Calliope's Gift (Дар Каллиопы)

Примечание автора: Легендарная кража арбузов. Август 1949 г.   — Ты готов? — глаза Уилла сверкают, как от напряжения катушек Теслы, от возбуждения и озорства. Он передаёт эти чувства мне, как электрический разряд, когда кладёт руку мне на плечо. Это прорывается сквозь оцепенение и возвращает меня к жизни. Или к жизни вообще, как, будто он Виктор Франкенштейн. Я только надеюсь, что, когда я буду полностью оживлён, он не отвергнет своё творение. Мы одеты для ограбления. Уилл надел старую пару коротких штанов, которые ему слишком малы, даже сейчас ему приходится подвязывать их куском шпагата. В остальном он обнажён и готов к быстрому уходу. Я снял галстук, закатал рукава и оставил туфли в шалаше, который мы построили в лесу, "форте", как называет его Уилл. — Хорошо, — кивает Уилл. Он переводит дыхание и подкрадывается к забору из колючей проволоки, держась под прикрытием подлеска. За пределами находится большой сад и наша добыча – огромный изумрудный арбуз, набухший на солнце. В порыве страсти Уилл хватает старый кусок коврового покрытия и перекладывает его через верхнюю проволоку забора, сбивая ею провода. — Вперёд! — шипит он через плечо. Я перепрыгиваю через забор, и Уилл тоже перепрыгивает его, вручает мне фрагмент ковра и бросается через ряды к арбузу. Я бегу за ним, мои босые ноги зарываются в тёплую вспаханную землю. Месяц назад я не смог бы угнаться за ним. Сейчас моё тело сильное, загорелое на солнце, руки мозолистые не только от рисования, но и от наших бесконечных игр в дикой природе. Я не могу задерживать дыхание так долго, как это удаётся Уиллу, когда мы ныряем в озеро, которое Уилл называет прорубью для купания, но я делаю успехи. Мои икры резко очерчены после долгих поездок на велосипеде туда и обратно в маленький городок Байу-Бенд, чтобы посетить библиотеку. Я мог бы подождать у забора, но на всякий случай, если что-то случится, я хочу быть рядом с ним. И действительно, как только он берет арбуз, мисс Фонтено, незамужняя дочь месье Фонтено (Уилл называет её "ворчливой старой девой") выходит на заднее крыльцо с сигаретой в зубах и бигудями в волосах. Уилл срывает виноградные лозы и берет арбуз в руки, его кожа почему-то стала бледнее моей, хотя с течением лета у него появляется всё больше и больше веснушек. Мы мчимся обратно через сад. Я идеально рассчитываю время, перекидываю ковёр через забор и нажимаю на провода, когда Уилл перепрыгивает через него, даже придерживая выпуклый фрукт. И я прямо за ним: «Эй!» — раздаётся крик, но уже слишком поздно. Мы с Уиллом скрываемся. Мы - ветер, мчащийся через лес обратно к коттеджу, где Чио занимается своими уроками с Мурасаки. Это даёт нам полную свободу действий на кухне. Мы запланировали наше преступление на утро воскресенья, когда Фонтено должны были быть в церкви вместе со всеми остальными. Точно так же бабушка Джи будет занята со своими клиентами, которые приходят к ней для гадания и народной магии в церковные часы по той же причине. Уилл говорит, что она снимает трубку телефона, когда работает с духовными силами. — Ты думаешь, она нас запомнила? — спрашивает Уилл, когда мы, наконец, переходим на шаг. То, как он несёт арбуз перед собой, придаёт ему силуэт женщины, отягощённой ребёнком. Я хочу протянуть руку и погладить плод над его лоном. Я отрицательно качаю головой. Женщина, вероятно, увидела достаточно, чтобы понять, что двое белых парней украли её арбуз, но недостаточно, чтобы установить наши личности и позвонить бабушке Джи или прийти в коттедж. Правдоподобное отрицание. Мы пробираемся в коттедж, а затем открываем люк в небольшой погреб из камня и грязи, в котором находится старый колодец. С предельной осторожностью кладём арбуз в расколотое ведро и надёжно завязываем его. Вместе мы опускаем его в воду. И теперь мы ждём, как двое беглецов прячущихся под домом. Мы наслаждаемся озорным трепетом, слыша, как Мурасаки скользит по половицам наверху, заваривает чай с Чио, говорит на великолепных японских диалектах, которые я теперь почти понимаю. Мурасаки продолжает моё изучение языка, хотя в данный момент я не могу на нём говорить. Уилл ухмыляется. Он прикрывает