Внутри

      Теплое дыхание на шее, когда ОН приближается, за шею хватает, порвать зубами хочет. Кожа к коже, голова тяжелеет и лопнет вот-вот, когда он сожмет сильнее. Глаза закатываются, когда руки твои ОН пытаться убрать, от себя подальше, чтобы даже не видел, не слышал, не знал… Чтобы потом не оставались синяки, следы ЕГО рук на тонкой шее, на молочной коже…       Там, тогда, в той квартире ОН заставил думать, что смерти больше нет… Мне кажется, я забыла что-то очень важное… Мне кажется, меня это сделать заставили.

—•[⁠۝⁠]•—

— Чем выше летаешь, тем больнее падать. А иногда птицам просто подрезают крылья, но даже тогда они отрастают; спустя время, конечно, потому что всегда нужно время, чтобы пережить трагедию. Ты же не можешь просто забыть горе, ты живешь с ним. Это как со шрамами: они зарастают, новая кожа белыми пятнами на теле оседает, и они, может, напоминают о боли, но там больше не болит.

Эватея Клэр, находившаяся на принудительном лечении по решению суда в Госпитале имени Святой Марии

Очень хочу, чтобы меня обняли. Или чтобы я спряталась. Гадкое, тошнотворное “все нормально” застревает в горле. Обычно в таких ситуациях есть стенографист. Немой слушатель. Безэмоциональный, беспристрастный к происходящему. Просто щелкает по клавишам, текст выводит, фиксирует мысль. Крик, боль, вскрытый гнойник — щелк-щелк-щелк, на желтоватой бумаге появляются буквы, из них собираются слова, из слов: «Нет! Нет! Я не виноват! Это никогда не был я!». Обычно в ситуациях, где меня убивают, стенографист — кто-то пассивный. Кто-то, кто просто равнодушно фиксирует. Брат, когда отец делал (неразборчивый текст); Стефан, когда Деймон рвал глотку Заку; Эва, когда рвали на части меня. Семья, когда рвали на части мое сердце. Мэнди — сейчас. Эвы здесь нет и не будет. Как бы я ни хотела ее, как бы я ни скучала по ней, как бы я ни хотела любила ее. Иногда такое случается: то, что жизнь — отстой. С губ срывается вздох. Щурюсь, ослепляет солнце — только конец лета. Только утро. Под солнцем теплится клубника — Мэнди принесла — и одна из крупных сочных ягод отправляется мне в рот, тая на языке, когда сок бежит по губам и по подбородку, что я стираю тыльной стороной ладони. Кожа мурашками кроется, стоит замаячить легкому ветерку, и я как-то неловко вздрагиваю, устало вздохнув, поглядывая, как, промелькнув мимо меня, Джефф с разбегу прыгает в воду. Мы привыкли называть это место “Гнездом”. Аулс Нест уже как второй дом, куда сбегаешь, когда дома и не ждут, собственно. В голове все мелькают отрывки разговора с Мэнди. «Он совсем меня не понимает, знаешь? — поднимала взгляд на Аманду (которая предпочитает закатывать глаза, когда ее называют отлично от "Мэнди"), когда она вздыхала тяжело. Впрочем, не думала, что с Джереми у них выйдет что-то серьезнее мимолетной интрижки. — Он просто… я знаю, не подумай, что это паранойя, я знаю — они с Еленой что-то не договаривают». И я знаю, что для нее личное оскорбление, если ее не хотят. Листья щекочут кожу и все тело в целом, когда я прикрываю глаза, уложившись под вишневым деревом. Плоды давно перезрели, по земле раскатились, лопнув, оставив темные пятна сока на траве и наполнив воздух запахом ягод. Мне здесь в самом хорошо. Где-то, запрятавшись в густых зарослях деревьев, ближе к верхушкам, поют птицы. Это лето ассоциируется с покоем. Как и смерти многих. «Ему нет дела, когда волнуюсь, потому что он