Мотыльки сгорают в огне

      Весь мир сузился до тёплых объятий. Они как щит, укрывающий от обрушающихся на меня обиды, разочарования и гнева.       Не замечаю, как сминаю ткань спортивной кофты на плечах Кирилла Павловича, всё прижимаясь и прижимаясь сильнее, утыкаясь в излом его шеи и вдыхая смесь корицы и нагретого на солнце дерева.       Этот запах укутывает, точно самое мягкое одеяло. Как в детстве, оно прячет от страхов и кошмаров. Позволяет забыться немного беспокойным, но тёплым и сладким сном.       — Тебя больше никто не обидит. Я обещаю тебе, — слова звучат так приятно, так заманчиво, что хочется поверить в них без раздумий и колебаний, но вместо этого они приводят в чувства.       Ещё мгновение, последнее мгновение позволяю себе понежиться в тепле сильных рук, чувствуя пересохшие губы на виске, но после разжимаю хватку на шее учителя и упираюсь ладонями в его широкие плечи.       Не смея поднять голову, пытаюсь встать с его колен, но он не позволяет, снова с силой прижимая к себе.       — Хочу домой, — два простых слова, но каждое буквально выдавливаю из себя охрипшим голосом.       Пальцы Кирилла Павловича, что так упорно впиваются мне в спину и плечи, вздрагивают, медленно расслабляясь, а после и вовсе соскальзывают с моего тела.       Встаю слишком резко, слишком поспешно, почти отпрыгивая на шаг или два от учителя, точно нас застали за чем-то неподобающим.       В повисшем молчании понимаю, что ни я, ни он не осмеливаемся взглянуть друг на друга и почему-то на душе становится тревожно.       Безумно хочется узнать, о чём он сейчас думает? Ему неприятно, что так резко отпрянула? Обиделся?       А должно ли меня это волновать?       На плечи ложится тёплая от его тела кофта, и все мысли улетучиваются, как и тревога. Остаются только запах, тепло и широкая спина учителя, вслед за которой иду к машине без возражений.       — Надо было забрать верхнюю одежду, — негромко и немного смущённо говорит Кирилл Павлович, глядя на то, как я кутаюсь в его кофту, придвинувшись к приборной панели в надежде, что печка скоро разогреется.       Несмотря ни на что, про куртку и не вспоминаю. Только сейчас понимаю, что её действительно надо забрать, если хочу хотя бы попробовать скрыть от мамы произошедшее.       Что-то внутри меня говорит о тщетности этой попытки: маму в больнице многие знают и её детей тоже. Городок у нас небольшой.       — Маша наверняка всё забрала. — Даже самые очевидные мысли не хотят приходить своевременно. — Отвезите в школу, пожалуйста. Маша живёт недалеко, я зайду к ней за вещами. Не хочу, чтобы мама знала.       Кирилл Павлович смотрит на меня пристально, поджав губы.       — Продиктуй её номер, — его голос звучит твёрдо, чётко, будто Кирилл Павлович сразу хочет пресечь всевозможные возражения, которые я непременно хочу высказать.       — Всё нормально, прав…       — Номер.       Под его тяжёлым взглядом и от холодного, резкого голоса быстро сдаюсь. Впрочем, не только из-за этого. По правде, сил в теле нет. Не хочется спорить, что-то доказывать, быть сильной и самостоятельной. Потому полагаюсь на милость учителя в надежде, что Маша войдёт в ситуацию и не станет подшучивать надо мной при всех, давая поводы для ненужных сплетен.

