к опрометчивым поступкам. Его нужно было вовремя подавить. — Ну и хорошо. — мужчина пожал плечами. — По правде говоря, я-то не против, чтобы Курапика управлял кланом. Только мне стоит тебя предупредить: он всегда был сам себе на уме, и трудно поддается влиянию. Его абсолютно не волнуют авторитеты, и вбить ему в голову что-то, что он не будет считать для себя разумным, практически невозможно. Спроси у Бартоша, если мне не веришь. Или у Гренца. У кого угодно, кто имел с ним дело. Это так, пара советов, если вы попытаетесь его приструнить. Я посмотрю, как у вас это получится. — его тон опустился на пару градусов. — Узнаю, что ты говорил с женой за моей спиной, голову оторву. Не прими за дерзость.       Об этом разговоре Курапика никогда не узнает.        А потом в их лес пришел охотник по имени Ренджи Садахару, и убил отца Пайро.                   ПЕРЕГРУЗКА       Курапика добрёл до деревни. Первым его заметил Гренц, всего выпачканного в крови. Сначала он решил, что он поранился, и хотел отвести к матери, но потом, приглядевшись как следует, увидел, что мальчик был цел и совершенно невредим: ни царапины, ни ушибов, ни ссадин. До него дошло, что кровь принадлежит не ему. Гренц стал спрашивать его, что случилось и чья на нём кровь, но тот не сказал ему ни слова. Казалось, Курапика был в ступоре, и не слышал ни одного его вопроса, а потом вдруг развернулся, как заведенная марионетка. Гренц застыл в замешательстве, на какую-то секунду, после чего последовал за ним в лес.        Тело соклановца лежало на земле, а на нём сидел ворон. Когда Гренц и Курапика приблизились, ворон взлетел, унося с собой всё, что сумел прихватить.        Старейшина, родители и другие взрослые долго пытались вытянуть из него подробности того, что произошло, но Курапика не говорил ни слова. Они тормошили его, они задавали ему вопросы пока не поняли, что он вообще не может говорить. Пайро его ни в чем не винил — ни в тот день, ни потом. Однако увидев его остекленевший вмиг взгляд, когда он увидел тело отца, все пережитое нахлынуло на него одной чудовищной волной. Курапике показалось, что его сейчас вырвет.       После того, что произошло, все заметили, что он изменился. Всё началось с того, как спустя неделю какой-то оболтус, который всегда дразнил его и кидал в него разные предметы, плюнул ему на макушку; Курапика расквасил обидчику нос, ударив головой об парту. Его отправили домой. Выражение его лица во время всех этих событий оставалось неизменным.        Через пару дней жертва подстерегла его возле стойла со своим старшим братом на три года старше. Ему было четырнадцать, и тот значительно превосходил его по габаритам, и по силе. Курапика был ему не ровней чисто физически. Когда он шел в стойло, чтобы принести дронту зерна, тот появился из-за угла и врезал ему древком от вилы. Курапика затащил подростка в стойло, перепугав Фусо (единственное, о чём он жалел), свалил на землю и бил ногами до тех пор, пока попытка мести не закончилась слезами, эмоциональным катаклизмом, а также синяками по всему телу и сломанным копчиком.       После инцидента прошла неделя, и он увидел, как тот же самый обидчик, чьего брата Курапика поколотил в стойле, несколько раз словно шутя сбил Пайро с ног. Он разбил ему об голову меловую доску, на которой писал в классе, вывихнул руку и поставил на колени, заставив прилюдно извиниться за издевательства. Ему не потребовался голос — хватило и одного взгляда, чтобы тот начал заикаться и попросил прощения.        Его вспыльчивый нрав превратился в буйность.       Он почти перестал притрагиваться к книгам, скатился по учёбе, нарывался на драки. Он по-прежнему молчит. К ним в дом по меньшей мере раз в неделю стучались родители избитых детей и требовали извинений, а также научить их сына уму-разуму или, на худой конец, выпороть его, но большинству было стыдно признаваться, что их побил пацан в два раза меньше них. Мальчишкам, хотя они и были физически значительно сильнее, пришлось усвоить, что драка с ним может окончиться очень плохо. Когда Курапика их избивал, в их глазах горел страх затравленного животного — точно такой же, как у него, когда он стоял и смотрел, как человека, который был ему почти как родной, потрошат глазницы, когда острие катаны убийцы дышало ему в шею после попытки отомстить, когда он собирал руками кровь с земли, в тупых попытках вернуть к жизни мёртвое тело. Беспомощность… Да, пожалуй, Курапика ненавидел это чувство сильнее, чем все прочие. Но что может быть сильнее страха? Сильнее беспомощности? Гнев.       Родители не знали, что с ним делать. Они неоднократно пытались растормошить его, заставить говорить, но на все их усилия он не давал никакого отклика. Они боялись, что он навсегда останется таким — буйным, неуправляемым и немотивированно агрессивным. Мама не ругалась на него и ни разу не наказала, напротив — чем хуже он вёл себя, чем чаще приходили чьи-то родители, тем более ласковой она была, надеясь, что так сможет выяснить, в чём причина, но его это только злило, и злость эта вырывалась грубостью. Когда она делала попытки поговорить с ним, он либо вставал и уходил из дома, либо делал вид, что её нет, и занимался своими делами. Маму он боготворил, и вспоминать, как вёл себя с ней в то время сейчас было тошно. Иногда, лежа без сна, он слышал, скрипит входная дверь по порожку, мама выходит на улицу, садится на качели и тихо плачет, чтобы дома её никто не услышал, и испытывал жгучий, нестерпимый стыд, от которого хотелось удавиться.       Ему снятся кошмары, но и в них он чаще всего молчит, просыпаясь на мокрых от пота простынях без единого звука, с гудящей головой, в которой грохотали обрывки страшных снов — он открывал глаза во тьме, но кошмар не прекращался, лица бесплотными видениями возникали на потолке. А порой родителям приходилось буквально вырывать его силой из кошмаров, ведь даже собственные крики не могли его разбудить. — Во имя всего святого, хорош трястись. — сказал мужчина, пряча футляр во внутренний карман хаори.       Курапика поднял голову и с трудом взглянул на убийцу. Ненависть в его глазах была физически осязаема. — Как вы можете… как вы можете вырезать глаза людям… Твари… Скольких моих братьев вы уже погубили… Чудовища… Вы все настоящие чудовища!..       Услышав его слова, человек повернулся к нему. — А ты только языком чесать и умеешь?       Курапика побелел от ярости. Убийца ударил по больному, напомнив о полной беспомощности. — Да что с тобой? Так и будешь стоять и таращится, даже не попытавшись убить меня?       Курапика растерянно замер. Человек состроил выразительное лицо, и покачал головой, мол, ну ты и тугодум. Застилавшая сознание злоба подутихла, давая Курапике осознать слова убийцы. — Как неудобно-то. — человек постучал пальцем по подбородку; из длинных волос выбилась чёрная смоляная прядь и упала ему на левый глаз. — Ты ребёнок, и к тому же безоружен. Твои глаза ни разу не стали алыми, хотя ты все это время трясся в гневной горячке, значит, тебе не больше десяти — глаза клана Курута достигают окончательного развития к этому времени… — Ты… дерись со мной!       Наверное, от пережитого у Курапики окончательно помутился рассудок. Гнев пропитал его насквозь, отзываясь болью в костях. Ненависть и жажда мести полностью захватили его сознание, напрочь отшибая инстинкт самосохранения. — А?       Все плыло перед глазами. Ненависть душила Курапику, ненависть и тяжёлая, душная злоба. — Ого. — удивлённо приподнял брови мужчина; серые глаза-льдинки сверкнули. — А ты мне нравишься, малец. Духовно ты гораздо крепче этого старика.       Курапика шагнул вперёд — движения тела опережали движения мыслей. Какая-то часть его молила остановиться, но ненависть была сильней здравого смысла.       Человек усмехнулся — остро, неприятно, став невероятно похожим на свой клинок. Его убийца небрежно вонзил в землю, мол, вот ещё, марать о тебя добрую сталь, сопляк.       Когда Курапика увидел, как убийца запускает ладонь в складки хакама, его сердце дрогнуло, а затем затрепетало раненой птицей. Ударившее в голову безрассудство смазало восприятие реальности, и человек буквально за долю секунды оказался совсем рядом с ним. Пряди чужих волос щекотнули щеку — Курапика отшатнулся как ошпаренный.       Убийца поднял руку Курапики и вложил в неё клинок. — Я дам тебе шанс. Попробуй убить меня.       Неверие на лице мальчика позабавило Ренджи. — Ты готов драться со мной, хоть и понимаешь, что у тебя нет ни малейшего шанса. Я даю тебе фору, немного уравнивая силы. — Вы ещё недостаточно позабавились? — прошипел Курапика прямо ему в лицо, сжимая в пальцах рукоять. — Хммм… а ты как думаешь? Чего ты боишься? Давай, нападай!       Курапика выбросил руку вперёд и взмахнул клинком. Лезвие со свистом разрезало воздух.       Он сделал ещё один взмах, и ещё один, беспорядочно рассекая пространство вокруг. Не имея никакого боевого опыта, Курапика не прекращал двигаться и пытался нанести хоть один удар за счёт непрекращающихся атак, но он был ребёнком, и его бестолковые движения ожидаемо не доставали мужчину — тот легко уклонялся от любой атаки.       Он пригнулся к земле и снова бросился вперёд, целясь по ногам. Убийца небрежно ударил Курапику ребром ладони по затылку. От боли все перед глазами помутилось, колени подкосились и Курапика рухнул на измятую траву. — Слишком много эмоций. Никуда не годится.       Тяжело дыша, Курапика пытался подняться. Мужчина, с минуту выждав, когда он поднимется, разочарованно хмыкнул и развернулся, направляясь к своей катане. — Ещё не все… Я ещё не закончил! — Нет, закончил. Мне уже скучно. Нет смысла драться с тем, кто уже одной ногой в отключке. — Я сказал, дерись со мной, сволочь!       Понадобилось одно мгновение, чтобы острие клинка коснулось шеи. — Ты слишком много себе позволяешь, сопляк.       В своей жажде отомстить на миг Курапика позабыл, что и сам может быть убит.       Клинок выпал из ослабевших пальцев. Человек просто стоял, но казалось, его пальцы сжимались на тонкой мальчишеской шее Курапики.       Ужас сковал тело. Курапика был не способен даже пошевелиться. Он никогда не чувствовал даже подобия столь чудовищной силы. Наблюдая за убийцей, до мальчика вдруг дошло, как сильно у него дрожат колени. Это был самый жуткий испуг, который он ощущал в своей жизни. Он не мог даже взгляд на него поднять. Он не мог найти объяснения этим чувствам, давлению, что физически заставляла его прогнуться и упасть на колени, охваченный холодным ядом удушающего страха.       Неожиданно все прекратилось. Чудовищное давление спало и Курапика, обессилев, рухнул на землю. — Попробуй стать сильнее. Может, если я сочту тебя достойным противником, тогда я приму твоё предложение.       Слова убийцы упали в пустоту. Он был обессилен, обесточен, и ничто больше не волновало его.       Курапика медленно дошел до места, где лежал Джиро. Из его тела пульсирующим потоком вытекала яркая алая кровь.       Он поднял трясущиеся руки и попытался закрыть огромную рану на животе, но кровь всё текла и текла сквозь его пальцы. Почему её так много… почему она не останавливается… Сглотнув, Курапика поднял голову и от ужаса чуть не закричал. В пустых глазницах клубилась первозданная чернота. … Мама с папой вбежали в комнату. Курапика разорвал зубами подушку, перья летали по всей комнате. Он рычал и визжал, метался из стороны в сторону и пытался драться. Отец стянул ему руки одеялом, чтобы он себе не навредил. — Тише, тише! — приговаривал он.       Он вздрогнул и затих — так умирает птица. Отец отпустил его руки. Мама прижала его голову к груди и держала ее так, чувствуя его лицо, мокрое от слез, с прилипшими к щекам перьями от подушки. На ночном столике в кувшине с водой плавало одинокое перышко.        Отец с матерью посмотрели друг на друга, не проронив ни слова. Её карие глаза в темноте были почти чёрными, а руки, обнимающие, баюкающие его, как маленького, мелко подрагивали. Дождь по козырьку за окном стучал громче, чем её дико бьющееся сердце.

