Мотыльки сгорают в огне

      Громкое тиканье старых напольных часов сменяется боем, оповещающим о наступлении пяти вечера. Глубокий размеренный звук наполняет комнату, словно подчёркивая спокойное течение времени. Следом на всю небольшую квартиру разносится свист круглобокого чайника, энергично выбрасывающего струю пара к потолку. Пар, переплетаясь в свете лампы, рисует в воздухе причудливые узоры.       — Ну вот, сейчас чай будем пить, — Бабаня, укутанная в красную ажурную шаль и в шлейф её любимых духов, гордо прошествовала по небольшой кухоньке, держа в руках две чашки из тонкого фарфора. Резьба на чашках, покрытая золотой патиной, переливалась, пленяя взгляд.       — Нарежь пирог, пожалуйста. Зиночка передала отменных яблок, м-м-м, закачаешься!       Послушно поднимаюсь с кресла, стоящего у окна, и, подойдя к кухонному гарнитуру, откидываю с ещё тёплого пирога полотенце, принимаюсь нарезать его на небольшие кусочки. Запах яблок и корицы с новой силой ударяет в нос, а мягкая корочка поддаётся ножу, выпуская сладкий пар и запах свежей выпечки.       Из головы не выходит искажённое от боли лицо Кирилла Павловича. Его лицо и мой опрометчивый поступок, который никак не могу объяснить. Просто в один миг, не задумываясь, сорвалась с места со жгучим желанием коснуться его, убедиться, что он в порядке, насколько это возможно.       Эти мысли тянут за собой ощущение тревоги, словно тень, которая следует за мной повсюду. По телу разлился липкий страх, непонятно откуда взявшийся.       — Ай! — негромко вскрикиваю, тут же отправляя порезанный палец в рот, слизываю выступившую кровь.       Несмотря на боль, вектор моих мыслей ничуть не изменился, а вопросы Ба похожи на белый шум, который умело и просто игнорирую, чем привожу старушку в беспокойство.       — Всё в порядке, — наконец выговариваю, не отнимая от губ палец, — ничего серьёзного.       — В последнее время ты какая-то сама не своя, — разливая по кружкам чай, задумчиво, с лёгкой полуулыбкой, подмечает Бабаня. — О чём думаешь, хвостик?       Хвостик.       Губы складываются в улыбку от этого такого родного и тёплого прозвища.       Хвостик.       — Сейчас о бабушке. Давно никто так не звал, — отвечаю честно, взглянув на Ба, а затем принимаюсь перекладывать яблочный пирог на тарелку, чтобы поставить на обеденный стол.       — Я тоже скучаю по Марине Ильиничне, — складывает руки домиком Ба и сверху укладывает свой острый подбородок. Её взгляд становится немного рассеянным, словно она мысленно возвращается в прошлое.       Бабаня — или Катерина Степановна, как её знают коллеги и друзья, — всегда была мне второй бабушкой, а для мамы — почти что родной матерью.       Бабушка — Марина Ильинична — всю себя посвятила помощи людям и медицине. Добрейшей души человек. Была.       Она, как противоположность Бабане, была небольшого роста, миниатюрная и сухонькая, с когда-то светло-русыми волосами и в тон им серо-голубыми глазами. А вот Бабаня высокая, такая же стройная, с чёрными глазами и сохранившая густоту своих вороновых волос, которые седина лишь тронула.       Судьба свела этих женщин самым обычным и в то же время неожиданным способом — в роддоме.       Сложно представить, но когда-то Бабаня была совсем не готова становиться матерью, и именно бабушка оказала ей помощь, поддержку, дала то, что было нужно молодой и неопытной женщине — стабильность и уверенность.       Тогда Бабаня казалась совершенно потерянной: хрупкая душа в мире, где каждая мелочь давила своей неумолимой тяжестью. Но бабушка с её мягкими, но твёрдыми руками словно направила её на правильный путь.       Бабушка к тому времени была в роддоме со своим вторым ребёнком — моей мамой. И уже знала, что к чему.       Жаль, но та же судьба снова распорядилась по-своему, и сын Бабани спустя несколько лет погиб. Несчастный случай. И бабушка снова стала опорой и исцелением для Бабани. А мама и дядя, которого не стало годами позже, стали ей как родные дети, а мы с Лёшей — как её собственные внуки.       