//

      К школе мы подъезжаем первыми, потому Кирилл Павлович, бросив короткое «сиди в машине», выходит и направился в школу, видимо, за своими вещами, в то время как я надеюсь, что Маша придёт раньше, чем учитель вернётся.       И молитвы были услышаны. Ну, хотя бы отчасти.       Продев руки в рукава его спортивной кофты и кутаясь в неё как можно сильнее, я выхожу под моросящий дождь, как только завидела во дворе школы подругу.       Окликаю её, машу рукой и медленно двигаюсь к ней. Уйти далеко от машины не получилось: Маша оказалась быстрее.       — Ты как, горе луковое? — Её обеспокоенное лицо вызывает измученную улыбку и попытки заверить её, что всё со мной в порядке. — Весь класс на ушах стоит! Орепов и Волков чуть не сцепились после того, как вы ушли. — Маша восторженно прижимает мою куртку к себе, пока моя сумка болтается на её плече. — Не думала, что Артём такой правильный.       — Только он? — стараюсь, чтобы голос звучал нормально, но скрыть уныние не получается. Если с Волковым не согласен только Артём, то завтрашний день в школе будет значительно хуже, чем я могу себе представить.       — Ну-у… нет, не только он. Многие не согласны с Димой и его прихвостнями, но откровенно вступился только Артём. — Маша смотрит на меня с прищуром, будто бы ожидает какого-то чистосердечного признания. — А что, ты на кого-то конкретного надеялась?       — Я надеюсь, что завтра не придётся выпутываться из новых передряг.       — Мотылькова, ты почему вышла из машины? Агаева, спасибо за вещи, а теперь домой. — Кирилл Павлович появляется неожиданно и мои надежды на то, что Маша уйдёт раньше, рушатся, как карточный домик.       Без церемоний он забирает из рук Маши мою куртку и становится позади меня, помогая её надеть. На мои слабые возражения по поводу его кофты лишь отмахивается, мол, потом отдашь.       Застегнув на мне молнию и все пуговицы и полностью игнорируя мои протесты, он снова разворачивается к Маше и забирает у неё мою сумку.       На лице подруги чёрным по белому написано всё, что она думает. И в глазах её пляшут бесовские огоньки.       Глупые, необоснованные огоньки. Но кого и когда она спрашивала, чтобы раздуть что-либо или перевернуть с ног на голову?       — Домой, Агаева, давай. — Открыв переднюю дверь машины, он складывает мою сумку назад и кивком головы указывает на салон. — А ты — в машину.       Кирилл Павлович следит за тем, как уходит Маша, и мне не остаётся ничего, кроме как последовать его примеру.       — Замёрзла? — из мыслей выдёргивает его тихий голос. Заводить машину учитель не спешит.       — Нет, всё нормально, — отнекиваюсь, но мне на колени уже ложится его пиджак, который он захватил из школы вместе с другой сменной одеждой.       — Вы не принимаете ответ «нет», да? — спрашиваю с едва заметной усмешкой, разглаживая пиджак на коленях.       — Принимаю, но всё зависит от человека и ситуации. Твои «нет» простая вежливость или какие-то страхи, и на самом деле в большинстве случаев это «да». — Он смотри задумчиво в сторону, куда ушла Маша, ритмично постукивая пальцами по потёртому рулю.       — Думаете, так хорошо знаете меня? — Внутри вяло всколыхнулся протест.       — Дело не в этом, а в том, что таково большинство людей. Особенно… таких юных, как ты. Которые ещё не умеют говорить о том, чего действительно хотят, и выстраивать границы.       Ничего не отвечаю и просто съёживаюсь, втягивая шею в воротник куртки.       Кирилл Павлович, наконец, заводит машину и трогается с места.       До моего дома мы едем в тишине. Будто каждый из нас боится нарушить её по своим причинам, а, может, причина у нас одна и таже.       Искоса смотрю на учителя и тихонько вздыхаю.       Когда машина останавливается, я сразу отстёгиваю ремень безопасности и тянусь к пиджаку Кирилла Павловича, что всё это время продолжал лежать на моих коленях. Но прежде чем успеваю его убрать, рука учителя ложится поверх моей.       — Ты в порядке? — с нажимом спрашивает он, а я не поднимаю взгляд, упорно глядя на его руку, что всё сильнее сжимает мою. — Ксения…       — В порядке, — выдаю и резко поднимаю голову, глядя ему точно в глаза, — даже голова не болит. Проблем не будет, можете спокойно ехать домой.       — Каких проблем? Причём тут они? — Кирилл Павлович хмурится, а к его беспокойному взгляду примешивается тревожность. — Я спрашиваю, потому что… беспокою о тебе, а не о возможных рабочих проблемах.       — Почему?       Повисает молчание, а его болотно-зелёные радужки на мгновение вздрагивают, будто его застали врасплох, будто я спросила что-то, о чём не следовало говорить вслух.       — Ты моя ученица — это, в каком-то смысле, моя обязанность, — он отвечает нехотя, подбирает слова и смотрит в сторону, хмурится, точно сам не верит в то, что говорит.       — В таком случае разве это не рабочие проблемы? — От вида, как он пытается скрыть свои истинные мотивы, становится тошно, и я только качаю головой. — Неважно. Какая бы ни была причина ваших сопереживаний в этой ситуации, будет лучше, если вы больше не будете вмешиваться.       — Почему? — искреннее удивление, точно раньше никто не просил его не лезть не в свои дела.       — Как вы верно подметили, мы ещё слишком юны, дети. От нас бывают проблемы. И куда похуже, чем травля ученицы, — отвечаю намёком, неуверенная, что он поймёт. Впрочем, сплетни, которые Маша может разнести по школе, доставят хлопоты лишь мне — учителя только посмеются над девичьей фантазией.       — Что может быть хуже? — Он сильнее сжимает мою руку и высвободить её уже нет никаких шансов. Остаётся только собраться и надеяться, что не буду выглядеть полной дурой. Ну, или окончательной дурой.       — Девочки-подростки: мы найдём повод раздуть из мухи слона и без повода. Один взгляд, добрый жест, внимания чуть больше, чем следует и всё — девочки будут уверены, что вы влюблены.       — Влюблён? Я? — прежде, чем он отвечает, его глаза округляются, брови взлетают вверх, и в затянувшейся тишине он не перестаёт смотреть на меня, точно на полоумную.       Он пытается сдержать смех, едва подавляя улыбку и вместе с этим видно, что Кирилл Павлович старается подобрать слова, и это удивляет. Не думала, что ему есть дело до чувств, когда требуется высказать всё, что он думает.       — Вы — нет, но об этом знаете вы и я, а вот Маша завтра будет всюду обсуждать детали этой короткой встречи, приукрашивая и добавляя пикантности туда, где любой другой человек и не подумал бы её увидеть, — объясняю сконфуженно, стараясь держаться, как ни в чём ни бывало. Понимаю, что не следовало даже говорить вслух о таком, но что сделано, то сделано.       — Я думал, что вы подруги, — Кирилл Павлович хмурится, явно удивлённый.       — Да, так и есть, — мой голос звучит так же непонимающе, как и до этого голос учителя.       — Друзья обычно так не поступают. Одно дело сплетничать об учителе и какой-то малознакомой девчонке или, напротив, о какой-то неприятной однокласснице, а тут под удар, получается, попадёт подруга.       — Под удар?       Кирилл Павлович вздыхает, устало облокачивается на руль и переводит взгляд куда-то вперёд.       — Думаешь, это нормально? Разносить такие сплетни по школе? О взрослом мужчине и совсем юной школьнице? Иногда, если сплетни заходят слишком далеко, это плохо кончается. Для учителя — отказом от карьеры, а девочка ещё долго не сможет отмыться от грязных слухов. Даже если на самом деле там ничего и не было, — он снова переводит взгляд на меня.       Серьёзный взгляд глубоких и вязких, немигающих, глаз, кажется, проникает в самую мою душу, заставляя оцепенеть.       Смысл его слов доходит медленно, нехотя, и всё равно отмахиваюсь от него, как от назойливой мухи, не желая задумываться над этой мыслью и развивать её. Боюсь.       — Не думаю, что она преследует подобные цели. — Чем бы Маша ни руководствовалась в прошлом, но она никогда не хотела никому вредить.       Маша не подарок, но сложно представить, что она кому-то серьёзно желает плохого. Все её рассказы и сплетни могли быть не очень приятными, но обычно это было продиктовано её живым воображением и, местами, даже желанием помочь кому-то взглянуть на ситуацию со стороны.       — И всё же, — Кирилл Павлович отворачивается и поджимает губы, — надеюсь, у Маши хватит ума не делать чего-то подобного. Это не будет хорошо ни для тебя, ни для меня.       Хочу что-то ответить, но на ум ничего не приходит.       — Спасибо вам, — спустя несколько мгновений тишины всё же заговариваю, но смотрю, вопреки приличию, на руки учителя, а не в его глаза.       Мимолётный тихий шорох, и его пальцы обжигают кончик моего уха, заправляя выбившуюся прядь.       — Не волнуйся, ты сделала всё правильно. Больше такого не повторится. — Пальцы задерживаются на моей коже дольше, чем следует, а я стискиваю зубы на его очередное обещание.       Сколько раз за сегодня он это произнес?       — До свидания, Кирилл Павлович. — Без лишних промедлений отдаю ему пиджак и юрко выбираюсь из машины, захлопываю за собой дверь, больше не глядя на мужчину. Не оборачиваюсь по пути к подъезду, но знаю, что он продолжает стоять, глядя мне в спину. В голове вертится вопрос: зачем?       Замираю на пару секунд, прежде чем набрать дверной код, и наконец скрываюсь в подъезде.       Хочется выглянуть и узнать, стоит ли он ещё? Сама не знаю зачем, но на душе от этого странно тепло, будто её кто-то обнимает.       Выдыхаю и жмурюсь, прижимаясь затылком к подъездной двери. Только досчитав до трёх, набираюсь смелости отправиться домой.       Мама встречает привычно, задавая одни и те же вопросы, даёт всё те же наставления, и внутри теплится надежда, что она так и не узнает о произошедшем.       Глупо, наверное.       Другой ребёнок на моём месте сам рассказал бы о случившемся в надежде на поддержку, заботу, да даже жалость. В надежде на любое проявление любви. Однако если мама узнает о происшествии, то больше всего мне захочется провалиться сквозь землю.       Но я стараюсь не думать об этом, наслаждаясь обычным тихим вечером, послушно соглашаясь со всем, что говорит мама, не подозревая, что ждёт в новом дне, кроме суматохи вокруг спортивного праздника.

