Бесконечный коридор

      Парень отлеживался на своей белоснежной кровати, бездумно глядя, в тот же снежный потолок, такой же холодный и бесконечный, как засыпанные луга снегом ночью. Но они не давали расслабляющего чувства спокойствия, а лишь высасывали из него все жизненные силы… Его эмоциональность исчерпала себя и гланды в горле все еще напоминающе побаливали. Так шли, по ощущением, не первые сутки… Хотя тот и не был уверен, существует ли в этом пространстве, какая либо концепция времени и ее осуществление… Может и было… Раз тут даже оказался, неведомым образом — Смотрящий, известный также, не без помощи их общего знакомого, прозвищем — «Старина Время». Он, казалось, просто растворился в пространстве, что уже не слишком его заботило. Словно измождённый, его конечности налились свинцом, а веки тяжело опускались. Но провалиться в блаженное забвение так и не удавалось…              Неожиданно, вне пространства белой фурнитуры и лежащего на ней парня, из ниоткуда вспыхнули яркие жёлтые огоньки. А за ними появилась она. К несчастью, которое он чувствовал всеми фибрами своей души, это была та, кого он надеялся больше никогда не увидеть. Зловеще улыбающаяся сущность, чьё присутствие казалось специально рассчитанным, чтобы вселить ужас. Она была последней, кого он хотел бы лицезреть… Он и вовсе не хотел видеть кого либо и предствавить что никого не существует и его самого в том числе, так было легче.       Он хотел бы избавится от неё, куда нибудь ретироватся, но ведь… это было в принципе неозможно, учитывая, что все куда он может пойти, все еще созданный ею мир, который полностью в её власти.       Но все же было что то в новинку, позади «Первой», неожиданно, вышла изза ее спины, другое существо… нет, не «Второя», а именно что какое-то вновь новое, о которой он знать, не знал.       Оно внешне напоминало «Вторую» — такое же непонятное чёрное тело, словно состоящее из чего-то необъяснимого, с долговязой фигурой. Однако отличия были заметны: вместо плаща его силуэт обрамляло нечто, напоминающее пальто Пальмерстон, но только его нижняя часть — длинный и плавно развевающийся подол. Подол был соединён с чем-то вроде водолазки, охватывающей туловище, причём поверх неё виднелся корсет. Рукава, пышные и отделённые от водолазки, придавали образу некоторую театральность и пыщности.       Само одеяние, казалось, было сделано из того же странного материала, что и тело существа, что невольно заставляло задуматься: «А можно ли это вообще назвать одеждой?» — Глянь-ка! — воскликнула «Первая» с насмешливым энтузиазмом, небрежно махнув рукой в сторону второго существа, которое стояло рядом с ней. Его руки были сложены за спиной, и оно изучало Лололошку взглядом, выражение которого пока оставалось трудноразличимым. Это новое присутствие мгновенно заставило Лололошку насторожиться. Ему всё это совсем не нравилось. «Первая» продолжала говорить так, словно ничего особенного не происходило, её тон был откровенно легкомысленным, будто она даже не пыталась обратить внимание на состояние Ло. Хотя, скорее всего, ей было просто всё равно. Заниматься этим лично явно не входило в её планы. — Этот наблюдатель поможет тебе! Звать его «Третья» или «Третий»… а можешь и «Третье»! — добавила она, явно забавляясь собственной шуткой. Её голос был наполнен насмешкой и лукавством. — Уж будь благодарен! Ради тебя, любимого дитятко, я даже повозилась с ним! ;) Ох, что не сделаешь ради непослушных и прихотливых деток…       Она наигранно вздохнула, притворно цокнув языком с видом заботливой «матери», и рассмеялась. Её смех был лёгким, почти искрящимся, но от этого только больше раздражал. — Удачки, ходячие очки! — воскликнула она напоследок, добавив дразнильную рифму, словно нарочно стараясь вывести парня из себя. С этими словами она подмигнула, и её фигура начала рассыпаться на мелкие, сверкающие звёздочки, которые вскоре растворились в воздухе, оставив за собой лишь слабое мерцание.       Перед несчастным, казалось, совершенно вымотанным юношей всё ещё оставалась вторая, ранее неизвестная фигура. На деле… Она была столь витиеватой, что описание её тела могло бы занять целый трактат.       Если быть кратким, тело этой сущности казалось слепленным из густой, тягучей, словно смола, чёрной жидкости, формировавшей долговязое, высокое и элегантное, слегка подтекающее тело. Кроме того, у существа было что-то вроде волос длиной до плеч. Эти «волосы» явно старались выглядеть естественными — волнистыми, завивающимися в причудливые и небрежные локоны, — но их неестественность выдавала странная фальшь и не тот материал для изготовления.       По всей поверхности этой смолистой массы в идеально выверенном порядке были внедрены множество кусков кристала — кианита. Эти осколки разной формы и размера, насыщенного тёмно-синего цвета, не просто украшали тело, но являлись его неотъемлемой частью, поддерживая форму и давая границы. Среди всех этих деталей выделялись глаза — два сияющих лазурных источника света с белыми искрами. Правый глаз, каким-то необъяснимым образом, нашелся не на законном месте, а на подобии щеки существа.       Эта причудливая фигура, поспешно представленная как «Третий», оказалась бесконечно воодушевлённой встречей с юным мироходцем, что уже было хорошо различимо. Её взгляд блуждал по шатену и окружающему пространству с удивительной смесью дотошности и лёгкой неторопливости, словно существо стремилось запомнить каждую мельчайшую деталь. Лёгким жестом, словно снимая воображаемую шляпу, оно грациозно и в то же время небрежно поклонилось.

