Иримэ

Иримэ уселась на вытертые разбитые ступени полуразрушенной башни. Вчера она сколотила простенькую раму, теперь растянула на ней выбеленный холст и прикрыла глаза, представляя перед мысленным взором будущую картину. Хороших красок раздобыть не удалось, поэтому она выбрала уголь. Простой, даже грубый материал, требующий тем не менее, мастерства и осторожности, твердой руки и ясности помыслов. Айглен и Феалос пилили и кололи дрова, заготавливали на зиму, которая обещала быть особенно суровой в этом году. Они не останавливались и вовсе не обращали внимания на командира, но Иримэ уже знала, в каких позах их изобразить. Она всегда любила бытовые сценки, где можно показать движение, мимолетные эмоции и саму жизнь. Такие картины всегда выходили более настоящими и искренними, чем статичные портреты. И вот композиция сложилась. Феалос, высокий и худощавый, замахивается колуном, напряженный, будто натянутый канат или пружина механических весов. Он примеривается для удара, но еще мгновение — и он стремительно обрушит топор на стоящее перед ним полено. Айглен, напротив, довольный и расслабленный, стоит позади, готовый подать следующее. Смотрит слегка насмешливо, будто дивится, что эльфийский целитель не гнушается простой работы. Иримэ посидела неподвижно еще несколько мгновений, подставляя лицо нежаркому осеннему солнцу, и уверенно нанесла на холст первые штрихи. Черные линии одна за другой ложились на белое полотно, очерчивая фигуры, оживляя образы. Этот момент жизни человека и эльфа навеки застыл, но в нем чудилось неуловимое движение, которое вот-вот должно продолжиться. Мало кто из художников умел написать свои работы по-настоящему живыми. Когда Иримэ писала пейзажи, их порой принимали за окно, а с людьми на ее картинах многие пытались заговорить. И сейчас она чувствовала, что руки не потеряли прежней легкости, а душа еще способна творить. Она улыбалась, представляя, как покажет свою работу товарищам. Жизнь партизан в захваченном Хитлуме тяжела, и нет времени запереться в мастерской на долгие дни, а то и недели, как бывало раньше. И эти люди и эльфы, ожесточенные местью, страхом и бесконечной войной, мало думали об искусстве. Но теперь Иримэ могла порадовать их хотя бы в малом. Всякое творение содержит частицу души своего создателя, этим оно живо. Сейчас Иримэ не скупилась — вплетала чары в каждую линию, в каждый штришок, в каждую тень. И наконец картина была готова. Феалос и Айглен как живые приветливо улыбались с холста. Довольная собой, Иримэ занесла свое творение в башню и закрепила на стене — подальше от сырых углов и дымного очага, но так, чтобы всякий входящий увидел. И решила по-ребячески устроить сюрприз: никого не звать, пусть сами отыщут. А она разведает окрестности башни, заодно и поохотится. Разумеется, Айглен и Феалос оторвались от своего дела и направились в башню раньше, чем Иримэ скрылась из виду. Она не успела отойти и на пять сотен шагов прежде, чем услышала их отчаянные крики. Еще не понимая, что происходит, она бросилась назад со всех ног, чтобы застать товарищей по отряду в ужасе и смятении. Айглен просто кричал, бешено озираясь по сторонам, Феалос так вцепился в собственное лицо, что, казалось, сейчас выдавит себе глаза или разорвет кожу. Ничего не спрашивая, Иримэ сорвала со стены картину и бросила ее в очаг на еще горячие угли. От жара холст тут же потерял форму, а затем язычки пламени стали неохотно пожирать его. Потом Айглен и Феалос, попивая крепкую настойку, рассказывали, как вместо себя постепенно стали видеть то ли орков, то ли каких-то иных неизвестных, но ужасных тварей. Как им казалось, будто тысячи злобных глаз пристально смотрят на них с полотна, а затем из углов потянулись жуткие тени, чернее ночи, не боящиеся ни огня, ни дневного света. Иримэ молчала, ворошила поленья в очаге и подкладывала новые, пока последний клочок холста не обратился в золу. Всякое творение несет в себе частицу души своего создателя. Всякое творение являет его глубинную суть миру, открывает самые потаенные уголки много лучше, чем самая честная беседа. Но отравленную кошмарами душу не стоило являть миру. Никогда.