Как нам включить свет?

      — Анаис! — зовет бариста. — Макиато для Анаис!              Она произносит это имя как «анус», так что вполне понятно, что за заказом никто не подходит. За ее спиной еще один скучающий бариста ритмично и хаотично перемалывает кофейные зерна вручную. Женщина за стойкой напрягает челюсть, словно взвешивает все за и против того, чтобы выбросить кофемолку или бариста в чертово окно. Из динамика доносится современная оркестровая чепуха. Анаис так и не приходит за своим макиато.              — Следующий, — вздыхает бариста.              Кроули подходит и сует руки в слишком тесные карманы, чтобы нащупать бумажник. Он не упоминает, что ждал целую вечность, пока бариста зачитывала то, что походило на полный лондонский телефонный справочник — в основном потому, что телефонных справочников больше не существует. Шутка не имела бы особого смысла.              — Посмотрите, кто у нас тут, — отрывисто бросает бариста. — Сам лорд Анус. — Она что-то пишет на пустом бумажном стаканчике острым карандашом.              Кроули бросает десятку на прилавок и полностью опирается на него одной рукой, постукивая пальцами по винилу. Тук, тук, тук в такт ритмичному перемалыванию зерен.              — Точно, — фыркает он. — Привет. Мне, э-э, шесть...              — Шесть порций эспрессо, один стакан! — автоматически, без раздражения кричит она через плечо, передавая стаканчик за спину. Затем она хмурится, глядя на экран кассы, и чуть ли не бьет по планшету костяшкой пальца, чтобы заставить его работать (одно из изобретений Кроули — в сфере общественного питания должно быть больше сенсорных экранов, испорченных липкими пальцами).              Кроули остается только удивленно поднять брови.              — Повторяю, карамельный макиато для Анаис! А-Н-А-И-С!              — Матеуш!              — Чарли! Ваш пресный латте без молока и сахара!              Бариста беспечно продолжает:       — Давно вас не видела, с тех пор как вы в последний раз хандрили несколько лет назад. Помните? — Она трясет планшет, как торговый автомат, чтобы заставить его работать, и продолжает с каким-то мрачным удовлетворением: — Вы сидели за одним из столиков у окна и часами смотрели на чашку горячего какао, плакали, снова и снова проигрывая через динамики Burn из «Гамильтона»?              — Что? — раздраженно огрызается Кроули. — Понятия не имею, о чем вы говорите.              — О да, конечно, — саркастически отзывается она. У Кроули возникает ощущение, что она обычно исключительно сарказмом и разговаривает. — Я все еще храню записи с камер наблюдения на черный день.              Кроули хмурится, пытаясь вспомнить последнего человека, с которым охотно вступал бы в дружеский обмен шутками, и теряется где-то между Жанной д'Арк и Джуди Гарленд. Над ними обоими музыка сменяется исполнением песни «Espresso». Анаис все еще не пришла за своим чертовым макиато.       — Мы встречались? Нет, серьезно? — озадаченно говорит Кроули. — То есть я бы не запомнил, если бы встречались, но...              Она закатывает глаза и окончательно сдается в борьбе с экраном, когда он начинает показывать все опции на эсперанто.              — Вы же понимаете, что если использовать фразу «Я забыл, это ваша кофейня? Которая вы лесбиянка из двух?» больше дюжины раз, она начинает приедаться, не так ли?              Другой бариста передает стаканчик с кофе обратно женщине.              — Вот, пожалуйста, Нина.              Кроули моргает.              Задерживает дыхание.              Очень сильно напрягает мозг, пока что-то не проясняется в его голове — пока что-то, о чем он даже не подозревал, не встает на место.              Он выдыхает.              «Нина».              — Ничего не могу с собой поделать, — легко отвечает Кроули, отходя в сторону и прислоняясь к витрине с выпечкой, так что его пальцы оставляют пятна на стекле. Нина написала на его стакане: «Бен Довер». — Вас так легко забыть.              — Удивительно, что вы вообще что-то помните с этой палкой в заднице.              — Все еще одиноки, я так понимаю?       — Я слишком хорошо воспитана, знаете ли, чтобы спрашивать у вас то же самое, учитывая палку и все остальное. — Она прищуривается, но не на него, смотря через его плечо на Уикбер-стрит. — Раз уж об этом зашла речь, сегодня утром я проснулась с сильнейшей мигренью.              Кроули одним махом выпивает половину кофе, облокачивается бедром о стойку и тоже смотрит в окно.              — О чем зашла речь? — спрашивает он. — О чем мы говорили?              Но Нина его не слушает. У нее всегда была такая привычка.              — Вон то бельмо на глазу не помогает, — продолжает она отстраненно, с легким отвращением. Как будто ей хочется применить куда более резкие слова, но она удивительным образом сдерживается. — Не могу на него смотреть.              Кроули тоже не может смотреть на это здание, но все равно смотрит, подозревая, что у него есть мазохистские тенденции. Окна тонированы в темный цвет, что резко контрастирует с насыщенной белизной флуоресцентного фасада, ослепляющего в хрупком утреннем свете. Чистый, без единого пятнышка. На стенах нет даже чертовых пятен птичьего помета — напоминает Рай в самом уродливом проявлении. Только лучшие здания на Земле имеют хотя бы немного птичьего помета на своих стенах. Над входом позолоченными буквами написано: «А.З. Фелл и Ко».              Также над входом располагается неоновый ангел с румяными щечками, похожий на херувима, с развевающимися локонами желтых волос. «Неправильный оттенок желтого».              Кроули даже не уверен, что существует правильный оттенок желтого. Напряженный изгиб бровей не помогает облегчить боль, что начинает пульсировать у него за глазами.              — Я... я тоже, вообще-то, — говорит он. — С головной болью...              Но Нина уже принимает заказ еще одной несчастной души, нуждающейся в кофеине субботним утром.              — Зоуи! — окликает один из бариста. — Чай матча!              — Нэйтан! Эклсские слойки и капучино!              — Бога ради, Анус, у меня этот ваш дурацкий макиато!              — Светлана...              — Дэвид...       — Зак...              — Мэри...              Кроули остается, пока кофе не остывает, и еще дольше, погрузившись в раздумья, словно в полном одиночестве наблюдает за восходом и заходом солнца над Галилейским морем, ощущая вместо сердца в груди острую, ноющую тоску одиночества.        ***

И сказал: наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь. Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!

Иов 1:21

***       Ветер бушует.       Азирафель зацикливается на нем, словно пригвоздив себя к нему в надежде, что он сделает его неподвижным. Неизменным, статичным. Вместо всего остального он думает о грозовом озоне в воздухе, благоухающем и пьянящем; о воде, все еще стекающей с его одежды и волос. О том, что за пределами входа в пещеру, обращенного на восток, все еще бушует гроза, уносимая пустынным ветром. Вспышки молний, регулярно ослепляющие горизонт вдалеке, раскаты грома, отдающиеся в подошвах его хлюпающих туфель. За все время этой фиксации он не достает снимок из кармана пиджака; если тот пережил пожар в книжном магазине, то переживет и воду. Дай Бог, чтобы он выжил в воде.       Вокруг них раздается нестройный перезвон; капли воды, сумевшие пробиться сквозь землю над ними, издают мелодичный звон, как фужеры для шампанского, соприкасаясь с полом пещеры. Книга в руках Метатрона не деформировалась от влаги, сколько бы времени она здесь ни пролежала. Вопреки всему, она уцелела и в воде.       — Забавно, — говорит Азирафель ровным голосом. Слева от него Кроули отступает на полшага назад под хруст гравия, словно вздрогнув.       Метатрон не вздрагивает.       — Неужели? — размышляет он. — Ну, полагаю, ты эксперт.       Он совершенно невозмутим в своем бледно-сером костюме, его плащ цвета хаки никак не потревожен бурей снаружи. Ветер гудит у входа в карман, в котором они находятся, напоминая обертоновый звон, когда дуешь в наполненную до краев бутылку. Звук мог бы быть музыкальным, но вместо этого получается диссонанс.       — Забавно, правда, — продолжает Азирафель. Его промокшие и замерзшие пальцы, сжатые в кулаки, болят. — Я провел шесть тысяч лет, практически изгнанный из Рая, постоянно завися от милости нашего нынешнего руководства, вплоть до казни — дважды — мои мольбы относительно них игнорировались даже вами, и вот вы говорите мне, что я... что? Что мне суждено стать могущественнее их всех по воле Всемогущей, которая привела меня к моей собственной неминуемой смерти? — Он недоверчиво хмыкает. — Ради всего святого, до недавнего времени мне даже не разрешалось исполнять в Раю гавот!       — Ах да, твое постановление «О соблюдении хореографии» стало приятным дополнением к нашим ежеквартальным собраниям, — безлично говорит Метатрон, а затем честно добавляет: — Мои извинения, Азирафель, я думал, ты знаешь.       — О-о, конечно, — драматично и совершенно холодно протягивает Азирафель, прежде чем его инстинкт самосохранения успевает дать о себе знать (если он вообще у него был). — Да, разумеется, я должен был догадаться, что втайне даже для самого себя обладаю личностью архангела. Действительно, это должно было сразу же прийти мне в голову, какой же я недогадливый.       — А вот и твой юмор, — говорит Метатрон, совершенно не позабавленный. — Еще одно... приятное дополнение.       — Все это, — гневно продолжает Азирафель, отводя рукой мерцающее пространство вокруг них, — все это: повышение, открытие бездны, запрет на посещение Земли, смертный приговор, задания, все... все это было сделано для того, чтобы заставить меня занять место, которого даже не существует. — Он почти вибрирует от гнева, злясь сильнее, чем когда-либо. — Вы отправили меня на верное… уничтожение из-за одного имени, которое Всемогущая даже не удосужилась никому объяснить. Вы... вы абсолютный...       Вместо того чтобы закончить фразу, он тяжело выдыхает через нос, изо всех сил сдерживая ярость. Кроули касается его запястья в едва заметном движении пальцев, но Азирафель не отвечает на это прикосновение.       Метатрон задумчиво наклоняет голову, не обращая внимания на интимный момент.       — Да, — просто говорит он, — вот к чему все это вело. Ты, как Рафаэль, запираешь Сатану и завершаешь Второе Пришествие. О чем еще может идти речь? О китах?       — Я не Рафаэль, — медленно, отчетливо произносит Азирафель, немигающе глядя на Метатрона, словно тот в любой момент готов нанести удар. Больше Азирафеля ничего не волнует. — Я бы знал, если бы был им.       Но Метатрон, похоже, не выражает такого же беспокойства, запертый в пещере с двумя такими же сверхъестественными существами, как он сам. Словно вообще не считает кого-то из них достаточно значимым, чтобы беспокоиться.       — Ну, конечно, нет, — говорит он с усмешкой, одновременно отеческой и снисходительной. — Во всяком случае, не сейчас.       — Он и раньше не был Рафаэлем, — твердо говорит Кроули грубым голосом. — Никто из нас им не был.       — Дело не в том, кем ты был, а в том, кем ты станешь, Азирафель, — серьезно говорит Метатрон, словно пытаясь заручиться поддержкой толпы. Он даже не удосужился посмотреть в сторону Кроули. — Архангела Рафаэля нет в Книге Жизни. Тебе придется вписать его в нее самому, чтобы стать им и исполнить план Бога, как и положено всем нам. — Он целенаправленно машет большим фолиантом в сторону Азирафеля.       Это может быть парадоксом само по себе — следовать Божьему плану, используя имя, которое она сама никогда не вписывала в Книгу Жизни.       — Как я могу стать тем, кого не существует? — спрашивает Азирафель.       — Я могу показать тебе, — заверяет его Метатрон. — Некоторые назвали бы меня экспертом в этом деле. ***       — Кажется, я что-то забыл, — говорит Кроули.       Часы на стене тикают, тикают, тикают — единственный звук на гаражной парковке, не считая бормотания проходящих мимо медсестер, закончивших смену, за четверть часа до звона Биг-Бена неподалеку и почти неслышного гула проезжающих мимо электрических двигателей. В последнее время все двигатели отвратительно электрические. Кроули неуверенно прислонился к билетной стойке, скрестив руки. Охранница не поднимает глаз от игры в бильярд на телефоне.       — Вот как? — скучающе говорит она. — Полагаю, ваше удостоверение?       Кроули с приветливой улыбкой отвечает:       — В яблочко.       Охранница даже не удосуживается ответить. Вместо этого она выбивает пул-8, бормоча проклятия под нос.       Тик-так. Кроули продолжает все тем же непринужденным тоном:       — У меня пациент через пятнадцать минут, и мне бы не хотелось пропустить его из-за отсутствия значка. НСЗ и так ненадежна. Я встречал того парня, «Бивана» — знаете, который основал ее в 40-х годах. — Он добавляет про себя. — Жаль, что он не удосуживался снимать пижаму хотя бы время от времени, но все равно...       — Я не могу пропустить вас через служебный вход без удостоверения личности, — твердо заявляет охранница, наконец поднимая глаза, чтобы окинуть Кроули плоским взглядом. А потом еще и недоверчиво хмурится. — Вы не похожи на врача.       Кроули опускает взгляд на свою одежду, словно удивляясь такому замечанию. Черные джинсы, черная жилетка поверх черной водолазки под черным пиджаком, бесполезный серебряный шарф, который никак не защищает от поздней осенней прохлады. У него даже есть пояс со змеей. Разве врачи вообще носят что-то другое?       — Мой... халат в шкафчике? — пытается он. — И моя штука для прослушивания сердца. И остальное очень важное человеческое медицинское оборудование. — Пауза. — И мой значок.       Она прищуривается.       — Вы из какого отделения, сэр?       Кроули поджимает губы и оглядывается через оба плеча, чтобы убедиться, что поблизости нет других стаек медсестер. Они ходят стаями, медсестры, и, как известно, кусаются. Довольный увиденным, он снова смотрит на охранницу, наклонив голову, чтобы его глаза были видны поверх солнцезащитных очков. В грудине начинается гул, ребра дребезжат, волны вибрации согревают воздух между ними. Желтый свет становится все ярче, все тяжелее, касаясь изгибов носа и щек женщины, словно она смотрит прямо на заходящее или восходящее солнце — зависит от смотрящего.       — Почему бы вам мне не сказать? — бормочет Кроули.       Она моргает.       — Сегодня снова открывается родильное отделение, — машинально, но так же скучающе отвечает она. Ее глаза слегка стекленеют. — Вы, должно быть, один из вернувшихся акушеров.       — Я… — Кроули хмурится. У него внезапно возникает ощущение, что он часто принимает роды, так или иначе, и он не совсем понимает, откуда оно берется. — Я... ведущий акушер родильного отделения. Я большой фанат человеческого репродуктивного процесса. Огромный фанат, так что... — Он кивает в сторону двери. — Впустите меня?       Охранница просто смотрит на него.       У нее голубые глаза, или не вполне голубые. Светло-карий цвет смешивается с сероватым оттенком, синий цвет темный и мутный, как океан. Или как ил, вычерпанный в устье большой американской реки, впадающей в Мексиканский залив. Зрачки переливаются, как чернила. Там тоже есть огонь. Горящая бумага, горящая рыба, падающая с неба проливным дождем, рассекающая Тихий океан и затапливающая остатки цивилизации, принося с собой вечную смерть. Бесконечно глубокие, совершенно нечитаемые. Они знакомы ему, эти глаза. Ужасно знакомы.       — Как вас зовут? — Он должен спросить, потому что в противном случае у него начнется зуд. Вопрос звучит подозрением.       Она снова хмурится.       — Зачем вам это знать?       Он совершенно непринужденно пожимает плечами.       — Просто любопытно, — говорит Кроули, переступая с ноги на ногу, и кончик его ботинка из змеиной кожи балансирует на бетоне. Он все еще не может отвести глаза.       Охранница окидывает его оценивающим взглядом с головы до ног, словно собирается физически изгнать его из гаража. По крайней мере, у нее есть мускулы, чтобы попробовать это сделать, и Кроули по сравнению с ней довольно субтилен. Однако в конце концов искушение побеждает.       — Меня зовут Агата, — говорит она.       Кроули гримасничает. Эх.       — Ну, было весело, но... Я просто... — Он протягивает руку, чтобы нажать на кнопку за ее столом, прежде чем она стряхнет с себя его влияние, — автоматический обходной путь, который распахнет перед ним двери. Когда они открываются, раздается звон, яркий и переливчатый, как перезвон фужеров для шампанского, без единой секунды задержки.       — Значит, направо? — спрашивает Кроули, небрежным жестом руки указывая на вход.       — Налево, — словно робот, отвечает Агата, уже опуская взгляд в ожидании ответа от своего партнера, если, конечно, судить по сердечкам в имени контакта. Ее светлые ресницы аккуратно завиты над неголубыми глазами, которые сейчас полностью скрыты от взгляда Кроули. Ее партнер, очевидно, выиграл раунд. Он задерживает на ней взгляд.       — ...Всего хорошего, — говорит он со смутной тревогой и направляется внутрь. ***       — ...Вы собираетесь показать мне? — встревоженно спрашивает Азирафель. — Как именно показать?       Метатрон переключает внимание на Кроули и смотрит на него надменным, почти недовольным взглядом. До сих пор он не признавал присутствия демона, и, похоже, не в восторге от того, что ему придется сделать это сейчас. Азирафель не рискует посмотреть на Кроули, не желая отрывать взгляд от Метатрона даже на мгновение, но ему это и не нужно: гудение, которое Азирафель ощущает в земле под ногами, говорит все, что ему нужно знать о том, что чувствует Кроули в данный момент.       — В свое время, — немного разочарованно говорит Метатрон. Затем, к ужасу Азирафеля, открывает Книгу Жизни и начинает листать ее.       — Вы же не хотите... — в панике пытается Азирафель, поднимая руку.       Кроули просто подпрыгивает на месте, быстро переминаясь с ноги на ногу от нервной энергии, словно порываясь перейти на спринтерский бег.       — Имена, — непринужденным тоном сообщает Метатрон, не обращая внимания на их явное беспокойство. Дождевая вода капает, капает, капает через расщелины в тысячелетних скалах вокруг них. — Любопытная штука, не правда ли?       — Да, — соглашается Кроули голосом несколько более высоким, чем ему, вероятно, хотелось бы, — несколько имен сразу же приходят на ум, раз уж вы упомянули...       — Имя — ничто, на самом деле, — беспечно продолжает Метатрон ровным, спокойным тоном. Он перелистывает страницу, приподняв брови и прищурившись, словно ему трудно читать слова. — Чернила на бумаге. Одна помарка, и «Бен» превращается в «Кена». «Мейсон» превратится в «Джейсона». Я оставляю на ваше усмотрение, что может стать с Риком. Не говоря уже об Элизабет. — Метатрон гримасничает. — Ты знаешь, сколько прозвищ придумали люди для Элизабет? Ума не приложу, чем они занимают свое время. Никогда не понимал, как ты это делаешь, Азирафель.       — К чему вы клоните? — настороженно произносит Азирафель, не отрывая глаз от книги.       — К тому, молодой человек, — говорит Метатрон, несколько раздраженный этим вопросом, — что все это время ты концентрировал свою энергию на Книге Жизни, в то время как тебе следует беспокоиться не об именах, ведь вещи, дающие этим именам силу, гораздо интереснее. Например... — Он делает вид, что размышляет, и пролистывает Книгу Жизни всего на несколько страниц, пометив какое-то место пальцем. — Например, чернила. Тебе стоит поинтересоваться, какими чернилами писала Саракаэль. Думаю, это будет полезно, если ты сам собираешься вписать сюда Рафаэля.       — Почему вы говорите мне, что мне будет полезно? — спрашивает Азирафель. — Почему... даете мне инструменты, которыми я могу вас остановить?       — Потому что остановить меня — значит остановить волю Всемогущей, — непринужденно отвечает Метатрон, захлопывая Книгу Жизни так, словно это не более чем дешевая книжка в мягкой обложке. — Думаешь, я хоть на миг поверю, что ты сможешь помешать любому из нас? ***       — Тук-тук, — вежливо говорит доктор, входя в смотровую.       На койке сидит женщина, под ней — скомканная одноразовая простыня, руки сложены над несуществующей выпуклостью живота в защитном жесте. Мужчина, предположительно ее муж, сидит на одном из стульев рядом с ней и смотрит футбольные новости по мобильному телефону. Когда доктор полностью входит в палату, едва не споткнувшись о мусорное ведро, женщина несколько раз ударяет мужа по руке, пока он не вздыхает и не убирает телефон в карман.       — Доброе утро, доктор, — взволнованно приветствует женщина.       Доктор что-то пишет в своем планшете, низко надвинув солнцезащитные очки на нос, словно они ему прописаны. Он ничего не отвечает, только неопределенно хмыкает и захлопывает за собой дверь. На нем ботинки из змеиной кожи. На его груди висит удостоверение с надписью «Доктор Кто последний, доктор медицины».       — Я так рада, что мы смогли договориться о приеме в такой короткий срок! — продолжает женщина. — Да еще в день открытия! Уверена, вы будете очень заняты, доктор, в связи с изменением действий вакцин. На самом деле, всего через несколько минут после того, как я получила свою собственную... ну! — На ее щеках появляется легкий румянец. — Я в положении!       При этих словах Кроули поднимает глаза.       — В положении? Каком?       Улыбка женщины сходит на нет.       — Что?       — Точно. Значит, это компьютер? — спрашивает Кроули, игнорируя сидящую пару и направляясь прямо к дисплею на стойке — тому самому, на котором врачи играют в Сапера, когда вы думаете, что они записывают в журнал ваши симптомы. Почти наверняка.       — Хм... — Женщина переводит взгляд между мужем и Кроули и спрашивает: — Простите, вы доктор?       — Ага, — тянет Кроули.       Она растерянно смотрит, как он достает из кармана миниатюрную сосиску, которая превращается в USB-флешку, если отсоединить кончик. «Доктор» нащупывает по краю дисплея слот, пробует вставить флешку не с той стороны, потом еще раз — и снова неправильно, но в итоге вставляет как надо. Он даже не вводит имя пользователя и пароль.       Но, судя по всему, ему это и не нужно. Он щелкает пальцами, и появляется растущая зеленая полоска, указывающая на начало загрузки.       — Вы странно выглядите, доктор, — выпаливает женщина и тут же краснеет. — То есть... простите, я просто... Я никогда не видела, чтобы врач носил такой... халат.       — Белый цвет мне вообще не идет, — говорит Кроули, с важным видом смотря на свой планшет.       Он решил разнообразить классическую униформу и обновить гардероб на что-то более модное. Вообще-то он бы выбрал черный цвет, но в сочетании с и без того черным ансамблем, он боялся, что будет выглядеть как чумной доктор. Вместо этого его врачебный халат крутого темно-алого цвета. Он считает, что выглядит элегантно, дорого и задает тренд акушерам всего мира.       — Вы похожи на Хью Хефнера, — говорит отец, не поднимая глаз.       — Лучше, чем на чумного доктора, — серьезно отвечает Кроули. — Простите мне мои манеры. — Пока данные загружаются, он поворачивается в кресле, а затем еще раз, для пущей убедительности (и потому, что это довольно забавно). Он кладет ручку на планшет. — Как вас зовут?       — Эм, — говорит женщина. — Ну, Крисси, и...       — Рад знакомству. А вас? — спрашивает он отца.       — Дэниэл, — хмуро произносит мужчина, больше обращаясь к счету на экране телефона, чем к чему-либо еще.       — И ребенок, — продолжает Кроули, быстро записывая что-то в планшете. — Имя уже выбрано?       — Мы... мы... — заикаясь, начала Крисс.       — Странное имя. Французское?       — В смысле… мы даже не знаем, есть ли вообще ребенок! Тесты на беременность могут ошибаться, как, я уверена… надеюсь, вы знаете.       — Да. Абсолютно.       — Нам нужно подтвердить это с помощью УЗИ, вы же понимаете.       — О, конечно. Именно это вам и надо сделать.       Крисси скрежещет зубами. Она не особо хочет рассказывать доктору о своих идеях по поводу имени; ей кажется, что его поведение до сих пор не заслуживало того, чтобы их услышать. Но в конце концов ее собственное воодушевление по поводу имени побеждает.       — Ну, если это будет девочка, мы думали назвать ее... Данайма.       При этом муж наконец поднимает голову от телефона с ошарашенным выражением.       — Прости, — говорит он, — мне, наверное, послышалось?       Крисси не смотрит в его сторону.       — Это имя моей матери.       — Я прекрасно это знаю, дорогая. Ты же понимаешь, что обрекаешь нашу дочь на жизнь с брелками «Диана» и психотерапией? — Он хмыкает, обращаясь за поддержкой к Кроули, который лишь бесстрастно смотрит на них обоих сквозь солнцезащитные очки. — А если это будет мальчик?       — Как моего отца, конечно же. Гилберт.       — О Господи...       «Загрузка данных завершена». Посвистывая, Кроули извлекает флешку и, нагнув край воображаемой шляпы перед спорящей парой, выходит из смотровой. ***       — Зачем рассказывать нам это? — спрашивает Азирафель, обводя пещеру широким жестом дрожащей руки. Его промокший пиджак неловко натягивается на плечах. — Зачем оставаться и... играть с нами? Вы получили то, за чем пришли. Мне больше нечего сказать... тому, кто решил навсегда покончить с человеческой жизнью на планете. Просто заберите книгу в Рай и покончите с этим.       — Меня не волнует судьба людей, — говорит Метатрон, словно его озадачивает сама мысль об этом, но не отвечает на вопрос. — Ты думаешь, все это из-за людей?       С Азирафеля хватит теоретических рассуждений, спасибо.       — Все дело в зле, — сердито говорит он. — Это всегда связано со злом. Всемогущая не может смириться с тем, что у людей есть своя воля, поэтому Она дала им срок, чтобы они исправили поведение, которое Сама в них заложила с самого начала. Она создала вид, обреченный на смерть, вечную смерть, на основе произвольного набора правил, установленных кем-то, кто никогда не испытал их на практике. — Азирафель фыркает, сжимает челюсти и скорбно качает головой. — Простите, но мне все равно, что будет со Вторым Пришествием. Меня волнует только то, как его остановить.       — Осторожно, — предупреждает Метатрон. — Твоя демоническая компания начинает не лучшим образом отражаться на твоих манерах.       Азирафель открывает рот для гневной отповеди на это заявление.       — Это смешно, — огрызается Кроули. — Азирафель прав, все кончено. Либо вы уходите с Книгой Жизни и даете нам оставшееся время, либо остаетесь, и я сам заберу эту благословенную штуковину обратно.       — В самом деле? — вздыхает Метатрон.       — Блокиратор чудес... — вставляет Азирафель.       — О, поверь, мне не нужны чудеса, — рычит Кроули, закатывает рукава и делает шаг к Метатрону, потом еще один, и прежде чем Азирафель успевает предупредить его... Кроули со сверхъестественной силой швыряет об пол пещеры, с потолка сыпятся минеральные осколки, грохочет земля. Из груди Кроули вырывается звук, больше похожий на то, что издает древняя водопроводная система, чем человек. Не пошевелив ни единым мускулом, Метатрон с презрительным фырканьем смотрит на демона, словно рассматривает раздавленные останки жука под своим сапогом.       Поморщившись, Азирафель наклоняется и протягивает ему руку.       — Он может обойти блокиратор чудес, дорогой.       — Да, я понял, — хрипит Кроули. ***       — Ужасающе, — говорит Кроули.       Медсестра за стойкой регистрации растерянно смотрит на него. На ее бейджике написано «Энн», а ее короткие вьющиеся волосы почти флуоресцентного платинового оттенка светлого, практически белые. По причинам, в которые Кроули предпочитает не вникать, он не позволяет своим глазам надолго задержаться на ней, а вместо этого хмурится на миниатюрный предмет декора, гордо стоящий в углу стойки.       — Рождественская елка? — растерянно спрашивает Энн. — Почему?       — Сейчас же Хэллоуин, — говорит Кроули. — Если вы пытались выбрать самый страшный декор из всех возможных, то вам удалось. Меня аж трясет.       Медсестра смеется.       — Ну, скелеты — это не подходящий для больницы стиль украшений, не так ли?       Кроули очень, очень старался отвоевать Хэллоуин у язычников и напугать христиан-евангелистов повсюду. Когда кто-то вывешивает рождественские украшения до 1 ноября, он считает это таким же проступком, как носить белое после Дня Труда.       Но, к счастью, его внимание привлекает нечто другое.       — Что там происходит? — хмурится он.       Напротив входа в акушерское отделение больницы — штабеля и штабеля картонных коробок. Грузчик опускает последнюю на накренившуюся, шаткую башню среди прочих башен. На боку — надписи, которые Кроули не может разобрать, некоторые перевернуты, и... он не знает, зачем вообще потрудился спросить. Он получил то, за чем пришел. Человеческие роды, насколько ему известно, никогда его особенно не интересовали, зачем же начинать сейчас? Он фыркает себе под нос, но не делает попытки уйти.       — Хм? О... — Энн машет рукой в сторону доставки, не поднимая глаз от своего планшета. — Ранее позвонила какая-то истеричная женщина. Она хотела, чтобы кто-нибудь приехал и забрал из ее магазина товар для отделения.       — Что... — Мышцы на шее Кроули дергаются и мешают ему говорить. Он хрипло прочищает горло. — Какого магазина?       Она пожимает плечами.       — Загляните в коробку, если хотите, доктор.       Карман ему оттягивает флешка, которую он будет быстро и беспокойно просматривать, как только вернется в свою квартиру. Имена за именами, что заставляют его планировать эти набеги на каждую больницу НСЗ в районе Лондона. Может, ему просто нравятся переодеваться в халаты. Он и сам не знает.       Тем не менее. Он делает шаг вперед, чтобы... посмотреть.       Это просто стопка картонных коробок, на которых сбоку нацарапаны надписи. Он не может разобрать большинство из них, но на одной из коробок знакомым шрифтом написано «ЗАГАДКИ С ГОРЯЧИМИ ДЕТЕКТИВАМИ», только зачеркнуто безлично перманентным маркером.       Кроули сводит брови. Почему почерк ему знаком?       — Какого дьявола? — спрашивает другая медсестра, открывая одну из коробок и заглядывая внутрь. — Костюмы для бездомных детей из мюзикла «Оливер!»?       Куча несочетаемых цветов и размотанной пряжи навалена до самого верха, как будто ее просто небрежно набросали охапками. Кроули наклоняет голову, чтобы прочитать написанное сбоку.       — Детские одеяла, — медленно читает он, затем опускает взгляд ниже, на наклейку, закрепленную на боку компанией-перевозчиком. Он видит Уикбер-стрит прежде чего-либо еще. Приходится немного пошевелить мозгами, но в конце концов он с резким хлопком вспоминает сегодняшнее утро.       Книжный магазин.       Точно.       Будь она еще чуть более яркой, и он увидел бы вывеску с чертовой луны.       Фыркнув, Кроули возвращается к стойке регистрации и бросает свой планшет (ничего важного там нет — все это время он просто рисовал букву «S» в стиле граффити). Он протягивает руку и берет звезду с дерева на столешнице.       На недоуменное «Доктор?..» медсестры Кроули бросает звезду в мусорное ведро. рядом с регистратурой. Промахивается. Снимает халат и набрасывает его поверх звезды, словно полог, после чего уходит.       — Чао, — бросает он через плечо. ***       Пока Азирафель помогает Кроули подняться, Метатрон говорит:       — Есть еще вопросы или мы закончили? Ты уже задал один, но я смогу частично ответить на все остальные из уважения к твоей будущей жертве. Учитывая, что из-за нее мы вряд ли когда-нибудь увидимся.       «Ну, хоть что-то хорошее», — думает про себя Азирафель.       — Волосы, — пыхтит Кроули. — Парик или накладка?       — Чернила, — вставляет Азирафель. «Не обращай на него внимания». — Вы... вы сказали, что Саракаэль использовала особые чернила. Почему они так важны?       — Хм? О, это имеет отношение к вымарыванию, — легко отвечает Метатрон. — Или вычеркиванию, или выцарапыванию. Это особая бумага, понимаешь ли. Не любые чернила удержатся на ее страницах и не любые чернила… реагирует на руку, которая их использует. Очень сложная система, знаешь ли. Требуются десятилетия, столетия изучения, чтобы сделать все правильно.       Вывод, к которому приводят его слова, неоспорим.       — Вы и раньше вымарывали чьи-то имена, — с досадой заключает Азирафель.       — Я уже стирал чьи-то имена, — поправляет его Метатрон. — Две совершенно разные вещи. Тебе стоит разобраться и в этом.       Что за кошмар. Память Азирафеля и так в лучшем случае путанная, но узнать, что на нее повлияли космические силы через этого вышедшего из-под контроля ангела, обращающегося с Книгой Жизни, как ему заблагорассудится, — это уже слишком. Он чувствует исходящий от кожи жар — достаточный, чтобы испарить дождевую воду и превратить камень вокруг них в вязкую, медленно движущуюся податливую магму. Он испытывает странное, не поддающееся пониманию желание зарыться в землю и никогда больше не появляться на поверхность.       — Кто? — спрашивает он несколько требовательно. — Тот, которого вы стерли. Кто это был?       Метатрон смеется, как будто Азирафель сказал что-то особенно смешное.       — Откуда, черт возьми, мне это знать? — риторически спрашивает он. — Разве это не лишает смысла само действие? Ты случайно не помнишь, кого я стер?       Азирафель пытается мыслить критически, чтобы вспомнить, не осталось ли каких-нибудь пробелов после забывания чего-то, но в последние несколько месяцев у него не было ничего, кроме пробелов, и попытка собрать воедино шесть тысяч лет до этого кажется невыполнимой задачей. Если он попытается сузить круг райских махинаций, которые не имеют смысла, то придет к выводу, что каждый ангел в тот или иной момент был стерт. В словах Всемогущей слишком мало последовательности, чтобы найти какие-то дыры, какие-то… недостающие части из-за несоответствия. Они все отсутствуют.       — ...Нет, не помню, — неохотно признает Азирафель.       — Хм, да. Память, — размышляет Метатрон и особенно пристально смотрит на Кроули. — Еще одна любопытная вещь. ***       Кроули колеблется.       Сначала он небрежно проходит мимо книжного магазина, не удосуживаясь заглянуть в него; в половине случаев он все равно не отражается в зеркалах, так что ему незачем смотреть на окна. Они темны и надежно скрывают то, что находится внутри; можно только догадываться, какие кошмары там таятся. Книги и так наводят ужас. Может быть, зомби. Больше детских одеял. Картина с изображением уродливого старика, не обладающая никакими сверхъестественными свойствами...       ...Впрочем, книги — самое подходящее предположение. Не то чтобы его это сильно волновало.       Уикбер-стрит почти не знакома Кроули, шагающего по ней взад и вперед, хотя он замечает пожарный гидрант, с которым, как ему известно, у него не очень хорошие отношения (они имеют обыкновение извергать воду). Конечно, через дорогу находится кофейня Нины, но вряд ли он в ближайшее время повторит свой визит туда. К книжному магазину примыкает музыкальная лавка, и это привлекает внимание Кроули, но потом он замечает в витрине пластинку Майкла Бубле, что притупляет всякое любопытство, пока оно не угасает окончательно. Пластинки канадских музыкантов действуют на демонов так же, как распятие над дверью. Магазинчик фокусов, французский ресторан, музыкальные инструменты на продажу, плохо замаскированный бордель с предупреждением на витрине «за блондинок берем больше».       В конце концов, он не может больше тянуть время. Он останавливается на тротуаре и смотрит на неонового ангела над входом, оскалившись. Пугающе стоять у подножия того, что занимает больше места в мире, чем Кроули когда-либо мог; это заставляет его чувствовать себя еще более ничтожным. На здание так же больно смотреть вблизи, как и издалека.       Кто-то задевает его плечом, отвлекаясь на телефон. Кроули спотыкается, так что его очки слетают с лица и падают на тротуар. Одна из линз разбивается вдребезги.       — Эй… — возмущается Кроули.       — Не стой тут столбом, приятель, — ворчит человек. — Мешаешь людям пройти.       Человек топает прочь, такой же рассеянный, как и раньше. Кроули ничего не отвечает, нагибаясь, чтобы поднять очки. Он фыркает, смотря на слегка помятый край оправы, зияющей осколками стекла, словно окно, разбитое отлетевшим бейсбольным мячом.       Или словно осколками плоского морского ежа, словно остроконечными раковинами мидий и моллюсков на берегу моря. Словно зазубренными камнями у подножия скалы, выпирающими из волн, как плавники акулы. Словно радостно оскаленным ртом ребенка без двух передних зубов.       Он отчётливо видит это в призрачном измерении, где хранятся его крылья и самоуважение; он одновременно в Лондоне и в Иудее, стоит у подножия слишком белого книжного магазина и издалека наблюдает, как слишком маленькая девочка делает ожерелья из ракушек. Если сосредоточиться, по-настоящему сосредоточиться, то он снова оказывается на склоне скалы, где теплый соленый ветер треплет его волосы и одежду. Он один. Он всегда был один. Его работа не располагает к тому, чтобы заводить друзей, но... но, возможно, они могли бы быть, в конце или даже в начале, если бы он мог просто... просто... ***       — А вы, молодой человек? — задумчиво спрашивает Метатрон у Кроули. — Знаете ли вы, кого я стер?       Кроули ощетинивается. В пещере становится слишком жарко, и не от сияющего, шипящего тепла, исходящего от Книги Жизни. Скорее, это похоже на поднимающуюся магму в кратере вулкана. Кроули делает еще один шаг вперед, прежде чем Азирафель успевает его остановить, словно отчаянно желая, чтобы его снова швырнули о землю.       — Я был там, знаете ли, — мрачно говорит Кроули. — В Раю. Я видел, как вы и другие архангелы устроили суд, когда вышвырнули Джима/ Гавриила на обочину.       — Вот как? — скучающе спрашивает Метатрон с совершенно нечитаемым выражением.       — О да, — продолжает Кроули, и голос его дрожит, становясь все громче и громче. — И это поразительно, что Всемогущая, по-видимому, позволила бы вам удалить из существования не одного, а двух архангелов. Это почти... невероятно.       Метатрон едва не закатывает глаза, но в последний момент сдерживает себя только для вида.       — Если ты говоришь о Гаврииле, — с досадой начинает он, — то, как ты, очевидно, уже знаешь, мы не собирались стирать его из бытия. Мы просто планировали удалить его воспоминания...       — Нет никакой разницы!       Крик Кроули эхом отражается от гладких каменных стен с шипением и адским рычанием, сотрясая плотные слоистые сталактиты. За шесть тысяч лет Азирафель ни разу не слышал, чтобы Кроули звучал подобным образом — под влиянием его демонической, а не человеческой сущности. Это побуждает Азирафеля к действию — Кроули не один находится в уязвимом положении, и ему кажется крайне важным напомнить об этом Метатрону.       — Зачеркните меня, сотрите, это не имеет значения, — говорит Азирафель. — Очевидно, вы получили то, за чем пришли. Почему бы не сделать это прямо сейчас?       Метатрон выглядит разочарованным.       — Из-за Второго Пришествия Христа, конечно же, — говорит он с некоторым сожалением. — Душа не занимает тело, пока сосуд не родился. До рождения ее существование лиминально; твое стирание полностью нарушит план Всемогущей. Сначала должен родиться сосуд.       Сосуд, не ребенок. Азирафель думает о том, как две тысячи лет назад стоял на облаках и смотрел вниз на Благовещение Марии. Слова Гавриила, полностью отклонившегося от сценария, за что его позже пожурила Бог, если верить небесным сплетням («Не бойся, Мария, ибо ты переходишь в высшую лигу»), разговор, который они вели над корчащейся девушкой, слабое свечение ее чрева сквозь судорожно сжатые пальцы. «А как же жертва Марии? Получить сына и знать, что он будет рожден только для того, чтобы умереть?» ***       Став демоном, вы уже не сможете забыть об этом — осознание этого кроется за каждой мыслью в вашей голове (как бы редко они ни появлялись) и так глубоко проникает в саму вашу суть, что сочится из вас, как инфекция. Бич материального мира. Вы отбрасываете свое собственное зло назад, туда, где ваше тело блокирует свет; вы несете на себе тяжесть постоянного напоминания о безусловной любви, которую утратили, лишившись языка для ее получения, как если бы, когда вы умираете от жажды, вам наливали воду в ладони со слишком широко растопыренными пальцами.       Условный. Вы знаете без возможности забыть, что вы условны.       Даже сейчас, стоя перед белым холодным небытием слишком яркого книжного магазина, Кроули как никогда болезненно осознает свою демоническую сущность.       Он потирает большим пальцем полупустую оправу очков, оставляя после этого движения неповрежденное стекло чудесным образом замененной линзы. Он настороженно оглядывается, слегка водя челюстью. Раздумывает, что делать дальше. Этот октябрьский день в Лондоне пронизывающе холоден, но солнце греет Галилейское море, и у Кроули возникает ощущение, что ему придется войти в чрево зверя, если он хочет получить хоть какие-то благословенные ответы. Ничего нового.       Его щека дергается.       — Не стой столбом, — бормочет он, как мантру, прежде чем водрузить очки обратно на нос и направиться в книжный магазин. Двери распахиваются перед ним с идеально синхронизированным звоном колокольчика. ***       — Ты чувствуешь его, не так ли, — отнюдь не спрашивает Метатрон. Его рот под козлиной бородкой изогнут вверх, словно он улыбается, причем вполне добродушно. Его глаза не отрываются от лица Азирафеля. — Уверен, что ты чувствуешь себя так, словно... за тобой следует великая тьма. Как будто руками Самой Всемогущей на твои глаза набрасывается саван. — Пауза, как бы для того, чтобы подчеркнуть. — Как будто ты сам тянешь его за великую, могучую цепь.       Азирафель качает головой; мысли кружатся в его голове, дыхание становится учащенным.       — Я... я вижу свое стирание, — непонимающе возражает он. — Я вижу конец.       — Так и есть, — решительно соглашается Метатрон. — Конец, который освободит всех нас. Куда бы ты ни пошел, Сатана последует за тобой; ты привязан к нему так же, как и он к тебе. Его жизнь — это твоя жизнь. Логично предположить, что за твоим уничтожением последует и его. Земля очистится от зла — нет, зло никогда не будет существовать. — Он наклоняет голову и делает полшага вперед по направлению к ним двоим. Кроули хватает Азирафеля за запястье и тянет его на полшага назад. Метатрон спрашивает, как будто ему искренне интересно: — Как ты думаешь, почему делал все только хуже для планеты, для человечества? Сам Сатана не делал ничего другого уже более шести тысяч лет. А что насчет... ох, того, что у вас двоих было на протяжении многих лет? Ваша... договоренность?       Азирафель бледнеет, а Кроули выдыхает так, словно из него выбили воздух. Метатрон кивает, не сводя с них острого взгляда.       — О да, я знаю все о демонической работе, которую ты проделывал во имя Сатаны. Я видел фотографии, читал стенограммы. И тем не менее… ты выполнял работу демона, санкционированную самим Адом, и все равно тебя не тронули.       Это физика: то, что поднимается, должно опуститься; то, что верно для Азирафеля, должно быть верно и для Кроули. Они уравновешивают друг друга оттенками серого, идеально выравнивают мир на бронзовых или трехлучевых весах. Какой бы след Кроули ни оставил в мире, Азирафель оставляет обратный; из какой бы глины ни был слеплен Кроули, Азирафель был сформирован из излишков теми же руками, с той же безусловной любовью, которую Азирафель в последнее время не может не находить... условной. Отсутствие одного — это создание другого, определяемое зияющей дырой, оставшейся в реальности; тем, как материал освобождает для них место. Создает пространство для них обоих.       Термодинамика. Не все всегда завязано на термодинамике.       — Всемогущая создала непроклинаемого ангела, — продолжает Метатрон. — Для тебя должно было стать совершенно очевидным, что ты, как и сам Сатана... — Он делает паузу, выжидающе поднимая свои ярко-белые брови.       Азирафель сглатывает и повторяет слабым, покорным голосом:       — ...Рожден умереть.       Метатрон щелкает языком.       — Теперь ты понимаешь. ***       Если бы Кроули хоть когда-нибудь интересовался внутренним убранством книжного магазина — а он не интересовался, — он бы удивился тому, как сильно ошибался.       Просто, учитывая ослепительную белизну фасада и подмигивающего над входом ангела, можно подумать, что внутри вы найдете нечто еще более отвратительно похожее на Рай. Упорядоченные ряды, антисептика, страницы изнанкой наружу, чтобы в проходах не было видно ничего похожего на разнообразие цветов. Однажды, вспоминает Кроули, он посетил архивы Рая до своего Падения в поисках еще каких-то чертежей, которые мог бы перенести в Творение. В те дни там были только слова Всемогущей, переписанные тем, кто этим занимался. Кроули не заморачивался запоминанием того, кто это был.       Однако сейчас Кроули кажется, что на Земле не найти места, менее похожего на Рай, чем внутреннее помещение «А.З. Фелл и Ко», отчего он начинает невольно любоваться этим помещением.       Здесь все в теплых желтых тонах, мебель из теплых пород дерева, с потертостями и несоответствиями, словно дизайнер вручную подбирал каждый предмет, каждую книгу по отдельности. С невероятной заботой, от которой у Кроули зубы сводит. По деревянному полу разложены великолепные гобелены, на желтых стенах — картины, фотографии, вырезки из газет, вставленные в рамки и криво приколотые гвоздями. Кроули видит одну, с жирным заголовком: «ШЕРЛОК ХОЛМС УМЕР». КОНАН ДОЙЛ СКАЗАЛ: «С НИМ ПОКОНЧЕНО». Он отводит взгляд и смотрит на старинный граммофон в углу, на витражные лампы, которые держат кованые херувимы, на картонную фигуру Хью Гранта в натуральную величину, на цветочные перегородки в комнате. Запах коньяка и бобов тонка, ванили и дуба...       Где Кроули уже чувствовал этот запах прежде?       Над ним сверкающая люстра, которая преломляет свет, превращая его в радугу, за исключением красного цвета. По иронии судьбы, Кроули всегда плохо различал оттенки красного. Свет проникает в каждый уголок магазина, практически пропитывая все вокруг добродетелью, достаточной, чтобы заставить демона чихнуть, но, как ни странно... эта не вызывает у него такой реакции.       А книг здесь довольно много.       Кроули находит, что это слово не вполне передает масштабы реальности перед ним.       Перефразируем: книг тут — хренова туча.       Они переполняют книжные полки, стойки, скромно заставляют все свободные места в комнате. Некоторые открыты, другие закрыты; ни одна не выглядит потрепанной. У дальнего края стоит опрокинутая книжная полка; вместо того, чтобы поднять ее, на нее сгрудили настоящую коллекцию шатких стопок по краям и вертикальным полкам, напоминающим небоскребы в далеком мегаполисе. Не опрокидываются они только чудом. Пол полностью занят книгами, с регулярно встречающимися просветами, куда можно поставить ногу в попытке преодолеть огромную благословенную комнату. Недолго думая, Кроули снимает солнцезащитные очки и вешает их на статую лошади на стойке.       Он замирает.       Пустым взглядом смотрит на свою руку, потом на статую.       Это вздыбленная лошадь, поводья которой держит мальчик, стоящий у ее бока. Вокруг — книги, и еще больше книг, и прежде чем Кроули успевает понять, почему именно это движение было таким естественным, его взгляд устремляется в центр магазина, где закругленная полка витрины залита книгами, как водопадом, переливающимся через край. Кроули смотрит, и смотрит, и смотрит, потому что без очков ему кажется, что они...       Ему кажется. Конечно, ему... ему абсолютно точно кажется, учитывая нечестивое количество эспрессо в его организме, но... ***       — Вот почему вы отправили меня в бездну, когда я был архангелом, — мрачно осознает Азирафель. — Вот почему пытались… убить меня. Вы хотели, чтобы я утащил за собой Сатану.       Метатрон не отвечает на вопрос и никак не реагирует на обвинение. Это подтверждает его как ничто другое.       — Ты — ангел, который лично совершил больше грехов, чем любой другой демон на Земле или в ее пределах. Ты можешь сравнить статистику; наши отделы регистрации чрезвычайно дотошны. Не так ли? — Он направляет вопрос Кроули с язвительными нотками в голосе, но не дает ему шанса ответить, прежде чем продолжает: — Всемогущая знала это, знала, какого ангела Она создала в своей бесконечной мудрости, и решила не отправлять тебя в Ад вместе с остальными. Ты никогда не был проклят. Тебе это не было суждено.       Азирафелю все это уже известно — это было его постоянным безмолвным спутником на протяжении шести тысяч лет с виной выжившего и ничуть не уменьшилось со временем. Почему он был рожден, чтобы быть спасенным, а Кроули — нет, почему он был создан с этими порывами, столь сильно отличающими его от остальных представителей его вида. Сказать, что на все воля Всемогущей, — это одно, — Азирафель ничего другого и не делал, — но услышать это однозначно из уст глашатая Самой Бога, вышедшего из-под контроля или нет, — это...       — Она так и не прокляла меня, — говорит Азирафель, словно впервые осознавая сказанное. — Все, что я делал, все, что могло бы и прокляло бы людей, делавших то же самое... Я был неуязвим для Ее ярости. Я всегда был неуязвим.       — Да, — говорит Метатрон, совершенно озадаченный, — и ты никогда не задавался вопросом, почему?       Азирафель вспоминает, как стоял у основания Эдема и щурился, слушая голос Бога, когда Она светила на него, как полуденное солнце на экваторе; так же ярко, так же обжигающе. «Где пламенный меч, что Я дала тебе, Азирафель, чтобы ты охранял врата Эдема?»       Он уже отдал его Адаму, «о, да только что тут был, наверное, положил куда-то», не зная, что со временем он каким-то образом перейдет к Войне.       