— Аз есмь тот, чей взор правый,

Не творец, но глас лукавый.

Не «что», но «кто» — мой лик узри,

Сей странник твой, что в тени зари.

Рад знакомству, спору нет,

Но не ново сие, уж вовсе нет.

В мирах, скрытых от глаз твоих,

Доба вплетена в них.

             «Понятно… это уже новый, повышенный, уровень мании и безумия…» –моментально пронеслось в раздумьях шарфяного.       Слова, произнесённые протяжной, почти театральной манерой, звучали странным смешением возвышенности и суетливости. Казалось, что этот монолог существо повторяло десятки раз, по одинаковыму паттерну, утратив всякую искреннюю торжественность. Впрочем, вещять на старорусском, различные поэмы, должно быть делом не простым. К тому же его слова звучали особенно причудливо, ведь рта у существа вовсе не было.       Но удивить Лололошку подобными мелочами, учитывая весь остальной хаос, уже казалось невозможным. Стих, по всей видимости, был попыткой приветствия, хоть и своеобразной. В нём явно чего-то не хватало — возможно, скрытый смысл, возможно, очередная уловка. И два варианта казались возможными: либо это был шифр, разгадывание которого требовало неимоверных усилий, либо очередной наблюдатель просто пытался ошарашить его своей эксцентричностью.       «Это уже просто невыносимо… Они появляются один за другим, и ни один из них не отличается хоть какой-то приятностью в общении. Второй, Первый… И вот, Третий. Каждый последующий экстравагантнее предыдущего. Я уже давно понял, что это какая-то пародия на театр. Точнее, психбольница или цирк уродов. И, судя по всему, главная роль в этом спектакле, по их мнению, досталась мне», — с раздражением пронеслось в мыслях Ло.       Он устало вздохнул, осознавая, что его очередной «гость» был не менее сложным и изощрённым, чем предыдущие, и это не предавало каких-либо сил. Хотя, вероятно, он уже мог догадаться о причине визита, единственное, что здесь имело хоть какой-то смысл — альфой и омегой этого места — заключалось в посещении дверей и тех, кто находился за ними. Эти встречи, по крайней мере, в подавляющем большинстве, заканчивались тем, от чего юнец предпочёл бы бежать, как от чумы, без оглядки.       Но надежда на окончательный побег из этого колеса Сансары, давно угасла. Его накрыло тяжёлое, как горный массив, чувство апатии и полной безнадёжности. Казалось, он утратил даже тень возможности хоть как-то повлиять на своё существование. Хотя он был психологически устойчив, такие испытания могли бы согнуть и сломить рассудок любого. Как показала Видомния, созданная Фарагондой, которой теперь уже никогда не существовало и не будет, по крайней мере, в том же виде. У Лололошки в подобных местах его устойчивая психологическая составляющая, удивительным образом, неизменно уезжала куда-то далеко и безвозвратно.       Он хотел лишь одного — уснуть и больше никогда не просыпаться, погрузившись в сон, куда более приятный, чем беспощадная реальность, что так и ломала его как морально так и физически, что так и ломала его как морально так и физически. Но это сборище наблюдателей не давало ему ни минуты покоя, безжалостно вытягивая из него последние крохи умиротворения.       Собрав в сжатый кулак всё оставшееся у него терпение и волю, он устало, но звонко отчеканил в ответ: — Дай угадаю с первого раза: ты… чем бы ты ни был, пришёл сюда, чтобы «любезно» оповестить, что вы заскучали? Что я уже достаточно повременил с отдыхом и пора бы начинать веселить «публику»? Избавь меня от этих речей, я и без того знаю, что вы видите во мне не больше, чем интересную игрушку.       Он тяжело вдохнул, на миг опустив взгляд, что так сильно был заполнен горечью и болью, прежде чем продолжить свои полностью осознанные слова: — Ну так вот, учтиво уведомляю: если с любой игрушкой обращаться несоответствующе, она сломается и станет непригодной. Так что просто… я не знаю… уйдите и оставьте меня в покое, просто…       Его голос дрогнул, а последние слова застряли в горле. Он не смог закончить свою мысль, потому что не находил слов, которые могли бы полноценно выразить всё, что он чувствовал. Гнев, усталость, апатия и отчаяние перемешались в клубок эмоций, cлишком тяжёлый , чтобы выразить его внятно.       Его мысли метались из стороны в сторону, вытаскивая на поверхность воспоминания обо всём пережитом. Каждая новая деталь лишь усиливала тяжесть на душе, превращая её в неподъёмный груз. Наконец, он бросил попытки анализировать или придумывать что-то ещё, решив, что это всё равно ничего не изменит.       Не находя иного выхода, он просто натянул на себя одеяло, укрывшись с головой, как будто это могло защитить его от всего, что творилось вокруг. В крохотном пространстве под тонкой тканью он нашёл крошечный островок уюта и безопасности. Пусть это было иллюзией, но ему хотелось верить, что хотя бы здесь он невидим для чужих взоров и их издёвок.       Но реальность оставалась беспощадной. Одеяло было слишком тонким, чтобы скрыть его от холодного и жестокого мира снаружи. Везде — за пределами этого временного убежища — оставались угрозы и нескончаемое ощущение, что за ним следят. Наблюдают, как он ломается, и получают от этого удовольствие.       