//

      — Сан Саныч, ну это уже ни в какие ворота не лезет! Только насилия не хватало в послужном списке, — Николай Антонович грохочет на весь кабинет, по-свойски обращаясь к дедушке Димы Волкова.       Сухонький на вид, невысокий старик стоит с прямой спиной, но со склонённой головой, заложив руки за спину. Видно, как тяжело ему даётся слушать о своём внуке неприглядную правду, и за него сжимается сердце.       Вскидываю голову, желая что-то сказать, но Кирилл Павлович крепко сжимает моё плечо, правильно трактуя порыв, и предостерегает от опрометчивых слов и действий.       — Виноват, Николай Антонович, не углядел, не смог воспитать из него мужчину, — Александр Александрович косится на стоящего рядом с ним Диму: понурившего голову и со свежим наливающимся фонарём, но стреляющего в мою сторону колким взглядом, не сулящим мне ничего хорошего.       — Такого больше не повторится, — подаёт голос Кирилл Павлович, до этого стоящий за моим плечом, — я прослежу.       — Ну, а ты? Что за самоуправство? Почему не действовал по протоколу? — Николай Антонович говорит тише, но внутри него клокочет буря. Его чёрные глаза смотрят с негодованием и вселенской усталостью.       — Так было быстрее. Здоровье ученика важнее, чем протоколы, — хмыкает учитель, и краем глаза вижу, как скрещивает руки на груди.       — Ну, а семью почему не оповестил? — не унимается директор, упираясь ладонями в столешницу.       — Я не хотела волновать маму, — прежде чем Кирилл Павлович успевает что-то сказать, встреваю в разговор, подаваясь вперёд на полшага. — Да и со мной всё в порядке, правда. И на Диму я не сержусь. Бывает… — осекаюсь, не зная, как объяснить это «бывает».       — Ксения, твоё стремление заботы похвально, но это не тот случай, когда надо молчать. Как я объясню всю ситуацию твоей матери, когда она всё же узнает? — Николай Антонович щурится, постукивая пальцем по столешнице.       — Давайте не будем ей говорить, пожалуйста? — голос ломается, срываясь на тонкие неприятные ноты от резкого прилива волнения.       — Так не положено, Ксения. — Объяснять причин директор, само собой, не стал, да и нет необходимости. Я сама понимаю, что в случае чего он первый, с кого спросят. А зная мою маму…       Вздыхаю, беспомощно глядя на директора, а после оборачиваюсь к Кириллу Павловичу. Он стоит невозмутимо, поглядывая на наручные часы, будто всё негодование директора его не касается, и он просто терпеливо ждёт, когда выволочка закончится и он сможет заняться другим, не менее неприятным делом — спортивным днём.       — Извиняйся, давай, балбес, — голос дедушки сдавленный. Всем в кабинете и без слов понятно, насколько ему стыдно и горько за внука и его поступок.       И мне ясно, что Дима, хочет того или нет, но извинится, однако мне его извинения хуже горькой редьки. Обещающие, возможно, новые неприятности.       — Ну, чего тянешь?! — дедушка повышает голос, давая лёгкую затрещину Диме, отчего тот втягивает голову в плечи и упирается взглядом в пол.       — Извини, — Дима цедит сквозь зубы, плотно сжимая челюсти.       От его извинений на душе становится только паршивее, а желание, чтобы все сделали вид, будто ничего и не случилось, только растёт.       — Со мной всё в порядке, правда, давайте просто забудем и…       — Если с тобой всё в порядке — не значит, что подобное можно забыть. — Вопреки ожиданиям, голос звучит из-за спины, и Кирилл Павлович наконец-то ровняется со мной, заставляет рукой отойти на полшага назад, искоса глядя на меня через плечо. — Это нарушение дисциплины, здоровья ученика под моей ответственностью было поставлено под угрозу. А если бы не обошлось? Кто отвечал бы? Что бы с тобой было? А если в следующий раз на твоём месте окажется кто-то менее везучий?       