***

      Курапика всегда нравилось ходить в гости к Пайро. Его отец вырезал из дерева мебель, из самого разного: дуба, кедра, сосны, каштана. В его мастерской было так волшебно, так интересно, куда просторнее внутри, чем казалась снаружи, свет туда сочился сквозь высокие окна — ажурный, узорчатый, повсюду лежали загадочные инструменты, названий которых он не знал, и заманчиво, остро пахло лаком, скипидаром и пчелиным воском. От Пайро тоже доносился этот запах — опилок, старого дерева, олифы, янтарно-смоляной, роднее некуда.       Его мастерская находилась в задней части дома и, как в своё время коробки с минералами у него дома, незаконченная мебель занимала всё полутёмное пространство: стулья со стульями, кушетки с кушетками, тянутся строгие ряды бюро, столов, комодов. Обеденные столы в центре расчерчивали пространство на узкие, лабиринтообразные дорожки, по которым надо было протискиваться боком. В дальнем конце комнаты плотной стеной стояли куски необработанного дерева — стоят себе покорно, будто в конюшне, ожидая обработки.       Всякий раз, когда Курапика приходил к другу, его отец всегда был занят работой. Он сидел на табуретке или прямо на полу, угрюмый, деловитый, в поношенных, перепачканных маслом и воском вельветовых штанах и застиранной хлопковой рубахе с завернутыми до локтей рукавами — было что-то этакое в рисунке его плеч, что наводило на мысли о добродушном коняге-тяжеловозе. Ему ужасно нравилось, как тот сразу же, с порога, давал им какие-нибудь простенькие поручения, погружая их в свою работу: мешать кроликовый клей, рассортировывать по коробкам крепеж для выдвижных ящичков («мелочь пузатую»), подмести пол от древесной шелухи, растопить воск на водяной бане, помешивая «медовой» палочкой, а иногда они просто наблюдали, как он обтачивает ножки стульев, дубит кожу, погружая ее в кислоту, или наносит кисточкой масло на раму, макая его в плошку на желобчатом подносе. Курапика восхищался тем, как умело отец Пайро обрабатывает дерево почти также, как сильной фигурой отца, когда тот свежевал тушу убитого им зверя, без спешки и грубости, с обманчивой легкостью, и настолько аккуратно, что из неё практически не выступало ни капли крови. Отголосок этого жестокого, посмертного изящества впоследствии он увидит и в движениях Исаги, разрезающей скальпелем мёртвую плоть.        У Джиро был талант, и дело он своё любил, а вся мебель у него получалась замечательная, как бы выразился Курапика, «с душой»: пузатые, величественно возвышающиеся шкафы на ножках-скобах отличались от своих угловатых и приземистых собратьев-комодиков почти животной мускулистостью, а элегантные кушетки с их вычурными, резными спинками с узорами, плавными, будто девичьими, изгибами, от массивных диванов с их рельефной резьбой. Через десять лет, выбирая квартиру в Эрдингере, заходя в жилище, он невольно обращал внимание на мебель. Его тошнило от современных хай-тековских стеклянных уродств — бизжизненная сталь, плоская мертвечина мраморных столешниц, ослепительный свет и белые стены, как в сурдокамере, которые предлагал ему риелтор, и сразу разворачивался на пороге, как только видел нечто подобное.              Квартиру в Старом городе сдавала дочь бывшего профессора Эрдингерской филармонии, и квартира, в хорошем смысле, дышала старостью: живая, чуть пропыленная, с деревянной мебелью, скрипучими половицами, коваными решетками на окнах, вся техника из прошлого века, в книжных шкафах стоят старинные энциклопедии, а не журналы по современному дизайну и дурацкие каталоги. Да — промозглая, да — плохо отапливалась, доведя его как-то зимой до воспаления лёгких, зато уютная, а золотой свет, проникающий в квартиру через мансардное окно в редкие погожие дни возвращал его прямиком в детство.       Как-то раз, сидя на столе, поедая спелый инжир, Курапика спросил, почему он не охотился, как его отец: — Боюсь, я не того склада, чтобы быть охотником. — ответил Джиро, немножко подумав. — Это как? — он поболтал ногами в воздухе. Над столом, будто масонские символы, висят по стенам инструменты: пилы и перьевые сверла, рашпили и напильники, полукруглые стамески и стамески-клюкарзы, скобы и усорезы. — Ну, для того, чтобы решиться убить живое существо, нужна определенная толика безжалостности, а у меня её нет. — тот добродушно посмеялся. — Слишком уж у меня мягкий нрав для такого.       «Безжалостности»? — Папа не жестокий, — нахмурился Курапика. — Он всегда убивает одним выстрелом, не давая им мучиться. — сунув в рот инжир, он изобразил, как натягивает «стрелу» на тетиву арбалета и выпустил её в письменный стол с кучей хитроумных ящичков и полочек. — Он может попасть в белку с пятнадцати метров. А в прошлом году медведю-шатуну выстрелил прямо между глаз. Гренц говорит, что в деревне лучше папы никто не охотится. От него ни один зверь не уходит. — Да, твой отец тёртый калач, — усмехнулся тот. — Каждый человек предназначен для какой-нибудь дела, в котором он будет чуточку — или намного — но лучше остальных. Другое дело найти это предназначение, — шлифуя готовое сидение войлоком, он ласково проводил узловатой ладонью по темной, чуть вогнутой поверхности, будто животных гладил. Палисандр испускал мягкий и ненавязчивый свет. — А ты кем будешь, когда вырастешь? — Я стану охотником. — без малейших раздумий ответил Курапика, глядя на козлоногий стульчик, подпресевший, будто готовился к прыжку, такой свойский, что и садиться страшновато, словно тот вот-вот тебя скинет.       Пайро, следуя примеру отца, тоже постоянно что-то стругал резаком, но получалось у него пока что не так ловко: его пальцы, все в порезах и царапинах, вечно были перемотаны, а мотки марли вываливались из всех карманов.       Сейчас в мастерской было пусто. Инструменты, лежащие на столе, создавали эффект присутствия своего хозяина в мастерской. Курапика чувствовал, как они тянутся к духу умершего, словно могут помочь ему вновь обрести дыхание. Мебель, занимающая все пространство, казалось, усохла и сморщилась, комнату сдавливало затхлой тяжестью клея и скипидара, воздух такой спертый, что и не продохнуть: так уходит в себя дом, когда кто-то умирает.       Со дня смерти отца Пайро практически не заходил в мастерскую, но однажды Курапика застал его там — держа в руках ручной рубанок, он остругивал ножку кресла, согнувшись в три погибели. Он вошел бесшумно и никак не обозначил свое присутствие, но слух Пайро, обостренный из-за зрения, уловил его шаги. — Знаешь, папа решил, что хочет вырезать из дерева после того, как вернулся из внешнего мира. Он сказал, мне об этом, когда узнал, что с тобой туда собираемся. Наверное, хотел этим мне сказать, что не против нашей затеи. — не проворачиваясь, заговорил он: звук его голоса был однотонный и безжизненный, охолонувший Курапику, как холодный душ. Услышав его, он чуть не кинулся вон, но как-то смог удержать себя в руках. — Помнишь, я говорил, что наш клан всё время кочует и скрывается в глуши из-за наших глаз? Что только у нас они краснеют, когда мы злимся или горюем, а люди во внешнем мире не очень хорошо относятся к тем, кто от них отличается. Папа так сказал… Но я вот думаю сейчас об этом, и мне всё больше кажется, что он меня обманул. Мы прячемся не потому что нас могут возненавидеть, а из-за того, людям слишком нравятся наши глаза. Ради них они даже готовы нас убивать.       Пайро опустил рубанок на пол, повернулся к нему и вытер глаза тыльной стороной ладони, как ребенок. — После того, как папу похоронили, старейшина рассказал мне, что на одного из членов нашего клана двенадцать лет назад тоже напали. Его нашли мёртвым в лесу, без головы. Тогда мы жили в другом месте, но после убийства пришли сюда.        «Неужели старейшина собирается переселить клан?».       При мысли об убийце ненависть буквально жгла ему душу. Курапика стиснул зубы.       Пайро поднялся с пола, приблизился к нему. Его большие зрачки были поддернуты мутной пеленой. Он видел всё хуже, и одних капель теперь было недостаточно, чтобы заставить замедлиться неотвратимо забирающую зрение слепоту. — Он был очень опасен?       Лучший друг внимательно смотрел на него. Раз Курапика не мог говорить, он искал ответы у него в лице. О чём спрашивал Пайро? Сильнее ли тот, чем они? Очевидно, раз убийца расправился с членом их клана, не приложив практически никаких усилий, едва ли не мимоходом. Проклятый подонок потратил больше времени, забавляясь с ними, чем на то, чтобы прикончить его отца и вырезать из него глазные яблоки. Нет, Пайро спрашивал не об этом. Курапика силился разгадать истинный смысл его вопроса.       Убийца пришел в лес целенаправленно за алыми глазами — Курапика понял это, как только его увидел. Он нисколько не удивился, когда увидел их, будто только и ждал их появления. Эта сволочь точно знала, где они живут.       «Придет ли тот снова за кем-то из них?».       Курапика закаменел, и ужас, его охвативший, отразился на его лице, и Пайро прочитал его. — Курапика, надо сказать старейшине. — сказал он. Голос у него был тише обычного. — Скажи старейшине, что произошло. Вдруг он поймёт, откуда этот человек узнал, где мы живём. Вы говорили? Он назвал своё имя? Спрашивал, где наша деревня?        Молчание. — Почему убийца не тронул тебя? Он знал, что у тебя нет алых глаз? Или отец ранил его, поэтому он сбежал? — Курапика заметался взглядом по полу. Горло драло так, что и слюну нельзя было проглотить. — Да скажи ты хоть что-нибудь! — выпалил Пайро с отчаяния.       Лучше бы Пайро его ударил. Курапика ждал хотя бы криков, хоть какой-то вспышки гнева. Но вышло все еще хуже. Он ни слова не вымолвил, только глядел на него с какой-то горестной пришибленностью — вокруг головы расползается нимбом свет лампы.        Пайро делает шаг назад. — Хорошо, что у тебя нет алых глаз. Он бы, тебя, наверное, убил. — Пайро помолчал, — Если бы я знал, что папа умер, защищая тебя, мне было бы легче.       Курапика содрогнулся. Он не ответил и отвернулся, посмотрел в пустой угол. — Курапика, — позвал его Пайро переменившимся голосом, наклонившись к нему и пытаясь заглянуть ему, онемевшему, в глаза. — Ты винишь себя? Не надо. Не надо винить себя так сильно. Ты ни в чём не виноват. — поняв, что Курапика ничего ему не скажет, Пайро вздохнул, отвел взгляд. — Я тебя не ненавижу. Серьезно, ты… Ты по-прежнему мой лучший друг. Но мне грустно от того, что мы не можем больше общаться. Ты просто замкнулся в себе, как ракушка, и я даже не знаю, что с этим делать, как тебе помочь. — Пайро запнулся, замолчал. А потом, осторожно: — Было так страшно, да?       Страх… Да, ему было страшно. Но дело не в нём. Вернее, не только в нём. Курапика не знал, как описать это чувство — сознание недостатка сил там, где в них есть нужда. Убийца потрошил его отца, словно скот, безо всякой жалости, без сомнений. Ему было наплевать, кто или что перед ним — он просто забирал то, что хотел. Более его ничто не волновало.       Он — охотник, а они — его жертвы.