Наблюдатель снаружи неподвижно застыл, словно растворяясь в окружающей тишине. Он замер в той же позе, словно застыл в вечности, но черная, тягучая жидкость, из которой состояло его тело, начала медленно стекать вниз под воздействием гравитации. Это было единственное движение, которое выдавало, что существо не являлось неподвижным монументом, великого актера, погорелого театра.       Создавалось впечатление, будто произошёл сбой — как если бы сценарий, по которому действовало существо, дал осечку. Ответ мироходца, видимо, оказался непредусмотренным, и наблюдатель, словно машина, застопорился, пытаясь адаптироваться к новой ситуации.       Его немигающий взгляд оставался прикованным к небольшому белому комку на кровати — одеялу, под которым спрятался Лололошка. Казалось, что существо пытается что-то понять или почувствовать, но причину этого выяснить было невозможно. Спустя мгновение взгляд существа медленно опустился к полу, выражая странную смесь потерянности и, возможно, даже виноватости. Постепенно его тело вернулось в естественную прямую позу, словно он пытался восстановить утраченное самообладание. Глаза сузились, затем начали беспорядочно скользить по полу, как будто в поисках чего-то важного.       Но ответа не находилось. Наконец, он замер, будто устав от бесплодных поисков, и грудная клетка сделала лёгкое движение, издав звук, напоминающий разочарованный вздох. Это странное проявление эмоции прозвучало почти человечески, хотя было непонятно, нуждалось ли это существо вообще в воздухе.       Наблюдатель, словно собрав себя из хаоса в порядок, прекратил хаотичное стекание своей субстанции, аккуратно втягивая её обратно в тело. Этот процесс выглядел почти медитативно, как будто существо собирало утерянные части своей сущности. Закончив, оно тихо прочистило горло, готовясь продолжить разговор. — Кхм… В общем, это не совсем так. Уж если быть точнее, совсем не так — голос, впервые за всё время, звучал не столь театрально, как прежде. Он был ровным, даже немного усталым, и лишённым прежней вычурности. — Я и сам толком не знаю, почему я здесь. Никаких особых указаний мне не дали. Разве что, як ти знаєш, просто посидеть с тобой и что нибудь уже самим придумать. Да и какой-то определённой собственной цели, как оказалось, у меня нет. Хотя… если она и была, то что-то явно пошло не так. И мне, увы, так и не удосужился понять, в чём же она заключалась. Если мост рушится, стоит построить новый. А если нечем строить… научитесь плавать или прокопайте подземный ход. Уж кому как, быть селедкой или кротом.       Тон существа весьма изменился. Здесь была, не одна лишь, прежняя закрученость из намёков, в его словах зазвучала некоторая простая, почти человеческая искренность.       Это было неожиданно, как будто кто-то переключил его манеру общения щелчком выключателя, хотя свои манеры и стиль не утратил. Теперь он говорил более спокойно, местами запинался, словно подбирая слова на ходу, и не пытался подавить или манипулировать своей речью. И в конце издал легкий безметежный смешок, над самим собой.       Более того, он даже не предпринял попытки нарушить хрупкую изоляцию Ло. Его светящиеся глаза не отрывались от кровати, но он не делал ни малейшего жеста, чтобы приподнять одеяло или приблизиться. Казалось, он уважал личное пространство юноши, позволив ему остаться в своём убежище, принимая этот некий барьер между ними, если это было необходимо.       Лололошка окончательно потерял нить повествования. Настолько резкая смена поведения существа не могла остаться незамеченной. Ещё минуту назад оно казалось абсолютно иррациональным, почти безумным, а теперь… теперь это выглядело так, словно актёр завершил заранее отрепетированную сцену и сбросил маску, чтобы спросить зрителя: «Ну как, впечатляет?». Но ещё больше Ло ошеломили его слова. Он не знал, зачем здесь? Это что, значит, что не все наблюдатели оказываются в этом месте по своей воле? Или же он просто обманывает меня?..       Интерес Ло был задет сильнее, чем он готов был признать. Поток вопросов накрыл его, словно волна, смыв остатки прежних размышлений. Но вместе с этими вопросами в его голове ещё бродили грязные осадки — болезненные чувства, которые никак не отпускали, напоминая о жестокой реальности.       