занят… чаще всего, он занят… Бонни постоянно ошивается рядом, когда я спрашиваю, а ему и в самом деле плевать!» Возможно, если бы я… Если бы я что? Я не знаю, что я могу здесь сказать, у них совершенно нет никакого будущего вместе. Как и у меня с Джеффом. Впрочем, не будь всего этого бреда с гибридами и прочими дьявольскими чертями, возможно, вполне себе возможно, жизнь могла бы быть гораздо лучше. В груди словно что-то опускается. Я пытаюсь сосредоточиться на тексте, когда на голову опускается венок, стоит Джеффри подобраться ближе, в душу залезть и ее же выцарапать от скуки, от непонимания себя. Вновь улыбаюсь ему, откладывая книгу. Мне кажется, если я буду думать об этом чаще — точно разревусь. Впрочем, так часто случается. Когда настолько привыкаешь к грязи, болезни, что легче смириться и жить с этим, чем вытравливать, потому что кажется, что вытравишь самого себя, если попробуешь избавиться. Это что-то на грани созависимости и самоубийства, только очень медленного. “Он то ласкает меня, то топчет ногами. То любит, то ненавидит.” Но ведь любовь в каком-то особом, извращенном смысле, — есть каннибализм, верно? — Вьюнки. Тебе к лицу лиловый. — закидывает в рот ягоды с пластикового контейнера, ухмыльнувшись сладко — точно манящая карамель, и я закусываю губу, привстав на локтях, когда он забирает книгу и поднимает вверх, отнимая у меня возможность дотянуться до нее. — Сам сплел? Какой ты сегодня сладкий, — я едко хмыкаю, когда он качает головой. —Безумно. — И, стоит мне потянуться за листами, он вперед двигается резко, чтобы поцеловать-укусить за нижнюю губу, ухмыляясь, когда я бью его по плечу и он отстраняется, тихо смеясь. Играется. Просто играется. Незрелый ребёнок. Как можно сказать и про меня, я думаю. Хмыкнув, резко поддаюсь вперед уже я, когда он смеется, стоит мне опереться на его плечи, чтобы потянуться за вытянутой назад рукой. — Это для моего эссе, — заглядываю в его черные глаза-угольки, и кажется, тону в этой бездне, — Не будь доставучим придурком вроде Локвуда. Саморазрушение тоже градация. Он так красиво убивает меня. Если рассуждать под призмой розовых очков, соответственно. Я чувствую его дыхание и его тепло, когда он сглатывает, поддаваясь немного вперед, чтобы приблизиться, но я резко вытягиваю руку вслед за его, когда вскрикиваю: я по неосторожности заваливаюсь на него и приподнимаюсь, опираясь руками о его грудь. Он вздыхает, — Так и ты не будь дурочкой вроде Викки, — плечами пожав, осторожно снимает меня с себя, кивнув в сторону ветхого деревянного пирса, — И уж точно не умрет Мисс Гиббс, если не допишешь несчастное эссе по немецкому. Или, ну… знаешь, если дашь волю чертям, забыв об омуте, — подмигивает; как змей соблазняет, как паразит прогрызает изнутри, чтобы занять свое почетное место и не позволить никому другому его занять. Ревнует. И искушает как, например, сейчас, сладко улыбаясь, невесомо костяшками пальцев по скуле проведя, оставив невесомый поцелуй на щеке. Заставляет хотеть и быть кем-то другим, совсем иным, только чтобы ему нравилось. Как, например, когда он говорит «ты можешь быть иной», и иной он делал меня сам. Ему плевать, ему и дела нет до меня — никогда не было, для него это просто забавно. Это то же, что сказать, что дело не в том, что то были Повои или же Зарубежная литература, о которых я говорила не раз. Поднимается и отдаляется, стягивая через голову футболку, обнажая