рот руками, пытаясь не издать ни звука. Я полагаю, для него это дикое искушение, странный рефлекс, похожий на желание рассмеяться на похоронах. К тому времени, когда была отслужена надлежащая поминальная служба по моим родителям и сестре, пустой камень положили в Пер-Лашез, я оцепенел. Я не мог заставить своё лицо что-либо сделать, даже если это было неуместно. Теперь оно может двигаться, то есть мой рот может. Даже сейчас мои губы улыбаются, когда Уилл раскачивается на месте, пытаясь не рассмеяться. Наконец, Мурасаки и Чио возвращаются на веранду в задней части дома. Уилл выдыхает воздух, который он сдерживал, и позволяет себе тихо рассмеяться. — Скажи, а вообще, сколько лет Чио? Я указываю на него. — 11, как и мне, да? — он поднимает камень с земляного пола и заглядывает под него в поисках насекомых. — Как ты думаешь, она хорошенькая? Мой голос бушует внутри меня, как птица в клетке, бьющаяся о прутья. Я откашливаюсь, прикрываясь рукой, и сглатываю всю слюну, которую могу собрать, чтобы смочить горло. Я пожимаю плечами. Однажды Уилл осмелился спросить Мурасаки, может ли Чио поехать с нами в город и сходить в библиотеку. Мурасаки терпеливо объяснила ему, что это небезопасно из-за настроений, оставшихся после войны. И Чио не должна была играть с нами в лесу, потому что прекрасные леди не бегают босиком по болотам. Её ответы принесли мне огромное облегчение. Мне достаточно нравится компания Чио, и да, Уилл прав, она хорошенькая. Что более важно, блестящая и уже продвинулась в джиу-джитсу. Вернувшись в Париж, она сделала всё, что могла, чтобы попытаться помочь мне вернуть хоть какое-то подобие нормальной жизни. Это она вложила карандаш в мою вялую руку и альбом для рисования мне на колени. Без неё я бы забыл лица убийц моей сестры и моей семьи. Но Уилл мой. Я не могу объяснить свой эгоизм. Я знаю, что это незрело и грубо. И всё же я хочу, чтобы он принадлежал только мне. Мне нужно, чтобы он был моим. — Сколько времени прошло? — спрашивает он. Я показываю ему свои наручные часы. — Этого должно хватить, — мы вытаскиваем арбуз, и я вытираю его о рубашку, ровно настолько, чтобы он не был скользким. Уилл снова берет его, и мы выползаем из подвала, прежде чем мчаться на всех парах к форту. Проскользнув внутрь, мы садимся на спасённые доски, которыми был застелен пол. — Хорошо, — ухмыляется Уилл. — Разрезай его. Я достаю нож и делаю надрез. Я разрезал половину, когда Уилл останавливает меня, поднося разрезанный арбуз ко рту и прикасаясь губами к нижней части ломтика, громко прихлёбывая сок, прежде чем положить его обратно и позволить мне продолжить. Поскольку я разрезаю арбуз, приличия подсказывают, что я должен позволить ему выбрать, с какой стороны. Он выбирает ту, что поменьше. Он всегда так делает, и это заставляет меня любить его ещё больше. Я вытираю лезвие ножа о шорты и засовываю его обратно в карман. А потом мы пируем. Арбуз идеален. Он созрел, не утратив своей хрустящей текстуры, охлаждённый и восхитительно холодный глубокой водой старого колодца. Уилл снова разбивает свой, ударяя им о доски, и зарывается лицом в розовую мякоть, смеясь над своими отвратительными манерами.  — Невмешательство во вкус, — говорит он, поднимая кожуру и постукивая им о мой, как, будто мы поднимаем бокал с шампанским. — Я знал, что он был просто идеальным, если бы его не выбрали сегодня, он бы перезрел бы... ммм! — Это вкусно, — говорю я, выплёвывая семечко. Руки Уилла медленно опускаются, снимая кожуру с лица. С подбородка стекает розовый сок. Его глаза широко раскрыты и блестят. Я заговорил. Теперь я не знаю, что делать. — Скажи что-нибудь ещё, — настаивает он, переполненный волнением. — Что-нибудь ещё, — я забыл, как звучит мой голос. На самом деле, он, кажется, изменился. Стал глубже. Не мужской голос, пока нет, но он уже не тот что был раньше. В нём есть определённая гармония с остальной частью меня, как будто он подарен самой Каллиопой. Уилл криво ухмыляется, вытирая подбородок тыльной стороной ладони.  — Ладно, это хорошо. Это действительно хорошо. Снова тишина, пока мы доедаем остаток арбуза, съедая его до корки, соскребая её зубами, пока ничего не остаётся.