Казалось, оба ждали, что другой первым нарушит затянувшуюся паузу. Их молчание было полно смысла и напряжения, как натянутая струна, готовая лопнуть от малейшего прикосновения. — Поэт из меня, навряд чи, что то лучшее, чем аляповатый отголосок стихоплёта с придурью, — наконец нарушил затянувшуюся напряжённую тишину наблюдатель. Его голос был спокоен, но за этой внешней невозмутимостью скрывалась странная смесь нервозности и облегчения, словно молчание для него было куда невыносимее, чем для его собеседника. Поэтому он был готов, говорить любую несуразицу, ради того, чтобы это не продолжалось — Но быть в миноре, не в моей смете. Высказываясь откровенно, я искренне выражаю глубокое уважение к изумительному творению, плоду дарования, названной импровизация — он бросил взгляд в сторону, погружённый в возобновившуюся прострацию, обдумывая, стоит ли продолжать свою мысль. Уж откровестничать о себе, было не частым явлением. Однако, раз цель уже была поставлена, уклонение от её осуществления казалось, по меньшей мере, невежественным. Поэтому он возобновил речь, пусть и более тихим тоном — Досадно, конечно… Но не всем чем мы восхищяемся, мы обладаем. Разве что подражаем. Я заранее записывал, переписывал и перечитывал свои слова для этой встречи, бесчисленное количество раз — он начал неторопко ходить из стороны в стороны, пока перечислял. В конечной фразе, как завершение, он остановился — Всё искал… что-то нужное, что-то важное, но неуловимо определённое, и особый способ донести это.       Он сделал паузу, чуть склонив голову, будто хотел удостовериться, что тот его слушает, а затем продолжил: — На самом деле, я так и не достиг момента, когда был бы полностью удовлетворён. Но время… оно течёт. Даже если кажется, что его у нас бесконечно много, на самом деле это не так. И может оно и к лучшему, поверь мне. Если бы я и достиг этой точки, то лишь потому, что потерял бы к ней интерес — всё просто слилось бы в одно.       Наблюдатель говорил неторопливо, словно стараясь максимально доступно объяснить свои намерения. И будто говорил не только с Лололошкой, но и сам с собой, пытаясь прояснить свои собственные мысли. Объясняя свою неловкую первую попытку, и вместе с тем угадывал мысли Лололошки — пусть и не с полной точностью, но с заметным вниманием.       Через, хоть и вновь завуалированные слова, становилось очевидно, что он пытался ненавязчиво намекнуть на что-то важное, избегая прямолинейности, будто сам боялся услышать такие признания от себя. Его манера речи намекала, что он готовился к этой встрече заранее и испытывал сильное волнение, что, возможно, и придавало его поведению театральность. Однако говорить об этом открыто он явно не хотел.       Именно это, вероятно, объясняло, почему изначальная напыщенность и торжественность в его словах постепенно сменились на нотки откровенности и искренности. Он явно не ожидал столь бурной негативной реакции, которая, как оказалось, глубоко задела его. Для любого артиста, оскорбление его труда — один из самых болезненных ударов, и он, возможно, пытался справиться с этим через смесь честности и внутреннего противоречия.       Пока он говорил, фигура ненавязчивого и медленно подошла ближе. Её движения были плавными, словно она боялась напугать или спугнуть сидящего под одеялом Ло. Когда наблюдатель приблизился к кровати, он осторожно присел на её край, оставив приличное расстояние между собой и свёртком из одеяла. При этом он сделал небольшую паузу, как будто спрашивал разрешения, но, не услышав протеста, счёл молчание за согласие. — Видимо, ты совсем не фанат подобных спонтанных спектаклей, верно? — голос наблюдателя прозвучал мягко, без тени укора или обиды. — На самом деле, учитывая всё, что с тобой происходит, я бы удивился, если бы ты отреогировал с ликованием и восторженностью. Я бы подумал, что у нас пополнение в душевнобольных… хах…       Он замолчал на мгновение, обдумывая свои слова, а затем продолжил, еще более спокойно и понимающе чем раньше: — Не переживай, я не прошу тебя что-либо рассказывать или обсуждать. Знаю, что иногда проще пережить и выдюжить всё внутри себя, обдумать и разобраться без постороннего вмешательства. Это твоё право, и я не стану мешать этому процессу. Що хоч вижив, уже добре.       Его слова сопровождались тихим, лёгким смешком. В нём не было насмешки, скорее— попытка разрядить напряжение и указать, что он понимает чувства своего собеседника.       В тоне не осталось и следа от прежней досады или обиды. Всё это словно растворилось в одно мгновение, уступив место неожиданному азарту и тихому воодушевлению, которое теперь читалось в его жестах и тоне. Казалось, он нашёл в этой беседе что-то ценное для себя, пусть даже она была далека от лёгкости или весёлости.       Теперь тишина казалось более легкой и безмятежнной, в отличие от давление что казалось рнаьше было в воздухе и можно было резать ножом. Каждый погрузился в мысли не мешая второму, мысли были разннобразные и каждый думал о чем то своем.       Чёрная фигура взглянула на свои руки и вытинула их, закрыв глаза, погрузилась в сосредоточение. Она щёлкнула пальцами раз, другой. Видимо, усилие потребовало времени, но в конце концов желаемое стало реальностью. В его руках материализовалась небольшая коробочка, украшенная изящными завитками. Внутри лежали шоколадные конфеты, обёрнутые в голубо-чёрные клетчатые обёртки — цвета, уж слишком схожие с шарфом Лололошки.       Существо торжествующе подняло бровки, очень внимательно осматривая коробочку, пощуривая глаза и держа коробку странно близко, осторожно проводя большим пальцем по её краям. Он едва слышно прошептал, отодвинув лицо от обьекта, наконец удостоверившись: — И вправду… Всё как я и представлял. Удивительная же вещь, сила Первой. Такая многогранная…       Тишину нарушило лёгкое шевеление одеяла.