спину. Прыгает с разбегу. — Ну и засранец! — кричу, когда брызги всюду летят и, в частности, на меня, свесившую ноги с еще целого старого деревянного пирса, а Джефф лишь смеется. — Освежись! Мэнди вредничает, смеется, когда в нее летят брызги, и она отправляет ответную волну в сторону Джеффри, стоит ему нырнуть, чтобы подплыть к ней ближе и утащить под воду, когда она старается шлепнуть его по плечам, чтобы перестал. Аулс Нест — небольшое поселение, связанное с Мистик Фоллс лишь несколькими заросшими тропинками через глубокий лес и покрытой трещинами криво заасфальтированной дорогой. Тупик. Еще большая дыра, чем сам Мистик Фоллс. Было бы славно сказать, что уезжают отсюда еще активнее, чем из самого Мистик Фоллс, но особо и переезжать некому — из девятнадцати домов, некогда бывших близких к “американской мечте”, жилой лишь один. Миз Сент-Джон. Шуршат кусты, слышен тихий хруст веток — Аттоли, старый, слепой на правый глаз кот Миз Ст.-Джон, каждый раз выходит к нам. Вздыхаю, когда легкая улыбка касается моих глаз. Мэнди говорит что-то про мое занудство, когда я чешу кота за порванным ухом и он все ластится и ластится. Я качаю головой, хмыкнув, и пинаю воду, когда волна окатывает Джеффа, тут же скрывшегося под речной гладью. Вздыхаю, взяв босоножки и книгу, и отхожу к дому — одному из немногих заброшенных, но уцелевших. Полусгнившие половицы с треском слегка прогибаются под ногами, когда я останавливаюсь, чтобы глянуть еще раз. Вирджиния щедро одаривает жителей ливнями, в частности, летом; двадцать третье августа не исключение, и воздух насыщен запахами зелени, мха. И скуренных косячков. Джефф качает головой, — Да ладно тебе! Они точно, должно быть, спят. Заметно по взглядам, неловким касаниям, неумело скрытым. По ее темным пятнам на шее, на которые он старается незаметно поглядывать. Ему точно, должно быть, плевать, что я об этом думаю. Я забираюсь в дом и, прикрыв дверь, опускаюсь на старый матрас, который полмесяца назад сюда из дома притащил Джефф. Скидываю обувь на пол, пока «Пианистка» Эльфриды Елинек отправляется в сумку. В любом случае не могу сконцентрироваться на тексте. «Оставь надежду всяк сюда входящий» красуется красным граффити на потолке в куче других обрывков вроде. Все это просто грязь. Надежды здесь давно нет. Здесь лишь грязь — мы, трое. Гнездо опустело очень давно: еще лет двадцать назад отсюда уехала семья последней жительницы, когда она осталась здесь одна. В детстве, еще до переезда в Берлингтон, мы с братом звали ее ведьмой. Я тянусь к портфелю, чтобы достать банку вишневого эля и вскрыть ее кольцом на большом пальце. В детстве, еще до переезда в Берлингтон в попытке скрыться от искалеченного огнем отца, мы с братом улыбались Миз Сент-Джон в лицо и за глаза звали “ведьмой”, потому что мать ее не любила; впрочем, она никого не любила, своих детей в том числе. Прохладный эль теплит горло пряным ягодным вкусом, когда я слегка кривлюсь от горечи хмеля. В детстве, еще до того, как на отце осталась лишь треть живого места от всего тела, еще до того, как того как он перестал изменять матери, мы с братом сбегали из дома в Гнездо и днями таились в доме Миз Сент-Джон. Хорошее было время. Ну, тогда, еще до того, как мать бежала с любовником, Заком С., в Берлингтон. Сквозь пыльные битве окна пробиваются золотые лучи солнца, и я жмурюсь, улыбаясь. Нужно ценить такие моменты. Старенький двухэтажный домик под