***

      Торви лез к нему чаще, чем остальные задиры, решив, должно быть, оторваться на нём по полной за все годы, что Курапика его игнорировал.              Спустя несколько дней после разговора в мастерской он подстерег его возле хлева и столкнул его в огромный стог сена возле ворот, так, чтобы он ударился головой о деревянную перекладину, после чего навалился сверху, прижав его к земле коленом между лопатками. — Очень удобно бить немого, он ведь никому на тебя пожаловаться не может, — ухмыльнувшись, сказал Торви. Его маленькие глазки были красны. Он ждал ответа.       Их взгляды схлестнулись. Казалось, Курапика съежился от страха. Торви не мог определить, что он чувствует. Парень решил, что прочел в его глазах страх, и попытался нанести ему мощный удар в бедро. Курапика в мгновение ока перевернулся на спину, сбрасывая с себя парня. Торви хотел снова повалить его в сено, но Курапика увернулся и со всего размаху ударил его ногой в живот.       Согнувшись пополам, Торви завопил, и на этот вопль сбежались мальчишки. Ноги его согнулись, он рухнул на землю. В тот же миг Курапика забрался на него сверху и заехал правым кулаком ему по лицу, попав куда-то между носом и ртом. Из уголка рта у него вытекла струйка крови. — Хватит! Прекрати, Курапика! — это был Пайро. Ему единственному из детей хватало смелости лезть под горячую руку, чтобы оттащить Курапику. Он был очень чутким и мягкосердечным, ударить кого-то для него было немыслимым. Некоторые побежденные, такие как Торви, которые дрались нечестно, бывало, предпринимали попытки втянуть в драку Пайро, нападая на него исподтишка, однако ни одна не закончилась успехом — Курапика никому позволял коснуться его, а если это случалось, то он принимался колотить соперника с тройным усердием. Такое он не спустил бы, ни за что.       Не колеблясь ни секунды, он использовал для обороны кулаки или что попадется под руку, пока Торви под ним хныкал и просил о пощаде. Другие дети собрались наблюдали за происходящим, и подначивали дерущихся одобрительными выкриками.       Тринадцатилетний подросток по имени Косо стоял и мысленно прикидывал, на сколько ещё Торви хватит ударов прежде, чем отрубиться. Косо жил со своими пятью братьями и сестрами в домике на о краине деревни, втрое меньше, чем все остальные. Это был даже не дом, а скорее лачуга. Они с Пайро вообще не понимали, как все его братья и сестры умудрялись помещаться там. Косо был старшим из всех детей, и в рестлинге с Торви и Тадом единственный, кто был способен был победить близнецов.       Косо шепнул своим компаньонам: — Гляньте, как этот немой ублюдок до смерти забьет болвана Торви. Выколотит из него кучу дерьма, как из вас, когда вы в прошлый раз на него у реки накинулись. Может и его зашвырнет его в речку да выполощет дочиста. Посмотрим, может, Торви плакать умеет?       Те помрачнели, вспоминая свой недавний позор. У Брюна шея была до сих пор забинтована, а щека оцарапана. У его кузена на руку был наложен лубок.        Стычка случилась неделю назад. Брюн достал из-за пазухи рогатку с желтой резиной и опустился на корточки — за камнем. Зарядив рогатку, он прицелился и выстрелил. Камень ударил в глину на краю берега, забрызгав грязью ноги Курапики. Курапика посмотрел на Брюна и покачал головой; лицо его ничего не выражало. Брюн, разозлившись, сплюнул, взял камень побольше и прищурился в сторону птицы. Второй камень ударил по Фусо. Взнузданный дронт принялся махать крыльями, метаться на месте, чуть не врезав Курапике тяжелым клювом по голове. Острое подклювье порвало ему кофту, расцарапав плечо до крови. Не обратив внимания на рану, Курапика обхватил птицу двумя руками за шею. Говорить он не мог, только удерживал на месте, ласково поглаживая ему лоб сразу над переносицей, от чего тот почти всегда сразу же успокаивался.       Брюн и его компания повернули к деревне, хохоча, довольные развлечением. Угомонив дронта, Курапика вышел из кустов рогозы с длинной палкой, на корнях которой остался большой ком грязи. Ком попал Брюну прямо в лицо, и Курапика бросился на него и погнал вниз по берегу к самой воде. Съехав с крутого берега следом за ошеломленным мальчишкой, он загнал его в реку и держал под водой, колотя его по шее ручкой рогатки. Лицо Курапики было неподвижным. Он пытался повернуть Брюна так, чтобы добраться до его лица. Друзья Брюна тоже спустились вниз, но не хотели драться в воде. Один из них струхнул, что Курапика утопит Брюна, и помчался в сторону деревни, что привести кого-нибудь из взрослых.        Вот и сейчас — когда стало ясно, что Торви проиграет, брат Торви стал криками звать на помощь членов клана. Герберт услышал их первыми и схватил Курапику за руку. — К старейшине! Сейчас же! — рявкнул Герберт. Лицо его было багровым от гнева.       Старейшина проводил с ним воспитательные беседы чуть ли не с той же частотой, что и родители. Во время них Курапика, в шишках, ссадинах и синяках, сидел и мрачно молчал. Его лицо никогда ничего не выражало.        Герберт привел его в дом. Усадив его на стул, он велел ждать, а сам вышел за дверь.       Окна в доме старейшины были низкими, и свет туда практически не проникал, и внутри всё время стояла увесистая мрачность, что днём, что ночью. Пайро прозвал дом старейшины «склепаторием», и они часто шутили на этот счёт. Устланный коврами, с потолка свисала почерневшая люстра, над дверью, словно в какой- нибудь охотничьей сторожке, оленьи рога отбрасывали искривленные тени, которые вились и расползались по потолку с недоброй нордической сказочностью. Курапика смотрел на эстампы в рамочках с изображениями водоплавающих птиц: обыкновенная глупая крачка, таунсендов буревестник, ястреб-рыболов, черный водяной пастушок до тех пор, пока позади него тяжело не грохнула дверь, и не появился старейшина вместе с Гербертом.       Уперев взгляд в задники их ботинок, Курапика проследил, как старик, шаркая, сел за стол напротив него. Герберт встал рядом с Курапикой. — Курапика так ни слова и не говорит? — спросил старейшина после длительного молчания, глядя прямо на мальчика. В его водянисто-голубых глазах, мелькали красные искорки. — Нет. Во всяком случае, ни нам, ни своим родителям. — А что его друг? Этот мальчишка, Пайро. Который сын Джиро. Ему тоже ни слова?        Тишина. Герберт, вроде как, помотал головой, потому что старейшина переспрашивать не стал. — И что же стряслось на этот раз? — спросил старик у Герберта, глядя при этом Курапику.        Учитель вкратце рассказал, как застал Курапику, Брюна и его товарищей возле хлева. Всё это время старейшина не сводил с него взгляда. Курапика глядел в ответ без капли раскаяния. Старик возвел глаза к потолку, пытаясь набраться терпения. — Мы стараемся не подпускать других мальчиков к нему, только Пайро. Его он никогда трогает. А тот, при возможности, старается вытащить из драки. Другие дети, приближаясь к нему, всегда оказываются покалечены. — Он что же, задирает других? — Как раз те, кто его задирает, и получают травмы. — Герберт замолчал, задумавшись, как бы получше выразить то, что он хочет сказать. — Задиры всегда крупнее его, а он наносит им травмы очень быстро и порой весьма серьезные.        Старейшина открыл было рот, закрыл, потом помотал головой, будто желая, чтобы в ней прояснилось. — Хорошо. Ты можешь идти. Я с ним разберусь.        Тот издал какой-то глухой звук — то ли фыркнул, то ли хмыкнул, и вышел из жилища старейшины. Они остались одни. Воцарилась тишина. Курапика вернулся к разглядыванию эстампов на деревянных панелях стен, чувствуя на себе внимательный взгляд, который следил за ним, не задавая вопросов, зная, что это бесполезно. Мальчик совершенно закрылся. Он упорно не говорит, что произошло в лесу и как он оказался рядом с мёртвым Джиро. За несколько месяцев Курапика не произнес ни слова. Увиденное, очевидно, его потрясло настолько, что он замкнулся в себе, застыл, чтобы уйти от пережитого. Он заговорит, когда будет способен выдержать то, что захочет сказать. Но с последствиями его молчания нужно было разобраться. — Курапика, иди за мной. — внезапно сказал старик, с трудом поднимаясь.       Они вышли из дома. Члены клана провожали взглядами, будто его вели на эшафот. Следуя за старейшиной, сунув руки в карманы, Курапика не поднимал взгляда, и не видел, кого они встречали на пути, видел только чужие ноги.        Старейшина привел его каменному строению на краю деревни, прижатому к сосновому предлеску. Постройка возвышалась перед Курапикой темной массой на фоне угасающего на западе света, совершенно плоская, выложенная из мощенного булыжника, и выглядела мрачно и внушительно. Окон было всего двое, под самой покатой крышей. Курапика сомневался, что в неё попадал хоть какой-то солнечный свет. Дверь была всего одна.        Курапика взглянул на приземистое здание. В глазах его светился вопрос. — Ты знаешь, для чего используется эта постройка?        Молчание. — Зайдем внутрь, я тебе покажу.        Внутри оказалось темно и сыро. Свет сюда и вправду совсем не проникал. От каменных стен веяло холодом. Старейшина подвел его к одной из камер с толстыми железными прутьями, местами покрытыми влажной плесенью. Полосы теней скользили по зубцам камней и перескакивали через окна. Внутри камер было разбросано сено, к стене была прикована цепь, а в дальнем углу комнаты стояла лампа со свечой. — Цепь достаточно крепкая, чтобы удержать взрослого члена клана. — сказал старейшина, имея ввиду их алые глаза, и вытащил из кармана ключ. Открыв замок, он отодвинул тяжелый засов. Дверь камеры открылась с оглушительным скрипом.— Зайди и постой там.       Курапика встал посередине камеры. Старейшина захлопнул дверь с таким грохотом, что разбудил спящую под потолком летучую мышь. Та заметалась, шумно хлопая крыльями, и звуки эхом отражались от стен. — Она заржавела. Толкни дверь. Давай толкай! Видишь, она с той стороны не открывается. Темперамент — полезный, но очень опасный дар. Я не предоставляю больше одного шанса. Сейчас этот шанс — твой.        Старейшина вставил ключ в замок и закрыл клетку камеры. — Я никому не позволю нападать и калечить кого бы то ни было в нашей деревне, если только мне самому не надо будет на кого-то напасть. Ты будешь сидеть здесь до завтрашнего дня. Я запрещаю твоим родителям и Пайро тебя навещать. Если ещё раз я услышу, как ты калечишь других, наказание будет куда более суровым. Ты пожалеешь, что поднял на кого-то руку, я обещаю. А пока сиди здесь и подумай, как тебе образумится.        Старейшина постоял, напряженно взглядываясь в лицо мальчика в ожидании реакции, но все слова проваливались чёрную дыру невыразитель­ности и пустоты. Курапика подошел к прутьям решетки и обхватил их пальцами, но ни пробовать на прочность, ни вырваться не попытался. — Я был бы очень рад, если бы ты стал таким же замечательным человеком, как и твои родители — гораздо более человечным.       Ночью он не спал. Курапика сидел, вытянув вперед ноги и прислонившись затылком на стену, закрыв глаза — в темной камере, где светом служила лишь слабо горящая свеча, чей фитиль вздрагивал при каждом дуновении ветра. Курапике при всем желании не удалось бы сбежать, но к постройке для нарушителей законов и порядков клана Курута старейшина все равно приставил сторожа.       Летучие мыши, пробудившись, как только опустилась ночь, кружили высоко над головой мальчика. Страшно ему не было, но с ума можно сойти, сидя в камере, в глухой тишине, слыша над самым ухом их шелест. Рядом со свечой стоял кувшин с водой. Курапика считал удары капель воды, падающих с потолка. Он подумал о том, как отнеслись родители к его заключение, но поняв, что не мог заставить себя об этом думать, тут же переключился мыслями на другое. Сколько сейчас время? Он взглянул в окно, пытаясь определить по положению Луны, глубокая ли сейчас ночь или уже ближе к утру. Курапика вспомнил, как на одном из уроков учитель Бартош открыл напольные часы, стоящие у него в доме, и объяснил ему, как работает анкерный механизм. Это помогло ему отвлечься.        В темноте шорох, короткий и едва слышный, а затем по камере прошелся сквознячок. Курапика, не сдвинувшись с места, приоткрыл один глаз, а потом в его ногу что-то ударило.       Яблоко.       Он открыл второй глаз, и зашевелился на сене. Чья-то рука протолкнула сквозь прутья решетки пирожок с морошкой и кусочек сыра. — Курапика! — позвал его чей-то опущенный до шепота голос. — Курапика, ты здесь?        Он взял из угла камеры лампу со свечой и вгляделся в кромешную тьму. Напротив решетки его камеры, опустившись на колени, сидела внучка старейшины, Линлин — очаровательная девчушка лет одиннадцати с удивительными медными волосами и огромными тёмно-синими глазами. Увидев, что он её заметил, она махнула ему рукой и придвинулась поближе к решетке, чтобы не приходилось повышать голос. — Стянула ключ у деда. — прошептала Линлин, когда он с растерянностью приподнял брови, словно спрашивая, что он здесь делает. — Пайро попросил.       Глядя на внучку старейшины, Курапика оторвал голову от стены, наклонил её набок. «Он здесь?». — Стоит на стрёме. Дедушка запретил ему к тебе приближаться. — увидев, как кровь отхлынула у него с лица, а глаза стали пустые, потухшие, Линлин заволновалась, заторопилась. — Нет, нет, не навсегда!.. Пока ты не извинишься перед Брюном. И Торви. Ну и другими, кого поколотил… Он сказал, что пока ты этого не сделаешь, вы не будете видеться. Пайро боится нарушать запрет, но ему ужасно хотелось тебя проведать, и он уговорил меня забрать у деды ключ. Я согласилась, потому что если бы Пайро сам полез к нему в дом за ключом, его бы точно поймали. Поэтому я здесь.        Курапика ткнул пальцем в сторону двери, спрашивая об охраннике. — А, это… — Линлин сложила ладони и сунула под голову, изображая сон, и вдруг хихикнула. — Пайро получил хороший нагоняй! После того, как тебя забрали, он прямо не на шутку вспылил. Настоящий скандал деду устроил! «Это возмутительно! В чём вы обвиняете Курапику?! Выпустите его оттуда! Он ни в чем не виноват, они первые на него напали!». Дедушка его чуть было в соседнюю камеру не отправил, но, к счастью, он отделался лишь предупреждением.       Курапика вздохнул. Линлин увидела на его лице облегчение, и улыбнулась. «Переживал за него». По одной из прутьев решеток полз паук-сенокосец. Девочка передернулась всем телом от отвращения. Пауков она боялась до жути. Курапика выглядел неестественно спокойным, будто его не волновало, что он сидит в холодной камере в окружении летучих мышей и пауков, в полном одиночестве. — Ты ведь не извинишься, да? — тихонько спросила Линлин.       Курапика отрицательно покачал головой и поставил лампу возле себя. Теперь Линлин не было видно его лица, только руки, сложенные перед собой на скрещенных лодыжках. К еде он не притронулся. — Что случилось с господином Джиро?       Курапика молча смотрел на неё. Внучка старейшины была более тёплой, чем её дед, и ко всему прочему участливой и сострадательной, поэтому сейчас её сердце отяжелело от жалости. Некоторые дети говорили, что Курапика не только немой, но и глухой, и прямо при нём говорили, что он чокнутый. — Дедушка сказал, что его убили дикие звери, но я знаю, что это был охотник за нашими глазами… Один из них, до того, как я родилась, убил мою тётю Изабель. После того, как она пропала, её нашли через несколько дней в лесу без головы. Поэтому наш клан переселился в этот лес.       Ясно. Значит, вот про кого говорил старейшина Пайро.        Курапике показалось, что во мгле как будто возник новый источник света, совсём блеклый. Он подполз поближе и, обхватив прутья решетки, впился взглядом в горящие глаза Линлин. Ему нередко доводилось видеть их у детей постарше, но такого насыщенного, чистейшего пурпурного оттенка не видел ещё ни у кого — два самоцвета, игра света в слабом свечном отблеске в виде багровых вспышек по краям зрачков. В зависимости от чистоты крови, глаза членов клана приобретали разные оттенки, от рубинового до нежно-красного, почти кораллового. Пурпурный, подобный тому, который имела Линлин, передавался в семьях, в которых многие поколения заключали браки исключительно внутри клана, и со временем их потомки приобрели этот оттенок. Даже среди Курута он считался редким и очень красивым.        Опустив веки, Линлин сосчитала до десяти, и когда их открыла, то к разочарованию Курапики радужка стала снова сапфировой. — Прости. Мне надо идти… Я скажу Пайро, что у тебя всё хорошо. Поешь, ладно? Тебе тут наверняка не давали никакой еды.       Курапика открыл рот. Из него вырывалось только хриплое воронье карканье.       Старейшина, как и обещал, выпустил его на следующий день. Бессонная ночь помнилась ему смутно и путано. Его встретил отец. Присев перед ним, он положил руки ему на плечи, осмотрел его, и только после того, как не нашел ни единого повода для беспокойства, спросил: — Голоден?        Курапика дернул плечом, что тот расценил, как положительный ответ. На лице ни тени улыбки, но взгляд был тёплым. — Мама приготовила кроликов. Идём домой. Когда закончишь уроки, пойдем на веслах, если захочешь.       Переместиться из сырой клетушки в дом, к домашнему очагу — какое сладкое избавление! Он посмотрел на отца, удивившись, что не получил выволочки, но, наверное, родители посчитали, что его наказали достаточно.