      Ло вздрогнул.

      Он чувствовал, как его убежище нарушается, и напрягся, ожидая худшего. Он был уверен, что сейчас его вновь вытащат в этот холодный, безжизненный коридор, и напряжение, смешанное с нежеланием, заставило его сжаться и зажмуриться.

      Но…

      Ничего подобного не произошло. Вместо этого под одеяло аккуратно скользнула рука наблюдателя, держащая ту самую коробочку. Её тёмные, смолистые пальцы бережно поправили край обёртки, словно намекая, чтобы Ло обратил внимание на именно эту часть вещички. Ни одного резкого движения, ни намёка на принуждение.       Передача была завершена. Коробочка осталась в одеяльном убежище Ло, а фигура плавно убрала руку, позволив тканям вернуться в их прежнее состояние. Наблюдатель не сказал ни слова, только снова сел ровно и начал безмолвно ожидать.       Ло смотрел на коробочку, едва дыша, словно боялся, что она исчезнет, если он хотя бы немного пошевелится или издаст лишний звук. Это неожиданное проявление доброты — первое за всё время его пребывания здесь — полностью выбило его из привычного состояния подавленности и настороженности. Его глаза медленно скользнули к этикетке. Буквы были выведены ровным, уверенным, почти печатным почерком. Слова «Выходи, когда будешь готов. Я просто хочу слегка помочь тебе, но здесь нельзя» запечатлелись в его сознании. Последняя фраза была написана более легким и воздушным почерком, с аккуратным двойным завитком на букве «о» в слове «помочь», выделяя его из остальных. Эти слова заставили его сердце сжаться. Ему никто не ставил ультиматумов, никто не требовал немедленных действий. Вместо этого ему дали выбор. Снова перечитав последние слова, Ло невольно моргнул несколько раз, словно проверяя, правильно ли он понял. — Помочь? — прошептал он, едва слышно, словно эти слова были не для кого-то другого, а только для него самого. Его голос звучал тихо, как эхо его собственных мыслей.       Он осторожно провёл пальцами по краю коробочки. Она была тёплой, уютной, не такой холодной и безжизненной, как остальной мир вокруг. Этот простой жест — отдать ему что-то, предложить нечто доброе — пробил ту стену апатии, которая так долго его окружала.       Его взгляд стал внимательнее, и он вспомнил поведение наблюдателя за всё время их разговора. Тот пытался подойти мягче, будто искал общий язык, и это было… странно. Казалось, что он искренне хочет помочь, хотя раньше его действия казались холодными и заранее спланированными. Лололошка тихо вдохнул. Мысли метались, но одно стало ясным: это существо, кем бы оно ни было, изменило свой подход. И, возможно, его намерения не такие уж враждебные.       Ло всё ещё чувствовал, как дрожат его пальцы, но, тем не менее, он твёрдо ухватился за это предложение. Пусть оно было и сомнительным, но в глубине души он понимал, что сидеть в бездействии больше не может. Если есть хотя бы призрачная надежда выбраться отсюда, он схватится за неё, несмотря на все сомнения.       Он осторожно сел, одеяло соскользнуло с его плеч, оставляя лишь остатки тепла на коже. Ло ненадолго замер, словно тестировал окружающее пространство, а затем высунул голову из своего убежища. Ненавистный коридор, в который он уже столько раз смотрел с тревогой, на удивление встретил его мягкой свежестью, будто нарочно умиротворяя его разгорячённые мысли.       Взгляд Ло сразу устремился на фигуру Третьего. Тот стоял неподалёку, за пределами кровати, чуть развернувшись спиной. Его взгляд, изначально направленный вдаль, вдруг обратился к Ло. Левый глаз существа среагировал быстрее, чем правый, но вскоре оба уставились на шарфяного, изучая его. Глаза Третьего на миг блеснули, а уголки его бровей чуть приподнялись, намекая на мягкую улыбку или её, старательное, по мере возможностей — внешности, подобие. — Хорошо, идём, — произнёс он расслабленно, словно само собой разумеющееся, и повернулся, чтобы двинуться вперёд. Его шаги были медленными, не спешными, явно рассчитанными так, чтобы Ло мог догнать его без излишних усилий.       Ло замешкался всего на мгновение, а затем начал выпутываться из одеяла, стараясь не уронить коробочку. Волосы были спутаны и взъерошены, но он попытался хотя бы немного привести их в порядок, проводя рукой по своей голове. Подойдя к краю кровати, он медленно опустил ногу на пол. Холодная поверхность пола встретила его носок, мягко принимая вес. Это ощущение казалось странно приятным, живым, особенно после долгого сидения в неподвижности.       