Эта история, как тёплая ткань, переплетённая из боли и любви, навсегда осталась частью нашей семьи.       Эта связь всегда казалась и кажется чем-то невероятным, чем-то большим, чем просто дружба или любовь. Это что-то особенное, протянутое сквозь года и сердца людей. Сквозь их души. Связь, которая передалась от бабушки к маме, от мамы ко мне. Редкий огонь, который невозможно потушить.       — И всё же, что тебя так тревожит? — Ба протянула руку ко мне, приглашая сесть рядом с собой. Её взгляд наполнился теплотой и настойчивостью одновременно, словно она чувствовала каждую мою нерешительность. — Снова разлад с мамой?       Молчу, не зная, что ответить. Слова, казалось, застряли где-то внутри, цепляясь друг за друга. Понимаю, что разлад с мамой — это далеко не всё. Мои мысли всё чаще и больше живут не там, где им положено. Даже нет, не так. Они живут там, где им не позволено и никогда не будет позволено находиться. А самое главное — тотальное отсутствие понимания творящегося в душе.       — Только ей не говори, ладно? — вздыхаю, вертя в руках кружку из тонкого фарфора. От кружки исходит приятное тепло, которое никак не может согреть мою растерянную душу.       — Бабаня могила! — улыбается она и тянется к моей руке, ободряюще сжимает. Мой рассказ не удивляет Ба. Она много раз была свидетельницей наших размолвок и не раз становилась той, кто мирил и успокаивал мою родительницу.       — Дети в глазах родителей — всегда дети, — вздыхает Ба, чуть крепче сжимая мою руку. — Хоть тебе и сложно пока что понять, но поверь, пусть Оля слишком строга, в первую очередь к себе, но она поступает так из любви к вам. Она боится, что вы совершите ошибки, которые совершили она и Гриша, когда поженились, да и до этого. Оля хочет, чтобы вы в жизни достигли большего, чем она. Чтобы вы были счастливы.       — Может быть, — киваю и забираю свою руку у Ба, снова обхватываю чашку с чаем, — но сложно в это поверить, когда она в очередной раз выражает свои недовольства, — слова выходят резкими, хотя я совсем этого не хочу. Кажется, что каждая буква наполнена горечью, которую я не могу удержать.       Вместо «недовольства» хочется сказать «устраивает скандалы», но решаю, что не стоит. Видя, как взгляд Бабани наполняется печалью, решаю, что лучше поговорить о чём-то другом. Эти разговоры всегда оставляют внутри лёгкую пустоту, но я знаю, что не хочу огорчать Ба ещё больше.       Пытаюсь перевести тему, что выходит не очень умело, но Ба всё понимает и просто подхватывает разговор, уводя его всё дальше от столь неприятной и болезненной для нас обеих темы.       Лишь напоследок, вручая несколько кусков пирога, она ласково касается моей щеки и сдержанно улыбается, внимательно глядя в мои глаза.       — Помни: чтобы ни случилось, я всегда рядом.

//

      Неделя после посещения больницы и спортивного дня пролетела быстро, но вот назвать ее незаметной было нельзя.       Концерт Волкова на стадионе с избиением учителя оказался спровоцирован лишь глупыми слухами, которые пустила Савичева.       А причины этого поступка были не столь важны — Алиса редко думает, всё чаще руководствуясь эмоциями.       Настоящие дела обстояли немногим лучше.       Мама устроила мне форменный допрос с последующей выволочкой в духе «я деньги, силы трачу, всю себя вкладываю в твоё образование, а ты каким-то бездарям вот так легко все даёшь, растрачивая».       На фоне её слов в памяти всплывала наша гостиная — просторная, но в тот момент тесная от её обвинений. Часы на стене отбивали время, словно подчёркивая каждую её реплику, а старый ковёр с его сложным восточным узором, казалось, жадно впитывал нашу ссору, хранил её.       В чём-то здесь есть правда. Я прекрасно понимаю, что мои репетиторы стоят недёшево и мама из кожи вон лезет, чтобы у меня все было, но… Но жизнь диктует иные условия. Как говорят: с волками жить — по-волчьи выть.       Однако объяснить маме всю ситуацию невозможно.       В итоге мама взяла неделю на поиск лучшего решения, и за это время Кирилл Павлович и Николай Антонович неоднократно просили её о встрече, пока она, наконец, не согласилась.       