***

       В свои тринадцать лет Косо был старшим из всех шестерых детей их большого семейства. Их мать и отец оба происходили из клана Курута, но в результате каких-то неисповедимых наследственных обстоятельств ни у кого из его братьев и сестер старше десяти, как и у него, не появились алые глаза. Для их клана это был своего рода нонсенс, потому что даже полукровки получали их в тот год, когда им стукнуло десять, слабенькие, правда, не алые, а скорее цвета раздавленной клубники. Не выдающиеся, но получали ведь? Косо понятие не имел, являлась ли их ущербность в даре, который передавался с кровью Курута, причиной того, что отец лупил их ремнём практически до синевы, но к тринадцати годам перестал задаваться этим вопросом.       Жить в их лачуге — замызганная унылая конура — было хуже, чем у черта лысого. Зимой дрожишь от холода, а летом — пекло, как в преисподней, и всё потому, что обозлённый старый ублюдок не умел ничего: ни строить, ни охотиться, ни рыбачить, разве что руки распускать. Другие члены клана много раз предлагали им свою помощь, но, конечно же, отец наотрез отказывался принимать чужие «подачки». Такой уж он был человек, из тех, кто всё воспринимал на свой счёт и каждого пытается загнобить, и думалось Косо, что его просто осенило в какой-то момент, как лучше всего прижать своих детей к ногтю и заставить работать своим горбом. Они кололи дрова, работали в огороде, ловили в лесу мелкую дичь, а самые младшие помогали матери со стиркой и готовкой. Больше всего на свете Косо мечтал что свалить подальше из их лачуги и жить своей жизнью, по по-другому (он, правда, не знал, как может быть по-другому), но сбежать было некуда, да и ответственность перед младшими братьями и сестрами не давало ему это сделать. Приходилось терпеть, скрипя зубы.       Косо злился и сейчас, пока шел в сторону болот с холщовым мешком наперевес, высматривая по сторонам куропаток. Дома еды не было ни крошки, вдобавок, его резвый, ловкий, глазастый младший братишка, Эрни, который помогал ему выслеживать в лесу птиц, валялся со сломанной рукой, которую сломал ему немой недомерок. От других братьев толку в охоте было ничуть, и Косо, закинув на спину мешок, пошёл в лес один.        До болот идти было прилично — сначала через дубовую рощу, потом вверх по склону вдоль ущелья, где течет река, и затем вниз, по пологому холму, где почва, набитая торфом, пружинила под ногами, а воздух был сырым и влажным, как-будто вечно застывший перед грозой.       Подросток перепрыгнул через невысокий валун, торчащий из земли, и, цепляясь за багульник, съехал по скользкой траве, ко рву, когда заметил Курапику. — Что, выпустили тебя из камеры? Курапику, не услышав, как тот подошел, порывисто обернулся. Подросток, стоящий возле дерева, глядел на него хамовато-презрительно. От него шла почти осязаемая угроза.       Косо сбросил мешок на землю. Курапика поднялся на ноги. — Я вот что не пойму — как мелюзга вроде тебя смог избить Торви? Нет, серьезно? Сколько тебе? Девять? — молчание. — Ну, неважно. За тобой числиться кое-какой должок.       Подросток шагнул в его сторону. Курапика напряженно следил за каждым его движением. Нападёт он или нет? — Ты, мелкий поганец, сломал руку моему брату. Эрни, помнишь такого?       Курапика помнил — он помнил всех, кого бил. Пару дней назад тот вылил ему на голову ведро воды с головастиками из озера, когда он шел домой, и поплатился за это правой рукой. Так-то он оказал Эрни услугу, жестко подумалось Курапике — тот терпеть не мог ходить на занятия и постоянно отвлекал учителей на уроках. Теперь уже его никто не заставит писать контрольные, так что мог бы и спасибо сказать.       Но Косо, очевидно, так не считал.        Курапика бросил беглый взгляд на парня. Тот был значительно больше него и выше всех, с кем он дрался. Получится ли его победить? Нет… это уж слишком. Курапика отступил назад. — Не-е-ет, никуда ты не убежишь. — лающий смех. — Только если в ущелье захочешь спрыгнуть. Хочешь? Прыгай!        Косо начал к нему приближаться, полный решимости отходить его за младшего брата. С собой у Курапики ничего не было. Кинжал у него забрал старейшина, и так и не вернул. Его взгляд зашарил вокруг, найти, чем можно защищаться, но вокруг росла одна только трава, а за спиной пропастью разверзся обрыв.       Курапика решил напасть первым и сбить его с ног, но Косо оказался проворнее: он сильно ударил его локтем между лопаток, заставив согнуться. Издав задушенный всхрип, Курапика закашлялся. — Так ты ему, кажется, врезал? А что было потом, напомнить? — холодно спросил Косо, взялся за его плечо и выкрутил ему назад. Локоть Курапики прилетел подростку поддых, но тот как будто этого не заметил. Курапика вырывался, уже занес руку для удара, но парень пнул его с такой силой, что из глаз посыпались искры, и он покатился по земле. Через минуту, когда зрение к нему вернулось, Курапика увидел, что Косо достал выкидной нож. — Ты не бойся, я тебя убивать не буду — только как следует припугну.       Косо, присев на корточки, навис над ним, склонив голову так, чтобы Курапика видел его. Перед его лицом возник кончик лезвия. — Хоть пальцем тронешь Эрни, и я тебе вырежу красивый шрам вокруг шеи. Ты понял меня? Ах, да, ты ж немой. Тогда кивни. — Косо с силой сжал ему на шею, заставляя склонится ещё ниже. Курапика издал придушенный хрип. — Все в деревне знают, что Джиро убили из-за наших глаз. Я видел его тело в доме у лекарей. У него были пустые глазницы. Тот ублюдок их вырезал, так ведь? — ни звука. — Знаешь, будь я там, то прикончил бы этого червя. Ты слабак, Курапика. Слабак и поганый трус. Я бы сдох, но попытался отомстить, а на тебе ни царапинки не было. Должно быть, господин Джиро тебя защищал, раз ты остался целехоньким и невредимым. И Пайро тот еще размазня, раз с тобой всё ещё яшкается. Как тебе живется, зная, что из-за тебя прирезали отца твоего лучшего друга?       Косо скалился, в голубых глазах было спокойствие и непререкаемая уверенность в своей правоте. Он был уверен, что мальчик не осмелится сопротивляться.        Курапика застыл, не шевелясь. Перед его глазами предстали видения. Яркие, отчетливые, они всплывали в памяти — слишком яркие, пугающе яркие, такие яркие, какими выглядят предметы, внезапно выхваченные из мрака вспышкой молнии. Все они рвались из него наружу, они требовали насытить их, крови, которую он не смог пролить, они были голодны, им нужна была кровь.       Курапика вырвался из его хватки с какой-то немыслимой силой. Косо, не ожидав этого, неуклюже отшатнулся назад, выронив нож. Курапика подскочил к нему на ошеломляющей скорости, и в мгновение ока свалил его с ног прямым ударом справа. Косо рухнул наземь. Он оседлал подростка и стал молотить его куском отвердевшей коры, пока она не выскользнула из его руки; мальчик пытался нащупать на земле камень, но под руку ему попались комья земли и он влепил их в лицо парня, который наносил ему удары огромными кулаками. Косо обхватил рукой его ногу под колено и перевернул. Курапика перекатился вместе с ним. Он сжал ноги и поднял колени, но Курапика не отпускал его. В то же время левой рукой он уперся в его ключицу. В голове у него все клокотало от шума крови, от прилива ярости он едва замечал боль, ему казалось, что вокруг всего, что он видит, возник красный ореол.       Косо попытался ткнуть его в горло. Курапика ударил парня в лицо, попав куда-то между носом и ртом — лицо под кулаком захрустело. Он просунул руку между их телами, нащупал камень и с размаху ударил его по виску. Подросток скатился с него, сумев приподняться на локтях, потом встал на четвереньки, скользя коленями по земле, снова упал и снова подтянулся на руках вперед. Зажав камень в руке, он подошел к подростку.        Жестокость Курапики, несомненно, брала начало в некоем загадочном внутреннем источнике. Кровь приливает к шее, а потом к лицу, как набухают жилы, глаза затягивает гневной пленкой, а челюсти сжимаются, а руки у него затряслись от прилива адреналина. — Да что ты знаешь? — захрипел Курапика. Его голос был едва слышным и скрипучим от долгого неупотребления.        Косо не ожидал, что он заговорит, и вытаращился на него. Тяжело дыша, лежа пластом, он смотрел своими буро-зелеными глазами цвета перегнившего ила прямо в его глаза, полыхающие багрово-алым. Те словно хотели сжечь его заживо. — Прости! Прости! Прости меня! Я был не прав!       Косо потянулся к ножу, зацепил его пальцами. Курапика ухватился за нож, задрал его вверх, выкручивая у него из руки, бросил в ущелье и сел на него сверху.        Курапика избивал его, как одержимый, прикладывая к лицу Косо лицо убийцы. Он не метелил его, а бил медленно, с замахом, вкладывая всю свою небольшую массу, не замечая, что скрючившийся под ним подросток потерял сознание. Лицо Косо нельзя было узнать. Правый глаз был окружен кровавым месивом. Переносица и скула напоминали фарш. Каждый удар отдавался хрустом и треском разрывающейся кожи.        Курапика обрушивал на него удары, пока члены клана, возвращавшиеся с охоты, не увидели их. Они оттянули подростка и Курапику друг от друга, один из мужчин буквально оторвал мальчика от его жертвы, подняв его на руки и опустив на землю.        Его потащили домой буквально волоком. Курапика едва стоял на ногах, его лицо превратилось в кровавую маску. На щеке синяк, один глаз наполовину заплыл, на лбу и челюсти царапины от чужих ногтей. Костяшки пальцев, трудившиеся над лицом Косо, разбиты, ссадины вспухли. Одежда заляпана брызгами ссохшейся крови, перепаханной травой и грязью. Глаза его были алыми.       Дверь распахнулась. За ней стоял отец. На секунду привычная сдержанность с него спала, будто маска, и на лице проступила сначала оторопь, потом — ужас, но он мгновенно оправился и взял себя в руки. Увидев его в чужой крови, мама, осунувшаяся за несколько месяцев, пошатнулась и осела на стул. Её кожа приобрела мертвенно-серый оттенок больного человека в агонии. Мальчик выглядел так, будто только что кого-то убил.       Отец никогда не поднимал на него руку и не повышал голос, но то был редкий случай, когда он вышел из себя. Он отправил мать к своей кузине, и оставшись наедине с сыном дал волю гневу. Взяв за шиворот, отец посадил его за стол. Всё время, пока он орал на него, Курапика не отрывал затуманенный взгляд от пола. Глаза у него чесались и страшно жгли, и он держал их почти закрытыми. Он не пошевелился, когда отец схватил его за плечи и с силой встряхнул. — Ты ведешь себя хуже, чем животное! Кто тебе дал право такое творить? Что все они тебе сделали?!        Он не столько увидел, сколько почувствовал, как Курапика напрягся, как только он до него дотронулся. По телу мальчика — и по его ладоням — прошла дрожь. На долю секунды на лице отца появилось странное выражение, и оно испугало Курапику. Он увидел только одно — бессильное отчаяние. Тот больше не знал, как его образумить, не видел способов, как до него достучаться, заставить его говорить. Он видел отца размыто, мутно, словно покрытым плёночкой.       Курапика почувствовал, что его всего трясет. В один ухнувший в сердце миг сознание полностью прояснилось, будто весь скрытый стыд и чувство вины, наконец воплотившийся наяву, очистил его от жажды крови и прочих мыслей.       Опустив голову, Курапика заплакал в полном молчании. Обжигающие слезы текут по щекам, заливают лицо. Они стекали с его глаз, растворяясь в крови. Его измучало личное горе, изводящая боль, которую он молча проживал, пока она, наконец, не задушила его изнутри и выплеснулась наружу. — Он его убил… Он убил его большим ножом… Он ранил его и оставил там умирать. З-забрал глаза и оставил… Я с-собирал кровь, н-но у меня н-не получилось его с-спасти…       Курапика повторял это снова и снова, но его вновь обретенный голос очень скоро упал до хриплого шепота, больше похожего на карканье. Он открыл рот, но, не издав ни звука, снова закрыл его. — Курапика, — позвал его отец. Мальчик не ответил. Держа одну руку на плече, он поднимает ему голову и прижимает ладонь к щеке сына.       Втянув голову в плечи, он разревелся по-настоящему. Отец был в ступоре каких-то несколько секунд, после чего сгрёб его в охапку и прижал к себе. Он обнял его крепко, по-родительски и так порывисто, что Курапика разревелся еще сильнее. Он по-прежнему чувствовал дрожь в его теле, как он съежился. —Ну как ты, в порядке? — спустя долгое время спросил отец. — Я… — послышался всхлип. Он не мог поднять веки, глаза будто прокалывали раскаленными спицами. — У меня в глазах жжется.