Собравшись с духом, он полностью поднялся, едва удерживая равновесие. Тело, казалось, сопротивлялось, будто не желало вырываться из зоны комфорта, но Ло стиснул зубы. Он сделал несколько неловких шагов, а затем почти побежал за Третьим, постепенно переходя на ровный шаг. Держа в руках, коробочку с шоколадом, обратной стороной, чтобы не было видно этикетки и собщения на ней. — Мы подумали, что уж очень странно, что тебе приходится спать и отдыхать буквально посреди коридора. Так или иначе, у Первой, к примеру, имеется свой кабинет. Негоже оставлять тебя без своего местечка, если оно есть даже у каких-нибудь, вероятно, никогда не упомянутых статистов, что находятся за дверями, которыми никто не интересуется. Да и, похоже, тебе не особо по нраву, что в твоё пространство врывается каждый встречный, включая моей персоны, в любое время, — повествовал Третий нарративным тоном. Видимо, это была одна из заранее придуманных фраз. Он повернул голову и продолжил, глядя Лололошке прямо в лицо: — Так что, вследствие идеи достопочтенной Первой, мы сочли достаточно вдалим решени-…       Монолог наблюдателя резко прервался. Мокрый лязг разнёсся по коридору, и существо отшатнулось на шаг назад, явно не ожидая такого резкого конца своему повествованию. Оно посмотрело на дверь непонимающим и обвиняющим взглядом, пытаясь удержать форму своего тела, которая, казалось, едва не разлилась и рассыпалась в бесформенность после столкновения.       Ло невольно замер на месте, глядя, как Третий, увлечённый своим монологом, с абсолютной беззаботностью врезается в дверь. — Ц… та що ж це таке? Я слепой или у меня топографический кретинизм?       Ло невольно почувствовал, как уголки его губ дрогнули. Это было неожиданно… смешно. Всё напряжение, накопленное за время их странного диалога, вдруг будто стало менее ощутимым. Он отвёл взгляд в сторону, чтобы сдержать лёгкую усмешку, но плечи подрагивали и он нехотя издавал хараетернные звукии, но все же надеелся, что это останется не замеченным. Только когда был уверен, что не выдал себя полностью, снова посмотрел на Третьего.       Тот наконец разжал губы, словно собираясь оправдаться, но вместо этого просто вновь усмехнулся сам себе, проводя ладонью по своему восстановленному лицу. — Ну что ж, — проговорил он, возвращая себе прежний тон, — полагаю, это было… не очень изящно. Но в любом случае, мы прибыли.       Он ещё раз бросил осуждающий взгляд на невинную дверь, будто бросая вызов её бездушной сущности: «Попробуй повтори». Однако спустя мгновение отпустил свои притязания, поняв, что предъявлять претензии неодушевлённому объекту, не подобное ему — занятие бессмысленное. В конце концов, он принял очевидное: виноват, скорее всего, всё-таки он сам.       Придя к этому выводу, Третий грациозно взмахнул рукой, открывая дверь с демонстративной элегантностью. С поклоном и вежливостью, присущей манерам английского аристократа XIX века, он придержал дверь, словно приглашая важную персону. — Прошу, господин, ваши новые покои — добавил он с лёгкой иронией, всё же не удержавшись от насмешливой нотки, но в итоге кашлянул, словно говоря: «Извиняюсь, согласен, это было странное недоразумение».       Лололошка не заставил себя ждать. Его любопытство уже подталкивало шагнуть вперёд и взглянуть на то, что ждёт внутри. Он шагнул через порог, и перед его глазами развернулась картина маслом, которая мгновенно напомнила ему о прошлом.       Комната оказалась просторной, но не слишком большой, выдержанной в современных и строгих тонах. Основным материалом стен был тёмный, гладкий бетон, удивительно тёплый на вид, будто излучающий спокойствие. Чёрные и тёмно-серые поверхности мебели — тумбочки, столы, полки — подчёркивали лаконичность интерьера. Единственное, что отличало это пространство от привычной атмосферы Алла-Терры, были звёзды, светящиеся на стенах. Они мягко мерцали, будто излучая слабое, но притягивающее свечение.       Потолок венчала эмблема Искры, тонко выделяющаяся на фоне остального интерьера. Он сразу привлёк взгляд Лололошки, заставив его остановиться на мгновение. Кровать, напротив, была выбрана в светлых тонах: белое постельное бельё с голубыми узорами создавало контраст с общей атмосферой помещения, но при этом гармонично вписывалось, добавляя мягкости и тепла.       Ещё пара дверей привлекла его внимание — одна вела в другую комнату, вероятно, личное пространство, а вторая, возможно, была входом в ванную или кладовую. Окон в комнате не было, что придавало ей закрытость, будто она была полностью изолирована от внешнего мира.       Лололошка огляделся, стараясь запомнить каждую деталь. Всё вокруг словно вплеталось в ткань его прошлого, вызывая неясное ощущение дежавю. Пространство оказалось неожиданно уютным, даже по меркам Лололошки. Оно словно окутывало его своим спокойствием и безопасностью, давая возможность расслабиться, хотя внутри он всё ещё не мог поверить, что это место действительно принадлежит ему. Мысленно он уже готовился к тому, что его радость может быть временной, что кто-то вот-вот придёт, чтобы отобрать это у него, едва заметив, что он нашёл в этом уголке хоть каплю удовольствия. Неосознанно он старался скрывать свои эмоции, подавляя вспышки радости.       