Содержание маленького собрания без присутствия детей, то есть меня с Волковым, осталось неизвестным, но одно я знаю точно — в результате мама согласилась не давать делу огласку, раз я серьёзно не пострадала.       Казалось, что всё вернулось в привычную колею.       — Девчонки, вы слышали новость? — Маша, несущаяся со всех ног по коридору, резко тормозит рядом со мной и Юлей, цепляясь за последнюю руками, чтобы не упасть, и почти выбивает из её рук конспекты, которые мы повторяем. — Николай Антонович дал добро на дискотеку по случаю Хэллоуина! — её голос звенит от восторга. — А что ещё лучше — он одобрил предложение Светочки: присутствующие надзиратели тоже должны быть в костюмах!       На её довольный ультразвук заинтересованно обернулись Настя и Оля, расположившиеся на соседнем подоконнике, а за ними подтянулась и Женя, почуявшая, что происходит что-то интересное.       Подоконник, выкрашенный белой краской, обшарпанный временем, всё ещё служит идеальным местом для разговоров. Сквозь запотевшее окно мелькает школьный двор, покрытый жёлто-оранжевым ковром осенних листьев.       — А дресс-код у дискотеки есть или выбор костюмов свободный? — сразу подхватывая тему разговора интересуется Женя, втискиваясь в наш уже не совсем тесный кружок.       — Свободный, — немного разочарованно отвечает Маша. — Было бы намного интереснее, если бы мы все нарядились в одном стиле.       — Мы и без этого можем договориться и одеться все в одном духе, — резонно замечает Оля и оглядывает всех присутствующих.       — А Кир Палыч? — скептически интересуется Маша, скрестив руки на груди, и слегка подаётся вперёд, словно собирается разоблачить чей-то заговор.       — А что с ним? — непонимающе вопросом на вопрос отвечает Юля, и я тоже напрягаю слух, отрываюсь от конспектов, на секунду замерев с ручкой в руке, словно боясь пропустить что-то важное.       — Как что? — Маша смотрит так, будто Юля задала самый глупый из всех возможных вопросов, не понимая очевидного. Её глаза чуть расширяются, а губы искривляются в усмешке. — Его сто процентов поставят за нами следить. Как пить дать! Единственный мужчина, кроме трудовика, на весь коллектив. И единственный из двоих, кто сможет на дискотеке присутствовать. Трудовик-то уже по возрасту не сможет за нами приглядывать там.       — В этом есть смысл, — киваю, глядя на Юлю. Из-за окна доносится тихий стук дождевых капель по стеклу, и эта ритмичность кажется почти гипнотической. — Но после всего случившегося не думаю, что он пойдет нам на какие-либо уступки. Или вообще проигнорирует то, что учителя должны быть в костюмах. С него станется.       — Особенно после выходки Волкова, — Юля вздыхает и поджимает губы.       — Надо хотя бы попытаться поговорить с ним! — Маша сжимает в решительном жесте кулаки, обводя нас взглядом.       — И кто будет говорить? — спрашиваю, невесело усмехаясь. — Желающих нет. — Словно в подтверждения моих слов остальные одноклассницы тушуются, рассматривая кто пол, кто вид за окном.       — Почему нет? — Маша снова удивлённо морщится, даже немного разочарованно. — Я желающий! — торжественно объявляет она.       — А, по-моему, лучше пусть Ксюша поговорит с ним, — Юля смотрит на Машу с сомнением, будто предвкушая катастрофу.       — Почему? — спрашиваем хором, глядя каждая на Юлю по-своему: я с раздражённым удивлением и волнением, а Маша с явным недовольством, ведь в ней усомнились. Её щеки слегка розовеют от сдерживаемого негодования.       — Из нас всех Ксюша больше всего проводит с ним времени. Мне кажется, что тебе он доверяет больше и прислушивается хотя бы в чём-то, — Юля смотрит то на меня, то на Машу, объясняя своё мнение.       — Давайте поговорим с ним вместе? — предлагаю альтернативу, если разговора в принципе избежать нельзя.       Ко всему за эту неделю я видела его мельком, и он выглядел злющий, как собака, а дополнительные должны были возобновиться только на новой неделе. Потому узнать хотя бы немного о степени риска при попытке поговорить невозможно.       — Тогда зайдём сегодня после уроков?       Мы с Машей молча киваем. Внутри зреет чувство, что мы собрались в логово к зверю.       Между тем звенит звонок на последний урок, и все уставшие, сонные ученики начинают стягиваться в класс.       — Ксюш, ты как? — надо мной раздаётся голос, узнать который сразу не получается.       Спустя минут пятнадцать от начала урока из-за отсутствия учителя ученики разбушевались и началось броуновское движение по всему кабинету. Ребята громко переговариваются, кто-то жует жвачку, а кто-то пытается успеть дописать домашку, не отрывая взгляда от телефона.       Удивлённо поднимаю голову, которой до этого лежала на руках, просто дремая, и вижу Артёма, сидящего на стуле перед моей партой задом наперёд.       — Все в порядке, — отвечаю, глядя на парня с лёгким недоверием и любопытством. — Ты что-то хотел? — уточняю, когда Артем ничего не отвечает, лишь разглядывает замки на пенале, словно пытаясь разгадать их секрет.       — Да-а, — Артём растирает шею и поднимает неуверенный взгляд на меня, — хотел спросить. Может пойдёшь на эту дискотеку… со мной?       В этот момент шум вокруг будто бы притихает, хотя на самом деле ничего не меняется.       Стойкое желание переспросить тонет во взгляде Орепова, который явно и без того с трудом решился на этот вопрос и повторять определённо совсем не хочет. Секунды тянутся одна за одной, а я всё не решаюсь ответить.       — Тёма, знаешь, — начинаю я неуверенно, и его взгляд тут же темнеет, но Орепов по-прежнему молчит, ожидая моего ответа, — я не уверена, что пойду туда в целом. Не вру, отвечая честно, но умалчиваю, что попытаюсь всеми силами добиться на эту вылазку разрешения.       — А когда будешь знать? — Орепов спрашивает всё ещё настойчиво, но уже не так смущённо, а, скорее, настырно, не собираясь сдаваться. Его голос звучит чуть тише, но в нём угадывается стальной оттенок.       — Не знаю, — снова не вру, хотя из-за его взгляда хочется ответить чёткое «нет».       — Ничего, я подожду, — наконец выдыхает он уже с улыбкой. Он отвечает расслабленно, но я замечаю напряжение в том, как он едва заметно стискивает спинку стула.       — А если у меня не получится? — спрашиваю и тут же прикусываю язык: звучит так, словно я согласна. На сердце тяжелеет, ведь кажется, что только запутываю всё сильнее. И, похоже, Артём тоже воспринимает мой вопрос именно так. — Лучше пригласи Алису. Слышала, что она спрашивала сегодня про тебя у Вероники из параллели. Вы ведь встречались с ней?       Цепляюсь за последнюю соломинку, радуясь, что вспоминаю про Нику, с которой Артём водился ещё недавно.       — Правда? — он самодовольно усмехается, оставляя мой вопрос без ответа.       — Да, — улыбаюсь и тут же продолжаю, — обидно будет, если не пригласишь никого. Да и потом, даже если приду, то ненадолго, — на этот раз вру о своих намерениях и даже не краснею.       Артём смотрит с лёгким подозрением, но потом всё же улыбается и кивает.       — Тогда в другой раз? — спрашивает, и я не могу не заметить надежду в его глазах.       — В другой раз, — обещаю, а сама корю себя за то, что не могу ответить ему честное «нет». Мои мысли начинают путаться в сложном узоре из сожалений, страха и чувства вины. Вдобавок в голове тут же начинают роиться вопросы: что я скажу ему, если появлюсь на дискотеке? Что, если он всё поймёт?       Он удаляется, а я не знаю, куда деться от смешанных чувств, сдавливающих грудь. Эта смесь стыда, страха, стеснения и до конца не ясного мне ощущения, будто у меня и права-то нет сказать Артёму «да», видимо, отражается на моём лице, и скоро ко мне подсаживается Маша.       — Чего он хотел? — интересуется она почти шёпотом, стреляя внимательным взглядом в сторону уходящего Артёма.       — Пригласил пойти на дискотеку. С ним, — я и сама не верю в то, что говорю, и голос отражает это как нельзя лучше.       — Ты серьёзно? — почти вскрикивает Маша, а я моментально хватаю её за руки, прикладывая палец к губам и шиплю, одновременно с этим кидаю взгляд в сторону Орепова в надежде, чем он не слышал, но встречаюсь точно с его взглядом и насмешливо-довольной улыбкой.       