ГАМБИТ

Спустя два года. — Курапика, брось-ка мне лимон.       Подняв голову от книги, он придирчиво осмотрел ярко-желтые цитрусовые, лежащие в глубокой миске, и, выбрал на ощупь самый спелый — тонкую шкурку можно было снять ногтем. Мама словила его на лету.       Сегодня была Пасха. Мама всё утро хлопотала по кухне. Все окна были заставлены свежими цветами. Пучки незатейливых медуниц в вазе из кусочков разноцветного стекла, склонившие свои нежные головки, будто рассматривали что-то под собой. Солнечные лучи, прорываясь сквозь занавеси, пронзали кухню, и, угодив в вазу, где запылали и рассыпались призмами, которые искрили, мельтешили туда-сюда, колыхались высоко на стенах. В другой вазе — тюльпаны и лилии в обрамлении папоротников. Когда Курапика их принес, мама пошутила, что букет выглядит как петушиный хвост. На подвесной полочке — несколько плоских ваз с тыковками, тарелочка с жимолостью.       Рядом с лампой с абажуром-пагодой благоухал букет барвинок со свежими черенками вербы. Курапика тронул пушистые головки. Запах от них шел горьковато-душистый, дремучий, как от старых пыльных книг. А в совсем крошечной фарфоровой вазе с рыбками, которое мама получила, как приданое на свадьбу, стоял букетик канареечно-желтых примул. В клане Курута примула была особым растением, дарить её означало самые серьезные намерения. Это было сродни признанию в любви — точнее, предвестником такого признания, как, например, глициния — предложения руки и сердца. От примул шел нежный запах, сладкий, медовый, как от спелого фрукта. Незатейливые цветочки расцветали в начале весны — каждую весну отец приносил их маме до тех пор, пока те не увядали, и каждый раз та, получая их, вспыхивала радостным солнечным румянцем.        На столе стояло блюдо с накрытым жаркое из овсянок, вяленый цыпленок, посыпанный зернышками стручкового перца и дубовый салат. Курапика грыз кислое яблоко, которое сорвал во дворе, умирая от голода, и старался не обращать внимание на одурительные запахи. Охотясь накануне, отец достал маме «сладкого мяса» оленя, и то стояло, вымоченное в молоке и спрессованное между двумя тарелками, готовое к жарке. Час назад под руководством мамы Курапика запек великолепную рыбу с приправами, обваляв ее в соли прямо в чешуе. Когда они сядут за стол и он постучит по ней тупой стороной ножа, солевая корка сломается и отвалится, и с коркой вместе отойдет и чешуя, и весь дом заполнит вкуснейший аромат.        Курапика сглотнул подступившую слюну. Ну когда мы уже поедим, думал он, листая страницы. Перед ним лежала тоненькая книга, которую ему дали перевести со всеобщего на язык Курута под названием «Маленький домик в прериях». Сюжет был глупейший — о фермерах, которые воспитывали четырёх дочерей, а после взяли ещё трёх приёмных детей в какой-то глуши. Курапика со скрипом преодолел половину книги, и от мысли, что ему придется осилить ещё сто с лишним страниц о том, как фермерское семейство переживает нашествие саранчи, нападения индейцев, ураганы и пожары, ему становилось дурно. Он бессознательно потирал щеку, с ненавистью уставившись на улыбающихся фермеров на обложке, которые выглядели так, будто их всосало торнадо из прошлого века и бесцеремонно забросило в кукурузное поле. Все люди во внешнем мире так выглядят? Да нет, Шейлу же он совсем не такой помнит… Он надеялся, что в своих больших городах люди пишут не очень много книг вроде «Маленького домика в прериях», и найдется что-то куда интереснее. Ведь придумал кто-то «Лихие приключения»?       Курапика окунул окуляр в пену и принялся выдувать через него мыльные пузыри. Влекомые солнечной тягой, в своем недолгом полете пузыри отражали освещенные лица тёти Маргарет и мамы, которые, шутя между собой, что-то обсуждали. Щеки у них были пунцовые от жара печи и хлопотливого метания по светлой, просторной кухне, искрящейся от забот и приготовлений. Карие глаза мамы светились проказливой искоркой, светлые волосы подсвечивались заглядывающими в окна лучами, прыгая по ним солнечными зайчиками. По обеденному столу яркими лужами сусального золота разливалось солнце, подрагивали на потолке водянистые кружки света.  — Почему отец отмечает Пасху? — спросил Курапика, сплёвывая в ладонь яблочное семечко, и, пока мама отвернулась к печи, сунул её в горшок с каланхоэ. — Это же праздник людей из внешнего мира. — Пасха — праздник верующих, а твой отец один из них. Его могут праздновать все, и мы тоже. — сказала мама и сняла верхнюю тарелку с заготовки «сладкого мяса». Теперь был виден светло-розовый купол горки зобной железы. Присыпав ладони мукой, она взяла один кусочек, слегка обваляла его в муке, а потом в свежих панировочных сухарях. Рядом с ней тётя Маргрет положила ломтики печенки в чашу с горячей, приправленной соком лимона, чтобы та стала мягче. — Ты не считаешь странным, что люди празднуют то, что какой-то человек воскрес из мёртвых? Никто ведь даже не видел, как именно он воскрес. Он же был погребен. Как у Иисуса получилось выбраться из гроба, тем более незаметно. Его же центурионы охраняли, и люди ходили к нему всё время, апостолы, жёны-мироносицы и Мария Магдалина.       Мама выглядела заметно сбитой с толку, пока не вмешалась тётя Маргрет, даже не поперхнувшись. — Никто не знает, как ему это удалось. И, чтоб ты знал, никому не приходило в голову спрашивать о таком. — сказала тётя. — Я убежден, что это не так. — возразил Курапика. — Наверняка есть ещё такие как я, кто хочет докопаться до правды. Ты говоришь так, будто воскрешение это какая-то вещь, не требующая доказательств. — он повернулся к маме. — Мам, ты же лекарь. Ну скажи, разве люди могут воскресать? Ты хоть раз видела, чтобы человек восстал из мёртвых? Это же невозможно, я прав?       Мама помолчала, придумывая, видимо, как бы ей половчее выкрутиться. — Курапика, понимаешь, в жизни случаются всякие чудеса, и объяснить их люди зачастую не могут, но то, что мы их ни разу не видели не значит, что этого не было. — По-моему, ты мне лапшу на уши вешаешь. — сухо отозвался он. — Нельзя верить в то, чего не видишь. Это называется сумасшествием. — Ты хочешь сказать, твой отец сумасшедший? — голос у неё стал построже, Курапика забуксовал. — Вовсе нет, но согласись, странно же! И неразумно. Всё равно, что верить в Зубную фею или Песочного человека. — Это неуместное замечание, Курапика, — и недоброе. — Я говорю не только про папу. Люди готовы верить в то, что на облаках сидит старик, который создал мир, но сожгли Коперника за то, что он открыл вращение планет вокруг Солнца. — Это было давным-давно, в наше время никто людей не сжигает. И Коперник, между прочим, вряд ли видел, каким образом крутятся планеты. — ответила мама. — Он выяснил это с помощью научных расчётов! И доказал! До-ка-зал! А где доказательства, что Бог существует?        Мама протяжно вздохнула, высыпая в разогретое и зарумянившееся на сковороде масло мелко нарезанный лук-шалот. — Щенуля, иди-ка ты лучше со своими вопросами к папе. Он побольше меня в этих вещах разбирается. — извернулась она. — Как скажешь. Вообще-то, у меня к нему скопилось много подобных вопросов, и я надеюсь, что он даст мне на них более детальные ответы.        Курапика взял с подоконника отцовское Евангелие, всю в закладках (его собственных), испещренное помарками и примечаниями с вопросительными знаками. — В ней я нашел уйму неточностей, противоречий и расхождений с научными фактами. Сплошная антитеза. В ней отсутствует всякая логика, впрочем, как и в наших законах. — скучным тоном объявил Курапика. — Учитель Бартош сказал, что я не должен искать противоречия в Божьем слове, но я считаю, что читать книгу, которая требует слепой веры без обоснования просто смехотворно.        Мама и тётя Маргарет застыли, утратив дар речи. На кухне на целую минуту воцарилась тишина. А затем тётя начала так истерически хохотать, что дедушка Фарен сунул голову в открытое окно и поинтересовался, не случилось ли чего. Мама махнула рукой, показывая, что все в порядке. — Ты смотри! Курапика решил исправить Писание! Чую, папка ему точно по шее даст! — Курапика… Ты не мог бы вернуть всё как было? Я не уверена, что папа будет в восторге, когда увидит, что ты испортил его книгой. — деликатно попросила мама. — Я не испортил, а подчеркнул её недостатки и логические ошибки, а также противоречия законам природы. — Думаю, если Курапика примется исправлять Писание, то Бартош получит новый учебник по физике. — вновь хохотнула Маргрет. — Я нахожу твои слова предельно глупыми, тётя. — А я нахожу тебя предельно грубым, Пифагор ты наш. Мозги — это ещё не всё. — Пифагор вообще-то был математиком. — заметил Курапика. — Слушайте, вам никогда не хотелось его придушить? — отпустила беззлобную колкость тётя. Мама осадила её, но его самого это нисколько не задело — тётя постоянно его поддразнивала. Своих детей у неё не было, и теперь она отрывалась на племяннике, как раньше на его отце — тётя Маргрет была его старшей кузиной, и росли они практически вместе. Не сахар, вот какое выражение у него ассоциировалось с тётей Маргрет, потому что отец вечно говорил: «Жизнь с этой язвой была не сахар». — Ха-ха, — «весёлым» голосом откомментировал Курапика. — Очень смешно. — Святые угодники, и в кого ты только такой упрямой и саркастичной колючкой родился? — Может, в тебя? — вмешалась мама с ехидным тоном. — А что значит «саркастичный»? — спросил Курапика. — Поглядите-ка, оказывается, наш всезнайка не всё на свете знает! — тётя всё не унималась его донимать. — Маргрет, отстань от него. Ты сделал уроки? — спросила мама, — Разрешение готовится к Испытанию не освобождает тебя от учёбы. — Я знаю, — отозвался Курапика глядя на пустой окуляр от его лупы. Рядом стоял таз с мыльной водой, на полотенце рядом лежала сохнущая посуда. — Сделал ещё утром. — В таком случае ты не будешь против мне их показать? — Ты же никогда не проверяла у меня уроки. — с подозрением сказал он. Мама стояла к нему спиной, нарезая кусочки тыквы для «сладкого мяса». — Теперь буду. — та повернулась к нему с ножом. «Это угроза?». — Чтобы не расслаблялся.       Курапика пожал плечами, не став спрашивать, зачем мама понадобилось проверять у него уроки. Иногда у неё проскакивали вот такие вот приступы «Ответственного Родителя», но её обычно хватало максимум на пару дней. Обычно это означало, что её грызла тревога и ей надо было на что-то переключиться, отвлечься, и мишенью почти всегда становился Курапика: либо она начинала окружать его гиперзаботой, либо начинала вести себя, как Родитель, придумывая какие-то бесполезные правила, вроде комендантского часа или обязательные домашние обязанности вроде наведение порядка в своей комнате, мытья посуды и подметание пола (он и так это делал), или, как сейчас, взяться проверять у него уроки. — Там всё проще некуда. Скука смертная. — откусывая от яблока, сказал Курапика. — Я всегда говорила, что умный человек знает то, что он ничего не знает. — Мам, это не ты сказала, а Сократ.       Тётя Маргарет сложила пальцы щепотью и вдруг щелкнула его по лбу. — Ай! — воскликнул Курапика, выронив карандаш. — За что?! — А ты не поправляй мать, соплюшка! Вон как нос задрал, скоро крючком будет! — Ты говоришь прямо как учитель Бартош. — пробурчал он, потирая лоб, сердито зыркнув на неё исподлобья. — И правильно он говорит.       Проверив в миске печень, тётя обратила внимание на лежащий рядом с Писанием, логикой которого Курапика не был удовлетворен, «Маленький домик в прериях». В этом сочинении великой мысли Курапика и не искал никакой логики — вся она была задавлена сопливостью сюжета. Близоруко прищурившись, та разглядывала название, но не могла прочитать его на всеобщем. Рядом лежал учебник по мировой истории. — Что это за книжка тут у тебя? — Какая именно? — Вот эта, — тётя постучала пальцем по семейству фермеров на обложке. — Моё домашнее задание. Её дали мне перевести на язык Курута со всеобщего. — расплывчато ответил Курапика. Как бы она не спросила, о чём, встревоженно подумал он: ему не слишком хотелось делиться с тётей сюжетом «Маленького домика», потому что она непременно найдет в ней повод его подразнить. — Ну-ка, ну-ка. Скажи что-нибудь на всеобщем.        Курапика произнес несколько фраз. Всеобщий звучал отрывисто и чётко, и по сравнению с мягкостью языка Курута. Тётя нахмурилась и поглядела на него, как скептически настроенный учитель. — По-моему, какая-то ерунда, а не язык. Наш звучит намного лучше. Зачем тебе нужно знать этот всеобщий? — На языке Курута, кроме нашего клана, никто не разговаривает. Не думаю, что отправляться во внешний мир без знания общего языка является рациональным. — И когда же ты туда собираешься? — тётя вновь подошла к миске, проверила печень. Та размягчалась в самую меру, и она вылила воду в таз. — Как только пройду Испытание. Старейшина сказал, что письменный тест и устный экзамен будет через три месяца. — Наконец-то Курапика уломал упёртого старика! Я знала, что у него все получится. — убавив огонь на сковородке, сказала мама. В её голосе звучала неприкрытая гордость, словно ему вручали какую-нибудь почетную медаль. — За всю историю клана он самый молодой из всех, кому позволили пройти Испытания! Никто ещё не пересекал границу леса до совершеннолетия. — она подошла к ним, и взъерошила ему волосы. — Я так горжусь тобой, щенуля! — Мам, пожалуйста, — простонал Курапика, краснея до ушей. Одно дело, когда она называла его детским прозвищем наедине, а другое, когда его слышал кто-то из посторонних.       Иногда он стыдился маминой непосредственности и одновременно чувствовал себя виноватым за то, что испытывал стыд. Шумные проявления гордости за него не то чтобы раздражали его, но заставляли чувствовать себя неловко. Ещё его страшно коробило, когда мама принималась им хвастаться, будто между ним и остальными детьми существовало некое соревнование, которое скрыто вели их родители, подсчитывая между собой очки. — Ну, разумеется, нам всем очень хочется, чтобы Курапика с успехом прошел Испытание, — сказала тётя совсем не так убедительно, как ему того хотелось.        Он отодвинул подальше «Маленький домик в прериях, и открыл учебник по истории на параграфе, в котором рассказывалось, как развал Империи Очима в начале двадцатого века повлиял на формирование современного мира. До развала Империи, в Северной и Южной Азии распределение влияния между отдельными центрами силы существовало между Империей и Королевством Какин, а другие страны на Востоке находились в их подчинении. Падение Империи и крах господствующей гегемонии, сопровождающиеся разгорающимися друг за другом войнами с оккупированными странами — Вергеросом, Гравасом, Мальвой, Нансэй, Йонаха, Циндэ — на двадцать лет утопили Южную Азию в крови.       Курапика читал про гравасийского солдата, который при битве за Нишияма от ужаса так обезумел, что принялся хоронить на поле боя птиц и белок, маленьких животных, которых сотнями убивало под перекрестным огнем. На одной странице была выцветшая фотография с множеством крохотных могилок. — В битве при Нишияма во время оккупации Вергероса Империей Очима за три дня погибло двадцать тысяч человек, — сообщил Курапика, перелистывая страницу. — Что такое «оккупация»?        Курапика вскинул глаза на тётю. — Это когда одна страна занимает территорию другой страны с помощью военной силы. — Вот так словечки. Хорошо, что нам ничего такого не грозит. — сказала та после тщательной паузы, взяв в руки сухое полотенце, чтобы вытереть чистое блюдо. — Ты когда-нибудь была во внешнем мире? — А что я там забыла? — резкий смешок, натертая до блеска блюдо отправилось в стопку. — В отличие от тебя, меня никогда не занимало, что в нём происходит, всё это только лишние волнения. Спасибо, но и мне тут прекрасно живется. Наслушалась я этих ваших историй про то, как там снаружи, и скажу я тебе честно — живём мы ничуть не хуже, чем тамошние люди, а может и лучше. — И тебе никогда не бывает скучно? — Скучно мне не бывает, особенно с такими племянниками, это уж точно.       