Третий, заложив руки за спину, медленно прошёлся по комнате, изучая её как архитектор собственное творение. Его движения были размеренными и плавными, а в голосе чувствовалась легкая нотка гордости, перемешанная с его привычным сценическим шармом. — Ну що за диво, ты даже представить себе не можешь, — начал он, остановившись напротив Лололошки и слегка прищурившись, — сколько дипломатии, речевых хитростей и… ну, чего греха таить, откровенного манипулирования мне пришлось использовать, чтобы… та-да! — с этими словами он картинно развёл руки в стороны, словно завершил эффектное представление. — Создать эту небольшую, но весьма значимую территорию. Полностью изолированную от наблюдений, телепортаций и всего, что может нарушить твоё столь драгоценное уединение.       Он выдержал короткую паузу, наблюдая за реакцией Лололошки, а затем, понизив голос, добавил с видом заговорщика: — Конечно, есть пара нюансов. Например, если кто-то очень захочет, как, скажем, наша дорогая «Первая», то… Ну, знаешь, она — закон этого простраства, буквально. Стучаться? Просить разрешения? Ну уж нет. Она просто войдёт, как ураган, и, скорее всего, ещё возьмёт тебя в оборот. Может, дверь просто исчезнет, а может — она и вовсе выбьет её с эффектным появлением. Такой её стиль, — он тихо рассмеялся, будто делясь личной шуткой — увы, с её прихотями ничего не поделаешь — Молвил он последнюю фразу на выдохе и его серьёзное выражение быстро сменилось лёгкой усмешкой, а плечи чуть расслабились. — Но зато никто другой сюда без разрешения не попадёт, мм… вероятно. Третий бросил ещё один взгляд на обстановку и, будто вспомнив что-то важное, добавил с лёгким смешком: — Кстати, предметы тут создавать нельзя. Всё это пространство всё ещё подчиняется «Первой». Так что, если захочешь что-то добавить… Таскай ручками, ручками. Мы сюда мебель вручную затаскивали, представляешь? К счастью, я в этом процессе, естесвенно, не участвовал.       Он картинно отряхнул воображаемую пыль с плеча, потом с лёгким наклоном головы оглядел Лололошку. — Но ничего. Ты же парень крепкий, не развалишься на части — заметил он, указав на него с искренней улыбкой, что заметно было по мимикическим сужением глаз. — А если подумать… Это ведь гораздо лучше, чем ничего, верно? Тем более… это еще не апофеоз.              Он кратко усмехнулся и наклонился ближе, прищурив глаза и смотря прямо на Ло: — А ведь обещал… — начал Третий, задумчиво постукивая пальцем по подбородку. — Ммм… напомнишь, что основным я обещал? Ах да, помощь. Личное пространство — это поистинне прелестно, но ведь я отвоевывал его не только для твоего успокоения. У меня для тебя есть ещё один презент.       Он сделал паузу, хитро улыбнувшись, а затем продолжил с лёгким налётом иронии: — Как ни парадоксально и потешно, всё самое важное я, похоже, всегда отдаю тебе в небольших коробочках. Вот и это пространство в каком-то смысле — коробка. Думаю, это закономерность. Знаешь, если продолжать в том же духе, то я, наверное, лидер… как это сказать… культа коробочек. Заговор коробочек, не иначе! — Его глаза блеснули весёлым светом. — Кстати, а где та коробка с конфетами, что я тебе передал?       Лололошка вздрогнул, как будто его поймали врасплох. Только сейчас он понял, что коробка с конфетами, которая до недавнего времени была у него в руках, куда-то исчезла. Он быстро оглядел комнату, его взгляд метался от одной поверхности к другой. Это выглядело почти комично, но затем он заметил коробку, аккуратно стоящую на тумбочке возле кровати. Казалось, она переместилась туда сама по себе. — Хм, — едва заметно усмехнулся Третий, наблюдая за его реакцией. — Вот видишь, всё к месту. Коробки — они такие. Сами знают, где их место.              Повернувшись обратно к Третьему, Ло обнаружил, что в его руках уже появилась новая коробочка. Это была небольшая серебристая шкатулка, украшенная тонкой гравировкой, мерцающей в мягком свете комнаты. Её Лололошка явно видел впервые. — А вот и моя очередная коробочка для тебя, люби и жалуй — произнёс Третий с загадочной улыбкой, ловко подбрасывая шкатулку в воздух и легко ловя её на ладонь.       Его движения были выверенными и грациозными, будто он исполнял их сотню раз, и, зная Третьего, это вполне могло быть правдой — не только в переносном смысле. После короткой паузы он чуть наклонил голову. — Смотри, не теряй, Клетчатый, ты мой — так уж звать тебя буду. Хах, это вещица… особенная. Она тебе от моего… уже покинувшего нас мира мироходца.              Его голос стал чуть более серьёзным вновь, но лёгкий налёт вычурности всё же остался, как неизменная черта его характера. — Да и будь он в порядке, уж точно никак сюда лично не попал бы. Как и я, впрочем. —Третий слегка пожал плечами, словно оправдывая ограничения своего присутствия. — Шкатулка… открой её, когда окажешься за одной из дверей. На твой выбор! Желательно… кого нибудь помягче, а то, тот раз… був перебором — уводя взгляд проговорил тот и продолжил — В первый момент, когда что-то в твоей голове подскажет тебе, что пора. Ухватись за это чувство. Иначе, кто знает…       Он выдержал короткую паузу, пристально глядя Ло прямо в глаза. — Сам сказать, что там, я не могу. У меня, видишь ли, полномочий не хватит. Придётся тебе разобраться самому. — Его тон смягчился и в глазах всё же мелькнуло что-то, напоминающее заботу и беспокойство. — Я в тебя верю.       