Сглатываю и отворачиваюсь к Маше, которая уже сама держит меня за руки, широко улыбаясь и наклоняясь ближе.       — Ну, а ты? Согласилась, надеюсь? — она интересуется так, словно от этого что-то зависит, но я одна не понимаю, что именно.       — Нет, сказала, что даже не факт, что буду присутствовать, и слышала, что его хочет пригласить Алиса, — пожимаю плечами и высвобождаю свои руки из хватки подруги.       — Ты что, с ума сошла? — глаза Маши моментально округляются, и она цепляется руками за спинку стула, подаваясь вперёд.       На её вопрос вновь только пожимаю плечами.       Я, конечно, понимаю причины её реакции, но совсем не могу сказать, что разделяю их.       Орепов был одним из «вестников беды», как между собой в классе называли троицу Савичевой, Орепова и Волкова. И самый популярный среди девчонок из нашей параллели и парочки классов помладше.       Сложно сказать, что он не симпатичный — напротив. А ещё старше всех мальчишек. И в отличие от хулигана Волкова, он хоть и не был паинькой, но не творил откровенной дичи и в чём-то был даже притягателен как друг, как человек.       Знаю, что на моём месте большая часть девчонок согласилась бы не задумываясь, но я чувствую, что на каком-то странном, даже физическом уровне, просто не могу ответить ему согласием.       — И что ты ему скажешь, когда он увидит тебя на дискаче? — Маша смотрит на меня скептически, будто говоря: ты совсем не умеешь думать наперёд.       — Так и скажу — получилось вырваться, — поджимаю губы и вздыхаю. — Слушай, это Артём. Если он снова будет в компании Алисы, то веселиться начнёт ещё до официального начала танцев, — делаю акцент на слове «веселиться», вкладывая в него мысль про развлечения Савичевой и компании — алкоголь.       Маша фыркает, качая головой.       Нет, я не святоша. И уж точно не буду отказываться от стаканчика алкоголя, но я и близко не стою с теми попойками, которые бывают у этих ребят.       Мысль о Савичевой с бутылкой в руке вызывает у меня невольное раздражение, смешанное с лёгкой завистью к её свободе.       Маша качает головой, и в следующий момент происходит несколько вещей.       Первая: под ржание Савичевой опрокидывается стул с Толей — тихим и неприметным обычно, часто являющимся жертвой насмешек Алисы.       Вторая: в кабинет влетает Светочка. Немного растрёпанная, с растерянным выражением лица, раскрасневшаяся и запыхавшаяся.       — Что вы устроили? — прижимая ежедневник в кожаной обложке, в ужасе спрашивает она. Её голос дрожит, как струна, вот-вот готовая порваться. Кажется, в её глазах класс не просто безобразничает, а устраивает какие-то бедствия, грозящие непременно опасностью. — Даже ненадолго оставить нельзя! — дрожащим голосом продолжает Светочка или Светлана Владимировна — преподавательница биологии. Милая и слишком неуверенная в себе, чтобы справляться с буйным классом.       — Толян записался в космонавты-испытатели! — гогочет Волков, а вместе с ним его приятели: Егор и Руслан.       Только вздыхаю и сочувствую Толику. Затем киваю Маше на её место за партой, не желая доводить Светочку до сердечного приступа. Тонкие пальцы с силой сжимают кожаную обложку, и я почти слышу, как та трещит под её хваткой.       — Тихо, дети! — сипло от волнения восклицает Светочка и с усилием расправляет плечи, словно пытаясь вернуть себе хоть немного авторитета, громко опускает ежедневник на стол. Но не рассчитывает и задевает стопку тетрадок, что лежат на самом краю. Тетрадки с шорохом разлетаются по столу и полу, как испуганные птицы, а в классе поднимается натуральный ржач с подачи всё той же компашки.       С удивлением отмечаю, что Артём не принимает в этом участия, глядя на своих друзей неодобрительно, плотно сжав губы.       — Да что же это такое! — бормочет Светочка и, поспешно наклоняясь, случайно сталкивает ещё несколько тетрадей с краю стола. Я не выдерживаю, быстро поднимаюсь со своего места и начинаю помогать ей собирать тетради под усиливающийся смех.       