Курапику не слишком поразили слова тёти — большинство членов клана думали точно также, как и она — и всё же его удивляло, почему никого вокруг не одолевала скука. Все прожитые годы Курапика ощущал её, вечную, надоедливую, от которой было некуда деться. Иногда он так цепенел со скуки, что ему делалось паршиво, тошно, как-будто его усыпляли хлороформом. Поначалу он спасался вылазками в лес, который знал вдоль и поперек, и книгами, где жизнь была куда интереснее чем та, что он видел вокруг, но вскоре и этого перестало ему хватать.       Позднее, с высоты прожитых лет во тьме своего одиночества, в его голову часто закрадывались мысли о том, что, отрекшись от внешнего мира, клан Курута, несмотря на охоту за алыми глазами, жили в некой утопии, свободной от всего, чем был заполнен мир за пределами леса: насилием, дискриминацией, жестокостью, нищетой и предрассудками. Изолируя себя от общества в надежде сохранить алые глаза, они находились в убежище, в глубокой глуши, куда не проникали никакие ветры, несущие за собой жизнь извне. У них не было ни телевидения, ни радио, ни газет, ни интернета, а все вылазки ограничивались соседним мирным городком. Долгие годы, десятилетия они жили в полном неведении от суровой реальности. Многие члены клана Курута, даже имея возможность выйти наружу, никогда не покидали границ деревни, объясняя это тем же, чем и тётя — вряд ли есть в мире места не хуже, чем их лес. Их познания о мире, за редким исключением, таким, как старейшина и те, кто пришли в клан, заключив брачный союз, до конца дней оставались дремучими, а порой и наивными до инфантильности.       Увидеть своими глазами всё несовершенство мира очень полезно — это единственный путь для постижения причин страданий. Увидеть его без грубых искажений со стороны личных желаний, таким, каков он есть. Однако есть один общий для нас всех инстинкт — отвечать глубокой потребностью закрыть глаза и убежать от нерешенных проблем, дурных предчувствий, беспричинной жестокости и мучений, найти как можно более безобидное пристанище, ибо мы почти беззащитны перед смертью, перед страхом, перед болью и страданиями. Клан Курута был вынужден закрыться от мира дабы сохранить их главную ценность, и всё же Курапика подозревал, что многие члены клана не хотели сталкиваться с реальностью, потому как попросту боялись её. Перед тем, как отправиться в путешествие, старейшина предупреждал его о таких вещах, и, зная крутой нрав Курапики, пропесочил его по полной.        «Важно понимать, что каким бы плохим ни было то, что ты видишь, в большинстве случаев ты не в силах улучшить это. Ты не можешь ничего изменить и будешь успокаивать себя мыслью, что всё могло быть гораздо хуже. Таков внешний мир. Почти всегда он будет оправдывать худшие ожидания. Не позволяй эмоциям помешать тебе мыслить. От этого зависит, сможешь ли ты контролировать себя или нет. Если будет необходимо — закрой глаза и отвернись в другую сторону».       Сколько Курапика себя помнил, старейшина всем, кто покидал лес, это внушал — не стоит рисковать своей жизнью, пытаясь перебороть то, чего не понимаешь. Что ж, думал Курапика, после того, как мама рассказала ему, почему, вернувшись из внешнего мира, старейшина больше не покидал деревню. Он имел право это говорить, познав обратное на своей шкуре. Мир место простое, если не пытаешься его изменить — всегда бьют тот гвоздь, который выступает.       Увидев смерть отца Пайро собственными глазами, мыльная пелена, через которую Курапика идеализировал внешний мир, слегка рассеялась, но не помешала ему рваться туда. Но после нападения Гёней Рёдан мыльный пузырь лопнул. Жизнь в клане не подготовила его в полной мере к тому, что мир полон жестокости и злобы, зато все последующие события в его жизни позволили ему остервенеть естественным, органическим путем.       Курапика покусал губу. Мысли о выжившем из ума солдате почему-то заставили его вспомнить об охотнике Дино. Какие бы ухищрения они с Пайро не придумывали, чтобы обезопасить тайник, в конце-концов старейшина нашёл его, но по неведомой им причине не стал у них спрашивать, откуда взялась книга. Курапика, да и Пайро, не пестовали себя тем, что старейшина не догадался — тут и дураку было бы понятно, что они получили её от чужака из внешнего мира.       Правда, чтобы вернуть книгу, пришлось сперва хорошенько за неё побороться. Но он и не думал, что борьба за книгу приведёт к полной капитуляции старейшины.       «— Ты слишком поддаешься иллюзиям! Она плохо на тебя влияет! Люди во внешнем мире вовсе не такие хорошие, и ты сам это знаешь…        Курапика чуть слюной не поперхнулся. — Ты её читал, деда?! Ну и как? — старик упрямо помалкивал. — Ну же, ну же! Только честно! Интересно, да?!        Старейшина бросил взгляд на мальчишку. Выглядел он так, словно о своей книге спрашивал. — М-м… Книга хорошая. — Именно! Классная же! — Много рассказов о мечте и храбрости… Даже в моём возрасте сердце пляшет. — И у меня! — Ты же понимаешь, что всё, что в ней написано, в конце-концов, просто вымысел? — Но мечта выбраться во внешний мир не вымысел! Неужели плохо заразиться мечтой от книги?!        «Нет… Это, вероятно, неизбежно».        Старейшина долго-долго на него смотрел, что Курапика занервничал. Он никак не мог растолковать этот взгляд, что он значит. — Курапика, ты же не хочешь повторения того, что случилось с Джиро и тем чужаком?       Он заелозил на стуле. Его ботинки. Интересно, как же это он раньше никогда толком не смотрел на свои ботинки. Оббитые носы. Разлохматившиеся шнурки. — Не все люди такие, как он. Я верю в это. Иначе бы никто не написал эту книгу. Плохие люди не пишут о том, что нужно следовать за мечтой и всё такое… И ради того, чтобы убедиться в этом, я готов рискнуть. — Курапика поднял глаза к потолку, чувствуя, как вот-вот вырвется что-то важное, важное и невыразимое, — Охотника Ди не страшили трудности. Он всё мог преодолеть. Разве книга не этому учит?       Старейшина всё не сводил с его глаз. В горле у него пересохло и его подташнивало. Один миг не перетекал в другой как положено, и Курапика все ждал, что старейшина еще что-то скажет, про что угодно, а он не говорил. Казалось, мальчик и не дышал. — Пожалуйста, позвольте мне сдать тест. — хрипло попросил Курапика: десятый, сотый, тысячный раз. Но только сейчас в его голосе прозвучала мольба».       Мама заболталась с тётей Маргрет. На кухне появился запах палёного. Курапика принюхался, скосив взгляд в сторону печи. — Слушайте, у вас там, кажется, что-то горит. — Пирог! — выпалила мама. Тётя поспешила за рукавицами. В этот момент раздался стук в дверь. — Это Пайро! Я открою! — выпалил Курапика.       Спотыкаясь, скользя, он кое-как добрался до двери и распахнул её настежь. — Я видел, как твой дедушка делает кроликов. — с ходу сказал тот, ответив на их дружеское рукопожатие, придуманное ими через месяц после начала дружбы. — Да, он вчера наловил их целую кучу.       При виде стола, ломящегося от кулинарных шедевров, Пайро шумно сглотнул. Его наполнился слюной, как и у Курапики. Сил уже не было никаких терпеть, и он стянул с края тарелки пирожок с морошкой. — Не тяните еду со стола! — тётя шлёпнула Курапику по пальцам. — Если не можете потерпеть, идите на улицу. — И кусочка взять нельзя? — Знаем мы эти ваши кусочки — сметёте всё, и крошки не оставите, прямо как твоя птичка. — фыркнула тётя. — Харбард мне тут недавно жаловался, что Фусо твоего не прокормишь: на него уходит почти два мешка зерна в день. — Фусо взрослый дронт, естественно, что ему надо много еды. — Взрослый он взрослый, да только ест за четверых.       На кухню зашел отец, неся в руках блюдо с кроликами. Пайро вежливо поздоровался с ним и протянул ему руку, и тот пожал её. Курапика присел на краешек дивана, наблюдая за их церемонной беседой.       После того, как Пайро стал сиротой, его родители стали относится к нему более внимательно, чем раньше, в частности отец, который всегда спрашивал, как у него дела и нужна ли ему какая-нибудь помощь. Курапика прислушался к собственным чувствам, и с облегчением понял, что не испытывает ни капли ревности. В конце отец кладёт ему руку на плечо, сжимает его несильно, подбадривающе, словно говоря, что здесь ему всегда рады, он в безопасности, его никто не тронет.       Мама тянула руку к верхней полке подвесного шкафа, цепляя пальцами стеклянную банку, заполненную шалфеем. — Мам, тебе стоит взять табуретку. Ты не дотянешься. — посоветовал Курапика, глядя, как та пыхтит, смешно подпрыгивая на цыпочках то на одной ноге, то на другой, как цапля. — И надо же мне было засунуть её туда… — Дай-ка мне, родная.       Отец, выше её на голову, с легкостью достал до банки и поставил её на столешницу. — Я бы и сама справилась. — проворчала она, сдув прядь волос, упавшую ей на глаз. — Конечно-конечно. — смиренно отозвался отец. — Вот только не надо говорить со мной снисходительно! — вспыхнула та. — Ничего подобного, не выдумывай. — «Конечно-конечно», — передразнила его мама, которая легко ухватывала чужую мимику и здорово передавала интонации, выдавая беспощадно смешные пародии на кого угодно. Когда она передразнивала старейшину, получилось настолько похоже, что Курапика каждый раз смеялся до колик в животе. — Я всего лишь не хотел, чтобы ты мучалась, а получил в ответ одни лишь упрёки. — покачав головой, вздохнул отец.       Тут уж вид у неё сделался раскаивающийся. — Ну, возможно, я была немного несправедлива… — «Немного несправедлива», — у него вышло не так похоже, как у мамы, но нужные интонации ему удалось передать так, что у мамы вырвался смех.       Обняв за талию, отец притянул её к тебе, и та прильнула к нему, отзываясь на касание, на ласку, одарив прекраснейшей из всех улыбок. Он склонился к её виску и сказал что-то — так тихо, что Курапика не расслышал, проскользнувшее секретиком от него к ней, должно быть, нечто забавное, раз мама, в ответ, прикрыв ладонью кривящиеся в улыбке губы, захихикала, как девчонка. На её щеках заиграли ямочки, её одуванчиковая красота стала ещё ярче. Окруженная заботой, доверием и любовью, мама выглядела очень счастливой. Её глаза светились нежностью, и купались в ответном обожании. Отец поднес к губам и трепетно поцеловал внутреннюю часть её запястья. Со стороны их отношения были очень трогательными. Их брак был основан на любви — глубокой, полной, всеохватной — и все же многих удивляла совершенная непохожесть характеров его отца и матери: мама была жизнерадостной и легкой на подъем, шаловливой, обожающей разговоры и гостей, а отец — серьезным, сдержанным и рассудительным, с очень приглушенной эмоциональностью. Смутившись, что подглядывает, Курапика быстро отвел взгляд, чувствуя, как горят его уши. Отчего-то знание, что родители сильно любили друг друга, принесла ему странное удовольствие. — Давайте быстрее садиться за стол. — появился запыхавшийся дедушка Фарен, с предвкушением потирая ладони между собой. Тот вечно всё делал в спешке, но прошло ещё где-то минут двадцать прежде, чем они все окончательно собрались.       Все сидящие за столом склонили головы. Курапика тоже на минутку склонил её в молитве, но пройдет ещё много лет прежде, чем он будет к ней готов. Отец обмакнул пальцы в чашу со святой водой, легко коснулся пересохших губ и неслышно произнес несколько слов, которые говорил всегда перед тем, как приступить к еде.       «Это твое. Ты, пожалуйста, наслаждайся первый этим. Ну а уж то, что останется, мы примем как твою милость».       После обеда они пошли на улицу. Стоял теплый, предгрозовой весенний день — облака плыли низко, и золотистый рассеянный свет освещал покрытую одуванчиками поляну перед домом. Воздух был таким свежим и разреженным, что казалось, вот-вот начнут полыхать молнии. Поднялся ветер, пополоскал белье, развешанное на веревке, пригнул почти до земли сорняки. Цветочная пыльца собралась в небольшие сугробы в ложбинках крыши, позолотила мох, а пауки на летучих паутинках проплывали мимо них, несомые легким ветром. Густая роса после короткого утреннего дождя промочила ему штаны — она блистала на траве. Через небо была перекинута полуарка радуги. Дисперсия света. Курапика сидел, перекинув одну ногу через качели, и вспомнил первую встречу с Пайро, ставшая началом их дружбы. — Ты уже выбрал, куда отправишься в первую очередь? — спросил его Пайро, сидя на соседних качелях. — Ммм, не знаю… — раздумчиво протянул Курапика. — Наверное, сначала отправлюсь в Сагельту. Или в Кука-Нью. Хочу везде побывать. А если получится, то и за океан махну. — Я бы в первую очередь поехал в Глэмгазлэнд! — вдохновенно выпалил Пайро. Курапика молча протянул ему пластинку жвачки, тот взял ее. Ему попадались фотографии Города Мечты в атласе стран мира: город, разросшийся до размеров огромного торгового центра — сплошь высоченные пальмы, казино, рестораны и плазменные экраны с фейерверками, гондолами, танцовщицами, певцами и акробатами. — Так что, обязательно привези мне сувениры, если вдруг там окажешься. — Нет.        Пайро притормозил ногой качели, вскинул брови. — Я обязательно найду врача, который сможет тебя вылечить. К тому времени постарайся тоже сдать экзамен на выход из деревни. Тогда в следующий раз мы отправимся в путешествие вдвоём. — Ага! Я сдам экзамен, будь уверен. — Ловлю на слове!       Протянулось недолгое молчание. Арбузная жвачка потихоньку приобретала резиновый привкус. Курапика попробовал надуть из неё пузырь, но после нескольких безуспешных попыток получил только ноющую челюсть. — Курапика… — позвав его, Пайро умолк, будто хотел что-то сказать ему, но в последний момент передумал. Потом снова заговорил: — Я, конечно, рад, что ты хочешь найти доктора для меня. Правда, очень рад… Но мы с тобой не поэтому хотели отправиться во внешний мир, а из-за тех историй, что прочитали об охотнике Дино. Мы мечтали о таких же приключениях, хотели наслаждаться свободой, отправиться куда глаза глядят. — Да… Само собой…       Пайро помотал головой, подожди, выслушай до конца. Он слез с качелей и встал прямо перед ним. — Когда ты вернешься, я буду ждать от тебя ответа лишь на один вопрос.       Курапика слегка свел брови, глядя на него с немым вопросом. — «Было весело?» — вот, что я спрошу у тебя. Ты должен постараться совершить такое путешествие, чтобы всем сердцем ответить «Да».       Отпустив смешок, Курапика улыбнулся. Его улыбка пронзила Пайро насквозь, он чувствовал ее даже затылком. Затем лицо Курапики приняло чуть торжественное и решительное выражение — такое появляется на лицах людей, твердо вознамерившихся добиться цели вопреки обстоятельствам и даже без надежды на успех. — Разумеется. — Как насчёт пойти на речку? — Вода же холодная, — засомневался Курапика. — Ну и что? — А если заболеем? — Курапика, ты так-то во внешний мир собрался, а боишься какой-то холодной водички, — захихикал Пайро. — Я тебе сейчас жвачку на голову приклею.       Пайро вскочил и притворно испуганно отшатнулся. Курапика вскочил с качелей, метнулся домой за ботинками (вышел он босиком) и предупредил, что уходит.        Он обернулся, на несколько мгновений, просто чтобы бросить взгляд на дом. Труба, торчащая над закругленной крышей, попыхивала дымом. Из открытых настежь окон на ветру колыхались занавески, доносились знакомые голоса, взрывы смеха…       Хотелось бы думать, что он человек, не лишенный интуиции, заметил тогда сгущавшуюся тень от нависающего злого рока, служившую предзнаменованием: жди беды. Но в отношении будущего Курапика был слеп и глух, и упрямство его сыграло с ним злую шутку… Или спасло ему жизнь, тут уж с какой стороны посмотреть.       Прошло несколько месяцев. Он сдал экзамен и через несколько часов получил результат — сто баллов. Один из экзаменаторов сказал старейшине: «Я вовремя выскочил из аудитории. Он начал сам задавать мне вопросы». Пройдя тест и устную часть на знание языка, старейшина отправил его в город, и хоть все прошло не совсем гладко, никто об этом не узнал. Он получил разрешение покинуть лес, и вскоре день отбытия наступил. — До встречи!       До встречи.