снос пахнет старостью, мхом и мокрой древесиной. Некогда голубые стены сейчас, ободранные, должно быть, раньше были перенесенными “Цветущими ветками миндаля” ван Гога — Дженна рассказывала о том, как они с сестрами здесь бывали единожды. Давным-давно. Сейчас же первый этаж затапливает во время дождей, дерево набухает и местами торчат ржавые гвозди. Спонсоры нескольких шрамов и походов к хирургу. Своеобразную тоску вызывает старый дом Альбы и Грегори Феллов. Покалывающей в пальцах интригой отдаются оставленные вещи: винтажные кресла, шкафы со старыми книгами. Уходят все, когда — вопрос времени, ну а причины — ныне погребенные заживо тайны. Я обязательно брошу Джеффри. Наберусь сил и брошу. Точно брошу. Я не хочу умереть или, тем более, умирать. Или же, тем более, по его прихоти. Просто… просто так выходит. Просто иногда я заполняю свою жизнь хоть кем-то, будь то сброд, лишь бы немного чувствовать себя значимой, лишь бы немного чувствовать. Джеффри Локвуд это моя особая бессонница. Как фатальная семейная бессонница, есть такое заболевание, если не слышали. Это убивает тебя долгие месяцы, прежде чем привести к неизбежной кончине. Сначала это градация тяжелой бессонницы, панические атаки и неконтролируемый страх — это около четырех месяцев. Галлюцинации как приятное дополнение к панике, паническим атакам – примерно пять месяцев личного ада. Неспособность спать, быстрая потеря веса — пара ничтожных месяцев, убитый механизм сна, а не помехи для самого процесса в отсутствии реакции на окружающий мир — считанные полгода. Дело в мутациях аминокислот, это убивает определенную часть мозга — Джеффри как паразит сгрызает тебя изнутри, оставляет гнить и оставляет умирать; примерно одно и то же. Я знаю это, потому что отец показывал пациентов с подобным анамнезом, еще до того как мы перестали поддерживать контакт, еще до того как он столкнул маму с лестницы, еще до того как мама кинула спичку. Вы же верите, что я смогу это сделать? Я хочу верить. Эва бы сказала, что я могу бросить. Поджала бы губы и, вздохнув, обняла, уткнувшись носом в мою ключицу, нашептывая слова утешения. По щеке стекает теплая слеза, когда я оглядываюсь назад, на распахнутые двери. На пробивающийся сквозь витражные окна прихожей свет, отдающий от грязно-лилового до светло-зеленого по полу. На перечеркнутую надпись вдали, на въезде в город, «Мистик Фоллс». Недалеко, на давно обесточенных столбах виднеются листовки. Пропавшие люди. Я знаю всех, кто там есть, я сама развешивала. И сама когда-то делала их фото… Я знаю, все мы когда-то будем лишь пережитками прошлого. В какой-то момент, мы все накормим червей досыта. В какой-то момент, и наши фотографии будут висеть точно так же. Не на листовках — так на надгробиях. Возможно. У всего есть конец. К примеру, я бы точно могла сказать, что знаю, от чего умру, но в уравнении жизни появилась новая переменная: Клаус. Это вносит определённо новые оттенки на холст. Это как грунт очередной поверх старой жизни. Это раздражает — нет точности в расчетах. Это угнетает — то, что он ждет смирения, и то, что он хочет, чтобы на этом балу все танцевали только так, как хочет он. Это удручает и заставляет скучать. Эддис Паластри, отец Аманды и помощник шерифа, впрочем, говорит, что все найдутся. Не уточнял, живыми или мертвыми — его ставки на первый вариант. Его надежды. Телефон слабо вибрирует, отображается сообщение от Деймона:

Дей-Си

09:17 am

Тут твоя подружка

И к тебе есть разговор

—•[⁠۝⁠]•—

Первым в глаза бросаются сумки и брендовые пакеты в прихожей, явно не принадлежащие кому-то из обитателей Дома. Неловко закрыв за собой дверь, молча прохожу внутрь. Сердце быстро-быстро бьется, нервничаю – нечасто здесь бываю, Джоан не любит это место и этих людей. — Ау? Да и людей ли? К горлу поднимается ком, когда чувствую, что вот-вот выверну на ебаный персидский ковер свой бранч, потому что в нос ударяет резкий металлический запах крови и хлорки. Замираю и сердце замирает, стоит увидеть бездыханные тела, сброшенные в кучу на манер мусора. Бесполезного, ненужного, как и все люди для них. Сглатываю, что-то внутри сводит, стягивается в тугой узел. В маленьких городках все друг друга знают, но никто не скажет вслух, куда пропадают люди. Типа тех, чьи разорванные туши лежат на коврике для твистера. Типа тех, чьи имена Стефан записывал в Чикаго. Пячусь назад, шорох слышу и вздрагиваю, резко обернувшись — Бекс. — Он оставил меня — мой кретин-брат оставил меня в городе одну! — без энтузиазма равнодушно рассматривает окровавленные пальцы, а после лениво оглядывает, склонив голову вбок, прищурившись, сложив руки под грудью, — И что здесь делаешь ты? — узнаю эти потемневшие глаза, бездушные, холодные, совсем как у матери, основное отличие — под глазами Ребекки змеятся черные вены, когда она улыбается далеко не нежно. Совсем как тогда, когда ты — букашка надоедливая, гниль под ногами, неинтересная игрушка. В частности, когда кровь леденеет в жилах, стоит Стефану осмотреть меня хищно, голодно. И что-то мне подсказывает, ее пухлые губы красные совсем не от помады. Впрочем, проверять я не решаюсь — как-то тупо приоткрываю рот в непонимании, когда дыхание спирает, и могу выдавить из себя лишь “Я… Я…” — Ты..? — вздергивает бровь, медленно облизнувшись, подходя ближе, и останавливается, когда я чувствую увесистую руку на плече — тяжелую лапу Деймона, когда он приободряюще сжимает плечо в поддержке, даже не глянув на меня, и я тут же сбрасываю его руку. — Моя группа поддержки, — усмехается, когда я задеваю его плечом, дальше проходя, — Только не обижай ее, блонди. На мой вопросительный взгляд Деймон лишь пожимает плечами, кивнув на лестницу вниз, провожая меня взглядом. Сжимаю лямку сумки тревожно, остановившись. И кажется, пульс вот-вот остановится — если им станет скучно. Здесь происходит нечто, что можно назвать своеобразной кровавой оргией — две безымянные брюнетки сидят по обе стороны от Стефа, когда он питается, волосы с шеи одной из них убрать, чтобы был доступ к шее, точно к пульсирующей сонной артерии. Она издает что-то похожее на тихий стон боли, в руку ему ногтями вцепившись, когда мои пальцы впиваются в ладони до новых шрамов-полумесяцев, когда по ее лицу бегут слезы, пока я спотыкаюсь о тело — бездыханное тело парня, вероятно, моего ровесника с разодранной шеей. Меня здесь быть точно не должно; отползаю, поднимаясь, на стену опираясь. Ребекка за волосы притягивает смеющуюся шатенку с ковра, только чтобы вцепиться ей в плечо, когда она тяжело дышит, когда издает тихий стон, когда по ее фарфоровой коже бегут темные струйки теплой алой крови. — Тоже пришла развлечься? — от шеи отрывается, когда брюнетка, Джаниз Стар, падает на ручку дивана в неестественной позе, — Или, может, почитать нотации? — улыбается заплывшими кровью глазами. Здесь все пропахло кровью. Мебель, дерево, эти стены, эти люди и их тела. — Не уверена, что это то, что имел в виду Клаус. Я поджимаю губы, вздохнув тяжело, резко. Обычно воздуха не хватает, обычно я задыхаюсь, пытаясь существовать, а сейчас — и подавно. Клауса в глаза не видела, да и не уверена, что хочу (точнее, уверена, что точно не хочу с такой-то очаровашкой-сестрой). И голова гудит при каждом упоминании Клауса. Клаус-Клаус-Клаус. Местная заевшая кассета. Это как галлюцинации. Кажется