Смех звучит в ушах, как назойливый звон, заполняя всё пространство. Новая его волна вспыхивает в тот момент, когда Светлана Владимировна неаккуратно ставит ногу и соскальзывает с небольшого возвышения перед доской, где обычно стоит учительский стол. Приземление настолько неудачное, что швы на её юбке трещат, расходясь почти до пояса, обнажая ничем непримечательное белое бельё. Однако Волкову этого хватает, чтобы заржать с новой силой. Короткое оцепенение сменяется громким хохотом, который теперь звучит как грохот лавины.       Прежде чем успеваю что-то сделать, к нам подоспевает Артём и накрывает своей кофтой Светлану Владимировну, которая уже тихо всхлипывает. Её плечи мелко дрожат, а лицо заливается краской — смесью унижения и беспомощности.       В голове проносятся мысли, что таким чувствительным натурам работать в школе просто противопоказано.       — Что здесь за крики? — в класс заглядывает Лариса Анатольевна, которая должна вести урок по соседству.       Видя картину перед собой, она сразу понимает, что пытаться утихомирить нас своими силами — бесполезное дело.       — Ну же, поднимайтесь, Светлана Владимировна, — строго, но с долей сочувствия произносит Лариса Анатольевна и не без труда протягивает ей руку для помощи. — Староста, за классным руководителем! Если его нет, то за директором.       Её строгий голос в миг заставляет броситься к двери и покинуть класс.       Желание растянуть дорогу до спортивного зала борется с чувством ответственности, и в итоге последнее побеждает. Гулкие шаги раздаются эхом по пустым коридорам, пока я напряжённо вглядываюсь в приближающуюся массивную дверь.       От услышанного разъярённого голоса классного руководителя сердце уходит в пятки, а его гулкий бой неприятным эхом отдаётся в горле, заставляя нервно сглотнуть. Руки чуть дрожат, когда я прикасаюсь к холодной поверхности двери.       Вдохнув и выдохнув несколько раз, открываю массивную дверь в спортивный зал и обнаруживаю Кирилла Павловича в центре помещения, зло отдающего команды параллельному классу, видимо, успевшему чем-то провиниться.       — Мотылькова, ты чего здесь? — посмотрев на наручные часы спрашивает учитель. Его холодный и колкий голос пронзает до самых костей, отчего с трудом подавляю желание съёжиться и вжать голову в плечи.       — Можно вас, пожалуйста? — говорю, прочистив горло. Мой голос звучит тише, чем хотелось бы, но я стараюсь не терять уверенности. Кто-то из учеников не сдерживает комментарий относительно формулировки моего вопроса и от души предполагает для чего именно мне нужен учитель.       Перекрикивая поднявшийся смех, Кирилл Павлович заставляет всех замолчать, условно, конечно, и выходит вместе со мной из спортивного зала.       К моему удивлению, вместо того чтобы остаться в просторном коридоре между спортивным залом и медпунктом, он снимает с себя спортивную кофту, предварительно достав из неё сигареты с зажигалкой, накидывает её мне на плечи и жестом головы манит за собой — на выход через ещё одну дверь. Тепло его кофты обволакивает, позволяет немного успокоиться.       — Ну, что там у тебя, Мотылькова? — спрашивает, одновременно прикуривая сигарету в зубах.       А я не в состоянии оторвать взгляд от его руки — теперь понятно, почему он всегда с длинными рукавами.       Линии татуировок чётко выделяются на его загорелой коже, словно оживающие узоры. Левый рукав был забит изображениями падающих перьев, которые постепенно переходили в часть крыла, скрывающегося под майкой с высоким горлом.       Присмотревшись, замечаю, что из-под ворота едва заметно что-то выглядывает — видимо, продолжение татуировки.       — Алё, Мотылькова, приём?       Поднимаю голову вверх и встречаюсь с насмешливым взглядом Кирилла Павловича и такой же усмешкой.       По характерному жару чувствую, как щёки густо краснеют и я, наконец, отвожу взгляд от учителя.       — Вас хотят видеть в кабинете биологии, — отвечаю, тихо кашляя от сигаретного дыма, который выдохнул в мою сторону учитель.       — Что вы натворили? — Кирилл Павлович делает глубокую затяжку и, прикрыв глаза, с задержкой выдыхает струйку дыма уже перед собой.       — Громко себя вели. — Кутаюсь в его кофту и опускаю взгляд на землю, шмыгая носом.       — И всё? Что-то сильно сомневаюсь, что из-за этого хотят видеть классного руководителя в разгар урока, — Кирилл Павлович смотрит на меня с прищуром, его взгляд будто пытается проникнуть за фасад моих слов. А я не знаю, куда себя деть.       Понимаю, что если сейчас заложу Волкова, Алису и компанию, то моё положение станет хуже, а если нет — учитель всё равно всё узнает от Светланы Владимировны или Ларисы Анатольевны, и тогда Кирилл Павлович будет недоволен мной ещё больше.       Собрав всю свою храбрость в кулак, коротко объясняю ситуацию, не сводя взгляда с учителя, который слушает молча, не поворачиваясь ко мне, и лишь продолжает курить. Его молчание становится почти невыносимым, словно тяжёлый груз на моих плечах.       Он вздыхает и коротко свистит, растирая шею устало.       — Идём, — щелчком пальцев отправляя окурок куда-то во двор, он разворачивается и заходит обратно в здание, направляясь в зал, чтобы отпустить учеников, а я, понурив голову, тянусь следом за ним.       — Кирилл Павлович. — Он преодолевает пролёт первого этажа, уже направляясь к классу биологии, когда я необдуманно касаюсь его руки, желая остановить.       Его кожа необычайно горячая. Настолько, что мои пальцы кажутся просто ледяными. Он ничего не отвечает, но останавливается, обернувшись ко мне, засунув руки в карманы своих спортивных штанов.       — Во-первых, кофта, — стягиваю с плеч его вещь, к которой уже успела привыкнуть, и протягиваю учителю, — а во-вторых, можете сделать вид, пожалуйста, что я ничего не говорила вам? Пусть все думают, что вы от учителей узнали, — стыдливо опускаю голову, прикусив и без того сухую губу.       Вместо ответа — тяжёлый вздох. Кирилл Павлович натягивает кофту и наглухо её застёгивает, скрывая непедагогические художества на своём теле, а после снова направляется к классу. Его шаги звучат глухо, как удары молота, эхом разносясь по коридору.       — Здравствуйте, Светлана Владимировна, Лариса Анатольевна, — пропуская меня в класс, здоровается Кирилл Павлович, а я замечаю, что Светлана Владимировна уже сидит на своём месте в другой юбке, но глаза припухшие, будто она всласть успела всплакнуть. В кабинете стоит сильный запах валерьянки.       — Мотылькова, тебя только за смертью посылать! — восклицает Лариса Анатольевна и я, вжав голову в плечи, шепчу тихое «извините», после чего усаживаюсь на своё место.       — Что они натворили? — к моему удивлению, спрашивает Кирилл Павлович, и я вскидываю голову, мельком замечая его задержавшийся на мне взгляд.       Одними губами шепчу «спасибо», неуверенная в том, что он вообще это замечает. Рассказ Ларисы Анатольевны куда краше и ярче моего, но суть от этого не меняется. Кирилл Павлович слушает её так же молча, лишь изредка поглядывая на Волкова или Алису и других ребят. Его неподвижная поза напоминает изваяние, но глаза — острые, как кинжалы — выдают кипящий внутри гнев.       — Урок почти кончился, думаю, Светлане Владимировне будет неплохо на сегодня закончить, а у вас, Лариса Анатольевна, если правильно помню, сейчас тоже урок. Я здесь справлюсь. — Кирилл Павлович дожидается, когда обе учительница покинут класс, после чего берёт учительское кресло и выдвигает его в центр, а затем садится в него, упираясь локтями в колени и вытягивая руки вперёд.       — Вы совсем охуели? — спрашивает он тихим и грозным, как лёд, голосом, не поднимая на класс взгляда.       В ответ ему ожидаемая тишина.       — Волков, ты понимаешь, что не просто с огнём играешь? Ты думаешь, Николай Антонович и дальше будет тебя выгораживать из-за деда? Договариваться с людьми? Ты очень сильно ошибаешься.       Краем глаза вижу, что в этот раз Дима не паясничает, серьёзно слушая учителя. Видимо, его голос делает своё дело — все в классе сидят по струнке смирно, боясь шелохнуться.       — Ну а ты, Алиса? У тебя совсем совести нет? Ни совести, ни ума? Только боевая раскраска? — Кирилл Павлович наконец поднимает взгляд на класс, и от его выражения лица по телу бегут мурашки.       Злое и вместе с тем отстранённое, неимоверно уставшее.       В ответ по-прежнему тишина.       — Значит так, — Кирилл Павлович тяжело выдыхает, проводя ладонями по лицу, точно пытается смыть всё происходящее, — забыли обо всех договорённостях между нами. С этого момента мы возвращаемся к началу наших и без того сложных взаимоотношений. Больше никаких одолжений, помощи или понимания в особых ситуациях.       — Мы не виноваты, — робко подаёт голос Маша.       — Вы, Агаева, может, и не виноваты, но при этом ничего не сделали, чтобы остановить своих одноклассников, — резко обрывает её учитель. — Чем это лучше?       — Но это правда несправедливо, — в поддержку Маше отзывается Юля и поднимает взгляд на учителя.       — Жизнь несправедлива в принципе, Вербицкая, — Кирилл Павлович поднимается и проходит за учительский стол, открывает окно, а затем вынимает сигареты. — Вам так, может, и не казалось, но я пытался быть с вами мягче, пытался быть хорошим, но вас не устроило. Хорошо, тогда я буду плохим, и мне всё равно, что вы по этому поводу будете думать и говорить. Теперь каждая оплошность, совершённая вами, которая дойдёт до меня, будет немедленно передана родителям. А в особо исключительных случаях, — учитель выразительно смотрит на Волкова и Алису, выдыхая едкий дым в класс, — будьте готовы, если повезёт, просто к отчислению. Никаких больше предупреждений. Никакого взгляда сквозь пальцы.       В этот момент кажется, что в кабинете стало невыносимо душно, хотя окно было распахнуто настежь. Каждый взгляд, каждая тень на стене будто давят, не оставляя места для дыхания.       От этих слов грудь сжимается, и внутри всё переворачивается, стягивается в тугой, тошнотворный узел.       Кажется, что учитель проводит между нами черту, которая всё разрушит. Впрочем, разрушит что? Ответа на этот вопрос нет, только жгучее ощущение потери, от которого горло сдавливает, а глаза предательски щиплет.       Сама себе не могу ответить на этот вопрос, только всё сильнее и сильнее сжимаю кулаки, чувствуя, как начинает пощипывать глаза.       Не хочу. Я не хочу, чтобы всё вернулось к тому, с чего начиналось. Не хочу думать, что этот до умопомрачения безразличный, временами злой, как чёрт, мужчина — чужой. Не хочу забывать те немногие моменты, когда он подарил немного тепла. Не хочу забывать не менее тёплые прикосновения, его запах.       Не хочу…       Стул с резким, бьющим по ушам скрипом отодвигается, а я поднимаюсь на ноги, глотая ртом воздух, в упор глядя на Кирилла Павловича.       — Ну, что ещё, Мотылькова? — Кирилл Павлович проходит вперёд и прислоняется бедром о пустующую парту впереди меня. Его голос звучит мягко, но безмерно устало.       — Вы же пойдёте на дискотеку в Хэллоуин? — произношу раньше, чем успеваю подумать.       — Что? — он усмехается, а брови в удивлении поднимаются.       — Мы хотели предложить общую тему костюмов для всего класса и, так как Николай Антонович одобрил идею костюмов для учителей, то хотели попросить вас поддержать нас в этой затее и прийти в одежде той же тематики.       — Ты в своём уме, мышонок? — Кажется, он вот-вот рассмеётся. Его взгляд не покидает моего лица, а губы растягиваются в улыбке, будто и не было всей этой головомойки минуту назад.       — Мы очень просим вас, Кирилл Павлович, — подаюсь вперёд, упираясь ладонями в парту и глядя упорно ему в глаза.       Он трёт подбородок, покрытый трёхдневной щетиной, и прикрывает глаза всего на несколько мгновений, а затем отворачивается.       — Волков, Савичева и компания — завтра в кабинет директора, — а затем удаляется из кабинета, оставляя озвученную просьбу без ответа.       Мне остаётся только смотреть ему вслед и чувствовать, как сжимается сердце. Холодный порыв сквозняка пробирает до костей, и я чувствую, как остатки надежды растворяются в воздухе.