***

      Спустя шесть недель ни голосов, ни смеха не было. Дом его детства превратился в один из темных сараев и закоулков из его снов. Курапика смотрел на дом, и дом смотрел на него. Все стекла были выбиты. Темные окна наблюдали за ним. Силуэт изменился из-за разрушений, обгоревшие углы и покаты были совсем не те. Парадная дверь была расщеплена и висела на одной петле. Из трубы дым не выходил; не больше двух суток назад сажа и пепел клубами вырывались из окна и уносились в лес, летящее облачко мрака.       Здесь, в снегу, лежала мама, и ее обезглавленное тело, присыпанное свежевыпавшим снегом, было ледяное и твердое. Он опустился на колени и прижался головой к её груди, как тогда, когда ему снились кошмары. Сейчас её сердце не билось. Рядом лежал платок из хлопкового полотна с вышитыми цветами калины. Он зажал его в кулаке, прижал к лицу. От платка несло кровью и сажей. Ещё там лежал Пайро. Отец тоже — лицом вниз, возле лестницы, обугленные останки, неподвижные, глухие ко всему. В паре десятков метров мозги учителя Бартоша замерзли на снегу между рассыпанными листами книги.       Мелкими шажками Курапика пробрался в середину деревни, покачиваясь, слегка теряя равновесие. Он слышал скрежет собственного дыхания — вдох-выдох. Он и не хотел смотреть, и не мог оторвать взгляд. Несколько тел были частично прикрыты куртками полицейских, так что торчали только ноги. Остальные беззастенчиво, открыто распластаны посреди подпалин и обгоревших домов. Торви, такой жалкий в своей бурой кофте, свернулся калачиком в расплывшейся луже крови, рядом его брат, лицо сожжено начисто, с завернутой за спину рукой, вместо ноги — жестокое месиво. Их родители лежали рядом. Еще через несколько шагов — трое мертвых. Толстяк Эдгар, израненная старушка, Линлин — рыжий утеночек, глазницы пустые, а так — на теле ни царапины. Курапика заставил себя посмотреть на них всех, на каждого по отдельности, на одного за другим — даже когда он не мог заставить себя глядеть на их лица, — и еще долго после того, как он все обошел, заставлял себя стоять посреди них, съежившись внутри, с закрытыми глазами. В пятнах и потеках на снегу плескалось насилие, огромном, кровавом — ощущение движения посреди бездвижности. Смерть прекрасно знала, где искать эти дома и людей, которые желали жить мирной жизнью, и она их нашла.       В красивом месте на обращенном на восток склоне холма позади деревни он вырыл в снегу могилы и выстелил их, подобно полевым цветам, хвойными ветвями, какие только сумел нарвать с затвердевших от мороза деревьях. На то, чтобы положить все тела в могилы и засыпать холмики черепицами с крыши, сосновыми иглами, палыми листьями и ветками у него ушло почти два дня.       Курапика смутно замечал, как с каждым уходящим годом воспоминания, подобно тополиной пушинке, подхваченной ветром, ускользают от него. Раньше они проносились в его памяти и перед глазами подобно Люмьеровской киноплёнке, чёткие до последнего кадра, целые ленты сцен с людьми, образами и местами. Но в последний год они становились всё короче, всё более блеклыми, словно усыхая, и вот он уже позабыл чье-то имя, не получалось воскресить черты чьего-то лица, которые всегда помнил, он путался во времени и местах — а они точно ловили рыбу-попугая с Пайро? Разве не с дедушкой? Постепенно и язык Курута выпадал из его долгосрочной памяти — разговаривать он на нем уже не мог, помнил только отдельные стишки да песенки, которые проговаривал себе под нос, пока занимался монотонным делом, цепляясь за них, словно в страхе и их позабыть. Время безжалостно резало куски от бобины, хранящей лавсановые ленты его воспоминаний, и его детство постепенно становилось всё короче, выцветало, теряя краски. Иногда казалось, что оно было слишком коротким, всего несколько дней.        Курапика взрослеет и меняется, но одно по-прежнему остается неизменным: он проведет свою жизнь, гоняясь за призраками своих воспоминаний. Но призраки эти столь же эфемерны, как скорбь, и почти так же безрадостны. Каждые глаза напоминали ему о том, каким путем они были добыты, и смотреть на них, стоящих на церковном алтаре, в окружении роз, было сродни листанию его тетради, полной отвратительных подробностей деяний выродков, убийц, насильников, душегубов и детоубийц. Расплата ждёт каждого из них, и её страницы были хранилищем, в которые он погружает свою бешеную злобу.       Он был по горло сыт демоническим сплетением событий от которых сжималось сердце и стыла кровь. Ничего ему не нужно было, кроме покоя, кроме конца, ничего не хотелось — только остановить бы и уничтожить это вечно вертящееся колесо, эти бесконечные круги ада, как хотел этого тогда, когда смотрел на ухмыляющуюся поганую рожу Увогина на том пустыре, когда держал Куроро Люцифера в цепях в метре от себя, мечтая оторвать голову ему голыми руками, когда Рёдан схватил Гона и Киллуа, когда Исаги дала нож ему в руки, сказав, что он вполне может покончить со всем здесь и сейчас, когда бросился на Омокаге, пока зверь не разорвал его. Но что потом? Потом пауза лихорадки или обморока или забытья. А сразу же после этого он приходил в себя, хотя, честно, вовсе этого не хотел, и снова должен был вбирать в себя сердцем потоки жизни, а глазами — страшную, ужасную череду картин, бесконечно, неотвратимо. И сейчас всего лишь пауза, лишь короткая, крошечная передышка, а потом все пойдет дальше.       Когда вы думаете, что все уже видели и слышали, что-то новое обязательно случается. Извращенцев, как оказалось, в мире гораздо больше, чем ожидалось, и некроманские причуды Неон по сравнению с тем, до чего некоторых людей доводила их больная психика, казались просто невинной детской забавой. Если для Неон алые глаза были своего рода игрушкой, всё равно что коллекционной фарфоровой кошечкой или копилкой, то другие хозяева алых глаз наделяли их значением, намного превосходящим просто эстетическую ценность. Судья держал у себя глазные яблоки в качестве талисмана, веруя, что они помогают ему в исполнении правосудия. Преподаватель средневековой литературы из Кука-Нью, оказавшийся в довесок неуравновешанным серийным маньяком, который ловил людей в своем городе, отрезал им конечности, фотографировал на память, после чего вез тела в горы, где закапывал их после надругательства, убеждавшим его, что делал это, потому что они, глаза, просили его об этом. Священник из Мандилона, тщательно хранивший головы убитых им прихожан в специальных герметичных пластиковых контейнерах в крипте, считал, что если он пересадит себе алые глаза, то обретет божественную силу. Рок-звезда утверждал, что они даруют ему вдохновение и благодаря им он стал знаменитым, а военный из Бирмы и вовсе был конченным выродком, который прямо признался ему, что всю жизнь мечтал убить кого-то из его сородичей и забрать себе алые глаза, но вот незадача, Гёней Рёдан подоспел первым. Он еле сдержался, чтобы не убить его, а впереди их ещё не меньше двух десятков, и Курапика просто не представляет, что его ждет впереди.       И конца этому не было и прекратить это нельзя было. День за днем, день за днем, день за днем, так долго, что уже просто больше не лезет.       Тетрадь также служила ему напоминанием о том, что тот, кто не способен на жестокость, всегда будет жертвой тех, кто способен на жестокость. Он никоим образом не Куроро Люцифер, однако какая-то его часть верила в это, та, что пряталась в жаркой тьме его мозга, в смердящих сараях его памяти. И кто знает: быть может, именно в них таящийся зверь, питаясь этими воспоминаниями, постепенно взрослел и набирал силу, пока не вышел в мир.       «Ты вовсе не обязан отправляться под землю вместе со своим кланом. Они бы этого не хотели».       Сенрицу права. Но как ему было ей объяснить, что в череде хаоса и бездушия, которые начались после их смерти, прежние желания утратили всякий смысл? Дальше не было никаких лент. Дальше — пустота. Чтобы достичь цели, он должен был отбросить свое будущее и личность, сжечь свои желания в пепел. «Было весело?». «Прости, Пайро. По правде говоря… я так и не смог этого понять».