Что заставляет Азирафеля вспомнить, конечно же, об отчаянных словах Кроули в нью-йоркской закусочной. «Азирафель, ты не станешь демоном, потому что последние шесть тысяч лет, в буквальном смысле, провел во грехе. И знаешь что? Богу. Все. Равно». Азирафель думает об этой самой пещере за две тысячи лет до этого, на этой самой земле, на которой они стоят сейчас. Он и Кроули уравновешивают друг друга, если это можно так назвать. Моральная нулевая сумма.       Если тройной луч полностью склонится на сторону греха между Азирафелем, Кроули и самим Сатаной...       ...Что сможет уравновесить его на этот раз?       Не нужно быть идиотом, чтобы найти ответ. Что поднимается, то опускается по трое.       — Вам нужно стереть меня сейчас, — говорит Азирафель, — не так ли? ***       Кроули хмуро оглядывается по сторонам, чтобы убедиться, что никто не наблюдает за тем, как его любопытство разжигает не что иное, как книги. Светящиеся книги, справедливости ради, излучающие золотистый теплый свет, но все равно книги. Ему нужно поддерживать определенный образ, вы же понимаете… если бы его тут застукали ранее, он просто планировал сказать, что грабил магазин. Если хозяин вообще появлялся бы. Но теперь...       Оставив очки на статуе, Кроули медленно подходит к округлой полке.       Под его ногами скрипит половица, но он не обращает на нее внимания.       Он наклоняется, складывая руки за спиной, и смотрит на множество книг на стойке, словно на экспонат музея, приготовленный для изучения. Сразу же одна из них привлекает его внимание и удерживает его, неподвижно, как магнит противоположной полярности.       Затем его внимание привлекает другая.       И еще одна.       И еще...       «Змеи Нила: от Апофиса до Эдема». «Фея, которая убедила Конан Дойла». «Великанша из Эдинбурга». «Не совсем восстание Мордреда: Контекстуализация черного рыцаря из Легенды о короле Артуре»». «Самый раздражающий оракул Вавилона». «Происхождение Человека-мотылька». «Шекспир и критикан, который послужил вдохновением для сэра Эндрю Эгьюйчика».       Кроули отшатывается назад.       Они все… Господи, они все о нем. ***       Жертва. Жертва должна быть всегда. ***       Кроули не остается ничего другого, как вскарабкаться куда-то смутно вверх.       Это по крайней мере даст ему более высокую точку обзора. Он делает каждый шаг по винтовой лестнице медленно, крадучись, словно призрак на задворках магазина. В конце концов, он не в первый раз имеет дело с проклятыми домами — он как-то изображал полтергейста в отеле в Колорадо. Это было ужасное время — сплошная работа и никаких развлечения.       Кроули чувствует тепло по мере того, как поднимается все выше и выше, как будто подбирается к ядру земли, окунаясь в него, словно в сироп. Медленный, словно патока, словно магма, поднимающаяся из жерла вулкана.       Чем выше он поднимается, тем сильнее размывается, как ветер пустыни о песчаник, его края сглаживаются, шипы становятся более мелкими и мягкими на ощупь. Ему кажется, что он ждал, ждал целую вечность этого прикосновения. Он не может справиться с собственными руками, не может справиться с бесконечной реальностью мира, с раздражителями, с ощущением того, что он занимает материю, что материя занимает его. Кроули всегда было интересно, каково это — быть черной дырой, поглощающей все без разбора. Не просто физика — теоретическая физика. Его любимое занятие — запутывать людей и наблюдать, как они пытаются найти хоть какую-то логику в манипуляциях Бога. «Ха. Удачи, мать вашу».       Он создавал черные дыры еще до того, как придумал название тому, что означает нечто настолько плотное и настолько чертовски голодное, что выходит за пределы самой реальности, погружаясь в измерение, которое могло бы сожрать сам свет, если бы могло. Если подумать, мог бы кто-нибудь другой, кроме Кроули, создать черные дыры?       Кроули больше не в Канзасе, не был там уже шесть тысяч лет. Теперь у него есть название для этого чувства. То, что его вызвало. И оно там, прямо там, на кончике его...       — Эхей? — раздается голос наверху, совсем рядом. — Это ты, Кроули?       Он прекращает подъем.       Вдыхает.       Как быстрое мерцание проектора, Кроули вспоминает пожелтевший двор в Уц, и «я отдал его», и илисто-голубые глаза, и резкий вкус шемара, и белокурые кудри, и ощущение добродетели — такой чистой, что ее источником не мог быть Рай, и сплошь клетчатые вещи, и «я не дам тебе то, что может тебя убить», и знойную пещеру посреди грозы, и руки, которые неосознанно блуждают по его телу, запуская пальцы в свет, словно могут проникнуть в грудь друг друга, и чувство, обвившееся вокруг ребер Кроули, которое не отпускает его уже две тысячи лет, а может, и шесть тысяч, и это чувство все разрастается и разрастается, пока Кроули не пронизывает одна мысль, заслоняющая собой все остальное...       «Я знаю тебя».       Кроули выдыхает.       — Азирафель. ***       — Что? Ты думаешь, я здесь, чтобы стереть тебя? Нет, о нет, — Метатрон слегка усмехается и качает головой, словно сама эта мысль — просто лепет несмышленого ребенка. Слишком нелепая, чтобы даже повеселить. — У Господа еще есть планы на тебя, Азирафель, — планы, которые ты должен считать честью для себя! Многие ангелы готовы убить за твое место. Что же касается меня, то я всего лишь Ее... — Он взвешивает варианты, перебирая их в голове, прежде чем принять решение: — ...твердая рука.       Буря на востоке стихает. На ее место приходит пурпурно-розовый отсвет приближающегося рассвета, раскаленный добела, словно железо над кузницей. Скоро, когда солнце взойдет над горизонтом, оно осветит их троих. Тогда уже не спрятаться.       — Если вы все еще здесь, что... вы собираетесь с нами делать? — настороженно спрашивает Азирафель.       Пальцы Метатрона барабанят по обложке Книги Жизни быстрым, повторяющимся стаккато. Как тиканье часов. Тук, тук, тук. Он едва заметно улыбается, так что достаточно моргнуть — и упустишь.       — Увидишь, — отвечает он. ***       Сегодня приятный день.       Настолько приятный, насколько вообще может быть приятным конец октября в Лондоне, обычно холодный, серый и неприятный. В последнее время в Лондоне почти не было дней, которые можно было бы назвать «приятными», хотя недавние наплывы относительной «приятности» получались сильными, энергичными и удивительно мощными — несмотря на тилапию. Тем не менее в позолоченных стенах книжного магазина «А.З. Фелл и Ко» сегодня приятный день для ангела и демона, потому что любой день, проведенный вместе, лучше предыдущего. Но Азирафель, конечно, никогда бы этого не признал.       — Неужто это сам старый змей, — говорит Азирафель, оборачиваясь к Кроули, маячащему на краю комнаты. Он снимает очки для чтения и жестом указывает книгой, которую держит в руках, на стоящий перед ним ящик. — Просто занимаюсь организацией. Я бы попросил тебя о помощи, но я только что добрался до библий с опечатками. Полагаю, для тебя она еще слишком... святая.       Он ожидает, что Кроули отпустит колкость насчет «ты должен совершать прелюбодеяния» или о чем-нибудь столь же непристойном, чтобы взъерошить белоснежные перья Азирафеля. Он уже почти представляет, как демон скажет «признайся, ангел, Исходу бы только помогло мое прикосновение: я мог бы сделать чуму действительно страшной». Азирафель даже готовит свой остроумный ответ на богохульство демона. «Лягушки и саранча и так пугают, спасибо, — ответил бы он, игриво приподняв бровь. — Возможно, тебе следует создать свою собственную чуму. Ее симптомом будет мания величия».       Но Кроули никак на это не реагирует, только спотыкается и тяжело приваливается к одному из книжных шкафов. Открывает рот. Закрывает его. Открывает снова. Азирафелю кажется, что он похож на форель. Или тилапию.       — ...Мне нужно выпить, — в конце концов с трудом говорит Кроули.       Азирафель поджимает губы.       — Тебе повезло, — говорит он, захлопывая одной рукой издание Библии в мягкой обложке и промахиваясь мимо золотого кольца. — Выпивки у меня много.       Они находятся в верхней части книжного магазина, в нише с полками и сиденьями на вершине винтовой лестницы, куда редко поднимаются покупатели. За одной из книжных полок находится потайной вход в квартиру Азирафеля, куда обычно можно попасть только по другой лестнице, расположенной в задней части, и он не знает, зачем вообще это нужно, тем более в скромном книжном магазине. Хуже того, он не может вспомнить, какая книга служит дверной ручкой — то ли «Атлант расправил плечи», то ли «Загадка женственности» — но подозревает, что человек вряд ли возьмет любую из них в руки. Да и ангел, если уж на то пошло.       — Давненько мы виделись в последний раз, да? — спрашивает Азирафель через плечо, наливая им обоим по скромному бокалу Совиньон Блан из ящика, который хранит в шкафу. Затем он колеблется, косо поглядывая на Кроули, прежде чем щедро доливает напитка в оба бокала. — Где именно... в Париже? Эдинбурге? Может быть, в Сент-Джеймсском парке?       Кроули хмыкает. Он сидит в одном из кресел (довольно криво) и безучастно смотрит в потолок.       — На мне был дурацкий прикид, — решает он.       Азирафель протягивает ему бокал.       — Это вряд ли сужает круг поиска.       Действительно, не сужает. Азирафель обнаруживает, что совершенно не помнит их последней встречи, даже с учетом «дурацкого прикида». Он помнит прическу, похожую на шлем, что отражала неоновые огни Сохо, нагло рекламирующего прелюбодеяния, но также помнит пончо с Ниагарского водопада, зад Кроули в воздухе, когда он чуть не выпал из «Леди Тумана». Азирафель не может точно назвать год, когда произошло любое из этих событий, но, что ж, он живет на Земле ужасно долго. Трудно за всем этим уследить.       Вино, похоже, успокоило нервы Кроули, по крайней мере, до более приемлемого уровня.       — Ты был занят, да? — спрашивает Кроули, окидывая ленивым взглядом стопки и стопки книг вокруг них. Даже наверху почти нет места, чтобы пройти, не говоря уже о том, чтобы сесть. — Я не эксперт, но разве вся эта бумага не пожароопасна? Уверен, что даже на «фабрике «Трайангл»» с пожарной безопасностью дела обстояли лучше.       Лично Азирафель не видит особой проблемы в своей коллекции.       — Я управляю книжным магазином, мой дорогой, — просто говорит он. — Естественно, здесь будут книги. Это не должно тебя так уж удивлять.       — Да, но... — Кроули небрежно, но чересчур энергично машет рукой, а другой прижимает вино к груди, как будто оно драгоценное. — Есть такая вещь, как «перенасыщение товарами», знаешь ли. Почти уверен. Представь себе, что ты заехал на виноградник за бутылкой-другой, а когда зашел в дом, то вынужден проплыть через полный дом красного вина, чтобы добраться до нужного. Только представь.       Азирафель так и делает.       — Звучит замечательно, — говорит он на полном серьезе.       — Да, — ворчит Кроули, заметно раздраженный тем, что согласен с ним.       Азирафель никогда бы не признался в этом, но благодарен Кроули за то, что тот заглянул к нему. Нет слов, чтобы выразить то, что Азирафель чувствовал последние несколько лет, столетий собирания книг, одержимый неутолимой жаждой знаний, от которой не мог оторваться. Пока Кроули не заглядывал к нему время от времени и не предлагал спасательный круг, пусть и ворчливо, злокозненно. Но нужно довольствоваться тем, что имеешь, тем более что Азирафель, конечно, не стал бы ни о чем просить демона, поэтому вместо этого решил быть благодарным. Будучи ангелом, это давалось ему без труда.       — Чем же ты занимался? — вежливо спрашивает Азирафель.       Кроули издает несколько звуков, похожих на скрип дверной петли, нуждающейся в смазке, и задумчиво вертит лодыжкой, перекинутой через ручку кресла.       — Всем понемногу, — говорит он. — В последнее время мне не посылали никаких искушений, так что я обходился без них. Занимался разными делами. Знаешь ли ты... — Кроули наклоняется вперед с предельно серьезным видом, и его таз выделывает такое, что ни одно человеческое тело не сможет повторить, — что можно просто зайти в школу? Зайти и сказать: «Извините, я заменяю миссис Шмидт» — всегда есть миссис Шмидт — и попросить табель посещаемости. И они тебе его просто дадут!       С какой стати Азирафелю вообще станет добровольно находиться в здании, полном детей? Он растерянно открывает рот, чтобы на это указать.       Кроули тем временем продолжает:       — И в музеи тоже! Думал, это просто выдуманные прикрытия, чтобы избежать преследования за узаконенное воровство, но они настоящие! И знаешь что? Заходишь в любой из них, и куда ни глянь — везде БУМ! — Азирафель подскакивает, а Кроули продолжает, немного маниакально: — Имена! Художники, спонсоры, смотрители, не следящие за своими именными табличками! По всему этому благословенному месту! Никогда не видел ничего подобного.       — Ты… — Азирафель замолкает, не зная толком, с чего начать.       — Что-то вроде хобби, — словно бы в оправдание быстро вставляет Кроули. — Вчера это было собирание кубика Рубика, сегодня — вот это. Люди тоже на них подсаживаются… ты когда-нибудь видел, как они, сгорбившись перед экраном компьютера, проводят ночи напролет в последней стадии зависимости от «Ancestry.com»? — Голос Кроули становится высоким, визгливым, похожим на звук воздушного шарика, у которого заканчивается воздух. — Один из лучших сайтов, к которому я приложил руку, честно говоря. Полностью надуманный. В любом случае, это не... это не странно, вот и все, что я хочу сказать.       С каждым словом борозда между бровями Азирафеля становится все глубже и глубже.       — Значит, ты... коллекционируешь людей, — нерешительно уточняет он.       — Имена, — поправляет его Кроули.       — О, конечно, коллекционируешь имена. Это гораздо разумнее. — Азирафель покачивает бокал с Совиньон Блан, собирается что-то сказать, но потом решает как следует обдумать следующие слова. — И... и ты решил, что школы и музеи — лучшее место для этого? А не что-нибудь еще?       Кроули фыркает.       — Что? Не похоже, что есть какие-то более подходящие места для поиска, так ведь?       — О нет, — соглашается Азирафель, совсем не намереваясь помогать ему, когда обводит все вокруг широким жестом. — Ни одно не приходит на ум. Я просто рад, что у тебя есть хобби, а не эти... машины Руба Голдберга, или как ты там говорил...       — Я же сказал, это вчерашний день, — говорит Кроули и садится, опустив ногу в более разумное положение. — У тебя тоже появилось хобби, если это можно так назвать. — Он выгибает бровь и выгибает губы в легкой подстрекательской улыбке. — Ты теперь продаешь детские одеяла? Что, в миссионерской поездке закончились места?       — Я не продаю их, я... — фыркает Азирафель. — У меня внезапно оказалось значительное их количество, и мне нужно было освободить место, поэтому я решил отдать их бесплатно. Материнское отделение больницы показалось мне самым... благочестивым.       — О, очень благочестивым, — соглашается Кроули. — Только сегодня утром один врач велел мне вытащить голову из задницы за то, что я заблокировал дверь лифта.       — Странные времена, — неопределенно говорит Азирафель. — Раз уж ты об этом заговорил, то буквально вчера я был свидетелем того, как человек на улице засунул кулак себе в зад. Представь себе!       — Как ты думаешь... — начинает Кроули, но останавливается, хмуро глядя в свой бокал, словно проверяя его. Будто останавливая себя от продолжения, он делает слишком большой глоток, так что кадык под водолазкой подпрыгивает. Азирафель отводит глаза, как будто Кроули раздевается, что ангел считает столь же неприличным, как и слишком большие глотки вина.       — Что я думаю? — с придыханием спрашивает Азирафель, делая приличный глоток из своего бокала.       Кроули грубо причмокивает, но его глаза с легкой маниакальностью не отрываются от лица Азирафеля. Он многозначительно поднимает брови.       — Знаешь, — говорит он. — Учитывая то, как мы встретились, вряд ли мне стоит это объяснять, верно?       Как оказалось, нет. Азирафель в ужасе опускает бокал.       — Нет.       — Может быть.       — Не… не может.       — Почему?       — Потому что... — У Азирафеля нет достаточно веской причины, поэтому он решает прибегнуть к своему обычному средству. — Всемогущая любит людей, правда любит, она никогда бы не ввергла мир в Армагеддон, и... ох, прошло совсем немного времени...       — Мы достигли отметки в шесть тысяч лет, вот и все, что я хочу сказать, — с горечью говорит Кроули при виде того, как Азирафель демонстрирует свою непоколебимую веру в Бога. Он вечно так реагировал на это по причинам, совершенно и абсолютно чуждым Азирафелю. — Если это скоро случится, то лучше бы это произошло сейчас, так ведь?       Азирафель определенно так не считает.       — Почему? — резко спрашивает он. — Что-то уже произошло?       Пауза.       — ...Нет, — медленно произносит Кроули, похоже, убеждая в этом и себя. — Нет, ничего не произошло. Ни служебных записок, ни запросов на искушения, ни приглашений на встречу, ни угроз выпустить кишки, ни… ничего. Не слышал ничего от демонов, наверное, десятилетиями, учитывая все это... ничего. Не говоря уже о том, что адская пасть возле моей квартиры тоже закрыта. Теперь там просто забегаловка с фаст-фудом. — Кроули переставляет кресло, каким-то образом устраиваясь в нем поудобнее, не уронив при этом ни ноги, ни бокал с вином. — Так что, да. Технически у меня нет причин думать, что что-то происходит. — Змеиные глаза Кроули, не скрытые за его обычными солнцезащитными очками, неловко впиваются взглядом в глаза Азирафеля. — Ты понимаешь, к чему я клоню?       Понимает.       — А, — настороженно начинает Азирафель. — Ничего... не произошло.       — Да, — соглашается Кроули, размышляя. — Немного странно, не находишь?       Азирафель нехотя допускает, что в словах Кроули есть рациональное зерно, что, пусть редко, но все же случается. Азирафель всю жизнь подвергался микроменеджменту, выполняя никчемные задания Рая; полное молчание той самой группы, которую Азирафель веками умолял оставить его в покое... пугает, одним словом. Как глубокая задержка дыхания в ожидании выдоха, как береговая линия, отступающая в океан в преддверии цунами. Он уже много лет ждет этого неминуемого события.       — А что насчет тебя? — спрашивает Кроули. — Как там твоя сторона наверху? Есть ли новые пророки, брошенные в логово льва, указания от главного придурка или какие-нибудь… изменения? — Кроули скрещивает ногу над коленом, затем меняет положение, беспокойно перемещая ноги. — Когда ты в последний раз поднимался туда?       — Боюсь, что ближайший подъемник в Рай закрыт, — просто отвечает Азирафель. — Я пытался подняться для... небольшого уточнения, но не смог заставить кнопки работать. Осмелюсь предположить, что я немного... отрезан от Рая, если они не решат связаться со мной напрямую.       Кроули делает еще один глоток и отводит взгляд.       — Почему бы тебе просто не отправить им сообщение чудом?       И Азирафель чуть было не пробалтывается. «Вообще-то, мой дорогой, и тебе это покажется особенно смешным, но... не думаю, что я все еще ангел. И вот что самое странное: я по-прежнему чувствую свои крылья, свой нимб, все еще ощущаю небесную любовь Всемогущей всем своим существом... и мне кажется, что ты исчезнешь еще на десяток лет, если я спрошу, чувствуешь ли ее и ты прямо сейчас». Он думает о стене Эдема, о том, как держит в руках пылающий меч и защищает восточные ворота, пусть плохо, но… это было важное задание. Важнее, чем быть чопорным коллекционером книг, который даже не может подогреть свое проклятое едва теплое какао с помощью чуда, если учесть, что он давно уже не способен создать его чудом. Бесполезный.       В конце концов, он ничего не говорит. В конце концов, что значит еще один секрет между смертельными врагами? Азирафель уверен, что Кроули и сам хранит немало тайн. Он точно знает, что так оно и есть.       — Итак... я поговорю со своими людьми, а ты — со своими, — неуверенно, но не желая этого показывать, говорит Кроули. Он допивает свой бокал, еще раз непристойно закидывая голову, и поднимается с кресла. — Проверю, вытащили ли адскую чеку из адской гранаты.       — ...Да, — так же неуверенно отвечает Азирафель. — Мои... люди. Я это сделаю... в дальнейшем.       — Эх, — машет рукой Кроули, — не стоит торопиться.       Для Азирафеля это не имеет особого смысла.       — Но если речь идет о конце света?.. — пытается он.       — Насколько я слышал, должен родиться мальчик, которому должно исполниться одиннадцать лет и который потом должен дать имя адской гончей, и... то есть ребенок еще даже не родился. У нас есть уйма времени, если... ну, если это все-таки не ничего.       Азирафель нечасто доверяет мнению Кроули («В России зимой не так уж и холодно» — Наполеон на своей шкуре узнал, что это не так), но он солгал бы, если бы сказал, что слова демона не принесли ему хотя бы толику утешения. Конец света наступит не завтра — во всяком случае, не в ближайшее десятилетие. У него еще есть время... в общем, ни на что особенное. Возможно, на покупку недвижимости, если уж на то пошло.       — Ты прав, — вздыхает он, устраиваясь в кресле, пока Кроули спускается обратно по лестнице. И добавляет, словно размышляя про себя: — Спешить некуда. ***       Через всего тридцать восемь минут Азирафель уже развивает бурную деятельность.       Потому что да, конечно, спешки нет, но его это будет беспокоить, если он не докопается до сути сейчас. Если он слишком долго будет оставлять это без внимания, то вернется к рутине поиска небольших независимых книжных магазинов в Лондоне, чтобы тщательно вычистить все их запасы и добавить к своему собственному. Вообще-то, он всего в трех книжных магазинах от того, чтобы сесть и разобраться, как работать со своим древним компьютером в подсобке. Он слышал слухи о местах в Интервебе, где можно купить книги, но скорее полагает, что это слишком уж хорошо, чтобы быть правдой. Однако сейчас он просто сосредотачивает свою энергию на поиске... чего-то, считая, что узнает искомое, когда увидит.       Вот так Азирафель обнаруживает себя в поисках контактной информации о том, кем, черт возьми, являются «его люди», просеивая стопки и стопки документов на своем загроможденном столе... когда натыкается на телефонную книгу.       Это довольно скромная телефонная книга, если учесть все обстоятельства; текст вполне читабельный, фамилии расположены по алфавиту по несколько на страницу. Довольно большой текст, как будто он пытается занять больше места, чем того стоит. Под именем «Р. П. Тайлер» в «Т» есть объявление — это услуга по сбору яблок с одного дерева на заднем дворе Тайлера, для которой требуется позвонить и сделать заказ на каждое отдельное яблоко.       — Кроули лучше этого не видеть, — бормочет он себе под нос, перелистывая имена, имена, имена, пока...       Он останавливается на странице с загнутыми уголками. К ней прижат клочок бумаги с надписью «СОХРАНЯЙТЕ СПОКОЙСТВИЕ И СЧИТАЙТЕ СОСКИ» наверху, в смысле которой Азирафель даже не пытается разобраться. Вот только… закладка и загиб страницы? Кто-то действительно хотел сохранить это место, даже без учета наличия грубой листовки. Азирафель с любопытством рассматривает страницу.       Сразу становится ясно, что кто-то искал. В середине страницы под фамилиями на «Я» находится дважды обведенный жирным красным карандашом адрес.       — Мистер и миссис Артур Янг, — медленно читает Азирафель. — Хогбэк-лейн, 4… и город? — Его нет в списке. Азирафель листает к обложке, чтобы бегло взглянуть на нее еще раз. «Самое идеальное место для жизни в Южной Англии, — гласит слоган. — Нет, серьезно, проверьте». Справочник за 2017–2018 год.       — Тадфилд, — растерянно бормочет Азирафель, нахмурив брови. — Что, черт возьми, такого важного в Тадфилде?       Он никогда не слышал об этом городе и не чувствует особой мотивации разбираться. Его книжный магазин — это конгломерат подержанных книг, иногда из третьих рук, а иногда и из четвертых; аннотации на полях не являются уникальной особенностью, и попытка расшифровать их все отвлечет Азирафеля от сбора большего количества книг, а он не может этого допустить. Он снова обращает внимание на выцветшую бумагу в другой руке.       «Присоединяйтесь к Армии охотников на ведьм завтра!» — гласит листовка под грубым изображением накачанного паломника без рубашки с двумя выступающими сосками, торчащими из-под его обтягивающей майки. Вдоль изображения повторяется подпись, ссылающаяся на художника как «Getty Images». — «Вы не можете присоединиться сегодня. Мы слишком заняты ловлей ведьм».       К сожалению, имя и номер ему слишком хорошо знакомы.       Телефон звонит всего несколько раз, прежде чем Азирафель слышит «щелчок» трубки на другом конце и сопровождающий его звук тяжелого дыхания в ухе. После долгой паузы он понимает, что это единственное приветствие, которое он получит.       — Эм, — начинает Азирафель, — сержант Шедвелл? Мой дорогой мальчик, это Азирафель Фелл. Я хотел бы узнать, как воспользоваться услугами ваших людей. Не могли бы вы выделить мне несколько для помощи в расследовании...       