На эти слова возразить нечего. Кирилл Павлович прав — буйный нрав Димы в следующий раз может привести к настоящей беде, и дело тут не только во мне.       — Это больше не повторится, — Дима больше не смотрит в мою сторону: исподлобья глядит на учителя, и во взгляде его мне видится плохо скрываемая ненависть.       Внутри всё сжимается, вздрагивает. Невольно присматриваюсь к синяку на лице Волкова, пытаясь понять, насколько он свежий и может ли быть делом рук Кирилла Павловича.       От этой мысли по спине бежит колкий холодок, а за ним волной накрывает стыд от понимания её абсурдности.       К щекам приливает жар, и теперь уже я, вместо Димы, опускаю голову, заинтересованно рассматривая обшарпанный пол директорского кабинета.       — Александр Александрович, ваш внук не глупый парень, и верю, что в душе не злой, но если такое повторится, то школа будет вынуждена принять меры, — вместо Николая Антоновича отвечает Кирилл Павлович, скрестив руки на груди. — За то время, пока я работаю тут учителем, это его первый серьёзный проступок, но с его делом знаком. Будем надеяться, что мать Ксении не станет настаивать на административном наказании, и тогда мы обойдёмся выговором, если же нет…       — Если же нет, Сан Саныч, то сам понимаешь. Будь это первый, да что там, третий или даже пятый раз!.. Но всего накопилось слишком много. — Тяжело вздохнув, Николай Антонович сел в кресло. Кажется, его душа болит за Диму, как за своего. Впрочем, как и за любого ученика в этой школе.       — Да что я сразу? Я ж не один был! — Дима не выдерживает, вскипает, пытаясь не то оправдаться таким способом, не то разделить свою вину с другими.       — И с ними будет отдельная беседа, можешь не сомневаться, — холодно отрезает классрук, резко поворачивая голову к Диме и, могу поклясться, на несколько мгновений сжимает кулаки так сильно, что ещё чуть-чуть, и побелевшие костяшки хрустнут.       Дима замолкает под очередным подзатыльником от дедушки, и снова упирается взглядом в пол.       — Ладно, что тут ещё скажешь, — Николай Антонович разводит руки в стороны, а потом собирает их в замок, поджимая губы. — Закончим на этом пока что.       Как только директор даёт разрешение покинуть кабинет, все неспешно тянутся к выходу, и только я стою, как вкопанная, надеясь, что смогу уговорить Николая Антоновича не связываться с мамой. Но Кирилл Павлович не даёт мне и шанса, подталкивая к дверям, пресекая любое сопротивление решительным взглядом.       — Пожалуйста, Кирилл Павлович, не говорите ничего матери. Она будет очень волноваться. Боюсь, что ей плохо станет. Да и я вчера ничего не сказала ей, — цепляюсь за закатанный рукав его чёрной рубашки пальцами, тяжело дыша от волнения.       — Мышонок, ты же понимаешь, что всё не от меня зависит, — он отвечает в такт мне — тихо и быстро, будто мы обсуждаем что-то секретное.       — Но как же…       — Внучка, ты прости моего балбеса, он не со зла. — Не успеваю договорить, как к нам подходит Александр Александрович, сцепивший руки в замок, протянутые ко мне. — Пожалей дурного, что хочешь сделаю, пожалей мальчишку.       Поблёкшие от лет голубые глаза слезятся, полные печали и страха за непутёвого внука.       От его вида грудь сдавливает, а к горлу подступает ком.       — Я не в обиде на него и не собираюсь просить о наказании, — делаю едва заметное движение вперёд, позволяя дедушке взять мои руки в свои.       — Я не оправдываю его, он тот ещё паршивец, но не со зла, внучка, не со зла. Ему бы любви чутка, понимания, он не со зла… — Дедушка едва держится, чтобы не пустить скупую слезу, а я не знаю, что ему ответить, повторяя, что не в обиде, что не хочу наказания для его внука.       — Не волнуйтесь так, Александр Александрович, слышал, у вас сердце больное, — Кирилл Павлович мягко высвободил мои руки из старческих и сжал руки мужчины. — Никто не собирается вредить Диме. Я лишь хотел его припугнуть, а с мамой Ксении мы поговорим, если вдруг что.       — Он не со зла, — всё повторяет дедушка на слова Кирилла Павловича, пока, наконец, не удаляется, что-то тихонько бормоча себе под нос.       — Эх, со зла или нет, но ремнём бы его как отходить, — вздыхает мечтательно Кирилл Павлович и засовывает руки в карманы своих брюк.       — Думаете это поможет? — спрашиваю неуверенно, даже с опаской.       — Не знаю, но в его случае лишним не будет. Жаль старика. Такая проблема на старости лет.       Молчу, смотря в сторону, где уже скрылся Александр Александрович. Думая о нём, чувствую себя виноватой, хотя если кто и виноват, то только сам Дима.       — Ладно, иди. У меня ещё есть дела.       — Кирилл Павлович, — осекаюсь, резко поворачиваясь к учителю, который уже собрался уходить, — а вы… вы случайно не знаете, кто разбил Диме лицо? — голос ломается от неуверенности, а щеки снова пунцовеют.       Кирилл Павлович несколько секунд стоит без какого-либо выражения лица, а после негромко, но от души смеётся.       — Что ты там себе придумала, Мотылькова? — сквозь смех спрашивает он и делает ко мне шаг, оказываясь на расстоянии вытянутой руки. — Волков, конечно, мудак и свой фонарь заслужил, но неужели ты думаешь, что я пойду ученикам морду чистить из-за тебя?       — Я… нет, что вы, просто… — от удушающего смущения не могу подобрать слов и выговорить хотя бы одно чётко и ясно, путаясь даже в своих мыслях, убеждаясь ещё раз, как же глупо было даже предполагать что-то подобное.       Да и желания никогда такого не было, с чего бы вдруг такие мысли?       — Это в духе Орепова, не думаешь? — Кирилл Павлович усмехается и заговорщицки понижает голос, а его широкая ладонь ложится мне на макушку, слегка взъерошивая волосы.       Не решаюсь поднять взгляд на учителя, только киваю, скомкано прощаюсь и быстро ретируюсь в сторону женского туалета.       Сердце гулко стучит, отдаваясь неприятным, почти болезненным чувством внутри.       — Ну, что сказали? — за мной не успевает закрыться дверь, как Маша соскакивает с подоконника женского туалета на первом этаже и сразу задаёт ожидаемый вопрос.       — Диме строгий выговор, будут оповещать маму и надеяться, что она не устроит грандиозный скандал с заявлениями, иначе Диму ждёт что-то хуже, — прохожу мимо подруги и сама забираюсь на подоконник, упираясь ногами в чугунную батарею, и обхватываю коленки руками.       — Не уверена, что исключение из школы для Волкова будет большим наказанием, — Маша вредно хихикает, а я только пожимаю плечами.       — Дедушку его жалко. Ты бы видела старичка, — вздыхаю и прикрываю глаза. — А ещё, если скажут маме, то она узнает про списывание. Учителя уже жаловались, что я помогаю другим на контрольных. Такой скандал был.       — Это да, но не думаешь, что для неё это будет второстепенная проблема? — скептически спрашивает Маша и усаживается рядом со мной.       — Наверное, но всё равно влетит за то, что, во-первых, вчера не сказала, а значит, обманула, во-вторых, за списывание. Точнее, за то, что даю списывать. — В голове перебираю все возможные варианты того, что услышу в свой адрес, и таким образом пытаюсь подготовиться к неизбежному.       Маша тянется ко мне, приобнимая за плечи и прижимаясь лбом к моему виску.       — Не кисни, солнце. В конце концов, это не самая большая проблема в жизни, не так ли?       — Пожалуй, — вяло улыбаюсь, пытаясь убедить себя в том, что Маша дело говорит. Маша повторяет мою позу и легонько пихает меня в бок, заговорщицки улыбаясь.       — Лучше расскажи, как часто учитель тебя до дома подвозит? Слышала, что не в первый раз вас так видели.       Как только её вопрос доходит до меня, вспоминаются слова Кирилла Павловича, и сердце ухает вниз. Она слышала?..       Облизываю губы, собираясь с мыслями, но ответить не успеваю — дверь в туалет открывается, и на пороге появляется Юля.       — Ты как, Ксюш? Не писала вчера, не хотела тревожить. Ничего не болит? — Юля быстро подходит к нам и нежно касается моей руки, заглядывая в глаза.       — Всё в порядке, отделалась лёгким ушибом, — пытаюсь улыбнуться как можно бодрее, и правда превращая всю ситуацию в пустяки.       — Ситуация, конечно, — Юля вздыхает, но затем сразу улыбается, — Дима не прав ни разу, а ты молодец, что наконец-то отпор дала. Давно пора ему своей головой думать. Да и не только ему. Кисло улыбаюсь в ответ, думая о том, что этот отпор будет мне дорого стоить.       — Не переживай так, Ксюх, мы в обиду тебя не дадим, — Маша крепко сжимает мои плечи, чуть встряхивая.       — Вот именно, ни на минуту тебя не оставим одну, — поддакивает Юля и широко улыбается. — Не бойся — прорвёмся.       — Спасибо, конечно, девочки, но не хочу вас втягивать. Ещё не хватало, чтобы Дима на вас злость срывал. — В голове сразу стройным рядом выстраиваются ситуации, где из-за меня достаётся девчонкам и отношения портятся ещё и с ними.       — Ксюша Мотылькова тут? Там какой-то мальчик её зовёт. — В туалет заходит первоклассница. Маленькая, в строгой форме и с большим бантом на толстой косе.       Она едва-едва произносит слова, запинаясь от стеснения, нервно ковыряя носком своей туфельки пол.       — Какой мальчик меня зовёт? — спрашиваю удивлённо, чувствуя, как холодеют руки.       — Не знаю, — девочка теребит свои пальчики, глядя на меня большими карими глазами.       — Спасибо, скажи, что сейчас приду.       — Думаешь, это Дима? — интересуется Юля насторожённо, а Маша только фыркает, как бы выражая общее мнение: мол, а кто ещё?       В ответ только киваю и нехотя слезаю с подоконника.       Сердце стучит где-то в горле. Вытираю вспотевшие ладошки о джинсы и иду к выходу.       — Что тебе нужно? — не узнаю свой осипший, чуть надломленный голос.       Дима стоит возле подоконника, скрестив руки на груди и уперевшись одной ногой в стену под подоконником.       — Хотел предупредить тебя, Моль, так уж и быть, — Дима усмехается, отлипая задницей от белой поверхности, и подходит ближе, — если со своей маман накатаете заяву, то имей в виду — твои защитнички тебя не спасут. По стенке размажу.       — Я и не собиралась… — голос на мгновение садится и приходится прокашляться. — Какие защитнички, Волков, о чем ты?       — Ой, только дуру из себя не строй! — Дима морщится, окидывая меня взглядом. — Сама вся из себя такая серая посредственность, а хвостом крутить умеешь. Вот уж не подумал бы!       — За языком следи, — вступается Маша, а Волков только шире усмехается.       — Усвоила? — спрашивает он, наклоняясь ко мне почти вплотную, а я лишь сглатываю, не зная, что ему сказать.       — Проваливай, Дим, — Юля пихает его в плечо, заставляя отодвинуться, и втискивается между нами. — Ты переходишь все границы.       Чувство собственной беспомощности давит изнутри, готовое вот-вот пробить брешь в моём панцире, выплёскиваясь слезами, которые едва удаётся сдержать.       Слова Димы не могут не пугать, а ещё заставляют вспомнить про учителя. С ужасом и стыдом осознаю, что хочу верить: один из этих «защитничков» — именно он.       В кармане вибрирует телефон, который не сразу, но достаю дрожащими, потными ладошками.       На экране написано «мама».       Из груди рвётся тяжёлый вздох, подгоняющий слёзы ещё сильнее. Во мне нет ни единого сомнения о причинах её звонка.