КОНСОЛИДАЦИЯ

«За мною путь к обители печальной,

За мною те, кто мукам осужден,

За мною край, где вечный плач и стон.

Созданье я любви первоначальной.

И стал порочен целый свет,

А был тому единственной причиной

Сам человек: лишь он — источник бед,

Своих скорбей создатель он единый».

«Новая жизнь», Данте Алигьери

Забан. Республика Баменди. Март. За шесть месяцев до аукциона Йоркшина.        Небо древнего города Забан озарял рассвет, похожий на Лестницу Иакова: солнечный свет рассеивался сквозь плотные, низко висящие грозовые облака, разрозненно падая лучами на черепичные крыши, здания и на дороги — свет лучезарный, свет, что очищает всё, вот лестница стоит на земле, а верх её касается неба.       В узком переулке в центре города рядом с площадью Эш-Шелиф прятаться базар, битком забитом торговыми лавочками с фруктами и специями, прятавшиеся от солнца под большими тентами, пыльными магазинчиками, битком забитыми серебром, статуэтками, религиозными реликвиями и «древностями». Улицы базара были захламлены до предела. Из верхних окон домов то и дело без предупреждения выбрасывали всякую дрянь, на тротуарах и даже на мостовой громоздились кучи отбросов. Везде — люди, люди, люди: светлокожие и смуглые, с зелеными, золотисто-карими или черными глазами, высокие и коренастые — все лица и все формы, и все религии: буддисты, мусульмане, христиане, парсы, кришнаиты, джайны, анимисты. Отовсюду доносились запахи пряностей, благовоний, выхлопных газов и навоза — смесь могучая, но терпимая. Продавщица, стоявшая у лотка с украшениями из серебра, яшмы и нефрита, одетая в длинную пышную юбку с воланами и пёструю блузу, кличущим голосом привлекала внимание к своему товару. На соседнем прилавке гурельцы выставляли кинжалы с ручками в форме сокола и куски ткани с вышитыми цитатами из Корана. Высокие красавцы из Рокарио предлагали браслеты, изготовленные из расплющенных серебряных монет. Художники из Граваса демонстрировали изображения храма Тары в горах Сивалик на высушенных и спрессованных листьях. Бамендийцы торговали витыми тростями из резного черного дерева, внутри которых были спрятаны стилеты. Беженцы из Какина взвешивали полированные аметисты на медных весах, прикрепленных к ветвям деревьев, амулеты из четырех «Кампэй-тайса», Больших королевских храмов Какина.       Среди всего этого хаоса, в самом тупике переулка пряталось знаменитое на весь Забан, популярнейшее кафе «Медеа». От него открывался приятный вид на побережье Кальдерского моря. В девять часов утра кафе уже было набито битком. Громкие голоса посетителей, сидящих, скрестив ноги, на шелковых подушках или на мягких широких тахтах с парчовой обивкой, старались перекричать льющуюся со всех сторон экзотическую музыку. Между ротанговыми столиками на террасе, украшенной цветущими растениями в терракотовых горшках, расхаживала чайка. Она подобрала арахисовую скорлупку и снова положила её на асфальт, не удовлетворившись вкусом. Влажный ветер, дующий с моря, ерошил ей перья.       За столиком возле стены сидели трое гостей. Слева от прохожих, текущих от мечети со стороны Эш-Шелиф — молодая белокурая женщина, одетая в изысканное синее кимоно. Серебром на шёлке были вышиты птицы, летящие на фоне ночного неба, и мистический пейзаж с деревьями и скалами, начинающийся от подола. Её волосы были уложены в высокую прическу, пряди обрамляли её лицо совершенной овальной формы, просто кукольное, выглядящее очень нежным и хрупким, как сагатийский фарфор, даже без косметики. Совершенство нарушали два длинных шрама, пересекающих правую половину лица, но нисколько его не умаляло. Джентльмены в просторных кандурах за соседними столиками все время поворачивали свои головы, чтобы полюбоваться ею. Компанию ей составлял мужчина чуть старше тридцати в куртке и рваных джинсах несмотря на сорокоградусную жару, с длинными чёрными волосами и угрюмым, насупленным взглядом. Челка нависала на болотного цвета глаза, на бледном лице, страдающем от недостатка солнца, небритая щетина. Напротив сидела девушка в безрукавке и простых хлопковых штанах.       Официант внес на улицу поднос со стаканами и с серебряным кувшином с черным кофе. Он обошел всех по кругу, начав с мужчины и закончив светловолосой гостьей, затем вышел и тут же вернулся, поставил на стол две чаши с ладу и барфи. Как только официант отошел от столика, блондинка жадно набросилась на десерты. — Фу-у-ух… Боги, примите мою бедную душу, я умираю, — через какое-то время сдавленно вздохнула Морена, положив руку на живот, откидываясь спиной на плетеный стул, взяла со стола «Никкей Какин» и начала обмахиваться им. — Клянусь, я сейчас лопну. — Не фиг было объедаться. Зачем заказывать половину меню если знаешь, что не сможешь съесть все до конца? — проворчал Нараки, с подозрением глядя в чашку с кофе, высматривая осадок на дне. — Но у них здесь такие вкусные десерты! Ты попробовала мороженое? Пальчики оближешь, скажи?       Рика Исаги, отвернув голову, смотрела на меню, написанное мелом на черной доске, и внимательно прочитала лицензию с именем ресторатора, висевшую рядом. — Просто объедение. — согласился тихий голос. — Я слышала, у хозяина ресторана своя молочная ферма неподалёку от Бенциона. Он разводит там особую породу коров Монбельярд. Она отличается великолепной удойностью, отменным здоровьем и большой прихотливостью. Её кормят отборными стеблями риса, пшеницей и сеном, иногда в её рацион добавляют арак. Из-за того, что молоко этих коров на вкус похоже на сливки, его фермерская продукция очень популярна среди жителей. Оно используется и в приготовлении вот этого пломбира с орехами и мёдом. — Исаги зачерпнула ложкой верхушку мороженого. — Хм… Это очень хороший пломбир. Его не зря расхваливают. Хозяин многое вложил в то, чтобы он получился таким вкусным. — Какой занимательный ликбез. — осклабился Нараки, кинув на кафе. — Он последний? — получив кивок, тот похлопал себя по карманам куртки в поисках курева. Мимо проехала повозка, запряженная буйволами. — Твою мать. Зажигалку забыл. Где тут официант? — завертев головой, процедил он. — Погоди, ты его не дозовешься. Мы полчаса ждали, когда он меню принесет. — сидя, Морена отклонилась слегка в сторону, поискала взглядом и позвала человека, стоящего в паре метров от них. — Молодой человек!       Рядом с их столиком стояла палатка, доверху забитая всяким хламом: компасы, бронзовые глобусы, звездные карты, книги по эзотерике и спиритизму, шкатулки для Таро, оракулы. Напротив прилавка стоял очень высокий парень в костюме с кожаным саквояжем в руке — засмотревшись на астролябии, он не сразу услышал, как к нему кто-то обращается. На второй раз он посмотрел налево-направо, определяя источник звука, пока не наткнулся на взгляд невероятно милой посетительницы кафе. Поймав его, она кивнула ему и обезоруживающе улыбнулась.       С видом «Это вы мне?» парень ткнул в себя пальцем с довольно глупым видом. — Вы уж извините, что отвлекла вас, но у вас не найдется зажигалки?        Тот молчал, тупо уставившись на неё и, кажется, не мог произнести ни слова. — Он что, дар речи потерял? — язвительно спросил Нараки. — Сражён наповал, — усмехнулась Исаги.       Взгляд Морены в их сторону блеснул заметной укоризной. — Так у вас зажигалки не будет? — А? У меня? Зажигалки? — переспросил парень, и выражение лица у него сменилось на напряженное, словно в его голове запустились запредельно сложные мыслительные процессы. — Я… Э-э-э… Я не курю. Вернее, не могу курить. Понимаете, мне не продают сигареты, я ещё несовершеннолетний.        Нараки издал короткий скрипучий звук, как механизм, у которого заржавели шестеренки — это у него был такой смешок: — Что-то? Что он несет?        Девушка вскинула на него мятликовые глаза. Лицо у нее было такое прекрасное, что парень от избытка чувств покраснел. — О, вот как. Ну что ж, очень жаль… — Одну секунду! — он вытянул вперед руку, словно приказывая всем остановиться, открыл на весу свой саквояж и, покопавшись в нём, с торжествующим видом выудил оттуда пачку спичек. — Вот, пожалуйста! — Большое спасибо, я возьму одну. — Забирайте всю! — категорически заявил молодой человек. — Вы очень любезны, не стоит… — Нет, нет, я настаиваю! — Вам она тоже, может быть, понадобиться. — Да возьми всю пачку, не видишь, его же сейчас инфаркт прихватит. — сказал Нараки на кёцуго.       Глаза Рики Исаги внимательно смотрели на него. Когда они встретились взглядами, у неё потемнели зрачки. Лицо её было очень бледным, белым, как только что снятая маска, и у него мороз прошел по коже, когда он посмотрел в это лицо.        Морена забрала спички и с благодарностью кивнула. Светлые ресницы скрыли глаза, будто крылья. — Всегда рад помочь! — отозвался парень, просияв. — Леорио! Леорио, ну где ты там возишься?! — послышался чей-то строгий голос, доносящийся с базара. — Леорио! — Да что б тебя… Иду я, Курапика! — зычно отозвался тот. Леорио моментально скис, осознав, что ему пора уходить. — А можно мне узнать ваше имя? — стоило ему открыть рот, и он уже не мог остановиться, как будто только и надо было — говорить, говорить, — Вы знаете, я ведь тут Экзамен на хантера сдаю. Мы с товарищами как раз направляемся к месту проведения первого этапа. Когда я получу лицензию, я бы хотел пригласить вас на чашечку кофе. — Боюсь, это вовсе необязательно. — шелковистая мягкость её голоса приобрела более прохладные интонации. — Но я всё равно желаю вам удачи на Экзамене. — она бросила взгляд ему за спину. — Кажется, ваши друзья вас уже заждались.       Поняв намёк, молодой человек более не стал докучать, и ушел в расстроенных чувствах. Неподалёку от кафе его ждала небольшая компания: загорелый мальчуган лет двенадцати с тёмно-зелеными волосами, стоящими торчком, мужчина с татуировками-полосами на щеках и бледнокожий юноша в тунике и брюках из фланели. Человеком с татуировками был никто иной, как зверь-оборотень Крысолис. Активно жестикулируя, тот что-то говорил мальчишке, а тот кивал и задавал ему вопросы. Леорио же что-то объяснял юноше, который стоял с непроницаемым видом, сложив руки на груди и прикрыв глаза. — Его интерес был по большей части благожелательного свойства. — сказала Исаги, разглядывая стоявшую неподалёку компанию. Чиркнув спичкой об коробок, Нараки поджёг сигарету и прикурил. — По большей части благожелательного свойства — это не слишком приятный диагноз. — ровно ответила Морена, взяла со стола газету «Никкей Какин» и открыла на специальном разделе с еженедельными кроссвордами, долистала до последнего, незаконченного. — «Ложные умозаключения, но маскируются под правильные, логичные», шесть букв, вторая «о». Мхм, это просто — со… — вписывая в пустые ячейки. — …физм. Мне кажется, они снова поменяли составителя кроссвордов. — Ну и с чего ты это взяла? — спросил Нараки без особого энтузиазма, пододвигая к себе пепельницу. — Последние полгода половина слов были сплошь по анатомии и ботинке. Тот, кто их придумывал, был явно неравнодушен к биологии. А сейчас попадаются одни греческие да латинские словечки. Вот, пожалуйста. «Аргумент засчитан». — Туше, — сказала Исаги, беря чашку с блюдца, то ли отвечая Морене, то ли отгадывая слово.       Их столик стоял у открытой витрины кафе. Гонимый вентиляторами горячий воздух подобно суховею не приносил посетителям облегчения. Стены прямоугольного зала были обтянуты шелком и увешаны коврами. С их мест открывался замечательный обзор на всё заведение, в том числе и на просторную клетку с щебечущими щеглами. Жёлто-черные полосы на крылышках, словно по эполету, красное пятнышко на голове с ровным, четким контуром, словно птичка обмакнула голову в краску, мягкий пушок на груди… Маленькие птички повернули головы и теперь смотрели на неё одним глазом. Интересно, их держат здесь для красоты или для того чтобы готовить? — «Ход в шахматной партии, имеющий целью увести короля из центра»… Гм-м… — сосредоточенно постукивая карандашом по кроссворду, протянула Морена. — Не смей подсказывать. — Что ты, и в мыслях не было. — сказала Исаги, взглянув на время на часах над барной стойкой. Без пяти девять.       Сидевшие за соседним столом мужчины заказали лам лалу на всех. Его принес мальчик в шапочке хаджи вместе с миской с рисом, густо приправленным порошковым чили. Когда блюдо с бараниной на гриле с черносливом прибыло, все низко наклонились над своими тарелками, вдыхая аромат мяса. Следом за блюдом официант принес серебряный кувшин с красным вином, украшенный вокруг носика византийским узором, и разлил его по бокалам. Исаги с бесстрастным лицом наблюдала, как те поднесли к лицу бокалы, вдыхая терпкий аромат. На их лицах появилось выражение неподдельного блаженства. Исаги втянула ноздрями воздух, доносившийся от их стола, и решила, что вино у них отдает пробкой. Церидних бы этой бурдой побрезговал напоить даже своего брата. Хотя… Может, и не побрезговал бы.       Ровно в девять часов из ресторана на террасу вышел хозяин со всей своей семьей, одетый в выходную одежду — он собирался в церковь.       Все разговоры вокруг превратились для Исаги в удаляющийся шум; перед глазами замелькали темные пятна.       Хозяину ресторана на вид было около пятидесяти. Длинный кашмирский жилет, накинутый на хлопковую рубашку, был из новенького, чуть поблескивающего габардина и тесно обтягивал заплывшее жиром брюхо, привыкшее к ресторанным деликатесам. Его жена и дети — старшая дочь и младший сын — смотрелись просто замечательно. Женщина была одета в традиционное бамендийское платье и шелковую мельхфу с узорами. Концы мельхфы, местного варианта шали, переброшенные за спину, напоминали раздвоенную ниспадающую волнами гриву. Облизнув пересохшие губы, Исаги разомкнула их: — Рокировка.       Метрдотель за стойкой взял книгу предварительных заказов со столика возле телефона и открыл её перед хозяином для проверки. Они что-то недолго обсуждали, пока жена поправляла дочери воротничок на платьице. Мальчик, покружив вокруг отца, но не добившись его внимания, залез на барный табурет и стал играться с зубочистками. — Господин Ратнам! Ратнам-бхай! — позвали его мужчины за соседним столиком, заставляя отвлечься от деловых хлопот. — Это он? — спросил Нараки.       Рика Исаги провела языком по зубам, не раскрывая рта. Язык двигался за губами, словно котёнок, забравшийся под одеяло. — Наёмник Рёко Масуда теперь именуется Ратнам. В лицензии так написано. Ратнам Суга, проживающий на улице Джиджель в Забане. Последние два года то и дело натыкалась на его вонючий след, и вот, наконец, он перед нами, во всей своей красе. Ах-ах, смотрите-ка!       Хозяин приветственно взмахнул рукой, с улыбкой кивая гостям. Сказав что-то метрдотелю напоследок и сняв сына с барной стойки, он повернулся к террасе: как хороший хозяин, он должен был поздороваться с постоянными посетителями заведения. При этом он учил сына, как нужно пожимать знакомым руку. На вид мальчику было лет шесть. Исаги смотрела, как гости жмут ему ладонь, надолго задерживают её в своей, перекидываясь с ним дружескими фразами. Некоторые похлопывали его по плечу. Хозяина «Медеа» знали многие местные и относились к нему с теплотой. — Как ты его выследила? — Через родственников в Сенге, и тех, кто служил с ним в Хиндариман.       Понаблюдав за ним, она глотнула кофе, совсем чуть-чуть, глядя на каменную глыбу в фонтане. В глазах Исаги мелькали отблески жидкости, струящейся по камню. Затем в них появилось сумрачное выражение, как тень от тучи, наплывающая на пологие холмы в солнечный день. — Рёко Процветающий, — заметила Рика. — Ресторатор. Гурман. Бизнесмен. Даже по дороге в церковь не забывает поздороваться с завсегдатаями. Какой гостеприимный! «Бхай» на баменди означает «старший брат»… Рёко Старший Брат.       Его сын между тем отпустил его брюки и побрел нетвердой походкой между столами, просто очаровательный в своей чистой выглаженной курточке-паджамн и деревянных сандалиях. Все посетители улыбались ему. В руках мальчик держал миткалевый узелок и игрушечного самурая. Фигурка была одета в багрово-красную броню, железную маску и рогатый шлем командира самураев. В руке воин держал боевой веер гумбай. При виде фигурки вокруг зрачков её глаз кружились искорки, во тьме её ночи замерцал свет.       Исаги взяла вишню со своего пломбира и положила её на край стола. Ребенок подошел, чтобы взять ее, вытянув вперед ручонку и уже расставив большой и указательный пальчики, чтобы ухватить ягодку. — Рисовую лепешку испёк самурай… Самурай, самурай, кого хочешь выбирай… Ты знаешь этот стишок? — пока мальчик ел вишню, Исаги положила ему что-то в карман. — Его любил в детстве принц Гэндзи. Как тебя зовут? — Мейлис, мадам. — бодро отозвался мальчишка. Руки его были испачканы вишневым соком, но он протянул одну ей, как учил отец, сделав большие глаза и вытянувшись по стойке «смирно». — Здравствуйте, очень хорошо! — Очень хорошо, — тихо повторила Исаги с улыбкой, пожимая ему ладонь. Мальчику очень понравилось её рукопожатие: крепкое, уверенное, как бы почеркивающее уважение к собеседнику независимо от возраста. Мальчишка распрямил плечи и даже горделиво выкатил вперед грудь, словно пытаясь выглядеть повыше и повзрослее. — Как вежливо. Отец здорово обучил тебя манерам. — Папа меня многому научил. Вы знаете, что это мой ресторан? — мальчишка, опустив её руку, указал куда-то в глубины заведения, откуда доносились суфийские песнопения. — А разве не твоего отца? — Нет, он мой, — упрямо повторил ребёнок, сведя брови на переносице. — Как скажешь, — покладисто кивнула девушка, соглашаясь.       Она сказала ему несколько слов на кёцуго. Мальчик посмотрел на неё непонимающе, подняв глаза к её лицу, наполовину нахмурившись, наполовину улыбаясь.       Хозяин ресторана вдруг оказался возле стола и взял сына на руки. Тот прильнул к отцу, схватившись за его волосы. — Он не знает этого языка, — сказал он на баменди. — Тогда вы должны его знать. — перейдя на тот же язык ответила девушка. Разговорный столичный диалект Бенциона в её устах звучал четко. Может, она и говорила с акцентом, но Рёко никак не мог его определить. — Судя по внешности, вы ведь не бамендиец, господин Ратнам. — Вы тоже, — заметил Рёко. — Нетрудно догадаться, что вы и ваши друзья азиаты. Откуда вы? — Из Какина. А вы? — Из Кунашира.       «Из Кунашира… На самом-то деле вы из Федерации, господин Ратнам. Вы не кунаширец и не бамендиец. Вы даже не очимец. Вы сам по себе гражданин — гражданин страны «Рёко Масуда».       В вырезе рубашки Рёко, под ключицей, виднелись несколько округлых, старых шрамов от пуль. Исаги скользнула по ним взглядом. — Похоже на военные трофеи. — протянула она, — Позволите спросить, где вы служили?       Рёко поддернул ворот рубашки одной рукой. — Седьмая морская пехота, республики Кёса и Хиндариман. — На юге, значит. Скажите, господин Ратнам, а вы лейтенант? — Капитан. — поправил тот девушку. — Понятно.       Жена Рёко Масуда рядом со стойкой метрдотеля, нетерпеливо поглядывала в их сторону. — Благодарю, что посетили наше заведение… — Вы так печетесь о комфорте своих гостей. — перебила его девушка. — Как заботливо с вашей стороны. Вы прекрасный хозяин. Примерный муж и отец. — та вытянула губы и, казалось, забыла, что хозяин ресторана стоит рядом с ней. Рёко засопел. — Капитан Ратнам, могу ли я задать вам последний вопрос? Ваше будущее после того, как вы отслужили в армии… Вы его себе именно таким представляли?       Она развела руками, словно обхватывая всё его богатство, семью, успешный бизнес, настоящее и будущее хозяина ресторана.       Рёко с трудом растянул губы улыбке. Господи, что она пристала к нему? Диалог этот уже начал действовать ему на нервы. — Скажем так, я благодарен тому, как сложилась моя жизнь. — Ну да… А мы тут, знаете ли, все немного удивлены тем, что наша жизнь сложилась нисколько не так, как мы себе её представляли. Хорошо, что вас это обошло стороной… Пломбир у вас ничего. Мало что мне доводилось пробовать вкуснее. — Благодарю, стараемся. А теперь уж извините, нас зовут срочные дела. Сами понимаете, у меня семья… — У меня нет.       Повисла пауза. — Всего вам доброго. — чуть с нажимом произнес Рёко, давая понять, что разговор окончен. — Хорошего дня. — И вам доброго дня, господин Ратнам. Простите, что отняла у вас время.       Исаги, Нараки и Морена наблюдали, как Рёко шагает со своим семейством по запруженной народом улице. — Чудесные дети, — сказала Морена. — Особенно мальчик. — Ага, — ответила Исаги. — У него в руках игрушка Нацуки.       Музыка в глубине кафе заглохла. Тишина. Прошла целая минута прежде, чем она загремела вновь нарастающим гулом диджериду, словно зловещее предзнаменование. — Что теперь? — спросил Нараки. — Вы едете на свадьбу короля с Оито. Я пока останусь здесь. — отозвалась Исаги. Положив локоть на стол, она прижала согнутую в кисти ладонь к виску, глядя не отрываясь, в уличную толпу, в которой скрылся Рёко Масуда. — Делайте что хотите, но ни на минуту не оставляйте господина Ринтаро и госпожу Шиоту одних. И не спускайте глаз с Андо. Мало ли что ему придет в голову выкинуть на старости лет.       Нараки долгий миг вглядывался в глаза Исаги, словно ища в них что-то… или, как всегда, пытаясь выяснить, что она собой представляет на самом деле: маленькая девочка Рика Исаги, которую он знал, когда ей было девять лет, умерла, а что сидело сейчас перед ним, Нараки не знал. Чем она стала теперь?       Исаги улыбалась ему, совершенно спокойная. Он кивнул. — Что-то ещё? — Нет, это всё. Bon voyage. Сообщите мне потом детали. — Что будешь делать? — С чем? — С ним.       Нараки кивнул в людской поток, в который влилась чета Суга. — А-а, с Рёко Процветающим… Не знаю. Вырежу ему сердце или ещё чего-нибудь. Покопаюсь в его желудочках и предсердиях, может, обнаружу там лицо брата… Хотя нет. Вряд ли.       Навряд ли — да уж, навряд ли! — она станет его убивать, подумал Нараки. У неё наверняка есть в мыслях нечто куда более болезненное и изобретательное.       Исаги видела, что тот хотел сказать ей что-то ещё, но не дала ему этого сделать — забрав катану, она поднялась из-за стола и покинула кафе.

***

      Из глубин церкви Святой Девы донесся колокольный звон, оповещающий о конце Литургии и призывающий к покаянию. Со всех сторон послышалось шуршание: это причастники поднялись со своих мест и выстроились у ограды алтаря, над которым висела картина, точь-в-точь повторяющая «Оплакивание Христа» кисти Джотто падуанской Капеллы Скравеньи.       Присоединившаяся к ним чета Суга опустилась на колени. Опять зазвонил колокол. Перед ними встал священник. Рёко, держа сына на руках, слегка запрокинул голову и открыл рот, принимая из его рук безвкусный опреснок. Тонкий хлебец растаял во рту. — Вкусите, — сказал священник. — Сие есть кровь моя, пролитая во искупление грехов твоих. — священник протянул просфору жене. — Сие есть тело мое, которое за вас предано, принесено в жертву, дабы вы не погибли, но спаслись для жизни вечной. Примите, вкусите и всякий раз, когда делаете сие, творите сие в мое воспоминание. Омый, Господи, грехи поминавшихся здесь Кровью Твоею честною…       Когда все причастились, по рядам понесли блюдо для пожертвований. Рёко зашептал на ухо сыну. — Мейлис, помнишь, я давал тебе монетку? Сейчас её надо положить на это блюдо.       Мальчик порылся в карманах и достал оттуда монетку вместе со смятой бумажкой. Вечная эта его привычка складывать фантики да всякий мусор в карманы вместо того, чтобы выбрасывать. Иной раз снимешь с него одежду, а те так и сыплются из всех карманов, будто конфетти. Забрав у него бумажку, Рёко сказал сыну отдать монету. Зажав её в кулаке, он почувствовал тяжелую твердость, и раскрыл ладонь. В смятый листочек было что-то завёрнуто. Жвачка небось…       Приглядевшись, мужчина заметил, как внутри неё что-то блеснуло. — Алия, подержи-ка его. — сказал Рёко жене, и передал сына женщине. Старшая дочь, Сайда, беззастенчиво разглядывала лица прихожан, подолгу задерживаясь на самых интересных. — Что ты туда запрятал, а, сорванец?        Рёко развернул смятый листочек. Внутри лежала пустая гильза — старая, заржавевшая по ободку, но тем не менее неплохо сохранившаяся. Рёко мгновенно узнал, чьему патрону принадлежит гильза — короткоствольный «Смит-Вессон-19», его любимый пистолет, его сладкая детка, с которой он не расставался, будучи наёмником. Сколько она людей отправила на корм могильным червям знает один Дьявол. Было время, когда с ним у него были своего рода партнёрские отношения. Сейчас ему приходилось извиняться за это каждое воскресное утро.       Он развернул бумагу, в которой пряталась гильза, и застыл. — Дорогой, всё в порядке? Ты как-то побледнел.       Перед глазами у Рёко поплыло и в нём проснулся первобытный страх. Волосы на затылке бывшего наёмника встали дыбом. Гильза была завернута в оторванный клочок от туристической брошюрки, с поблекшей типографной краской, выцветшей по краям.        «Приглашаем посмотреть Вас на неповторимые алмазные шахты в городе Касане!».