Сто йен

      — Да я тут с коматозницей сижу, — доносился до меня приглушённо, как сквозь длинную трубу, — маман как-то сказала, что разговоры не дадут чувствовать ей себя одинокой. Как по мне: туфта полная.       Блять.       Морщусь, потирая ватной ладонью своё лицо. «Что-то не так», — проносится мысль в голове. Ощущаю острый, уже успевший полюбиться мне запах аммиака, так присущий больницам.       — Тора, — слышу я, — думай, что говоришь. Не заглядывал я к ней под халат!       «Голос какой-то знакомый».       Я даже не пытался открыть глаза. Тело ощущалось каким-то чужим, тяжёлым. Не моим. Одно утешает, что я могу шевелить руками и ногами, хоть и слабо. Значит, не инвалид. Хорошо. Издаю тихий смешок. Осторожно облизываю потрескавшиеся губы.       — Извращуга конченный, — незлобно произносит кто-то. Слышу, как под ним скрипнула спинка стула.       На ощупь веду ладонью по одеялу, пытаясь нащупать неизвестного. Натыкаюсь на что-то теплое, осторожно щекоча.       — Отстань, — бьёт меня он по пальцам, убирая их обратно на койку. — Я не тебе, Тора.       Хватаю юношу за палец, сжимая его так сильно, как только мог.       — Погоди, — я прям чувствую кожей повисшее напряжение, что повисло в палате.       Сколько секунд прошло? Десять? Как до него дошло, что я пришёл в себя.       — Ма-а-а-ам! — переворачиваюсь на бок, морщась от оглушающего, напуганного крика.       Слышу, как упал на пол стул и неизвестный мне юноша влетел в дверь, хватаясь за ручку и заставляя ту отъехать в сторону с глухим стуком. Он вылетел в коридор, как пробка из шампанского, продолжая верещать.       «Чего так орать?» — не понимаю я.       Не прошло и двух минут, как в палату кто-то забежал, осторожно переворачивая меня обратно на спину.       — Пришла в себя, — выдыхает кто-то с радостью.       Вот только я так не считал. Я мог только морщится, когда меня стали ощупывать и светить фонариком в глаза.       — Ты понимаешь, где ты сейчас находишься, Коко-чан?       Мне не понравилось, как фривольно обратился ко мне доктор.       — В больнице? — говорю я сипло, пытаясь разглядеть лицо мужчины.       Понимаю, что глаза у меня открыты и я даже вижу, что у него седые волосы, довольно большой нос и бородка на лице. Но всё какое-то расплывчатое. Закрываю сначала левый глаз, оглядывая палату. Сосредоточившись, различаю ещё одного пациента, находящегося за спиной доктора. Желтоватые стены. Окно. Закрываю правый, и всё сплошное мутное пятно.       — Что-то не так?       — Я плохо вижу, — настороженно, — странно так. Это из-за того, что я был долго бессознания?       — Ты знаешь, какой сейчас день?       Он это серьезно?       — Двадцать шестое декабря? Двадцать седьмое? — гнетущая тишина меня пугает. — Двадцать восьмое?       — Баджи-сан возмет кровь на анализ и поставит тебе капельницу, — вместо какого-то чёткого ответа, произносит мужчина. — Мы поговорим после.       Чего?       Я не успеваю ничего возразить, как доктор выходит из палаты. Сука!       — Как же ты нас всех напугала, Коко-чи, — чувствую, как Рёко-сан осторожно гладит меня по голове, избегая дотрагиваться до левого виска и выше. — Твой отец места себе не находит.       — Он сильно на меня разозлился?       — Конечно, же нет, — заверяет она меня пылко, — ты ни в чем не виновата, милая. Ты помнишь, что с тобой случилось?       — На меня напали, — говорю с сомнением, — и кто-то куда-то тащил меня? — хмурюсь. — Помню, что я должен был зайти к Таке-чан, а после, — задумавшись, — к Шиба? Он пригласил меня на праздничный ужин, у меня и подарки с собой были. Подарки! Ничего же не разбили и не порвали?       — Мам, — резко поворачиваю голову, пытаясь разглядеть стоящего в дверях юношу.       Неизвестным была Джульетта?       — Не волнуйся ни о чем больше, Широ.       Вот только её слова меня ни в чем не убедили. Следующие четыре дня я помню смутно. Вроде бы, меня куда-то возили, обколов перед этим обезболивающим. Меня снова щупали, переворачивали и обстукивали молоточком, задавая какие-то странные, но определённо важные вопросы. Отца в палату пока не пускали, хоть я и слышал его приглушённый голос за дверью. Сам я не спешил вставать, как и садиться. Хорошо, что большую часть времени я спал или вяло соображал. Вопросов скопилось больше, чем ответов. Ведь никто мне ничего не рассказывал. Чудо, что я пришёл в себя и все сломанные кости в моём теле заросли без проблем. Застой в теле ощущался все больше и больше.       В какой-то момент я попытался сесть. Надоело глядеть в мутный потолок. Используя специальный пульт, заставил приподняться спинку кровати. На прикроватной тумбочке кроме вазы с какими-то цветами больше ничего не было. Осторожно отодвинул верхний ящичек. Набор для умывания в маленьком тубусе, полотенце для лица. И всё. А где все мои вещи?       — Широ? — поворачиваю голову с глухим хрустом в позвонках, вглядываясь в посеревшее и осунувшуеся лицо своего отца.       — Пап? — голос дал петуха.       Не удержавшись всхлипываю, чувствуя, как защипал левый глаз за повязкой от слёз.       Он заключает меня в свои объятия, не сдерживаясь. Чувствую, как мужчина судорожно вздыхает.       — Я боялся, что ты никогда не очнёшься, — шепчет он. — Эти два месяца были самыми тяжёлыми для меня.       — Два месяца? — переспрашиваю я сипло.       Сейчас уже март? Или ещё февраль? Да как же так?       — Почему ты ничего мне не рассказала, Широ? Почему?..       Я мало что понял из сбивчивого рассказа отца. Не получи я сотрясение октябре, может всё и обошлось. Но из-за удара монтировкой, что аккурат пришелся мне в висок, образовалось кровоизлияние в мозгу, ударив хорошенько по моей нервной системе.       — При должном лечении, мы сможем исправить твоё зрение.       Про то, что у меня остановилось сердце на хирургическом столе, он умолчал. Промолчал он и о том, что ему пришлось продать наш дом, чтобы были деньги на моё содержание в больнице и дальнейшее восстановление. Обмолвился только, что теперь живёт вместе с Рёко-сан и её сыном, попытавшись оправдаться тем, что он не мог больше оставаться в нашем доме. Убедить его, что всё нормально и я совершенно не злюсь на него за это, у меня не получилось.       — Какой твой любимый цвет, Широ? — как-то поинтересовалась у меня Рёко-сан, принеся мне обед.       — Синий, — говорю я, подумав.       — Не розовый? — хмурится та.       — Я его не сильно люблю, а что такое?       — Ничего, — попыталась отвертеться от ответа та, улыбаясь мне, — мне стало просто интересно.       — Вы можете убедить папу принести мне мой телефон или хотя бы сообщить моим друзьям, что со мной всё в порядке? — прошу я женщину, вяло ковыряясь ложкой в своей жидкой каше. — Здесь немного скучновато, — начинаю жаловаться я, — да и переживаю я, что ещё двери не выбиты и никого из моих мальчишек тут ещё нет.       — Я попрошу Кейске навестить тебя завтра после школы, хорошо?       «Ничего хорошего!» Аппетит пропал быстро, как и появился. Вот сдался он мне?       Джульетта полностью разделяла мой настрой, явившись ко мне на следующий день с банкой томатного сока в своих руках.       — А ты довольно неплохо выглядишь, — усмехается юноша, — даже шрам не так страшно выглядит, как раньше.       Шрам? Серьезно?       — Только не говори мне, что ты себя в зеркало ещё не видела? — тянет он с сомнением. И вся его враждебность сдулась, как воздушный шарик.       — Как-то не приходилось, знаешь ли, — дёргаю плечом я, сбрасывая с себя одеяло. — Помоги дойти в ванную комнату.       — Ещё чего, — зеркалит мой жест Кейске, хмурясь, — маман велела не тревожить тебя всяким, — Рёко-сан явно просила его о чем-то другом.       — Пожалуйста, — прошу я.       Баджи ломался недолго. Для своих двенадцати он был довольно сильным, раз смог перетащить меня в ванную. Или это я так мало весил? Щелкает выключатель сбоку, на стене, освещая маленькую комнатку с душем-лейкой.       Что ж, Кейске не врал: выглядел я и неплохо для умирающего. Теперь волосы с правой стороны едва доходили до моих ушей. От левого виска тянулся рваный, уродливый шрам. Осторожно провожу по нему пальцами, ощущая нежную розовую кожицу. Левый глаз был каким-то мутным, как у Какучё когда-то.       — Ты в порядке? — спрашивает меня осторожно Кейске, продолжая прижимать меня к себе, придерживая одной рукой за талию, а второй сжимая мою руку, которую перекинул себе за шею.       — Что произошло двадцать пятого декабря? Кто спас меня? — я не могу отвести взгляда от своего отражения.       — Там история мутная, всей правды так никто и не знает, — тянет он хмуро, — но это был Хяку. Знаешь его? Конечно, знаешь, — усмехается Кейске, показывая длинные клыки, — вот он отбил тебя от тех придурков.       — Он что?.. — переспрашиваю я сипло, поворачивая голову.       «Это невозможно».       — Говорят, он плакал, прижимая тебя к себе, пока его не оттащили. А там скорая, полиция.       — Я могу попросить тебя о услуге? Ты можешь связаться с Теттой Кисаки или Харучиё?       — Тут такое дело, — Баджи уносит меня обратно в палату, укладывая на кровать, — как тебе сказать, — начинает корчить он страшные рожи, — но твой папан попросил больше не приближаться к тебе. Даже на колени встал, на глазах у всех, там в приемной покое, пока в твоих мозгах хирурги копошились. Одного не отнять: он тебя любит. Ты не подумай, я его недолюбливаю за то, что с мамкой моей крутит, — он не замечает, как побелело моё лицо. Не видит, как затряслись руки, а с глаз покатились слёзы.       Да как же так?