Он отодвигает трубку подальше от лица, когда раздается слишком громкий звук, чтобы его можно было расшифровать, но в основном состоящий из:       — Во имя Иисуса Христа Всемогущего я говорю: изыди, педерастичный демонический ублюдок-южанин! Прелюбодей! Ye gommy gowking tattie! Loremipsumdolorsitamet!       Азирафель не совсем уверен, но ему кажется, что в словах сержанта Армии Ведьмоловов прозвучало вдвое больше оскорблений по сравнению с их предыдущими разговорами. Старость, должно быть, настигает беднягу — в последний раз, когда они виделись, он уже напоминал Дика Ван Дайка. Кто знает, какие новые формы нетерпимости этот человек приобрел с тех пор?       — Сержант, у вас все в порядке? Нет никакой нужды так издеваться над латынью...       — Нет! Я не позволю твоему демоническому языку завладеть умами невинных детей и женщин! Пусть сила Христа победит тебя! Возвращайся обратно в Ад, ты, воняющий серой педик, и я уже говорил твоему демоническому дружку — тощему, со змеиными глазами и черной колесницей Дьявола — то же самое! Возвращайся в свое жаркое пекло Сатаны!.. — На другом конце провода начинается какой-то шум. — Нет! Ты, чокнутая блудница, держись подальше от него, Иезавель!..       Азирафелю приходит на ум сравнение с двумя бездомными котами в разгар войны за территорию. Он беспомощно смотрит в трубку.       — Боже правый! — Сержант все еще продолжает свою тираду на заднем плане, хотя, судя по голосу победительницы драки, это пожилая женщина с более приятным характером. — Мистер Фелл? Это действительно вы?       — Младший капрал Диванная Подушка?       Женщина смеется над шуткой, хотя Азирафель это замечание таковым не задумывал.       — Мои дни «диванного сервиса» давно прошли, дорогуша! Я оставила все это позади. В любом случае, замечательно слышать вас столько лет спустя. Когда я услышала, как мой мистер Шедвелл кричит «педик-южанин» из кухни, я сразу поняла...       Азирафель запинается, чувствуя себя не в своей тарелке.       — А... да, я, э-э, извиняюсь, должно быть, прошло... довольно много времени с тех пор, как я в последний раз говорил с сержантом...       — О, не обращайте на него внимания, — любезно уверяет его женщина. — Это слабоумие. И он просто ужасно защищает меня, старый чаровник. Не могу сказать, что виню его, учитывая, что вы были внутри меня и все такое...       — Я... — Азирафель бледнеет. — Кажется, я ошибся номером...       — Не скромничайте! Мы прекрасно подошли друг другу, не так ли? Немного тесновато, но...       Он резко бросает трубку.       Вот и попросил о помощи единственного человека на планете, с которым пытался поддерживать регулярный контакт, по причинам как веским, так и не особо. Он моргает, глядя на телефон и тщательно избегая думать вообще о чем-либо... ну, за исключением единственной вещи, которую Шедвелл сказал вперемешку с оскорблениями. Как будто ничего естественнее и быть не может, Азирафель набирает номер Кроули.       — Знаешь, — приветствует он довольно информативно, — боюсь, у нас...       — Одни и те же люди на подхвате, да, я понял, — резко говорит Кроули. — Нам нужно перегруппироваться. Встретимся на 2-й альтернативном месте встречи.       — А, да. Конечно. — Азирафель колеблется. — И это... старая эстрада для оркестра?..       Раздается многострадальный раздраженный вздох, достаточно громкий, чтобы заставить Азирафеля отодвинуть трубку от лица.       — Это третье альтернативное место встречи! — рявкает Кроули. — Второе — автобус номер 19. Азирафель, ты вообще пользуешься иллюстрированным руководством, которое я тебе сделал?       Азирафелю даже не нужно перебирать бумаги на своем столе, чтобы понять, что чернила расплылись из-за оставленных на ней колец от чашек чая.       — Ну...       — Пф-ф, забудь. Увидимся через пятнадцать минут, приходи один.       — С какой стати я приду не...       Линия обрывается. Не в первый раз Азирафель задается вопросом, зачем он вообще звонит демону; чаще всего один из них остается в подвешенном состоянии. ***       — Интересно,— говорит Азирафель вслух.       Несколько столетий назад он решил переехать в Лондон на постоянное место жительства, когда узнал, что Генрих VIII окончательно порвал с католиками; к лучшему или к худшему, но сейчас город является такой же частью его самого, как и он — его частью. Не проходит и дня, чтобы он не ощущал гул улиц города, биение его сердца под ногами; именно он написал анонимное письмо, предупредившее власти о необходимости обыскать Вестминстерский дворец 5 ноября 1605 года, что привело к аресту Гая Фокса. В рассказах всегда умалчивается, что причиной написания письма было то, что он увидел крысу, ползущую по ступеням дворца, и испугался новой черной чумы, но, тем не менее, он знает этот город вдоль и поперек. Даже новый магазин-однодневка не появляется в Лондоне без ведома Азирафеля.       Именно поэтому для него становится неожиданностью, когда, добравшись до ныне упраздненной автобусной остановки в конце Уикбер-стрит, он узнает, что регулярное автобусное сообщение прекращено четыре года назад.       Это не совсем так: автобусное сообщение сохранилось, но все автобусы перешли на электрические двигатели, что означает, что они ходят гораздо медленнее и реже, чтобы обеспечить цикл зарядки, которого бы хватило на целый день. В целях экономии теперь не так много внутренних городских рейсов, вместо этого в основном совершаются поездки по пересеченной местности, учитывая заметное отсутствие личных автомобилей или самолетов, пролетающих над головой. Автобус номер 19 (или: место встречи номер 2) сейчас направляется в Манчестер.       — Как же я этого не заметил? — размышляет вслух Азирафель. Его не слишком беспокоят эти перемены, поскольку он привык брать такси везде, куда бы ни поехал (вроде бы… он не помнит название службы, но помнит, что водители там не понимают принципа ограничения скорости). — Боже, я, должно быть, читал гораздо дольше, чем думал.       Напротив, Кроули, сидящий рядом с ним, выглядит так, будто у него вот-вот лопнет кровеносный сосуд.       — Это... это нелепо! — восклицает он надтреснутым голосом. Он до подбородка закутан в водолазку и пальто с отогнутым воротником, кончик носа и уши слегка розовеют. Он гневно скалится. — Электрические автобусы, никаких детей, все собаки, которых я вижу, теперь грустные, и… знаешь ли ты, что за время прогулки до остановки я не прошел мимо ни одного цветущего цветка?       — Ну, мой дорогой, цветы редко распускаются в ноябре...       — Сейчас 31 октября...       — И знаешь, — спокойно говорит Азирафель, — мне кажется, что сейчас мы не очень-то стараемся избежать обнаружения.       — Тебе «кажется», да? — огрызается в ответ Кроули. — Происходит что-то странное, вот к чему я клоню.       Места встречи — идея Кроули. Азирафель не помнит, какой разговор привел к этому — Кроули был на «шпионской» волне и не собирался останавливаться, а им нужны были меняющиеся места встреч, на которые ни Рай, ни Ад не обратят особого внимания, для подстраховки. Кроули — большой любитель подстраховок. И если бы не он, создавший дурацкий список с дурацкими кодовыми именами, которые Азирафель никак не может запомнить, он подозревает, что его собственный страх чаще всего держал бы их порознь. По крайней мере, за это Азирафель ему несказанно благодарен.       — Где нам теперь… устаивать второе место встречи? — спрашивает Кроули.       — Ты не думал о том, чтобы купить машину? — интересуется Азирафель. — Я думаю, тебе понравится. Такая юркая и желтая.       — Юркая и желтая... — Кроули издает звук отчаяния, словно раненый предательством Дездемоны Отелло. — Если бы мы с тобой оказались в одной машине, только один из нас вышел бы из нее живым, спасибо. И вряд ли это был бы я.       Азирафель про себя соглашается и втайне радуется, что Кроули это понимает.       Он прищуривается, глядя на траву позади них, на голые кусты и седую траву, окаймляющую автобусную остановку, зажатую между двумя многоквартирными домами, как унылый, крошечный парк. В нем нет ничего эстетичного, но, очевидно, он служит вполне подходящей... свалкой для выгула собак. Мертвые растения поздней осенью тоже не особенно бросаются в глаза, а в самом воздухе нет ни уныния, ни страха перед каким-то всемирным запустением, которое уже началось. В противном случае Азирафель наверняка бы уже об этом знал.       — И где, черт возьми, находится Тадфилд? — спрашивает Кроули.       Азирафель так быстро поворачивает голову, что чуть шею не выворачивает.       К остановке «Уикбер» подъезжает ярко-красный двухэтажный автобус с почти бесшумным электрическим двигателем. Светодиодный указатель через лобовое стекло сообщает, что конечный пункт назначения — Тадфилд, и у Азирафеля нет ни малейшего шанса поинтересоваться, почему, ведь на боку автобуса наклеена любительская наклейка, на которой простым и невыразительным шрифтом написано «ЕЖЕГОДНАЯ ПИРШЕСТВЕННАЯ НЕДЕЛЯ В ТАДФИЛДЕ С СЕНТЯБРЯ ПО НОЯБРЬ». Под ним — коллаж из яблонь в осенних листьях, луковичных тыкв, дымящегося мультяшного пирога, тюков сена. «ПРЯМОЕ СООБЩЕНИЕ С ЛОНДОНОМ».       Автобус почти полон.       «Ползите на Хэллоуинский парад после захода солнца 31 октября!» гласит мелкий кроваво-красный остроконечный шрифт внизу баннера. «Вход традиционно оплачивается конфетами в пользу Их».       И автобус почти светится. Возможно, это побочный продукт его мифического «электрического двигателя», но он переливается чем-то, что Азирафель не может разобрать, излучая свет, который он видел только в одном месте. Или в двух, если быть точным. Как будто он... ну, почти как будто забраться в этот конкретный автобус ему предначертано божественным образом — методом общения, который заменяет человеческий язык и вместо него выбирает его родной.       «Тадфилд, — думает он. — Мне нельзя забыть это название».       Придя к этой мысли, Азирафель поворачивается и смотрит на Кроули широко распахнутыми глазами.       — Что ты... нет, — твердо, с раздражением говорит Кроули. — Мы не едем в глухую английскую деревню за яблочными пирогами, тыквенными полями и… хэллоуинскими парадами. У нас есть рыба покрупнее, и я не имею в виду дерьмовую жареную рыбу с картошкой. Этого не будет.       — Но это же Пиршественная неделя, — многозначительно говорит Азирафель как будто в этом есть какой-то дополнительный смысл.       — Да, и ты сможешь втиснуть визит к ним в любой день в течение трех месяцев, когда мы не будем заняты попытками понять, наступит ли конец света, черт возьми, или нет...       — А если он наступит, разве мы не должны… проводить расследование? — спрашивает Азирафель, подчеркнуто поднимая брови. — Хм? Если ты прав и происходит что-то странное, то разве это не прекрасная возможность? Ангел и демон в этой точке скопления народа сегодня ночью не вызовут ни у кого подозрения, ведь Ад будет занят проклятиями, а Рай — попыткам помешать им. Это идеальная ночь для этого, думается мне.       — Для чего? Ты собираешься просто пойти туда и… и расспросить случайных местных жителей в надежде, что они чудесным образом знают, что происходит? — с сомнением спрашивает Кроули.       Но Азирафель уже направляется к автобусу.       — План именно такой, — говорит он. — Ты едешь?       — Еду ли… Нет! Не-а! — шипит Кроули. — Провести Хэллоуин с ангелом? Я не могу придумать худшего способа отпраздновать, и пока ты будешь поедать тыквенные пирожки, и сено будет попадать тебе в самые неподходящие места, я буду здесь, занимаясь настоящим, правильным расследованием! — Снизу доносится щелчок, приглушенный тем, что Азирафель пробирается сквозь пассажиров, легко игнорируя его. — Я серьезно, ангел!       Азирафель со вздохом опускается на свободное место на втором уровне. День становится все тоскливее. И когда Кроули ворчливо пересаживается в ряд за ним, Азирафель позволяет себе небольшую тайную улыбку — и все. Моргни — и упустишь. ***       Тадфилд выглядит странно знакомым.       Не то чтобы это незнакомое ощущение для него: стоит увидеть один причудливый английский городок с соломенными крышами и круглогодичным рождественским магазином, и ты уже видел их все. Но когда они с Кроули наконец выходят из почти двухчасовой поездки вместе с толпой высаживающихся людей, Азирафеля сразу же охватывает почти непередаваемое чувство дежа вю. Он задается вопросом, не так ли чувствовали себя те люди в той глупой платоновской истории о пещере, выходя на свет с узнаванием форм и зная лишь отпечатки, которые были с них сняты.       Света, правда, не так уж и много, учитывая, что поздний день уже перешел в вечер. И, к сожалению, Кроули есть что сказать по этому поводу.       — Никогда больше не сяду с тобой в этот чертов общественный автобус по каким бы то ни было причинам, — ворчит он, выкручивая позвоночник в ожидании хруста. — Только не на этих благословенных электробусах, которые не едут быстрее чертовых 30 миль в час. Не могу поверить, что ты заставил меня встать, чтобы уступить место той беременной женщине, а она даже не была на позднем месяце, и… и разве водитель не знает, что ограничения скорости — это всего лишь рекомендации?       — Ты не чувствуешь этого? — прерывает его Азирафель, упираясь основанием ладони в грудину. Сердце трепещет под его рукой.       — Что чувствую? Несварение желудка?       Но Азирафель словно не слышит его, пораженный… чем-то, чему затрудняется дать определение. Оно теплое, плотное и такое густое, что наполняет легкие Азирафеля до краев, словно надувая его. От этого ощущения покалывает в животе и потеют ладони. Оно... великолепно. Азирафель считает, что и за тысячу лет не смог бы объяснить демону, каково это.       — Это... это неважно, — говорит Азирафель, убирая руку с груди. — Ты готов к расследованию, мой дорогой?       — Конечно, нет, — отвечает Кроули, — но все равно веди, почему бы и нет.       В Тадфилде довольно шумно. Пиршественная неделя в самом разгаре, причем с довольно жутким оттенком, учитывая праздник, а ларьки и аттракционы, расставленные вдоль центральной пешеходной дорожки, выглядят вполне солидно. Искусственные надгробия установлены везде, где есть открытая сухая коричневая трава, густая паутина нанизана между вывесками, и туда-сюда снуют семьи в тщательно продуманных костюмах. Вдоль главной мощеной улицы располагается множество ларьков, где продают все, что угодно: от пирожков с мясом до горячего чая и самодельных кукол вуду.       — Не думаю, что она практикует вуду мамбо, — сухо замечает Азирафель, отправляя в рот еще одну ложку теплого яблочного крамбла. — Это закрытая практика, зародившаяся на Гаити.       А вот Кроули, которого Азирафелю удалось уговорить поесть, запихивает в рот попкорн. Потому что расследование, конечно же, вызывает аппетит.       — Может, она путешествует, — предлагает он в перерывах между жеваниями. — Гаити в один день, английская деревня в другой.       — Может быть, — рассудительно говорит Азирафель, — если не считать того, что на ней футболка с надписью «Кофе помогает мне начать, Иисус помогает мне продолжать».       Снаружи круглогодичного рождественского магазина, который в конце концов привлек внимание Азирафеля, висит вывеска, сообщающая о том, что здесь проходит девятнадцатый ежегодный конкурс «Вырасти свою тыкву». Сквозь окна, покрытые инеем, видно, как за прилавком работает пара пожилых женщин, что сразу же вызывает интерес у Азирафеля. Если в городе и стоит кого-то расспрашивать, так это пожилых людей. Он не раз практиковал это в Сохо.       — О, замечательно, — стонет Кроули.       — Не правда ли? — с довольным вздохом спрашивает Азирафель, распахивая перед ними дверь.       Запах хвои и пряников разносится вокруг волной тепла, борясь с октябрьской прохладой. В крошечном магазинчике теснится около полудюжины искусственных елок, украшенных таким количеством украшений, что они гнут пластиковые подставки, на которых стоят. За прилавком — доблестная армия щелкунчиков, выстроившаяся в стройные ряды, похожие на полк, в которых собраны самые разные фигурки — от херувимчиков с кудрявыми волосами и хоббитов Толкиена до сверкающих вампиров из «Сумерек». Каждый свободный сантиметр стены используется для венков.       Странно, но виды и запахи Рождества не успокаивают Азирафеля, как это обычно бывает, не наполняют его теплом, любовью и добром, как чайник, переполненный паром. Напротив, от гвоздики в воздухе у него сводит желудок, от системы отопления на коже выступает холодный пот, и внезапная волна тошноты грозит исторгнуть яблочный крамбл из его несуществующей пищеварительной системы.       Любопытно. Просто любопытно.       Одна из женщин за прилавком одета в консервативный черно-красный наряд, на голове у нее повязка с рогами дьявола, брошка с вилами и красные когти на пальцах. Последние могут быть просто последствиями ужасного маникюра. Другая женщина схожего возраста и более высокого роста возится с чем-то на столе для рукоделия в стороне. Она одета в достаточно убедительное белоснежное платье ангела с желтым нимбом из трубочек и крыльями из ваты. Как ни странно, знакомое сочетание позволяет Азирафелю хоть немного, но расслабиться.       Пока Кроули просматривает регистрационный лист, словно читает утреннюю газету, Азирафель улыбается своей самой райской улыбкой.       — Здравствуйте, — приветствует он женщин, в частности «демона». Похоже, это тенденция. — Мы с моим... коллегой приехали на Пиршественную неделю, и мне стало интересно узнать историю города. Есть ли в Тадфилде что-то такое, что кажется... — Азирафель подбирает подходящее слово и в итоге останавливается на: — ...странным?       «Демон» окидывает его оценивающим взглядом сквозь очки с кошачьими глазами.       — Хм, — вполне добродушно начинает она, — ...странным, говорите. Ну... яйца в магазине на углу подешевели на целый фунт...       — А как насчет блузки с низким вырезом, которая была на миссис Хадсон на похоронах мистера Хадсона? — сардонически бормочет через плечо одетая в ангела женщина. — Это было странно, не так ли?       — О да, очень странно. — «Демон» постукивает ногтями по прилавку, прямо по коллекции салфеток в виде снежинок. Тук, тук, тук. — Посмотрим... В общем, до недавнего времени в Тадфилде располагалась штаб-квартира Фонда Экологической Реформы Бытия. Что, оглядываясь назад, было очень странно — им руководили четыре подростка, отвечавшие за финансы всего земного шара...       — Это не совсем то, что я ищу, — быстро перебивает Азирафель. — Меня больше интересуют какие-нибудь значительные события, скажем... — Азирафель вспоминает даты из телефонной книги на своем столе в книжном магазине. — ...Около десяти лет назад?       Если Кроули и испытывает любопытство по поводу вопросов Азирафеля, то никак этого не показывает. Он вообще не подает виду, что слушает, поскольку теперь переключился с любопытного изучения конкурирующих тыкв на ряд с игрушками-фиджетами. В любом случае, Азирафель определенно не обращает на него внимания.       — Около десяти лет... хм, — начинает «демон», задумчиво продевая ленточку через отверстия в керамическом украшении. — Так, посмотрим... Школьный совет принял постановление об отмене занятий в дни с хорошей погодой. Какой-то парень заявил, что, по его мнению, с ним связались инопланетяне. О, и те четверо подростков... Когда они были детьми, возле американской авиабазы был небольшой переполох... Хм, никогда раньше не замечала этой связи. И руководил ими не кто иной, как... — Она хмурится. — Как же его звали?       — Эндрю вроде? — говорит «ангел», проигрывая битву с пряничным домиком, явно сделанным из ДСП. — Я думаю, это был Эндрю. Он был похож на Энди. О, или Артур?       — Нет, нет, Артур — это его отец, — говорит «демон» и улыбается Азирафелю, словно бы извиняясь. — Простите, но после шестидесяти пяти лет в Тадфилде уже трудно уследить за всем этим! Именами, я имею в виду. Уверена, вы меня прекрасно понимаете.       Кроули фыркает откуда-то сбоку, и Азирафель прилагает нечеловеческие усилия, чтобы удержаться от зубовного скрежета.       — Вполне, — быстро говорит он. — Итак, самые интересные события в Тадфилде, насколько вам известно, это... тщательно спланированные сезонные мероприятия, отсутствие последовательного воспитания детей и идеальная погода?       — Ну, не идеальная погода, — вклинивается «ангел». — Я здесь всего одиннадцать лет, и в Тадфилде изредка случаются торнадо. Небольшое землетрясение. Иногда бывает снежная буря, из-за которой школу отменяют на целую неделю или даже больше. Тадфилд — такой же город, как и все остальные, со своими трудностями, например, воровством яблок в саду Р.П. Тайлера, упокой Господи его душу, вандализмом с китовыми граффити, но в наше время такое можно встретить где угодно...       — ...И, конечно, пожаром, — добавляет «демон».       Это, похоже, заинтересовало и Азирафеля, и Кроули, потому что они одновременно заинтересованно наклоняют головы.       — Пожаром? — переспрашивает Азирафель.       — Пожаром? — переспрашивает «ангел» (ну, другой ангел).       — Еще до твоего приезда, дорогая, — отвечает «демон». Ее ужасные ногти щелкают по украшению. — Дальше по дороге есть старая усадьба, которая раньше была... родильным домом, если мне не изменяет память. Монастырем. Довольно шумным женским монастырем, вообще-то, но я отвлекаюсь... Около двадцати лет назад он сгорел. Все записи исчезли, вот так! Удачи всем родителям, нуждающимся в замене свидетельства о рождении. Остается загадкой, кто там родился, не так ли? — Она дарит Азирафелю почти извиняющуюся улыбку. — Не совсем десять лет, но это довольно значимо, не так ли? В то время мне так казалось. Эти монахини потратили целое состояние в винном магазине за эти годы, они точно любили «Розовый Уитни».       — А вот это и вправду важно, — задумчиво соглашается Азирафель, по крайней мере с первой частью ее заявления. Зацепка есть зацепка, независимо от длины следа... наверняка так говорят журналисты, настоящие журналисты. — А само здание уцелело?       — О да! Его привели в порядок, знаете ли. Теперь это скорее конференц-зал для групп, которым нужно временное помещение для проведения конференций, похорон, выездных семинаров. Однажды я даже видела там свадьбу странной американки и ее помощника, но оно все еще работает и находится по дороге в Нижний Тадфилд. — Она машет рукой с красными когтями в сторону двери, куда-то смутно влево. — Вы не пропустите его. Весь месяц он работает как дом с привидениями, но, возможно, вам удастся поймать там служителя и задать больше вопросов. Если осмелитесь!       Последнюю фразу она произносит с мрачным шипением, обнажив виниры, насупив брови и распахнув глаза, и Азирафель довольно сухо думает «если ты пытаешься говорить как демон, то точно не получишь никакой награды за это представление». Кроули открывает рот, словно собираясь сказать ей то же самое.       Но его прерывают, прежде чем он успевает начать.       — О-о! Омела, — мурлычет «ангел».       «Демон» кокетничает так, будто помолодела лет на сорок.       — О, перестань, — отвечает она, порозовев, и бросает косой взгляд на Азирафеля и Кроули. — Только не при клиентах...       Но «ангел» не унимается.       — Из года в год ты держишь омелу между нашими прилавками, но так ничему и не научилась, изверг, — говорит она, расплываясь в улыбке — скорее озорной, чем божественной, и берет лицо «демона» в ладони. — Уверена, это все часть божественного плана.       — Нет, — бормочет «демон». — Это было частью моего.       Обе женщины, хихикая, расплываются в мягких ласковых улыбках, добавляющих им морщинок, и наклоняются друг к другу, чтобы соприкоснуться накрашенными губами.       Азирафель невольно ощущает тепло при виде этого зрелища, морща глаза в мягкой улыбке, которую не смог бы сдержать, даже если бы попытался. Ощущение в легких возвращается, теплое и плотное, словно он может выдохнуть огненную струйку, если захочет, и сам стать очагом. Он борется с пугающим чувством, которое задерживается в желудке, чем дольше он смотрит на тикающие часы с маятником, ангелов на елке, маленькие керамические фигурки, установленные на Рождественской сцене. Рядом с ним Кроули издает нарочитый рвотный звук.       Тут уже не до расследований, когда языки начинают покидать свои рты, а демон, очевидно, начинает торжествовать над раем. На этот раз Кроули открывает дверь, но явно не просто из вежливости.       — Десять лет назад, — вдруг начинает он.       А, значит, он все-таки слушал. Ужасная привычка.       — Я расспрашивал местных жителей, как и собирался, — быстро говорит Азирафель, проходя мимо него и направляясь налево. — Занимался расследованием, пока ты просто шнырял вокруг. Пожар двадцатилетней давности, в котором сгорел роддом? И с тех пор город стал идеальным? Разве не ты только что говорил мне, что что-то наверняка происходит?       Кроули приходится бежать трусцой, чтобы догнать его.       — Я сказал, что ничего не происходит, — поправляет он его. — Совсем другое дело.       