по лицу ему мокрой тряпкой

      я знаю, что ему недолго осталось.       танос выглядит, как обычно, со своими этими придурочными волосами и глазами, слишком уж удивлёнными и радостными. он стелится на полу между полок, мешая мне перебирать оставшиеся у нас медикаменты.       — руку бы тебе обработать, — говорю я, даже не знаю зачем. мы оба в курсе, что это бесполезное занятие. смысла примерно, как в беге от бешеной больной собаки в комнате метр на метр.       — мне это не помогает, — отвечает танос, руками возя по полу, будто в попытках сделать снежного ангела, но без снега и на холодном кафеле.       — ерунда, — фыркаю я, не в силах согласиться с очевидными вещами. танос умрёт, я останусь один. это полный пиздец.       я сворачиваю несколько раз использованный бинт. на нём пара капель крови — последствия смерти мён ги, а ещё куча пыли. тут везде пыльно. кладу рядом с парой пачек обезболивающих. танос не знает, но я храню их до его смерти. будет чем развлечься.       танос наблюдает за моими действиями, будто я делаю что-то действительно важное. важным в такой ситуации могло считаться разве что изготовление вакцины от вируса, но я не был врачом или химиком. я был работником клуба, чертовски не умеющим ничего, кроме как разносить напитки и предлагать наркотики в туалете. и за это я себя уже давно возненавидел.       — как думаешь, — спрашивает танос, — мён ги попал в ад или в рай?       танос крутит в руках свой крестик. когда-то там были таблетки, но сейчас он хранит там маленькие звёздочки из шоколадной фольги. глупое занятие.       — я думаю, он просто умер, — отвечаю я, закрывая аптечку.       — а как думаешь, куда я попаду?       вопрос заставляет меня замереть. смерть принять сложно всегда, даже тогда, когда она неотвратимо висит в воздухе, почти что касаясь твоего темечка своей блестящей косой.       не нахожу сил ответить. мои руки по привычке тянутся к таносу, одной — потрепать по волосам, второй — посжимать плечо, в попытках прийти в чувство. странный тактильный голод, так часто одолевающий меня, в ужасе мечется из угла в угол, от осознания, что скоро я останусь совсем один.       танос перехватывает мою руку у себя на плече, тянет к груди, обхватывая обеими, пальцами вонзается в кожу, я был бы не против, продырявь он меня насквозь. я наклоняюсь к нему, чтобы было удобнее, сижу на коленях, разглядываю облупившийся лак на его отросших ногях.       — давай-ка лучше обработаем твою рану, — говорю я. долгая тактильность, так же, как и её отсутствие, сводят меня с ума.       танос больше не спорит, послушно снимая кофту. он подставляет мне свою голую руку, честно сказать, зрелище тоскливое. раны давно перестали заживать, вот так, просто перестали, последствия вируса во всей красе. рука таноса была покрасневшей и чуть опухшей, на сам порез вообще было больно смотреть — не заживающие тёмные кровавые края, замотанные бинтами с подложкой из ваты. если бы хоть что-то помогало...       я принимал свою судьбу почти что бесприкословно. обрабатывал, жалел, делал всё, что было нужно. делал лишь потому, что не будь таноса рядом, наверное, своими вечно трясущимися руками, я бы сам себя и заколол, случайно или специально, в приступе паники или суицидальном, но я бы точно сделал это. я жив, пока он жив.       — хочешь я разогрею тебе суп? — спрашиваю я, когда с бинтами покончено. — банка ещё осталась.       — оставь себе, — улыбается он, разглядывая новый (сравнительно для этого места) бинт на своей руке. — нам гю.       — а?       — знаешь, мне уже не понадобится суп, — говорит он. я почти вижу, как его глаза угасают, и мелкая дрожь проходит по моему телу. я чертовски не готов.       он садится, со стороны, может, выглядит даже более живым, чем является, обнимает меня поверх моих рук, кладёт на плечо голову. его дыхание ощущается прерывистым, но моё ничуть не лучше, я ловлю панику прямо сейчас, ещё немного — заплачу, но ничего не происходит. ничего.       стискиваю пальцы на его спине, слушаю до трёх вдохов, в ужасе, в смирении. один. два. три. если бы у меня сейчас было что посильнее тех обезболов. один. два. три. почему я не умер? это же намного проще, чем жить. один. два. три. я не знаю, что я буду делать прямо сейчас. в следующие пару минут. один. два.       всё.       из супермаркета я сбежал. трусливо и поджав хвост, стянув у су бона подвеску с крестом, захватив в карман банку с супом и обезбол.       сижу в месте, которое раньше назвали бы магазином косметики. сижу в углу, от входа на меня смотрит картонный айдол с идеальным лицом. не могу заплакать. не могу.       ем суп холодным, уже без разницы, в горло итак почти не лезет. оставляю открытым, интересно, мыши выжили? есть ли смысл о них беспокоиться, когда самому недолго осталось?       стискиваю в руке крест. острые края врезаются в пальцы, в ладонь, давлю сильнее, только бы что-то почувствовать, кроме бесконечного страха, но не могу заставить себя даже открыть глаза. наощупь дёргаю таблетки из блистера. одна. две. три. ещё.       руки дрожат, как стиральная машинка, чтобы распаковать одну таблетку уходит непозволительное количество времени. я не уверен, плачу ли я, не уверен, умею ли до сих пор открывать глаза. пахнет духами.       обхватываю себя руками, трясусь вместе с ними. надеюсь, после смерти и правда ничего нет. я не готов к новым ощущениям. не готов.       один. два. три.       один. два. три.       один.