Третий элегантным, почти театральным движением передал её Лололошке. Его прикосновение к плечу было едва ощутимым — скорее фантомным, чем настоящим, но тёплым и обнадёживающим. В этом жесте сквозила не только поддержка, но и спокойная уверенность, будто он заранее знал, что подарок найдёт своё место и своё время.       Обойдя Лололошку, Третий двинулся к двери, намереваясь оставить парня наедине с мыслями. Он окинул коротким взглядом коридоры за дверью. Серые, пустые, словно вытертые до блеска холсты, они резко контрастировали с уютной атмосферой комнаты. Однако Третий не был склонен считать их скучными. Для него это было пространство возможностей — холст, на котором можно творить что угодно.       Но внезапно…       Лололошка рванул вперёд и крепко обнял Третьего со спины. В этом движении было больше эмоций, чем в любых словах, которые Ло мог бы найти. Объятие было сильным, искренним, немного неуклюжим, словно он боялся, что это последняя возможность выразить благодарность. Оно говорило о многом: о доверии, об обретённой надежде, о признании. Благодарность за предоставленное пространство, за поддержку, за шкатулку, которая, возможно, сможет помочь ему выбраться.       Третий замер. Он, казалось, на мгновение потерял дар речи, что само по себе было редкостью. Но затем… — Стой, стой, стой! — Его голос резко перешёл в панический, что было ему несвоственно. Он судорожно вцепился в дверной проём, его лицо исказилось смесью паники и внезапного осознания. Глаза расширились, а слова эхом разлетались, будто рождённые резонансом от кристаллов. — Не надо было… касаться, — пробормотал он, будто самому себе.       Лололошка замер, словно ударенный невидимой волной, а затем медленно отступил на шаг, его дыхание сбилось, лицо стало мертвенно-бледным, а широко раскрытые глаза отражали чистый ужас. Он смотрел, как некогда гладкое, идеальное тело Третьего начало расползаться прямо на его глазах. Там, где произошло прикосновение, материал, казавшийся вечным, плавился, словно воск под нестерпимым жаром. Тёмная субстанция текла вниз, образуя пугающе бесформенные лужицы, в то время как кианитовые осколки метались в дикой, хаотичной пляске. Казалось, эти яркие фрагменты отчаянно пытались удержать разрушающуюся структуру, цепляясь за каждую ускользающую возможность восстановиться, но усилия их были напрасны. — Я… я не знал… — пролепетал Ло, глядя на происходящее с растущим ужасом. — Ах, ну конечно… — проговорил Третий, его голос был хриплым, но всё ещё сдерживал иронию. Он пытался удержать остатки своей формы, но это оказалось бесполезным. — Забыл сказать… Контакт… строго противопоказан.        — Но знаешь… — продолжил он, его голос всё больше угасал, — это было приятно. Даже если… разрушительно. Благодарность, выраженная таким образом, того стоит. Не вини себя. Это и моя ошибка… Не предупредил.       Он задумался на мгновение, пытаясь понять, что именно вызвало разрушение, сильнее. Было ли дело только в контакте? Или, возможно, в том чувстве смущённости и тепла, которое невольно пробудил этот жест? А точнее… те чуства, как он был совершенно уверен, недостоин. Третий вздохнул, как только остатки его формы начали терять стабильность. — Не смотри так, — сказал он, стараясь сохранить легкомысленный тон. — А то лицо белее стены станет, а глаза из орбит выпадут. Всё будет хорошо. Через пару дней я вернусь. Мне… не больно. Это… почти как сон.       Его тело почти полностью растаяло, черная вязкая жидкость всё больше расползалась по полу, а осколки кианита продолжали оседать в неё, мерцая, словно звёзды на тёмной воде. — А ты пока займись чем-нибудь занимательным, — его голос дрожал, становясь всё тише, он прикрыл рукой часть лица, чтобы не давать смотреть на этот ужас. — Гостя ведь не гоже… встречать, без новых сказаний… — он слабо усмехнулся и наклонив голову, прищурил глаза в утешающей и поддерживающей улыбки, как немое напутствие удачи.       Он поднял взгляд, обращаясь уже не к Лололошке, а куда-то вдаль коридора: — Пе…рвая… ми… л-ая… моя… З-а-б-е-р-ёшь… м-е…ня…а?..       Последние отчеканенные слова, словно отголоски далёкого эха, гулкого удара колоколов, растворились в воздухе с его последним выдохом. Он отпустил последние силы, позволяя себе на мгновение отдохнуть, и его форма окончательно распалась. Всё, что осталось от Третьего, — это бесформенная чёрная лужа, как чёрный янтарь, тягучая и безжизненная, в которой, как россыпь далёких звёзд на ночном небосводе, мерцали яркие осколки кианита. Они сияли с тихой, почти невесомой энергией, как крошечные искры далёких звёзд, хранящих в себе не только пустоту, но и что-то ещё — обещание, которое они скрывали.

Обещание возвращения.