Но Азирафель не обращает на него внимания.       — Тут что-то есть, Кроули, я это чувствую, — взволнованно говорит он, но не дает точного определения своим ощущениям.       — Ты... ты же не думаешь, что Антихрист уже родился? — медленно спрашивает Кроули.       Азирафель так не думал, пока Кроули не сказал об этом, и теперь не может думать ни о чем другом. Несмотря на то, что рождественский магазин остался позади, Азирафель не может не чувствовать, как холодный, липкий страх снова пробирается в его внутренности, словно прохлада от кондиционера по перегретой коже.       — Нет, — медленно произносит он, — я так не думаю. Как ты и сказал, я бы знал… ты бы знал, особенно если бы родился Антихрист. Если уж на то пошло, я... доверяю тебе в этом вопросе.       Кроули что-то бормочет, но у Азирафеля хватает такта не расслышать, что именно.       Тадфилд-мэнор выглядит довольно готично на фоне наступающей вечерней темноты. Его обветренные каменные стены обрамлены лысеющими кустами и деревьями, безлистные ветви которых устремлены в пасмурное небо. Над аркой висит плакат со стрелкой, направленной вниз, и надписью «ВХОД ЗДЕСЬ, ЕСЛИ ОСМЕЛИТЕСЬ», написанной детским кроваво-красным почерком с отпечатками маленьких рук, размазанными так, словно ребенка оттаскивали от бумаги. Насколько Азирафель может судить, здесь больше никого нет.       — Странно, — говорит он вслух, складывая руки в перчатках за спиной, когда проходит через арку. — Сегодня канун Дня Всех Святых. Можно подумать, что в доме с привидениями будет много народу.       — Нет, это Хэллоуин. Никто не называет его по-твоему, — фыркает Кроули, выдыхая клубы пара в морозный воздух. На фоне унылой, блеклой серости окружающей среды и своего полностью черного одеяния Кроули выглядит почти белым, как призрак. — Парад начнется через несколько минут, думаю, все там. Хочешь пойти посмотреть? Или вернуться домой? Предпочтительнее последнее?       — Хм, — говорит Азирафель, задумчиво оглядывая поместье. На окнах и серо-коричневой траве — брызги «крови», словно в них попали шариками с красной краской. По стенам из красного кирпича ползет почерневший плющ. Не говоря больше ни слова, Азирафель направляется ко входу.       — Нет, нет, только не говори, что хочешь туда войти, — практически хнычет Кроули.       — Ладно, — говорит Азирафель, не замедляя шага. — Не скажу.       — Азирафель... — Рука хватает его за локоть, заставляя обернуться. Когда Азирафель поворачивается к нему, Кроули уже отпускает его руку, словно соприкосновение их кожи обжигает даже сквозь слои одежды. — Серьезно, я не... правда? — неловко продолжает он. — Ты хочешь войти в дом с привидениями? Не слишком ли это... жутко для тебя?       Азирафель поднимает бровь.       — Нет. Это слишком жутко для тебя?       — Я не боюсь дома с привидениями, — совершенно серьезно отвечает Кроули, как будто Азирафель только что обвинил его в предательстве. — Просто... Ты ведешь себя... пф-ф. Кто ты такой и что ты сделал с Азирафелем?       Эти слова заставляют Азирафеля задуматься, хотя бы на мгновение. Он не знает почему… он знает, что не изменился, даже если немного не в себе, немного... неполноценный. По правде говоря, ему следовало бы больше беспокоиться о недостатке чудес в своем «арсенале», но, если уж на то пошло, он доверяет Всемогущей. Все, как и должно быть, и укладывается в Ее Неисповедимый План. Если бы ему нужно было беспокоиться об этом, Она бы дала ему повод.       Поэтому он вежливо машет рукой.       — За тобой, мой дорогой. Я тебя не оставлю.       Кроули бросает на него слегка недовольный взгляд и почти застывает на месте. Но потом он смотрит вперед, на вход, и... что-то отражается в движении его бровей над солнцезащитными очками — что-то задумчивое, оценивающее. Когда он идет внутрь, то делает это почти из собственного любопытства, а не по вежливому, но твердому требованию Азирафеля.       Тут же над дверным проемом появляется комок паутины, который при ближайшем рассмотрении оказывается вовсе не декорацией.        — Кхе! — кашляет Кроули, смахивая нитевидные усики с лица и рук, и похлопывая себя по рукавам, чтобы убедиться, что там нет присоседившихся пауков. — Чертовы твари. Кстати, ангел, мне нравится эта прогулка, которую ты организовал. Мне здесь очень нравится.       Азирафель проскальзывает внутрь и встает рядом с ним.       — Закрой дверь, — говорит он. — Не впускай холод.       Внутри тихо. Мертвая тишина, или, скорее, тише, чем в могиле. Между столбами натянуты цепные перегородки, которые очерчивают путь, пока вы пробираетесь все глубже и глубже в темноту поместья. Единственное освещение — слабый отблеск черного фонаря и дневной свет, проникающий через полузакрытые окна. Туфли Азирафеля стучат по полу, когда он протискивается вперед. Кроули все еще стоит у входа.       — Я правда не считаю это хорошей идеей, ангел, — пытается он.       — Почему? — спрашивает Азирафель. — Это просто старое здание, наполненное богохульным реквизитом и низкооплачиваемыми людьми в масках. В качестве примера... — Он кивает в сторону перевернутого распятия, висящего на стене прямо над прикрученным плакатом с надписью «В случае зомби-апокалипсиса – поминай как звали. — В самом деле? В бывшем женском монастыре? Каламбур?       Он сворачивает за угол и слышит перестук каблуков ботинок из змеиной кожи, когда Кроули следует за ним.       — Уютно, — ворчит демон. — Может, это сатанинские монахини. Люблю этих девчонок, тут недалеко есть болтливый орден, думаю...       — Сатанинский женский монастырь? — с досадой спрашивает Азирафель. — Одно из твоих инфернальных изобретений, как я понимаю?       — Нет, — немного виновато отвечает Кроули. — Ну, немного. Я отвечал за наряды, но… монастыря здесь нет. Думаю, я бы почувствовал его.       Азирафель невольно начинает нервничать. Это не страх, думается ему, а ощущение, предшествующее ему. На спине, в складках коленей, локтей, на руках появляется липкая влага — Азирафель начинает чувствовать каждый сантиметр своего тела, соприкасающийся с тканью, каждый волосок на голове, который пропитывается потом. Пульс трепещет в его шее, как крылья отчаянной птицы.       Азирафель не делает замечаний по поводу того, как близко Кроули стоит к нему; несомненно, он и так знает и смущен этим фактом.       — Зачем мы вообще здесь? — шепчет Кроули, хотя это больше похоже на осторожное шипение.       — Просто наслаждаемся праздником, — говорит Азирафель обычным тоном, хотя и немного хрипловато. — Мне всегда нравилось пробовать что-то новое. Последним домом, в котором я побывал и который можно считать местом обитания призраков, был Букингемский дворец во времена правления королевы Шарлотты. Если только тот скелетообразный старик, который гонялся за мной по коридорам, не был королем Георгом III.       — Нет, я имею в виду… почему Тадфилд? Зачем двухчасовая поездка на общественном автобусе, зачем допрос старых лесбиянок в рождественском магазине, из которого хочется побыстрее убраться, зачем десять лет и зачем все это?! — На них пока никто не выскочил, и предвкушение начинает жутко грызть Азирафеля. Оно пугает его больше, чем сама «пугалка», если бы она решила показать свое замаскированное лицо среди необъяснимой дезориентации самой его натуры и стойкого, пугающего отсутствия хоть какой-то информации из Рая. Кроули продолжает, почти про себя: — Такое ощущение, что ты мне чего-то недоговариваешь.       «Да, и мне бы не помешала компания, — думает Азирафель, крадясь за угол коридора. — Учитывая, что, судя по всему, есть вещи, о которых я не говорю даже себе».       Внезапно раздается далекий вой, слабым эхом отражающийся от камня. Резонансный, как перезвон фужеров шампанского, он диссонирует с тоном собственного эха, отражающегося от камня и стекла стен. Азирафеля замедляет шаг, отчего Кроули натыкается на его плечо, и ощущение в животе становится все более тяжелым и неприятным.       — Что это было? — спрашивает он, встревоженный.       — Что? — спрашивает Кроули, оглядываясь через плечо, словно картина «Зомби Мона Лиза» собирается наброситься на него. Он делает шаг в сторону, создавая слишком большое расстояние между их телами.       — Этот шум, — говорит Азирафель, стреляя глазами по сторонам. — Осмелюсь предположить, что он звучит как...       АНГЕЛ.       Мир вращается, как с ним часто бывает.       — Азирафель! Азирафель! — доносится до него голос Кроули, и пара рук хватает его за бицепс, когда он пятится, едва не опрокидываясь через перила на скелеты с лопатами, сгорбленные над очередным надгробием, словно они грабят могилу. Из фальшивой грязи торчит изуродованная зеленоватая клешня руки, флюоресцирующая под черным светом. Неоново-красная кровь брызжет повсюду, куда ни посмотри. Он едва не падает в другую сторону в своем внезапном всепоглощающем желании убраться подальше от всего этого.       — Я держу тебя, я держу тебя, — в панике повторяет Кроули, усиливая хватку. — Может, хватит? Это ерунда, Азирафель, просто ерунда на тему Дня Мертвых. Ничего на тебя не бросится. Что тебя так взволновало?       — Ты не слышишь? — спрашивает Азирафель, повышая голос. — Ты не слышишь...       Некогда прозвучавший плач женщин у подножия распятия и Всемогущей — в только что разделенном пополам Раю сейчас удесятеряется, как крик дюжины, сотни новорожденных, пронзающий тишину Тадфилд-мэнор. «Ужасный пожар, — сказала «демон», продевая ленту через керамические украшения, как рыболовную леску через ракушку. — Все записи просто исчезли! Удачи всем родителям, нуждающимся в замене свидетельства о рождении. Остается загадкой, кто там родился, не так ли?»       По мнению Азирафеля, это мог быть кто угодно. Кто угодно.       — Азирафель…       — Я... я в порядке, в порядке, — пытается успокоить его Азирафель, отбиваясь от рук Кроули. — Что ты делаешь? Я здесь...       — Конечно, ты здесь, черт возьми, где же тебе еще быть? — огрызается Кроули. В его голосе звучит тревога, отчаянная тревога, которую Азирафель никогда раньше не слышал, только… только это не совсем...       ТЫ НЕ СОБИРАЛСЯ МНЕ ГОВОРИТЬ.       Под ногами ощущается гул, золотистое сияние пробивается сквозь плитку, фальшивую грязь, полузаколоченные окна, разлагающиеся светящиеся глаза, закрепленные по стенам, словно зрители, словно армия нежити. Такое же ощущение возникло в животе у Азирафеля, когда он впервые... нет, стоп, Азирафель никогда не был в Тадфилд-мэнор и уж точно не собирается сейчас воображать то, чего никогда не было. Он почувствовал это, когда сошел с автобуса, когда вышел из гаража, заваленного книгами, когда вышел из Бентли на траву, гораздо более зеленую, чем сейчас. Он слышит это, как звук, доносящийся из старинных фильмов через кинотеатральные колонки. Что-то о героях и злодеях, и голос, бормочущий ему на ухо, словно он и то, и другое вместе взятое.       «Уверен, что это правильное место? Это... это не похоже на больницу. И... — Трепетное ощущение. — Здесь чувствуется любовь».       «...Нет, это определенно то самое место. Что ты имеешь в виду под «чувствуется любовь»?»       «Ну, я имею в виду нечто противоположное тому, когда ты говоришь «Мне не нравится это место, оно кажется жутким»».       «Я никогда так не говорю. Мне нравится жуткое. Я большой фанат жути...»       — Это не смешно, Азирафель, — снова раздается исполненный отчаяния голос Кроули, но уже из этого измерения, а не из миллионов других, проносящихся в голове Азирафеля так, словно летят быстрее скорости света. — Прекрати. Если ты... клянусь, если ты пытаешься… напугать меня, я никогда...        НЕПРОСТИТЕЛЬНЫЙ. ВОТ КТО Я.       — Мама! Мне больно!       Резкая боль от волос, которые тянут, дергают, заплетают в тугую косу на затылке. Это ежевечерний ритуал между тобой и твоей мамой, чтобы избежать спутывания по утрам твоих черных, бесконечно вьющихся (бесконечно пушистых) волос. Но ты все равно умудряешься их запутать, к досаде матери. Невезуха. Так ей и надо за то, что не позволила тебе сбрить все прошлым летом.       — Красивой быть больно, — говорит тебе мама, как будто это простой факт жизни, и снова разводит руками. — Тебе надо стать толстокожей.       — Вообще-то, наоборот, — с горечью поправляешь ты ее. Ты не знаешь, почему так уязвима — это опасная территория в общении с ней. — Дети в школе зовут меня мисс Фрэн-уродина.       Она вздыхает и завязывает конец твоей косы.       — Может, нам стоит снова попробовать балет, — предлагает она. — Тебе нужно время от времени выходить из своей комнаты, если ты хочешь завести друзей, милая. И это будет очень полезно для тебя. Я знаю, ты с радостью сбросишь несколько килограммов, которые набрала за лето...       Ты понимаешь, что она пытается помочь, но тебя все равно переполняет ненависть к себе. Ты наклоняешься вперед, уклоняясь от ее прикосновения, и чувствуешь, как она вздыхает. Как будто это она сыта по горло.       Уходя, она задерживается у края твоей кровати. Ты упрямо не поднимаешь на нее глаз, даже когда чувствуешь, как она наклоняется, протягивает к твоему лицу свои идеально наманикюренные пальцы. Когда мама зачесывает выбившиеся из косы черные волосы тебе за уши, ее прикосновения нежны. Ненависть к себе смягчается, хотя бы на мгновение.       — Бубалех, — мягко говорит мама. — Теперь ты красивая.       Пока что ваши руки возвращаются к спицам. Невероятно, но колесо между вами начинает вращаться.       СЕКУЛЯРИЗИРОВАТЬ МЛАДЕНЦА.       Земля под его пальцами, корни цепляются за руки, тянут, дергают. Запах почвы, горький и густой, как озон, обволакивает органы чувств садовника, и ему претит отсутствие перчаток на руках, но есть странное человеческое удовольствие в том, чтобы тянуться под землю, словно укореняясь на планете, освобождая место для корней дерева-саженца. Саженец нуждается в питании, в большом количестве воды, питательного гумуса в почве и нефильтрованного солнечного света, и мы не должны вырезать на стволе дерева ругательные слова, это определенно не заставит яблоки расти быстрее...       — Но когда мы сможем их съесть? — скучающе спрашивает мальчик.       Садовник скрежещет зубами, но впечатляющим усилием воли заставляет свой голос звучит благочестиво и доброжелательно. Он должен быть благочестивым и доброжелательным.       — Терпение, Варлок, — говорит он, и… что это за прозвище для ребенка — Варлок? — Яблок не будет еще какое-то время, но пока мы можем поработать над тем, чтобы вырастить нашего нового друга таким сильным и здоровым, каким только сможем.       Варлок хмурится.       — Какое время?       Улыбка садовника, полная желтых зубов, сходит на нет, а его глаза тускнеют, превращаясь в нечто ужасно настороженное. Он сглатывает и с трудом поднимается на ноги.       — Я бы не беспокоился об этом, молодой господин, — говорит он, все так же доброжелательно и благочестиво. — Узнаешь, когда подрастешь.       УБРАТЬ БОЖЕСТВЕННОСТЬ.       Он думает о Марии, за пару тысячелетий до этого. Почему он думает о Марии?       ОСТАВИТЬ ТОЛЬКО МАТЕРИАЛЬНОЕ.       Азирафель охает, возвращаясь в настоящее.       Он продолжает судорожно хватать ртом воздух, кашлять, задыхаться, натыкаясь на стену, пока переводит дух. Он закрывает глаза, откидывает голову назад на прохладный камень и тянется вверх, чтобы сорвать с себя шарф и полностью освободить дыхательные пути. Вокруг него раздается какое-то бормотание, и только чуть погодя он понимает, что это не тот самый вой, который он слышал раньше, а неистовые причитания одного до ужаса встревоженного демона.       — «Но это же Пиршественная неделя», говорит он. О, но, Кроули, там же есть яблочный крамбл! Пойдем, пошаримся по дому с привидениями в поисках проклятых подсказок, говорит он. — Кроули тупо стучит пальцами в перчатках по своему мобильнику, похоже, не понимая, что теперь вещает для аудитории. Азирафель поворачивает голову и смотрит на него, ничуть не позабавленный этим монологом, пока Кроули продолжает: — И... и кому я вообще должен звонить в такой ситуации? Алло, 999, это Змей Эдема, звоню, чтобы сообщить вам, что у ангела Восточных Врат случился инсульт. Пожалуйста, не берите его показатели, один укол иголкой в палец — и Тадфилд станет следующей колонией Роанок...       — Ты когда-нибудь поверишь, что я не имел к Роаноку никакому отношения? — хрипло спрашивает Азирафель.       Кроули едва не роняет телефон.       — Пришел в себя, идиот, — говорит он скрипучим голосом, и оскорбление каким-то образом звучит нежно. — Ты что, разозлил какую-то ведьму? Мне следует знать о каких-то наложенных на тебя проклятьях? Думаешь, это та вудуистка с атрибутикой Иисуса?       Желудок Азирафеля все еще неспокоен, но это скорее побочный эффект, чем первопричина. Тем не менее, он предлагает:       — Возможно, я съел что-то не то.       — Не стоило есть яблочный крамбл, — рассеянно соглашается Кроули, положив руки на бедра. Его очки подняты на голову, путаясь в винно-рыжих волосах. — Могли отравить. Наверняка. Я прикрою, если захочешь немного покричать на продавца того прилавка. Угрожающе.       — Как думаешь, ты впервые говоришь кому-то не есть яблоко?       — Да, да, смейся, но я серьезно, ангел, что это было? — спрашивает Кроули, и, к его чести, он действительно звучит очень серьезно. Его взгляд мечется вокруг Азирафеля, вместо того чтобы сосредоточиться прямо на нем. — Я никогда раньше не видел тебя больным чем то серьезнее простуды. Но... но это? Это было гораздо серьезнее простой простуды, это был... это был припадок? Разве у ангелов вообще бывают припадки?       Расспросы Кроули все больше приближаются к тому неудобному вопросу, на который Азирафель совсем не хочет отвечать.       — Давай просто сосредоточимся на том, чтобы найти выход из этого поместья, — говорит он, продолжая свой путь по коридорам, мимо смотровых комнат, заполненных пластиковыми частями тел и окровавленными хирургическими инструментами, мимо статуи в холле с искусственной бензопилой в руках. — Надеюсь, парад только начинается и мы успеем на ранний автобус, чтобы вернуться в...       Голос Азирафеля срывается, когда он проходит мимо окна, за которым видна надвигающаяся ночь. Окно выходит на лес, на мертвую поросль, на голые деревья. Небо уже совсем черное, поэтому окно еще больше отражает свет. Например, отражение Кроули просто великолепно: бледная кожа, на которую падает фиолетовый свет, смягчает и без того тонкую линию носа, резкий изгиб скулы, впадины на щеках. Его глаза лишены темноты и насыщенности; желтый цвет кажется почти такого же оттенка, как и белки глаз, а щель зрачков — тонкой темно-фиолетовой пленкой. Он должен выглядеть устрашающе, как голова без тела, как глашатай Бога без слов Всемогущей. В конце концов, глашатай Бога должен озвучивать слова Всемогущей.       Но Азирафель не считает, что Кроули выглядит устрашающе. Он вообще ничего не думает о Кроули, как ни странно, потому что рядом с демоном в отражении... никого. Совсем никого. Если Кроули и замечает пространство, где Азирафеля нет, то ничего по этому поводу не говорит.       — Ночь Хэллоуина в доме с привидениями, — бормочет он, потянувшись, чтобы опустить солнечные очки обратно на нос и поправить пряди волос в импровизированном зеркале. Окна, как известно, являются хорошими зеркалами. — Также известном как худшее место на Земле для ангела. Лучшее место для демона. Честно говоря, нам просто повезло, что обе эти штуки не...       Азирафель застывает, уставившись в пустоту прямо перед собой. Кроули тоже это замечает, наклоняя голову в сторону пустого пространства, где должен бы находиться Азирафель, и опуская брови под оправу очков. Он растерянно открывает и закрывает рот. Через некоторое время он поворачивается и смотрит на настоящего Азирафеля рядом с ним.       — Ты... — Кроули сглатывает, дыша очень, очень быстро и поверхностно. — У тебя...       Он обрывает себя, сглотнув. Азирафель непонимающе смотрит, как Кроули поднимает чуть дрожащие пальцы на уровень его лица. Его рука в перчатке почти невидима в черном свете. Он тянется к лицу Азирафеля, который стоит совершенно неподвижно, чувствуя легкое, как перышко, прикосновение к коже под носом.       Когда Кроули убирает руку, на его перчатке остается мазок золотистой крови.       Внезапно включается верхний свет, болезненно яркий.       — Эй, что вы двое здесь делаете?       Азирафель с Кроули одновременно поворачивают головы к дверному проему, по-прежнему стоя на расстоянии менее полуметра друг от друга. Рука Кроули по-прежнему поднята, на указательном пальце блестит золотистая кровь — ангельская золотистая кровь. Азирафель едва не вздыхает от облегчения, тем более когда рискует бросить косой взгляд на окно рядом с собой и видит свое бежевое пальто и белоснежные волосы. «Все еще ангел. Просто обман света».       В дальнем конце комнаты, прямо под выходом, стоит женщина. На ней флуоресцентный жилет с надписью «ВОЛОНТЕР», на поясе — слишком много инструментов. Среди них — карабин.       — Простите, что прерываю интимный момент, но дом с привидениями закрыт на сезон. Все артисты участвуют в параде, — говорит она.       — Извините, мы уже уходили, — отзывается Азирафель, в то время как Кроули рядом с ним довольно маниакально бормочет: «Лесбиянство что, обязательное условие для жизни здесь?». Азирафель лишь пихает его локтем в бок, прежде чем выводит на улицу, как овчарку. ***       — Не хочешь объяснить, что это было?       Не особенно. Сейчас в голове Азирафеля больше путаницы, чем чего-либо другого, и он не уверен, что смог бы все это оценить, даже если бы нашел подходящие слова.       — Я более восприимчив к домам с привидениями, чем думал, — спокойно говорит он.       Кроули поджимает губы и медленно кивает.       — Точно, — говорит он натянуто. — Ладно.       К сожалению, «ранний автобус» не ходит, и поездка в Лондон и обратно занимает в общей сложности почти пять часов; Азирафелю удается уговорить Кроули посидеть с ним, пока он будет есть еще один яблочный крамбл, отравленный или нет, а так как очередь за глинтвейном практически отсутствует, учитывая парад, Кроули удачно отвлекается на него. Азирафель слышит музыку, восторженные крики детей и грохот проносящихся мимо импровизированных платформ.       Они сидят за одним из маленьких столиков, расставленных перед закрытым кафе-мороженым, подальше от маршрута парада. Между ними, вместо цветов, стоит миниатюрная хэллоуинская тыква, свет от электрической свечи освещает ее оскаленный рот и поникшие треугольные глаза.       Азирафель не притронулся к своему яблочному крамблу. Кроули задумчиво смотрит между ним и маленьким стаканчиком, прежде чем предлагает:       — Никто не говорит, что мы должны что-то делать с этим сейчас, знаешь ли.       Азирафель хмурится и после паузы уточняет:       — Сейчас?       — Знаешь... — Кроули, уже на седьмом стаканчике глинтвейна, делает широкий жест рукой. Пустой пластиковый стаканчик, который он держит в руках, окрашен в розовый цвет от остатков напитка. — Просто на случай, если ты... беспокоишься. Я имею в виду, что ты бы знал, если бы родился Антихрист, я бы точно знал, так что... Зачем все это ворошить? Может, они все... — Кроули понадобилось мгновение, чтобы вспомнить слово. — ...забыли!       — Ты знаешь, что у меня ушло сорок пять минут после твоего ухода сегодня, чтобы позвонить сержанту Шедвеллу? — плоским тоном спрашивает Азирафель. — После того как ты в первый раз посоветовал мне не беспокоиться об этом? И пока этот ненормальный кричал на меня, я узнал, что ты опередил меня и уже позвонил ему? Но... о, но силы Рая и Ада забыли об Армагеддоне. Это твоя теория?       — Неплохо, да? — рассеянно спрашивает Кроули. На остальное он никак не реагирует, причем совершенно сознательно.       Обычно Азирафель спокойно выжидает, но сейчас он чувствует себя более взволнованным, чем думал, и надеется, что, озвучив что-то, сможет продвинуть их вперед, пусть и искусственно. Шесть тысяч лет, а они все еще находятся в том же месте, что и всегда. Статичные, неизменные. Неожиданно для себя Азирафель находит это более пугающим, чем хотелось бы.       — Не знаю, — говорит он, складывая руки на столе, и наклоняется вперед, смотря на темные улицы там, где нет скоплений людей. — Это похоже на... Ну, помнишь тот фильм, на который ты меня сводил, тот, из-за которого я в ужасе разбил проектор, потому что думал, что поезд вот-вот нас обоих собьет? Тот, из-за которого я перестал разговаривать с тобой на... ох, почти 70 лет?       — О да, звучит знакомо, — говорит Кроули. — По правде говоря, я бы и сам сбежал, если бы ты меня не опередил.       — Именно так я себя и чувствую, — быстро говорит Азирафель, по-прежнему глядя в сторону. — Как будто прямо на меня несется поезд, только на этот раз я... я не могу чудом уклониться от него. Я застрял на месте, и он пронесется прямо через экран, и... все, что я могу сделать, это наблюдать, как он в конце концов врежется в меня.       — И под поездом ты имеешь в виду... — пытается Кроули.       — Неважно, что я имею в виду под поездом, — немного раздраженно говорит Азирафель. — Важно лишь то, что когда он со мной покончит... От меня вряд ли что-то останется.       — Давай вернемся, — говорит Кроули почти твердым голосом. — Мы возвращаемся. Давай, чудо за мной.       Азирафель не против, ведь сам он точно не смог бы его совершить. На другой стороне мощеной дороги, за ларьком с эльфами на полке, он с такой сосредоточенностью, какая обычно присуща только текстам пророчеств, разглядывает надгробные памятники. «Здесь покоится Стив Как-его-там, — гласит одна из надписей, едва различимая под светом уличного фонаря. — Почил, но не забыт».       Немного пошатываясь, Кроули протягивает руку и безлично берет Азирафеля за плечо, свободной рукой щелкая пальцами.       Ничего не происходит.       Они оба хмурятся. Кроули снова щелкает пальцами, а когда опять ничего не происходит, откидывается назад и роняет руки на стол с глухим стуком. Азирафель не замечает, что его прикосновение было теплым, пока оно не исчезает.       — Буэ, — рыгает Кроули. — Слишком много вина. Могу протрезветь...       — Нет, — быстро говорит Азирафель, вставая и отбрасывая нетронутый крамбл. — Я бы не отказался от поездки, честно говоря. Проветрить голову. Ты уверен, что не хочешь приобрести автомобиль? Странное дело, я отчетливо представляю, как ты водишь машину. Смею предположить, тебе бы это понравилось, опыт намного приятнее верховой езды...       — Смертельные ловушки на колесах, — бормочет Кроули, сминая в руке хлипкий стаканчик и выбрасывая его в урну. — Я нахожусь на расстоянии всего одного развоплощения от того, чтобы попасть на обязательный адский курс «Жуткая правда о вашем человеческом теле». Я слышал, что видео с конфигурацией гениталий может потом в кошмарах сниться. Ну что, готов?       Нет, не совсем, ведь Тадфилд как будто бы способен дать Азирафель ответы на вопросы, о которых он даже не подозревал. И он почти говорит это, говорит... «то, что я видел в Тадфилд-мэнор, это... это был я, но это был не тот я, которого я помню. Это было реально, но я понятия не имею, как это проверить, расшифровать. Это было такого же цвета, как автобус, как рождественский магазин, и...» Он почти говорит: «Думаю, что Всемогущая... говорит со мной, Кроули. Думаю, что Армагеддон вот-вот наступит».       Но он оставляет эти мысли при себе. Если Всемогущая и в самом деле говорит с ним... как Она себя почувствует, если он продолжит выкладывать все демону?       — Какой причудливый городок, — рассеянно отвечает Азирафель, следуя за Кроули к автобусу, который доставит их обоих домой в Лондон. — Надо будет вернуться сюда на Рождество. ***       Проходит неделя.       Вернее, почти неделя; Азирафель пытается занять себя настолько, чтобы не обращать внимания на вялое тиканье минутной стрелки, обозначающее течение времени, и обнаруживает, что ему это не удается. Внутри него все еще живет прожорливый голод, который он не в силах утолить, от которого встают дыбом волосы на руках и расширяются зрачки глаз, и он говорит себе, что это жажда книг. Он очень не хотел бы узнать, что причина в чем-то ином.       За окном тоскливая пятница, и без того мрачное небо темнеет от постепенного приближения вечера. Дождь стучит по крыше, еще не ледяной, но через неделю-другую превратится в слякоть. Учитывая погоду, Азирафель не отправляется на прогулку по Сохо, чтобы заказать очередную книгу в очередном книжном магазине. В любом случае, магазины в шаговой доступности быстро заканчиваются, так что его вполне устраивает провести спокойный вечер дома. Ему остается обшарить квартиру наверху в поисках еще каких-нибудь забытых томов в надежде, что их обнаружение снимет зуд с его кожи и утолит голод, по крайней мере, на ночь.       Поиски начинаются плодотворно. По всей его малоиспользуемой мебели разбросаны стопки книг, некоторые из них более рискованные, чем другие (если бы он думал, что есть шанс когда-нибудь привести сюда Кроули, то не поставил бы «Ее и ее киллера» в качестве центрального элемента журнального столика). Он перелистывает их автоматически, пассивно — ему просто нужно прикоснуться к ним. Открыть, почувствовать, как трещит корешок, вдавить пальцы в бумагу и... перейти к следующей. Снова, и снова, и снова, и...       Этого недостаточно. Почему недостаточно? Что… что говорит Азирафелю, что этого недостаточно?       Он заходит в спальню, возможно, самую малоиспользуемую комнату во всем здании, в надежде, что там есть хоть одно укромное место, в котором он еще не рылся. Постель примята от последней попытки вздремнуть — что-то в 40-х годах показалось ему настолько скучным, что он предпочел отключиться. Возможно, война. Он не помнит, удалось ли ему это. На тумбочке лежит бумажный пакет с надписью «Клуб «Завтрак»», внутри — пустые пенопластовые коробки из-под еды, на которые он не обращает внимания. И... ну.       В тумбочке он находит Библию.       Поначалу Азирафель даже не узнает ее: она изрядно поизносилась. Некогда мягкая кожаная обложка теперь немного оплавлена, помята, жесткая и шершавая, с черными пузырящимися следами копоти, словно ее поджигали. Бумага внутри тоже явно видала виды: половина страниц пропала, оставляя после себя большие, зияющие пустоты, а остальные непоследовательно, урывками обгорели. Там, где страницы не сгорели, чернила растеклись, поблекли, как в самом тексте, так и на рукописных заметках, оставленных на полях. Азирафелю кажется, что он должен бы оскорбиться из-за этой порчи, должен оскорбиться от имени Всемогущей, но...       Когда он берет Библию в руки, прикасаясь к неровной поверхности ее обложки, к зазубренным краям обугленных страниц... то обнаруживает, что совершенно ничего не чувствует.       Он все равно покорно пролистывает ее, даже затрудняясь определить, что в ней сохранилось; он как будто видит Матфея, Исход, Давида и Голиафа, что-то оставшееся от Самуила. Задумывается. Чернила каким-то образом растеклись по страницам, почти незаметно на потемневшей от ожогов бумаге, но Азирафель достаточно хорошо знаком с порядком, чтобы угадать содержание оставшихся. В Песни Песней, если Азирафель прищурится, ему кажется, что рядом с искореженными остатками стиха 3:4 он видит свой собственный почерк, выведенный на полях: там просто написано «Эдем». Азирафель тяжело сглатывает и продолжает листать, как будто простое просматривание слов Всемогущей может дать ему… дать ему что-то, что позволит ему сделать прорыв.       Прорыв в чем? Что, по его мнению, сковывает его, сдерживает, твердое и всеобъемлющее, как воск, который треснет, как только Азирафель поймет, как расшириться? Почему?..       Внезапно из концевой страницы вылетает открытка. На ее ровных краях нет ни малейшего ожога, она ярко-белая под следами копоти, скрывающей большую часть аккуратного печатного шрифта. За исключением рукописной части внизу, написанной кроваво-красными чернилами, которая частично уцелела от копоти.       «Сообщи, если захочешь обменяться информацией, — говорится в письме. — Ты же знаешь, как часто сообщения… остальное слишком почернело, чтобы разобрать.       Азирафель... растерян. Он не помнит, был ли пожар в квартире, не говоря уже о книжном магазине внизу, и… больше ведь ничего не пострадало. Он помнит эту Библию; запомнил бы и то, как ее изуродовали, особенно если после этого он вернул ее в тумбочку. Он знает, что это был не Кроули, знает, что Кроули не смог бы даже прикоснуться к ней, чтобы уничтожить, если бы демон вообще был способен на это. Азирафель предполагает, что, возможно, всему виной адское пламя — огонь такой горячий, такой плотный, такой голодный, что пожирает священное, удаляя его, пока оно не станет проклятым. И глубже, чем проклятым, если бы глубина была понятием многомерным, проникая сквозь границы реальности, пока не становится больше отпечатком, чем материей.       Пол под его ногами нагрелся, словно снизу бушует пожар — обычный или адский. Азирафель смотрит на открытую Библию в руках пустым, ничего не видящим взглядом, за исключением того, что на последней странице, из которой выпал канцелярский лист, виднеется пятнышко свежих чернил, сверкающее в свете лампы ярким флуоресцентным розовым цветом, и если он прищурится, приблизит лицо, несмотря на отсутствие очков, то ему покажется, что там написано...       — Рафаэль. — Когда Азирафель произносит это слово, ничего не происходит, и это разочаровывает. Его тело ожидало, что что-то произойдет.       «Рафаэль», — еще раз, с чувством думает Азирафель.       Огонь разрастается, становится теплее.       «Рафаэль», уже не думает он, но слово все равно мучает его разум, таится по краям, тает в складках мозга, поглощает, как вещь, созданная Всемогущей в начале времен, чтобы поглощать, и его разум повторяет «Рафаэль Рафаэль Рафаэль Рафаэль», и он запрокидывает голову назад и недоумевающе спрашивает Всемогущую «почему?..»       АЗИРАФЕЛЬ.       «Возможно, разрушение не всегда должно противопоставляться любви», — говорит голос Азирафеля. Нет, это говорит сам Азирафель. В кои-то веки он вспомнил о том, что сказал это на берегу реки Миссисипи, когда бушевал нефтяной пожар. Он не ведом кукловодом из туманного будущего; скорее, Всемогущая показывает ему повтор. Он прикоснулся к земле, укоренился в ней, закрепился в памяти, заложенной в материале, и по крайней мере ценит эту ясность.       В Америку он возвращается нечасто, и на то есть веские причины. Волосы Кроули отливают медью, откинутые назад с лица, и… и его бедренные кости мерцают в золотистом свете огня..       Всемогущая безжалостно отрывает его от видения, оттаскивает назад, как прилив и отлив, бросает обратно на берег, чтобы больно ударить о зазубренные скалы и показать ему...       АЗИРАФЕЛЬ.       Это не воспоминание, насколько Азирафель помнит. Он слышит свой собственный голос, немного надменный. «Ты никогда раньше не упоминал адскую гончую».       Азирафель никогда раньше не думал об адской гончей, и втайне ему за это стыдно. Конец света всегда был таким удивительно абстрактным, несмотря на список дел, изложенный в Откровении... Честно говоря, у него и так было достаточно дел на Земле, чтобы еще и беспокоиться о том, что может случиться, а может и не случиться. Сюда же относится и адская гончая, что, оглядываясь назад, Азирафель должен был предвидеть. Иоанн Патмосский, будучи пророком, любил говорить о бестиях.       Ответный голос Азирафель мог бы узнать и глухой, и слепой, как сейчас.       «О да, — слегка скрипучим голосом отвечает Кроули. — Да, они прислали ему адскую гончую, чтобы она была рядом и охраняла его. Самую большую из тех, что у них есть».       «А разве люди не обратят внимания на внезапное появление огромного черного пса? Например, его родители?» — недоверчиво спрашивает Азирафель.       День поистине прекрасен, что как-то чужеродно для мыслей Азирафеля, его воображения, его… воспоминаний. Он отвык от хороших дней в последнее время. Почему он от них отвык? Откуда ему знать, что испытало его тело неангельским, инстинктивным образом, не имея возможности количественно определить точку сравнения? Он не должен быть во власти своего тела, своих органов чувств; на краткий миг редкостной ясности Азирафель осознает, что вот уже шесть тысяч лет только этим и занимался.       «Никто ничего не заметит, — говорит Кроули, как будто это должно принести облегчение. За этим, естественно, следует: «Это реальность, ангел...»       АЗИРАФЕЛЬ.       Потому что что такое реальность? Серьезно, что это такое? Это объективная истина, существующая вне восприятия, или вещь, которую можно осознать, только если рядом есть кто-то, кто может ее воспринять? Может ли реальность существовать без наблюдения? Имеет ли значение, существует ли она без того, чтобы кто-то ее наблюдал? Есть такая человеческая загадка: если в лесу падает дерево, а рядом никого, кто мог бы это услышать, издаст ли оно хоть какой-нибудь звук? Издает ли оно хоть какой-то звук? Есть ли хоть одна часть Вселенной, которая остается ненаблюдаемой, есть ли хоть кусочек мира, не пропущенный через восприятие Всемогущей? Это как психология; как мозг, пытающийся изучить самого себя и при этом полагающий, что он свободен от предвзятости восприятия, которая делает объективную задачу по сути невозможной.       Это как термодинамика, это как трехлучевые весы, это как конденсация, это как огромные медные корпуса, трескающиеся под давлением миль на дне Тихого океана, и его тепло как секуляризация, и добро и зло как оттенки серого, и маленькие пластиковые младенцы в тортах Марди Гра, и Святой Августин, и если Азирафелю придется думать еще об одной гребаной метафоре вместо того, о чем он действительно должен думать, он боится, что никогда не достигнет света в конце тоннеля, и он просто хочет спросить...       Ему нужно спросить...       АЗИРАФЕЛЬ!       Под его ногами скрипит половица.       Он уже внизу. Он не помнит, как спустился из своей квартиры и почему стоит в центре магазина, уперев руки в бока, из его носа течет золотистая кровь, а внутреннее ощущение времени идет не вперед, а назад. Ему лучше не пытаться удалить кровь чудом; Всемогущая не просто так лишила его сил, если вообще лишила, и теперь Она... что Она делает? Предупреждает его? Информирует? Испытывает?       В руках у него теперь другая книга, и это не Библия. Он бездумно смотрит на нее. «Телефонный справочник Тадфилда, 2017-2018 гг». Из страниц в самом конце торчит флайер.       «Что, дьявол побери, такого важного в Тадфилде?»       Азирафель чуть было не сказал Кроули после Тадфилд-мэнор, что с ним разговаривает Всемогущая, давая ему видения того, что должно произойти с ним, Кроули и будущим человечества в ее Великом Плане. Должен ли Азирафель помешать этому или нет, предотвратить видения, он не знает... кроме того, что он помнит Новый Орлеан — помнит разлив нефти, яркий огонь, кислотный запах смерти, забивший его легкие, словно инфекция, от которой он так и не смог избавиться.       «Как мне предотвратить то, что уже произошло?»       Теперь Азирафелю придется принять возможность, которую выдвинул Кроули, и взвесить ее так же, как и другие теории, которые ему приходилось оценивать, взвешивать вместе, надеясь, что все они выровняются в ноль и ему не придется принимать решение. Кроули с тревогой спросил: «Ты же не думаешь, что Антихрист уже родился?» Невысказанный вопрос: «Неужели конец света уже произошел, а мы узнали об этом последними?» По правде говоря, это звучит как более вероятный вариант, но, тем не менее, эта концепция наполняет Азирафеля острым чувством страха. Или не страха, а чего-то такого... такого...       Он упирается рукой в левую грудь, основанием ладони впиваясь в нее сквозь пиджак, жилет и рубашку, и задумывается так надолго, что только потом понимает, что целую вечность целенаправленно вообще ни о чем не думал. ***       Азирафель возвращается в Тадфилд.       Он сам не знает почему. В один момент он перелистывает изуродованную Библию, как какая-то ненормальная белка в поисках зарытого ореха, а в другой — забирается в автобус, отправляющийся на празднование Ночи Гая Фокса, которое проводится между переходом от неправильно названной Пиршественной недели к Двенадцати дням празднования Рождества в течение следующих двух или около того месяцев. У Азирафеля возникает ощущение, что у Тадфилда проблемы со временем.       Если уж на то пошло, поездка проходит гораздо быстрее без голоса в ухе, жалующегося на ее продолжительность каждые десять минут. На этот раз, когда Азирафель выходит из автобуса с почти непередаваемым ощущением узнавания, на это есть причина. В Тадфилде уже не так много народу, как раньше, когда Хэллоуин закончился, большинство ларьков упаковано и припасено на следующий год в качестве повода пренебречь воспитанием местной молодежи. Эта самая молодежь и их семьи сгрудились по маршруту бывшего парада, чтобы посмотреть фейерверк, который должен начаться через девятнадцать минут — Азирафель сверяется с часами, висящими у него на жилете.       Между тусклыми уличными фонарями, выстроившимися вдоль дороги, как будто забирая свет себе, из-под булыжника пробивается слабое свечение, уводящее Азирафеля на запад, в темноту Нижнего Тадфилда. Божественное предначертание, божественность, видимая обычному глазу.       Азирафель полагает, что более ясного послания и быть не может.       — Надеюсь, Ты не ведешь меня в логово адских гончих, — произносит он вслух. — Сейчас самое время уведомить Тебя о небольшой... ошибочной категоризации моего пламенного меча. Боюсь, у меня его нет, и не по моей вине, уверяю Тебя...       Всемогущая, разумеется, ничего не отвечает.       Азирафель сглатывает. Он полагает, что ему ничего другого не остается, кроме как... идти.       На самом деле Тадфилд — довольно маленький городок. Удивительно, что в нем вообще достаточно людей для телефонной книги, какой бы скудной она ни была, и Азирафелю требуется всего несколько минут, чтобы дойти до «конца дороги». Когда булыжник кончается, Азирафелю остается идти прямо по траве: сухие травинки хрустят под его туфлями, а иней тускло поблескивает от золотистого света Всемогущей, побуждавшего его идти вперед. Над ним висит кривая, обветшавшая деревянная табличка, возвещающая о том, что он входит в «Хогбекский лес». Позади него раздаются далекие возгласы толпы.       — Помни, помни 5 ноября!       Он идет до тех пор, пока не перестает слышать эти возгласы, углубляясь в лес по зыбкой почве, отчего носки его любимых мокасин начинают промокать. Он идет и идет, пока не теряет силы, а это происходит гораздо раньше, чем он предполагал. Уже через несколько минут он начинает подозревать, что Всемогущая ведет его к ближайшему побережью, собираясь направить его в глубины, чтобы он попал прямо в пасть того, что проглотило Иону. Большинство ученых подозревали, что это был огромный, могучий тунец.       Азирафель едва не спотыкается, прежде чем понимает, что свет закончился. Его глазам требуется пара секунд, чтобы привыкнуть к темноте, и когда это происходит, он растерянно моргает, смотря под ноги.       Перед ним — четко обозначенная могила, пусть и небрежно сделанная руками дилетанта. Дилетантов, если судить по гравировке.       «МЕСТО УПОКОЕНИЯ ЗВЕРЯ, — гласит гладкий основательный камень в центре кучи, словно взятый из ближайшей реки. — ЕГО ЗВАЛИ ПЕС». Половину его маскируют заросли сухого кустарника, жесткого и запутанного, как рыболовная леска. Трава под ногами Азирафеля живая — оазис среди хрупкого мертвого окружения. Азирафелю кажется, что он ничего из этого не видит как следует.       — Адская гончая? — спрашивает он вслух, выдыхая клубы пара в морозный воздух. — Это и есть адская гончая? Боюсь, произошла какая-то путаница, адская гончая еще даже не создана...       На поляне воцаряется тишина. Не стрекочут насекомые, не шумит ветер, не шуршит живность под кустами. Ни пения птиц, ночных или иных. Земля словно сделала большой вдох и затаила дыхание, ожидая, пока Азирафель выдохнет вместе с ней. Он не знает, сможет ли это сделать… почему Всемогущая привела его на случайную собачью могилу в случайном английском городе, не имея на то оснований? В тот самый случайный английский городок, телефонный справочник которого необъяснимым образом оказался у него на столе, в тот самый случайный английский городок со случайным бывшим женским монастырем, который... Азирафель готов поклясться, что, не знай он лучше, то решил бы, что уже бывал в нем. Что он уже бывал там с... с...       «Помни, помни, помни, помни...»       — Зачем ты привела меня сюда? — почти кричит Азирафель в вечерний воздух.       Под ним раздается грохот, который он ощущает сначала в груди, а не в ногах. Он чувствует себя так, словно находится на краю пропасти; ветер прогорклый, конечности тяжелые, волосы хлещут по лицу. Ответа нет. Азирафель задается вопросом, не сердится ли Она на него; в конце концов, не стоит задавать Богу вопросы. Ни к чему хорошему это раньше не вело.       — Я доверяю любому пути, по которому ты меня ведешь, — говорит Азирафель мутному ночному небу, словно сообщая Ей об этом. Как будто он говорит Ей что-то, чего она еще не знает. — Говоришь ли Ты мне о том, что должно свершиться, или о том, что уже свершилось, или... о том, что Ты хотела бы, чтобы я предотвратил, я... исключительно твой бесконечно верный...       Над ним раздается взрыв, серия взрывов.       Они заставляют Азирафеля растерянно моргнуть, и он оказывается где-то между прошлым и будущим — он в поле, за его спиной вспыхивают фейерверки в честь 5 ноября, и его привел к собачьей могиле теплый неисповедимый свет Всемогущей, и он говорит с Ней (или, по крайней мере, пытается говорить), и… пауза, достаточно долгая, чтобы золотистый свет, который привел его сюда, исчез, словно отключили лампу. Как в одном из новомодных современных радио, когда AM переключается на FM. Меняется география, меняется частота. Канал связи пойдет по пути наименьшего сопротивления, чтобы найти вас.       Поэтому, когда Азирафель снова возвращается во все это, то сразу понимает, что что-то не так.       А, вот ты где. Ты даже не представляешь, как трудно было тебя найти.       Земля уходит из-под ног Азирафеля в прямом и переносном смысле; он падает в пустоту, словно созданную из отсутствия чего бы то ни было. Нет ни ветра, ни звука, ни каких-либо других признаков расстояния или даже движения; Азирафель падает сквозь ткань реальности и мимо нее с тошнотворным чувством инерции, что он движется в измерении за пределами этого, там, где звук не распространяется, не может донести крики, которые Азирафель не в состоянии остановить, даже если бы попытался.       Я знаю о твоем маленьком фокусе. О том, что ты провернул с Энтони до того, как рискнул войти в мое логово, надев его лицо. И именно так он выжил в ванне со святой водой после того, как вмешался в судьбу моего сына, не так ли? Потому что на самом деле это была твоя ванна со святой водой?       Хочешь еще одну?       Азирафель ударяется о поверхность Тихого океана.       Он тонет, тонет, словно гравитация держит его за ноги и физически тянет вниз, сколько бы он ни брыкался, сколько бы ни вырывался. Он бессилен — он всегда был бессилен. Ему кажется, что его лодыжку зажали между огромным большим и указательным пальцами, что он не более чем кукла, игрушка по прихоти того, кто решает за него его судьбу. «Как необычно», — саркастически думает он.       Гигантская рука отпускает его. Он едва не поскальзывается, когда приземляется на твердую землю, и лишь в последний момент умудряется устоять на ногах. Перед ним — огромный кратер, слишком большой, чтобы осознать его размеры, с обсидиановыми краями, острыми и зазубренными, почти не создающими трения под тяжелыми туфлями Азирафеля. Вулканы, насколько хватает глаз, тоже яркие, бурлящие ядом и жидким адским огнем, словно ореол вокруг этого… ничто. В центре кратера — ничто, не чернота, а отсутствие формы, материи, плотности и всех тех человеческих прилагательных, которые придают физическому облику хоть какое-то значение. Меры восприятия. Меры измерения чего-то живого.       На Азирафеле тяжелый медный шлем, как будто он сошел с экрана фильма «20 000 лье под водой». В стеклянном смотровом окошке в нескольких сантиметрах от своего лица, в окружающем раскаленном сиянии магмы... он видит свое отражение в стекле — видит желтые змеиные глаза.       Повторение магических фокусов? Как... грубо.       Азирафель чувствует себя так, словно провисает, сдвигается, скрипит, словно он больше металл, чем человек, или из чего он там, черт возьми, сделан. Как будто он безымянный, бездонный. Словно он — сила, надвигающаяся на бурную морскую воду, раскалывая ее на части, как половинки Красного моря (о чем, да, Моисей солгал), которую невозможно игнорировать из-за ее объема, массы, плотности — все дело в плотности. Слишком много Слова Божьего упаковано в слишком малый размер, что Вселенная не знает, что с этим делать. Реальности остается только лопнуть по швам.       Это словно обман света — в один момент ты это видел, в следующий — уже нет. Как извлечение монетки оттуда, где ее раньше не было. Как карточный фокус; как ловкость рук с законами творения.       «Куда деваются вещи, когда исчезают из реальности?»       Я тоже знаю один фокус — я могу возвращать людей из мертвых.       Ну. Типа того. Но ведь они не вполне возвращаются, верно?       Сцена меняется — Азирафель в Лондоне, охваченном войной.       Он пьяно пошатывается, волоча ноги. Вокруг него стоит гул, похожий на хруст гравия под шинами, на гул мотора, движущегося слишком быстро. Азирафель не сразу понимает, что звук исходит из его собственной груди.       И он голоден. Так сильно голоден. Он останавливается у первого попавшегося здания, и его хрип становится все громче, все отчаяннее. В окне сквозь жалюзи видна пара медленно танцующих людей, только… они ведь не совсем люди, правда? Они ужасно знакомы ему, но это неважно. У них, по крайней мере, человеческие тела. Человеческие мозги. Конечно, этого будет достаточно, чтобы утолить бездонный голод Азирафеля, хотя бы на эту бесконечную, наполненную взрывами бомб ночь.       