то, чего нет. Как кажется, словно сотни жуков изучают твое тело — когда трясешься в страхе. Как кожа покрывается мурашками от холода. Как чертов гибрид. Это как чертов гибрид, лицо которого я не помню, хотя я упорно верю, что должна. — Точно не то, чтобы ты делала мне мозг, — Стефан обреченно вздыхает, вскидывая руки: — Тейлор, пойми: эти девушки помогают мне быть тем, кем я захочу! Странно, что ты это не понимаешь, — он опирается подбородком на локоть, рассматривая меня так, словно видит меня впервые. Словно изучает, ждет мой выбор. Я киваю, не глядя на него. Нервно, резко, быстро, — Джинкс, не Тейлор, и-...—Чувствую, что потею, — Ладно, — добавляю, запнувшись на миг. — Иди в задницу. Медлю. Медлю. Медлю. Шумно втягиваю воздух, впиваясь ногтями в холодные ладони, чувствую, как мерзну; дрожу, губы поджав, замерзая. Глаза Джаниз открыты. Ее стеклянные, пустые глаза просто уставились в пространство. С трудом отрываюсь от них, чтобы просто перешагнуть. С глухим стуком что-то тяжелое падает, даже не оборачиваюсь — понимаю, что это, кто это. — Оба идите. Качаю головой. Губы пересохшие облизываю, сглатывая, видя заинтересованный взгляд Ребекки. Наглые выблядки. Она воспринимает это (мой ступор, должно быть) как вызов. Скалится окровавленным рядом зубов, когда делает осторожный — как проверяя меня — шаг вперед, и я тут же отступаю на два. Щурится, прежде чем по-зверином, словно изучая, склонить голову вбок и рассмеяться. — Как примитивно, — качает головой, прикусив губу и хлопнув в ладоши, — Все Гилберты такие? Вздрагиваю. В жилах леденеет, сглатываю, чуть вжав голову, втянув голову, тут же выплюнув сухо: — Я не Гилберт. Закусывает губу, поднеся к губам костяшки пальцев, чтобы невесомо провести по ним языком, чтобы доесть. Шепчет наигранно невинно, почти интимно, когда чуть раскрывает глаза, глянув исподлобья, осторожно приближаясь, и я вижу, как расширяются зрачки ее почерневших глаз: — Как же так выходит, кузина Елены? Взгляд мой прикован к Джаниз. К ее золотистым кудрям, рассыпанным по полу. Собираюсь ответить, правда, просто ищу подходящие слова и, открыв было рот, крепко хватаюсь за сносящую меня фигуру Деймона. Это спасает. Перед смертью, говорят, перед глазами проносится вся жизнь за каких-то семь минут. Перед тем, как он уносит меня черт знает куда (подальше от пансионата), перед глазами проносится улыбка Бекс. Наигранно-дружелюбная в первое знакомство. Натянуто-пассивно-агрессивная в момент, когда я четко указала, что мне это не интересно. Язвительная, когда она осадила компашку Ленни едкими комментариями. Дикая, голодная — сейчас. Улыбка Джаниз, к примеру, всегда была светлой, теплящей душу. И сейчас, когда ее улыбка ее не покинет, она все такая же. Пустая. В горле сохнет, я дрожу, держась за его кофту, когда он вздыхает тяжело. Я качаю головой, прежде чем толкнуть его в грудь руками дрожащими, — Да ты же ублюдок конченый! Он отшатывается, разводя руками с долей сожаления в глазах, когда половицы под ногами скрипят. — Ну, прости? Это же просто жуткая грязь — когда он хочет казаться заинтересованным в этом. Лишь формальность — потому что общественно приемлемо. Выходит у него откровенно дерьмово, впрочем, он и не старается особо выглядеть так, словно ему не насрать на меня. Он лишь болтает, болтает и болтает. Классика. Наигранная святость хуже блядства, но я готова бить его и кричать до того, пока сама не закончусь. Совершенно несмешно, но он слышит мой нервный смешок. Было бы странно, если бы он звал меня за чем-то иным, кроме как за чем-то, что нужно именно ему. И здесь стенографист это я. И патологоанатом, выписывающий отчет, указав причину смерти; и врач — здесь это лишь я. И анамнез таков: "Жестокость и основательность – две трудновоспитуемые сестры, поднимающие громкий шум всякий раз, когда их пытаются разлучить". Как говорили великие разбитые, втоптанные в грязь, конечно же.