Облизав губы, Азирафель поднимает руку, чтобы открыть дверь...       ...Но его серо-зеленая рука отваливается и с отвратительным звуком ударяется о порог!       Ладно, я устал от этих фокусов; я обратился к тебе не по этой причине. Я хочу сказать, что не люблю, когда моими воспоминаниями пытаются манипулировать, и я знаю, что вы с Энтони имеете к этому какое-то отношение.       Сейчас он в Нью-Йорке.       Над городом висят тошнотворные плотные облака, стремительно рассекающие верхушки небоскребов с содроганием, похожим на резкий поворот корпуса корабля на подветренную сторону — глубокий, пронизывающий до костей стон. Люди вокруг него с тревогой смотрят на небо — сегодня дождя не должно было быть, и уж точно не из низко нависших туч, внезапно, тревожно появившихся. Низко нависших пурпурных туч.       На другой стороне улицы — знакомый силуэт, обращенный в противоположную от него сторону, его блестящие волосы отливают насыщенной медью.       — Кроули, — произносит Азирафель в медленном узнавании, затем громче: — Кроули! Сюда!       Он не поворачивается.       — Это ваш друг? — отрывисто спрашивает Азирафеля проходящая мимо женщина в куртке и с зонтиком. — Лучше скажите ему, чтобы зашел внутрь. И вы тоже. Скоро начнется кислотный дождь, а это сущий кошмар.       — Распространенное заблуждение, что кислотные дожди причиняют боль, моя дорогая, — с натянутой благодушной улыбкой уверяет ее Азирафель. — Послушайте того, кто пережил — а иногда и был причиной — извержения вулканов. Этого недостаточно, чтобы действительно...       На его руку падает жирная фиолетовая капля. Он безучастно наблюдает, как круглый участок кожи, на который она попала, становится красным вздувшимся пятном, а затем начинает жечь.       — ...раздражать кожу, — слабо заканчивает Азирафель.       Он смотрит вверх, на дождь, который становится все сильнее, и затем снова переводит взгляд на фигуру Кроули. Ему кажется, что по его телу ползают огненные муравьи, что каждый волосок и каждая клеточка кожи начинают отторгать его тело, изгонять, как инфекцию. Среди тумана цвета индиго Азирафель едва может разглядеть Кроули, но видит, как его волосы начинают темнеть от насыщения влагой; бледная кожа на затылке покрывается волдырями, кожа расходится, и Азирафель впадает в отчаяние.       — Кроули! — кричит он, пытаясь протиснуться вперед сквозь толпу бредущих мимо людей в защитном снаряжении, и чувствуя, как его кожа начинает плавиться: — О, о... черт, Кроули, послушай меня! Кроули! Ты меня слышишь? Кроули!       Пусть это послужит предупреждением. Если твоя жизнь встанет между мной и моим последним, вечным покоем в глубинах бездны, как мне было обещано... Тогда я клянусь, ангелочек...       ...Поезд прибывает; саван надвигается на глаза Азирафеля, скрывая тело Кроули, разбивается о небоскребы в ярких, разноцветных взрывах, в грохоте костей, в ужасном визге гнущегося металла и человеческих страданий с частотой, которая царапает когтями внутренности Азирафеля, разрывает его на части, и он вынужден просто стоять, прижав руки к бокам, с остекленевшими глазами, наполненными немигающим ужасом, с пузырями на коже, и он бессилен сделать хоть что-то, чтобы остановить последнюю, заключительную волну разрушения мира, который так любит...       ...Я сделаю все, что в моих адских силах, чтобы УТАЩИТЬ ТЕБЯ С СОБОЙ...       …И Азирафель снова на поляне в Тадфилде, чувствует мертвую траву под ногами и солнце над головой, а между ним и могилой собаки стоит Кроули, Кроули, лицо которого очень близко, глаза широкие и безумные, и Азирафель не слышит, что он говорит, потому что дышит очень, очень тяжело, и по его телу стекает пот, словно его кожа плавится, и он покачивается, и единственная причина, по которой он еще не упал, — это руки Кроули, крепко обхватившие его бицепсы.       — Клянусь Богом, Азирафель... — продолжает лепетать демон.       — Не надо, — машинально хрипит Азирафель, восстанавливая равновесие. — Не используй имя Господа всуе.       Кроули фыркает, упирается руками в колени и наклоняется, словно только что пронесся по городу со сверхъестественной скоростью. Он тоже тяжело дышит. По его телу пробегает неуловимая дрожь, словно он замерз в ранней зимней стуже, что кажется невозможным. Демон всегда горячий на ощупь, будто постоянно генерирует свои собственные запасы адского пламени. Азирафель до сих пор чувствует отпечатки, оставшиеся на обеих руках, словно последствия ожога.              — Сколько, — фыркает Кроули, по-прежнему не поднимая головы, — сколько времени ты провел здесь вот так?       Азирафель напрягает память.       — Я... прибыл сюда на шоу фейерверков в Ночь Гая Фокса.       Воздух покидает легкие Кроули с жалобным хрипом.       — Пятое, — говорит он, упираясь руками в бедра и выпрямляясь до тех пор, пока не запрокидывает голову к небу, словно так воздух быстрее вернется в легкие. — Азирафель. Сегодня 21-е ноября. Ты здесь уже почти три недели.       Азирафель даже не удивлен. У него не осталось сил на то, чтобы задуматься, осознать важность этого; скорее, он обнаруживает, что всего в шаге от того, чтобы забиться в припадке истерического смеха.       Что-то швыряют ему в грудь, и Азирафель едва успевает поймать брошенную ему вещь, прежде чем она упадет на землю. Это полностью черный носовой платок. Азирафель с благодарностью вытирает им нос, в то время как Кроули принимается беспокойно расхаживать.       — Ты… — начинает Азирафель, немного гнусавя: — Ты...       — Нашел тебя посреди леса, недалеко от города, в котором мы были один раз несколько недель назад, но также, возможно, два или три раза до этого, и который мне снился? — заканчивается за него Кроули, обводя глазами деревья. — Угу.       — И как... как ты?..       — Довольно легко, — говорит Кроули, отпихивая один из небольших камней от остальной могилы, после чего, очевидно, чувствует угрызения совести, потому что подходит к нему и пинает обратно. — Я не мог дозвониться до тебя и в итоге пришел в книжный. Тебя нигде не было. Однажды ночью я слишком много выпил и заснул. Мне приснилось, что ты здесь. — Он смотрит в глаза Азирафелю. Сквозь затемненные линзы его желтые глаза выглядят совершенно затравленными. — Мне приснилось, что ты, мать твою, здесь, Азирафель. Почему, собственно, меня снова и снова приводит к тебе… кто?       — Думаю... — Азирафель пытается разобраться в какофонии в мозгу, но в результате остается лишь раскалывающая ее на части мигрень, от которой у него кружится голова, отчего он неспособен даже отсортировать свои воспоминания без ощущения, что он делает это с раскаленным добела клеймом. — О черт...       — Что? — резко спрашивает Кроули. — Что такое? Еще одно видение?       — Не знаю, — говорит Азирафель и бормочет, руками теребя волосы в попытке собраться с мыслями и преодолеть боль от их беспорядка: — Я не знаю, кто это делает, Кроули, я не знаю, что происходит со мной, с нами, я... я не...       — Эй, эй, — мягко, но в то же время панически зовет Кроули и поднимает вытянутые руки, словно порывается коснуться Азирафель, прижать его к себе, дать утешение через прикосновение их тел друг к другу, как в Тадфилд-мэнор, как только что, когда пробуждал его от кошмара, навеянного Сатаной. Однако на этот раз он этого не делает. — Ангел, ты... ты изводишь себя.       Азирафель просто стонет, уткнувшись в ладони, и у него даже не хватает сил назвать Кроули глупым за это предложение.       У него нет нужного языка, чтобы передать Кроули, что «я был в океане, и воздух был густой, гнилостный, бурлящий, как магма с морского дна, словно бетон, раскалывающийся на части, чтобы освободить место для адского пламени внизу. Раскалываясь, содрогаясь, переливаясь через край. Я был в Нью-Йорке под яростным ливнем кислотных дождей, разрушения и запустения, а ты не смотрел на меня, и... ты всегда должен смотреть на меня, когда я прошу, Кроули. Не знаю, что бы я делал, если бы ты когда-нибудь от меня отвернулся».       — Меня тоже привели сюда, — сквозь зубы произносит Азирафель, глядя на бледно-голубое небо из-под сосредоточенно опущенных бровей. — Меня привели сюда, чтобы я нашел могилу собаки, и я нашел ее. Я... я нашел могилу той самой собаки, Кроули.       Все дыхание покидает Кроули с хрипом. Он смотрит вниз на груду камней, на центральный, словно впервые замечая надпись.       — Той самой собаки, — слабым голосом повторяет. — А... черт.       Азирафель впивается в него взглядом. Его кожа не повреждена, не шелушится от адского кислотного дождя. Это не конец света, пока нет. Азирафель все еще чувствует боль в горле, надорванном в том измерении, в котором находился, все еще ощущает на коже затянувшийся ожог. Чувствует, как его разъедает то, что Всемогущая привела его в это место, чтобы его тут же схватил сам Сатана для своего рода пытки ради ответов, ради информации, которую Азирафель даже не помнит. Как будто он не более чем пешка, а не самый верный слуга Всемогущей.       «Ты же умный. Как кто-то настолько умный может быть таким...»       Азирафель стремительно поворачивается на пятках и выбирает направление наугад.       — Куда… куда ты на этот раз собрался? — с отчаянием спрашивает Кроули, почти крича, когда следует за ним. — Перестань ходить туда-сюда, а то у меня от тебя язва начнется.       — Подумай об этом, — настойчиво говорит Азирафель, ускоряя шаг. — Ты не получаешь вестей из Ада, а я — из Рая. Я не могу перестать поиски книг, независимо от жанра, а ты начинаешь целенаправленную погоню за именами. Просто именами. Нас обоих преследуют видения, нас преследует… поезд, едущий прямо на нас, или какую там метафору мы решили использовать. Мы знаем случайные, отрывистые детали, например, что адская гончая и жила, и умерла, а Тадфилд в прошлый раз был центром конца света, но не можем вспомнить, откуда мы их взяли. Ты не считаешь, что все это... что-то да значит?       — Ну да, но я не понимаю, какое отношение к этому имеет моя история с именами, — словно защищаясь, говорит Кроули. — И ты сам сказал, что ты книготорговец. Коллекционирование книг — твой конек. Нет причин думать, что у тебя навязчивая идея.       Азирафель не знает лучшего способа объяснить серьезность своей проблемы, кроме как признаться:       — Кроули, я разыскал полную коллекцию Эдгара Аллена По с автографом.       Кроули морщит лицо.       — Дерьмово, — говорит он решительно. — Это уже плохо... ой, осторожно!       Если бы не предупреждение Кроули, Азирафель споткнулся бы прямо о прогнившую доску забора. Ему удается перепрыгнуть через нее, чтобы не запутаться в ней лодыжками и не упасть лицом в грязь. Он растерянно моргает, видя, что на дереве вырезано сердце с перевернутыми буквами «А + Н» внутри, и поднимает взгляд.       Они покинули заросли Хогбекского леса и попали в заросли, окружающие коттедж, примостившийся на вершине скромного холма. На самом деле он выглядит так, словно в нем размещалось какое-то братство: гобелен с надписью «ФЭРБ» и стрела, нарисованная баллончиком, под грубым граффити, изображающим то ли кита, то ли зажаренную индюшачью ногу. Азирафель не знает, что означает «ФЭРБ», и не хочет знать — с таким населением, как в Тадфилде, это может быть совершенно новый праздник или грубое слово, направленное на женщин с короткими волосами.       — Жасминовый коттедж, — медленно читает Азирафель среди обрывков скотча и клочков подмокшей бумаги, разбросанных вокруг причудливой вывески, словно ее использовали больше как доску для плакатов. Однако, несмотря на это, сам коттедж, вырисовывающийся на фоне сумеречного неба под таким углом... Как будто... «В машину, ангел».       Кроули, как обычно, не склонен узнавать это место.       — Ты уверен, что это не очередной дом с привидениями? — говорит он, постукивая пальцем по подкове, наполовину торчащей из земли. Странно, но она слегка шипит от прикосновения. — Зачем ты привел нас сюда?       Азирафель поднимает брови и убирает платок Кроули в карман.       — Я не приводил, — с любопытством отвечает он, оставляя слуховые галлюцинации позади, когда медленно поднимается по дороге. В конце концов, он уверен, что ему их еще с лихвой хватит. — Я... выбрал направление и продолжил идти. В конце концов, этот выбор привел меня сюда.       — Привел тебя сюда, да? — сардонически переспрашивает Кроули, неохотно следуя за ним, когда Азирафель толкает входную дверь. Он не вламывается в дом: она уже была приоткрыта. Внутри коттедж больше похож на свалку, чем на что-то пригодное для жилья. Кроули продолжает, озираясь по сторонам: — Возомнил себя следующим пророком, не так ли? Направляемым Всемогущей для вечной награды?       Азирафель мог бы заглотить наживку, учитывая обстоятельства, но не желает подыгрывать Кроули, когда он в таком состоянии.       — Да, так же, как твой сон привел тебя ко мне. Не так ли?       К счастью, Кроули нечего на это сказать, кроме того, что он невнятно бормочет себе под нос.       Коттедж совершенно пуст и грязен. Они заходят прямо на кухню, где в углу стоит разбитый телевизор, раковина, полная инвентаря для пиклбола, и гроздья спутанных проводов, из-за которых кажется, что они идут прямо в змеиное логово. Вероятно, это куда интереснее для Кроули, чем для Азирафеля, но он, тем не менее, пытается понять, почему именно этот коттедж может представлять для него особый интерес, и остается в полном недоумении. Кроули же тем временем уже запутался ногами в проводах.       — Неплохая у тебя зацепка, — говорит Кроули, размахивая руками и пинаясь в попытке освободить ноги. — Прям настоящая Александрийская библиотека, да?       — Если я прав, как это часто бывает, это означает, что Антихрист уже родился, и мы выследили его здесь, в Тадфилде, десять лет назад. — Азирафель бросает на Кроули колкий взгляд. — Прошу прощения, я ничего из этого не могу вспомнить, но вот вопрос: интересно, каков был твой вклад во все это?       — Наверное, немалый, вообще-то, — отвечает Кроули слишком высоким голосом. Наконец высвободив ноги, он тут же направился к холодильнику. — На самом деле... да, сейчас я вспомнил, что все это время мне приходилось спасать твою самодовольную задницу!       — Вот как? — плоским тоном уточняет Азирафель.       — Пожалуй, мне стоит налить себе стаканчик чего-нибудь алкогольного, расслабиться, — раздраженно говорит Кроули, с размаху распахивая дверцу холодильника. — Если я такой бесполезный, то, конечно, я тебе не нужен, в холодильнике есть книга.       — Есть... что, прости?       — Книга, — тупо повторяет Кроули. — В холодильнике. Это по твоей части.       Азирафель подходит к Кроули и видит, что в холодильнике действительно лежит довольно большая книга, причем она там единственная вещь.       — Полагаю... По роду своей деятельности я, конечно, слышал о замораживании книг, чтобы избавить их от яиц насекомых. Возможно, хозяин просто проявил... предосторожность?       Кроули почесывает в затылке.       — Нет, да, но разве холодильник обычно не включают для этого?       Как выясняется, это не просто книга, а весьма узнаваемая книга.       — О, я слышал о ней, — с благоговением произносит Азирафель, и шестеренки в его мозгу, какими бы заржавевшими они ни были, начинают крутиться, когда он берет книгу с полки. Он смотрит на нее с выражением, несомненно, близким к религиозному просветлению, если бы у него было зеркало, чтобы подтвердить… или, может быть, нет. В последнее время зеркала ему не очень-то нравятся. — Единственная книга пророчеств, которая, как говорят, полностью правдива. Это единственный существующий экземпляр, и... ох, готов поспорить, что одна только ее стоимость позволит мне легко скупить все книжные магазины в Лондоне...       — Эй, ангел, сосредоточься...       «Эй, девчонка с книгой...»       — …на том, зачем мы здесь. Зачем именно мы здесь? — Кроули принюхивается к фолианту. — Ради пыльных книг?       К сожалению, Азирафель согласен с необходимостью поспешить и старается подавить всепоглощающее желание выпить чашку горячего какао, надеть очки для чтения и хотя бы на три дня позабыть об обязанностях.       — Нас обоих привело в Тадфилд… нечто, — медленно начинает он, проводя рукой по древней обложке книги, по ее изрядно потрепанному корешку. — Мы шли, пока не наткнулись на заброшенный коттедж, в котором уже бывали, и нашли единственную копию самой востребованной в мире книги пророчеств. Я бы сказал, что это уже достаточная причина, чтобы быть здесь.       Но Кроули хмурится.       — Откуда ты знаешь, что мы тут бывали раньше?..       Азирафель прерывает его, вслепую выбирая страницу и с громким стуком бросая книгу (довольно тяжелую) на столешницу. Если он прав, ему всегда суждено было это сделать, и Агнесса знала об этом даже за 400 лет до этого. Она написала идеальное пророчество для этого случая на той самой странице, на которой, как она уже знала, Азирафель откроет книгу.       Только это не пророчество, а семейное древо.       — Эй, дай-ка сюда, — рявкает Кроули, протискиваясь к Азирафелю, чтобы наклониться и почти прижиматься носом к книге, просматривая имена, словно выпивая их через соломинку. Азирафель тоже наклоняется, чтобы взглянуть на самое нижнее имя, обведенное мелком в виде как будто бы детского рисунка фиолетовых летучих мышей и желтых искорок.       — Анафема Гаджет, — медленно, с недоумением произносит Кроули, в то время как Азирафель читает вслух краткое описание под этим именем: «Дитя, что спасет ваши гузна».       Азирафель жалеет, что ему больше не от чего оттолкнуться. Одного имени недостаточно, чтобы разыскать человека, который мог бы предложить им информацию, подтвердить, что они были в конце света или нет; что их разум по какой-то причине предпочитает игнорировать этот простой факт. Что они помогали своим сторонам, или… пошли против них. Взбунтовались. Что, возможно, есть причина, по которой с тех пор с Азирафелем не связывался Рай, а с Кроули — Ад.       Но пока у них есть только книга пророчеств на странице без пророчества. Этого должно быть достаточно.       Только, приглядевшись, он обнаруживает на странице пророчество. В самом верху, прямо перед деревом, написано: «Гаджет покоится на груди ангела. Узри же его яркий свет! Ищи себе компанию средь незнакомцев».       Недоумевающее молчание. Затем, медленно, словно пытаясь ничего не взорвать, Азирафель тянется к внутреннему карману пиджака и, совершенно потрясенный, достает мобильное устройство.       Он зажимает его между указательным и большим пальцами, как будто оно может наброситься на него, и нужно немедленно бросить его ради собственной безопасности.       — Кроули, я понятия не имел, что у меня это есть, почему это у меня есть, и... ох, эта Агнесса очень хороша, только... что она имеет в виду под «компанией незнакомцев», какой-то сексуальный намек?.. И еще, разве этим штукам не нужны монеты, чтобы работать?..       — Дай сюда, — рявкает Кроули, выхватывая телефон из рук Азирафеля, прежде чем он успел упасть на пол. Несколько стратегических щелчков по экрану, и он разблокирован.       — У тебя сохранено три контакта, — говорит Кроули вслух. — Я, человек по имени Мюриэль и... ах да, конечно. Анафема Гаджет.       Дыхание Азирафеля учащается, глаза стекленеют. Одно дело, когда тебе внушают видения, которые могут быть либо почерпнуты из твоего подсознания, либо, как ни странно, получены из другого внешнего источника; когда нет никакой ясности, в итоге ты веришь в наименее пугающий вариант. Но понять, что все это время ты носил с собой способ узнать правду, даже не подозревая об этом? Что их привели в город, к могиле, в коттедж, к самой известной книге пророчеств, только для того, чтобы сообщить, что получивший ее ребенок — спаситель гузен — один из трех проклятых контактов в устройстве, о наличие которого у себя в кармане он даже не подозревал.       Поэтому Азирафель поступает так, как поступил бы любой разумный ангел на его месте. Не успев додумать мысль до конца, он тянется к телефону и набирает номер ребенка — спасителя гузен.       К счастью, пару секунд спустя она берет трубку.       — О боже. Все заканчивается, да? Это звонок, сообщающий мне, что на этот раз конец света наступил по-настоящему, — говорит она, зевая.       — Нет, — отвечает Азирафель, нахмурившись. Судя по голосу, она вовсе не ребенок, хотя это, скорее, хорошо, и он сомневается, что остальные записи в семейном древе тоже точны, учитывая... гузна. — Уже нет. Но я бы с удовольствием задал несколько вопросов о нем, если у вас есть минутка.       — Вы хотите?.. Уф, ребята, серьезно, я не в настроении для...       — В настроении? — перебивает сонный мужской голос, словно слова активировали его сознание в более буквальном понимании фразы «спящий шпион», и Анафема снова вздыхает.       — Нет, Ньют. Засыпай.       — Все равно отвечайте на вопросы, — рявкает Кроули.       — А Ньют не может помочь? — отчаянно спрашивает Азирафель.       — Не знаю, почему вы обращаетесь ко мне, если у вас есть вопросы об Армагеддоне, — раздраженно говорит Анафема, — вам действительно лучше позвонить самому большому боссу. Ну, маленькому боссу. Ну, по развитию он маловат для своего возраста, но ничего такого, что вызывало бы беспокойство, думается мне. Кто знает, как гены Антихриста проявятся во взрослой жизни, когда он вообще не должен был...       — Адам, — бормочет Кроули.       Азирафель резко переводит взгляд на его профиль с задумчиво поджатыми губами и трепещущими ресницами за очками, как будто он глубоко задумался. Кроули медленно продолжает:       — Думаю... да, я думаю, что это его имя, Антихриста. Его зовут Адам.       Азирафель растерянно моргает.       — Адам? — недоверчиво переспрашивает он. — Ты назвал Антихриста Адамом? Что, имя «Не-Иисус» уже занято?       — Я не называл ребенка, я просто принял его. — Затем лицо Кроули искажается, словно он попробовал что-то кислое. — О Господи, это я его принял? Почему я так часто становлюсь акушером?..       — Мы закончили этот разговор? — спрашивает Анафема под плеск воды. — Не знаю, что за ритуал вы заставляете нас с Ньютом исполнять для вас по телефону, но нам, знаете ли, нужно думать о ребенке. А у вас есть магические способности, так что... В общем, я не испытываю особого сочувствия к тому, что кому-то из вас приходится нелегко.       — А что, если... — Азирафель сглатывает. — Что, если бы у нас не было бы наших магических способностей? Тогда бы вы помогли нам?       Кроули фыркает.       — Ну, говори за себя...       — Я и говорю, — серьезно заявляет Азирафель.       Это заставляет Кроули задуматься и резко перевести на него взгляд, словно чтобы оценить его, оценить последние несколько их встреч. Ни в одной из них Азирафель не совершил ни единого чуда.       — Ты не можешь творить чудеса? — немного опасливо спрашивает Кроули. — Ты... ты не посчитал это достаточно важным, чтобы сказать мне?..       — Тише, мы разговариваем по телефону, — шипит на него Азирафель, а затем снова обращается к Анафеме: — Прошу прощения за него, дорогая. Пожалуйста, не могли бы вы рассказать нам, что вам известно об Армагеддоне?       — Кроме его прекращения, в смысле? А разве вам, ребята, не виднее? В любом случае, мне кажется, вы оба снова стали работать в своих корпоративных офисах. Слушайте, сейчас четыре утра, и я даже не особо вникала в первый раз…       Этот разговор, к которому их явно подталкивала Агнесса Псих, ни к чему не вел, и Азирафель стремительно приближается к концу своего очень короткого запала, когда его направляют в места, которые не приносят ему ничего, кроме мигрени. Он почти говорит Кроули, чтобы тот просто закончил звонок и попытал счастья с другим парнем из его контактов.       Пока Кроули не говорит в трубку странным голосом:       — Назовите мое имя.       — ...Что, простите? — уточняет Анафема.       — Пожалуйста, — добавляет он неловко, как бы напоследок. — Вы явно знаете меня, знаете нас. Я... Очень важно, чтобы вы повторили наши имена. — Пауза. — Ради... спасения человечества...       — Это фетиш? Это фетиш, да? Боже, можно было подумать, что раз уж я выросла в Сан-Диего, то привыкну к просьбам геев...       — Анафема! — рявкает Кроули.       — Ладно, хорошо! Отлично! Карли и Азирафель, довольны? — Пауза. — Кроули, я имею в виду. Наверное.       Столкновение велосипеда и автомобиля, в котором, судя по всему, никто не виноват. Еще одна книга пророчеств — та же самая книга пророчеств. ВПП авиабазы, бетон, грохочущий и разрывающийся под их ногами. Дом на берегу моря в Брайтоне. Девочка с двойными косичками. Круг вызова — Кроули в довольно щегольском костюме-тройке, возможно, со слишком высокими штанинами, демонстрирующими лодыжки. Оглядываясь назад, Азирафель мог бы увидеть и больше, но...       — Если мир не заканчивается и если это не странный секс-звонок, ребята, могу я просто вернуться ко сну?..       Кроули издает звук, будто пытается сдержать тошноту. Азирафель старается не оскорбиться из-за этого.       — Анафема, вы спросили, звоним ли мы вам, чтобы сообщить о конце света, — говорит Азирафель. — Почему вы об этом спросили? Если мы уже предотвратили конец света?       — Потому что я не дура, Азирафель, — резко отвечает Анафема. — Я перевезла свою семью из… места детонации, которым является южная Англия, потому что конец света близок. От этого никуда не деться, но я подумала, что мне нужно уехать как можно дальше от Тадфилда, ведь Адам сделал его местом создания вакцин. Как чума, лишение женщин и мужчин самостоятельности, всех и каждого. Мы уже видели наводнения, смерчи, море, превратившееся в яд, и… что дальше? Саранча, лягушки, кровь, падающая с неба? Ведь только в прошлом месяце или около того мы уже видели...       — …Рыбу, — заканчивает за нее Азирафель, смутно вспоминая. Он не знает, как он это вспомнил, так же как не знает, почему признание этого события заставляет его чувствовать себя, помимо всего прочего, виноватым.       Анафема учуяла это сразу, словно акула — кровь в воде.       — Я знала, что рыба, падающая с неба, — это ваших рук дело, ребята! Так я и знала! Я ведь так и сказала, да, детка?       Тот же несчастный сонный мужской голос:       — Ты так и сказала, богиня.       — Нет… это не... — стонет Азирафель себе под нос. — Вы можете сказать нам хоть что-то полезное? Хоть что-то, что могло бы нас хоть как-то сориентировать, позволить понять, с чем мы имеем дело?       — Да, конечно! В следующий раз, когда вам понадобится моя помощь, — говорит им Анафема тошнотворно-приторным тоном, — я направлю вас обоих к своему адвокату.       Щелчок.       После этого им собственно ничего другого и не остается. Они набирают оставшийся номер.       Человек на другом конце линии берет трубку на первом же звонке. Спустя некоторое время раздается неразборчивый шелест, и голос шепчет:       — Боже мой. Боже мой. Мистер Азирафель, вы... вы... вы живы!       — Это Мюрл? — громко спрашивает Азирафель. Человек назвал его имя так же, как Анафема, но имя «Мюрл» все равно ему ни о чем не говорит.       — Поверить не могу, с вами все в порядке? Где вы? Вы в безопасности? — Голос тихий, почти не слышный, и максимально громкий к кричу, насколько этого можно добиться, говоря шепотом. — Мне очень, очень, очень жаль, но сейчас совсем не подходящее время...       — Не для нас, — отвечает Кроули, также предельно громко.       — Почему? — спрашивает Азирафель. — Я в опасности?       — Да! Рай ищет вас! Я слышала... — снова раздается шелест, настолько сильный, что Азирафель с трудом может разобрать даже последние слова предложения. — …И вас «нейтрализовали»!       Азирафель фыркает.       — Ну, я вряд ли к нейтрален хоть в каком-то смысле, однако это и неважно. Мюрл, похоже, у меня проблемы с памятью. Становится довольно сложно отсортировать важные вещи от неважных и от тех, что даже не из моей памяти, тем более без моих чудес, а учитывая, что вы сохранены в моем мобильном устройстве, вы явно полезны, а значит, наверняка сможете мне помочь.       — Я не... что? Мистер Азирафель, вы можете использовать чудеса мистера Кроули, если нужно, я не... — На другом конце линии раздался треск помех. — О нет, о нет, о нет, мне нужно идти! Мистер Азирафель, пожалуйста, оставайтесь в безопасности, и, пожалуйста, пожалуйста, ответьте на звонок, когда я вам перезвоню, у меня есть кое-что очень важное...       Линия обрывается с резким щелчком.       — Ну что ж... — Азирафель выбрасывает телефон прямо в мусорное ведро на кухне; по крайней мере, его карману стало легче, если не голове. — Это было не слишком информативно, не так ли?       Кроули, наоборот, бледен как призрак.       — Не слишком информативно? А как же: «Рай ищет вас»? И… что он имел в виду, говоря о «чудесах»? «Вы можете использовать чудеса мистера Кроули»? Перезвони этому ублюдку, пусть уделит нам пару минут, чтобы рассказать, какого хрена происходит...       Но Азирафель думает, размышляет, мучительно перебирает камни, раковины и всевозможные острые, раздробленные предметы в поисках ответов и приходит к выводу, что у него остались те же самые, что и у Кроули. Только с дополнительным контекстом: «Я помню, каково это — когда ты у меня в голове».       И Рай ищет его.       И он может использовать чудеса Кроули, демонический способ путешествия, недоступный его ангельскому телу, даже если бы он их не лишился.       И времени у них в обрез.       — Ты доверяешь мне? — спрашивает Азирафель.       — Да, — сразу же беспокойно отвечает Кроули. Его глаза расширяются за стеклами очков, когда Азирафель приближается к нему, но он не отступает, не отшатывается, стоит Азирафелю протянуть руку и крепко взять его за локоть через зимнее пальто. Его рука тонкая, крепкая на ощупь — удивительно сильная и отчаянно хрупкая.       — Если ты доверяешь мне, — продолжает Азирафель уверенным голосом, не сводя глаз с Кроули, — тогда мне нужно, чтобы ты одобрил то, что я собираюсь сделать.       Кроули нахмуривается.       — Что ты собираешься?.. О боже, ты… так...       Он так и не заканчивает фразу, потому что Азирафеля ощущает потрясенное одобрение разума Кроули, безлично сливающегося с его собственным, цепляющегося за все его неровности с ужасным трением, так чувственно и прекрасно, и в тот же миг они оба со щелчком исчезают из разрушенных останков Жасминового коттеджа. ***       — Господи Иисусе! — кричит Кроули, когда они прибывают, вырываясь из хватки Азирафеля. — Отпусти, ты не можешь... Как мы вообще...       Они на месте встречи номер 3 — эстраде для оркестра. День приятный, солнце висит прямо у них над головами, но под крышей эстрады тепло не может добраться до них, просочиться в их озябшие кости. Здесь лишь ноябрьская прохлада, перемещающаяся между крышей и полом, словно теннисный мяч. Азирафель отпускает Кроули и лишь едва удерживается от того, чтобы не исторгнуть все, что могло оказаться в его желудке после многих дней стояния в лесу, находясь под властью Сатаны.       Азирафель мог бы здорово над этим посмеяться. Серьезно, он мог бы смеяться над этим днями напролет.       — Ты лишился возможности совершат чудеса, но можешь пользоваться моими, — начинает Кроули грубым и отчаянным голосом, словно произнесение этих слов в состоянии принести ему хоть какое-то облегчение. — У тебя есть мобильный с тремя контактами, с двумя из которых мы никогда не встречались, но они знают нас, говоря нам… что мы спасли мир? Мы остановили Антихриста, мы предотвратили Армагеддон, мы... мы наконец-то избавились от Рая и Ада? Только для того, чтобы они вернулись? — Кожа Кроули начинает покрываться испариной на лице и руках — единственных открытых местах. — И мы ничего из этого не помним?       — Ты еще не разобрался, Кроули? — Тело Азирафеля кажется неуправляемым, неудержимым, словно он вот-вот вырвется из материальных оков. Он чувствует, как на его лице появляется уродливая улыбка. — Еще не понял? Не уловил того, что подкидывает Всемогущая?       Кроули морщится.       — Какое отношение Она...       — Прямое, Кроули! Она имеет к этому самое прямое отношение! Всемогущая не говорит нам, что Армагеддон вот-вот случится. — Азирафель принимается беспокойно вышагивать, вцепляясь руками в волосы. — Она... Она не говорит нам, что это уже произошло, нет! Это было бы слишком удобно, не так ли? Она должна была заставить нас работать над этим, работать над выводом, который должен был быть очевиден с самого начала, если бы кто-то из нас потрудился подумать...       «Этот твой мозг не только ведь для украшения».       — Азирафель, — начинает Кроули и его испуганный голос эхом отдается от пола и потолка эстрады.       — Кроули, — внезапно севшим голосом отвечает Азирафель, глядя на него широко распахнутыми безумными глазами, — Всемогущая говорит нам, что Армагеддон уже, нахрен, наступает!       Вот о чем говорила Анафема. Чума. Падающие с неба рыбы. Кислотные дожди. Гибель планеты. Смерти людей. Видения Сатаны, который сам был бы мертв, если бы Армагеддон удался почти десять лет назад, когда, как им теперь известно, он начался. Начался с того, что Антихрист дал имя адской гончей. Собака мертва — ее уже не вернуть в Ад, даже если бы Адам того захотел. Победа над Сатаной на ВПП авиабазы ничего не дала Адаму, ведь его роль в грядущих событиях была прописана еще до того, как его тезка начал ходить по Земле.       Потому что именно в этом и смысл Армагеддона, именно в этом и смысл всего. Не смерть Сатаны, а его стирание.       ...Я сделаю все, что в моих силах, чтобы утащить тебя с собой...       Как пройти по границе между жизнью и смертью, как провести десятилетие, вечность в лимбе. Как витраж, пропускающий столько света, сколько вы позволите проникнуть в вас, через вас. В Америке есть католическая церковь, которую Азирафель особенно любил, где-то в северо-восточных штатах, пока Кроули не убедил его отправиться на юг. Возможно, в Массачусетсе. Там был алтарь, а за алтарем — витраж, изображающий плач Марии Магдалины, рыдающей у ног Иисуса из Назарета после того, как его тело было снято с распятия. Над ними вознесенный Иисус смотрел на них с небес; Господь смотрел на них с небес.       Прихожане стояли лицом к востоку, как и в большинстве мест поклонения; восходящее солнце, проходящее сквозь витраж, должно было символизировать преодоление разрыва между земным и божественным. Когда свет будет проходить сквозь него каждое утро, пространство, охватывающее Рай и Землю и все, что между ними, окрасится в такой золотистый цвет, что они станут неотделимы друг от друга.       «...Будет там, где все началось. Это оригинал. Это…»       — Всемогущая говорила с тобой? — врывается в его мысли голос Кроули.       Азирафель моргает, убирая руки из волос. В словах Кроули слышится ужасная, тревожная хрипотца… почему так? Почему в его голосе нет ярости, гнева, готовности в любой момент проклясть Бога? Кроули любит проклинать Бога. И сейчас, как подозревает Азирафель, он бы позволил демону сделать это.       — Всемогущая говорила с тобой, — цедит Кроули, сжав руки в кулаки, — и ты не подумал сказать мне об этом?       — Конечно, подумал, — возражает Азирафель, — просто сразу же решил этого не делать.       — Господи, — хрипит Кроули, полусогнувшись, словно вот-вот рухнет на бетон, но потом снова выпрямляется, прижав руку к животу, будто не давая своему телу развалиться на части. — О черт, хорошо. Ладно. Хм... Мы должны... да, нет, я должен на тебя немного покричать за это, наверное...       — О да, пожалуйста, приведи аргумент, что я должен был первым делом повторить демону слова Всемогущей. Ваша сторона, как известно, не слишком жалует слово Божье, позволь заметить...       — Вот именно поэтому нам и нужно поговорить об этом! Прямо здесь! Потому что мы должны быть командой, Азирафель, а не смертельными врагами, — возражает Кроули. — Потому что, если мы… оба переживаем эту… потерю времени, то, очевидно, тот, кто стоит за этим, именно так о нас и думает. Что мы — единое целое в каком-то странном смысле, который признает даже Всемогущая. Тебе это ни о чем не говорит? Что для Нее мы… группа, группа из нас двоих...       — Когда? Когда это мы вообще были чем-то из этого? — с досадой спрашивает Азирафель — До недавнего времени я специально называл тебя не тем именем, чтобы в Раю не подумали, что я вообще знаю тебя! Серьезно, половина из них думает, что тебя зовут Карли!       Но Кроули не дает ему сменить тему, и голос его звучит так, словно слова достаточно остры, чтобы порезать его горло на выходе.       — Ты не рассказывал мне о чудесах, о Всемогущей, о... обо всем этом. Из всех демонов, ангелов… триллионов людей и всего прочего между ними, из всего этого ты был единственным существом в этой чертовой вселенной, которое не должно было мне лгать. Даже если это причиняет боль. Особенно если это причиняет боль.       «Ангел, которого ты знал, — не я».       Дыхание Азирафеля становится поверхностным, пульс учащается.       «Мы — ангел и демон».       Он качает головой и делает шаг назад — скрип, издаваемый его туфлями, отдается эхом.       «Пойдем со мной. В Рай».       — Мы... мы уже говорили об этом раньше, — в ужасе произносит Азирафель.       — Да? Ну, может, нам бы не пришлось, если бы ты наконец получил хирургическую помощь по извлечению своей головы из...       — Нет, Кроули, я имею в виду, что у нас уже был точно такой же разговор! — Мысли проносятся в голове Азирафеля как вихрь: параллели, воспоминания. Все эти воспоминания, слишком разрозненные, чтобы смотреть на них прямо, жизнеспособны лишь при беглом рассмотрении, выжигающие божественную любовь из его материальной крови и превращающие ее в лужи чистого, неразбавленного — или, скорее, разбавленного — ощущения надвигающейся катастрофы. — Мы были здесь во время последнего конца света, и ты кричал на меня, а потом ты… оставил меня...       «Сбегаю? Хочешь поговорить со мной о побеге?»       Кроули смотрит на него так, словно они незнакомы.       — Я бы не оставил тебя здесь, — говорит он так, будто ему и не нужно вспоминать. — Готов поверить, что разозлился на тебя, да, но оставить тебя? Накануне конца света? Ты перепутал меня с кем-то...       «Учитывая твой послужной список».       — Ты... — В голове Азирафеля снова пульсирует боль, но он должен... обязан… — Ты злился на меня за... за что-то. Это было связано с... Ты назвал меня святошей за то, что я сохранил веру в то, что Рай на стороне добра...       — А вот это уже больше похоже на меня...       «Приятного Судного Дня».       — Я… — Азирафель сглатывает, и его лицо искажается от намерения, от давления, которое не имеет клапана для выхода. — Я... я сказал тебе, что мы не друзья. Что мы никогда ими не были...       — А это очень похоже на тебя...       «О, Кроули. Ничто не длится вечно».       В его сознании эстрада стремительно исчезает, расплывается, как капли чернил или влаги. Он видит пещеру, о которой две тысячи лет намеренно не вспоминал; видит книжный магазин, широко распахнутые, уязвленные желтые глаза Кроули. Он видит тот же книжный магазин, слишком белый, слишком пустой. Он видит Кроули, идущего к нему, чувствует, как тот вцепляется в его лацканы, видит отчаяние на его лице под углом, гораздо более близким, чем Азирафель позволял себе раньше.       «Мы могли бы быть нами».       Азирафель осознает это одновременно с озвучиванием вслух.       — …И ты меня поцеловал!       — Нет, не поцеловал, — тут же отвечает Кроули.       Но Азирафель узнал бы это чувство где угодно — то, что он не позволял себе всерьез представлять на протяжении столетий, тысячелетий — как ему кажется, всю свою жизнь. Щетина на подбородке. Ощущение лопаток под пиджаком, хрупких в этом измерении без огромных вороньих крыльев. Запах дыма и бурбона, словно последний вспыхнул между их телами. Доказательство неоспоримо.       — Поцеловал, — совершенно серьезно заявляет Азирафель.       Он не должен был об этом забыть. Поцелуй должен был впечататься в его кожу, как клеймо, как божественное, так и материальное — «Кроули поцеловал меня». Он это сделал. И Азирафель позволяет себе представить это как следует — единственную ниточку, за которую он может ухватиться, чтобы удержать себя привязанным к земле — и позволяет своему разуму блуждать, позволяет рукам в своем воображении блуждать. Он бы скинул пиджак Кроули с плеч, поборолся бы с его жилетом, лихорадочно провел бы руками по его спине под рубашкой. Запустил бы пальцы в винно-рыжие волосы и потянул, направив его губы прямо туда, куда ему хотелось, попробовал бы его на вкус, укусил, притянул бы к себе так близко, что они погрузились бы в ткань вселенной от невообразимой плотности, от чистого голода. Азирафель бы...       — Тебе понравилось?       Все останавливается.       Азирафель не отрываясь смотрит на Кроули. Он говорит на всех языках, они оба говорят, но после слов Кроули он на мгновение онемел, словно столкнулся с чем-то совершенно непонятным, совершенно чуждым. Ему требуется пара секунд на то, чтобы отличить глагол от местоимения, понять, о чем именно его спрашивают… и даже после этого он не вполне уверен, что правильно понял. Необходимо уточнение.       — Прости? — спрашивает Азирафель.       — Когда я... — Кадык Кроули ходит ходуном, губы кривятся в гримасе, но ему удается произнести слова лишь силой воли, и они вырываются из его горла так, словно на выходе исцарапали его. — Когда я поцеловал тебя. Тебе... тебе понравилось?       — Я… — Губы Азирафеля дрожат, вытянутые вдоль боков руки трясутся, и… он никогда не был храбрым, особенно когда это действительно имело значения, но перед лицом храбрости Кроули он... глотает ее. Пьет ее. Надеется, что, когда она окажется в его теле, ему наконец-то удастся обрести ее немного самому.       — Я хотел, чтобы ты снова это сделал, — признается он.       После этого не остается места для сомнений. С исполненным отчаяния звуком Кроули делает четыре длинных быстрых шага, так что они оказываются лицом к лицу, грудь к груди, и Азирафель заставляет себя не отшатнуться от близости Кроули, от того, как много места он занимает теперь, когда находится прямо перед ним; каким всеобъемлющим он становится, когда заполняет собой все поле зрения Азирафеля. Потребовалось шесть тысяч лет, чтобы он признался себе, что единственный ракурс, в котором ему хочется видеть демона, — это тот, который ошеломляет его.       Ладони Кроули, горячие, как адское пламя, обхватывают лицо Азирафеля. Его желтые глаза очень широко распахнуты, дыхание учащенное. Когда Азирафель охает от этого недвусмысленного прикосновения, словно пронзенный молнией, Кроули подается вперед и накрывает его рот своим.       Это целомудренный поцелуй — соприкосновение губ, не привыкших прижиматься друг к другу столь интимно — по крайней мере в тех воспоминаниях, которые у Азирафеля еще остались. Это признание того, что жаждало признания так долго, что и не сосчитать. Это падение дерева в лесу, достаточно громкое, чтобы его услышал весь мир; это Азирафель, любящий Кроули сильнее, чем это возможно в реальности, поэтому у него нет другого выбора, кроме как пробиться за границы Вселенной и заполнить золотистым светом, золотистым теплом все существующие измерения. Как переполненная урна.       Солнечные очки падают на бетон.       Кроули в шоке отшатывается, и на его лице отражается целый калейдоскоп эмоций: смятение, вожделение, осознание и горе, горе, столько горя, и он шатается, быстро переводя взгляд между глазами Азирафеля, словно читает с них, как с листа бумаги. Как будто Азирафеля можно уместить на листе бумаги. Как будто вся его сущность может быть сведена к одному слову из девяти букв, написанных божественными чернилами.       — Ангел... Азирафель... — запинаясь, произносит он.       Азирафель кладет руку на затылок Кроули и притягивает их губы обратно друг к другу.       Ладони Кроули на его лице влажные, и он содрогается всем телом, когда Азирафель запускает руку ему под пиджак и прижимает ее к его спине, притягивая ближе, ближе, ближе, о боже, намного ближе, чем они могут быть в физических телах сейчас, в этой реальности, «а что есть реальность, если не восприятие, а что есть восприятие, если не форма, которую ты принимаешь в глазах единственного существа, чье восприятие тебя действительно имеет смысл», и Азирафель существует опосредованно. Он существует в избытке, в остатке. Он существует, чтобы разрушить мир; он существует, чтобы никогда не отказываться от попыток спасти его.       «Ты — все. Нет ничего, чем бы ты не был».       Губы в Бентли, губы в книжном магазине, губы под проливным дождем в Орегоне рядом с Богоматерью. Рука на его груди в номере для гостей в Нью-Йорке; ладони, прижатые друг к другу перед тем, как Кроули попрощался; переплетенные пальцы, когда они раскачивались под песню Веры Линн в 1941 году. Полароидный снимок в кармане. Ключи в кармане — ключи с золотым кольцом, продетым в остальные. Руки на груди в золотистой пещере в Иерусалиме. «Дыши».       «Я отправлюсь куда угодно. Я буду искать тебя где угодно. И… и каждый раз, где бы ты ни был, я...»       — Прости, — плачет Азирафель, когда Кроули неистово целует его щеку, висок, вдыхает сквозь рыдания, уткнувшись носом в его волосы. — О, Кроули, мне так жаль, что я мог... Если бы я знал, что Метатрон собирается сказать мне это, если бы я знал, что он солгал о том, что Книга Жизни была у него прежде, я бы никогда...       — Азирафель, — выдыхает Кроули голосом, исполненным гнева, паники, любви, — Азирафель, Азирафель, Азирафель...       Не ангел. Просто Азирафель. А-зи-ра-фель, словно Кроули запоминает, как каждый слог ощущается на его языке и когда их языки скользят друг по другу, основополагающие, как молитва, как будто в нем заключены божественные силы благодаря одному только воззванию к ним. Азирафель. Как будто если Кроули произнесет его достаточно много раз, то сможет повторить это имя благодаря одной лишь мышечной памяти, когда наступит и пройдет Рождество, а он будет лежать в постели и произносить имя человека, которого не смог бы вспомнить, даже если бы попытался. Азирафель. А-зи-ра-фель.       Кроули продолжает крепко обнимать Азирафеля, но чуть отстраняется, чтобы прижаться лбом к его лбу, судорожно дыша в ограниченное пространство между их ртами. Он задыхается, пытаясь сосредоточиться на этом моменте, а не на вернувшихся воспоминаниях, которые сейчас проносятся в их головах.       На самом деле теперь, когда разум вернулся к Азирафелю, он с небывалой скоростью мчится сюда, в настоящее. В будущее. Книги. Имена. Пробелы в воспоминаниях, неосознаваемые пустоты, образовавшиеся в отсутствие материи. В отсутствии восприятия — недостатке восприятия, настолько вплетенного в сознании обоих, что оно вгрызалось в остатки памяти, словно ногти, впивающиеся во все, до чего могли дотянуться, когда кого-то утаскивают прочь. Какие фрагменты ушли навсегда? Какие части все еще существуют, но были дезорганизованы в результате борьбы? Что это была за борьба? Что такого могло произойти с Метатроном в пещере недалеко от Иерусалима, что заставило бы их обоих?..       О-о.       Конечно.       О боже... конечно.       Кроули резко открывает глаза, когда Азирафель охает, и они говорят одновременно, словно осознание этого могло проявиться только в голосах их обоих, наложившихся друг на друга столь синхронно, что слова как будто произносятся кем-то одним:       — Кто-то был вычеркнут из Книги Жизни. ***

Двое в поле: один будет взят, а другой оставлен

Лука 17:36

***       — Тебе нужно кое на что взглянуть, — говорит Уриэль.       Конечно, нужно. Обычно все вокруг хотят, чтобы Михаил посмотрела на разные вещи, словно она больше ни на что не годится.       — Еще один спичечный коробок, Уриэль? — скучающим голосом спрашивает она. — Мне все равно, насколько он пустой. Что там такое?       — То, на что тебе нужно взглянуть, — бесстрастно повторяет Уриэль. Обычно Михаил уважает это качество в этом ангеле, но сейчас оно раздражающе жеманное. Уриэль повышает голос: — Принесите это сюда!       Пара писцов входит в длинную комнату и направляет предмет к столу Михаила. На них обоих бейджики: на одном написано «Лаоэль», а на другом — слишком много мелких слов, чтобы разобрать, как его зовут. Михаил ненавидит бейджики. Она пыталась отменить все постановления Азирафеля, принятые во время его катастрофического правления, но задача оказалась почти невыполнимой. Как он умудрился прописать в Законы Рая даже танцы?       Предметом оказывается какое-то кресло, совершенно незнакомое, но, несомненно, райского происхождения. Оно парит над чистым белым полом с равномерным гулом, почти убаюкивающим, успокаивающим своей вибрацией. В Раю не так уж много вибраций. Михаилу это нравится по той же причине, по которой ей не нравятся бейджики: таинственный вибрирующий предмет создает интригу. При этом ее никогда не интересовали имена ее подчиненных.       Михаил озадаченно склоняет голову.       — Что... это?       Уриэль моргает.       — Кресло.       — Нет, да, я знаю, что это такое, но... — Она хмурится и осторожно тыкает в подлокотник. Ничего не происходит… признаться, она не подготовилась к тому, что делать, если бы что-то произошло.       — Если ты не можешь придумать, что с ним делать, — говорит Уриэль с неискренней улыбкой, — мы могли бы дождаться возвращения Метатрона и довести это до его сведения?..       — Нет, нет, ты права, — слишком быстро признает Михаил. И уверенно добавляет: — От него нужно избавиться, не так ли? — Она скорее надеялась на что-то более волнующее, чем на благословенное кресло, но, что ж, она была Верховным Архангелом с тех пор, как Азирафель стал предателем (ну, или продолжил им быть), и накануне Второго Пришествия, полагает она, может подождать своей очереди. Она уверена, что волнение придет в свое время и с избытком.       Михаил щелкает пальцами, и кресло исчезает из слишком ярких небесных залов, как будто его и не было.