Мотыльки сгорают в огне

      В детстве всё кажется удивительным.       В детстве все эмоции всегда слишком.       Воспоминания из детства всегда особенные. Часто кажется, что ничего такого в них нет, но обязательно наступит момент, когда даже обычный день с яркими солнечными лучами сквозь окно и танцующими в них пылинками станут чем-то важным. Чем-то согревающим изнутри.       Толстый слой наста с хрустом ломается под ногами папы, прокладывающего для меня путь. Немного шатающийся, чуть неуклюжий, забывший о разнице в наших шагах.       — Папа, а почему луна… Такая? — Не знаю, как выразить распирающие грудь эмоции, глядя на ясное небо с гигантской луной и рассыпанными вокруг звёздами.       Очередной шаг по следам папы для меня приключение, и сохранённое равновесие — небывалое достижение. И этот восторг пропитывает мой голос. Голос малышки лет пяти.       — Не знаю, малыш. — Папа останавливается, утирает красный нос не менее красной замёрзшей рукой, поднимая голову вверх. — Ну, такая вот она, луна эта. — Медленно, чередуя паузы с тяжёлыми вздохами, отвечает недостаточно громко. Но я его слышу.       Память услужливо смазывает, как папа едва не теряет равновесие, но на периферии сознания остаётся всё.       Папа чуть пошатывается, но стоит как вкопанный, любуясь луной. Недостаточно долго для взрослого, но слишком — для ребёнка.       Впрочем, меня это не огорчает.       Под яркой полной луной твёрдая снежная корочка блестит, точно посыпанная блёстками. Наклонишь голову немного вправо, немного влево, и блеск причудливо меняется, переливается.       Аккуратно встаю одной ногой на наст: слишком близко к протоптанной колее. Он проваливается, неприятно царапая через шерстяные рейтузы и колготки под ними.       Упорство заставляет вновь и вновь пытаться, набирая полные сапоги снега, пока папа не оборачивается.       — Идём, зайчонок. — Папа приседает и протягивает руки, неуклюже усаживая меня к себе на шею.       Оказавшись на плечах отца, вижу вдали бабушкин хутор. Из трубы тонкой струйкой в ночное небо тянется дым, но в окнах темно.       Папа немного раскачивается, отчего упираюсь ему в макушку руками в красных варежках на резинке и весело смеюсь.       — Быстрее!       Дважды папу просить не надо. Пыхтя и ухая в моменты, когда под снегом оказывается какая-то яма, он бежит вперёд.       Мне кажется, что мы мчимся быстрее ветра, и мир вокруг становится чуточку волшебнее. И мне невдомёк, что мы на грани падения в холодный снег, что местность тут ухабистая и под снегом может прятаться всё что угодно. Например, давным-давно брошенные вилы или затупившиеся ржавые тяпки. Мама всё твердит и твердит, что надо бы их убрать, из принципа не делая это сама, а папа только отмахивается. Уберу, говорит, потом.       Но всё это совсем не то, о чём думаю я — ребёнок — в воспоминаниях.       Колючий мороз, огромная луна, какой больше никогда в жизни не видела, сверкающий снег, красные варежки, папины взъерошенные волосы и пылающие уши, облачка пара нашего дыхания и крепкий запах сигарет, леса, кожи и теперь ещё алкоголя в его дыхании.

//

      Сени дома встречают нас тишиной.       Кажется, что все обитатели спят, но стоит папе открыть дверь в дом, как совсем рядом слышатся шаги.       — Явился? — мама скрещивает руки на груди, говоря шёпотом, а затем, будто вспоминает о чём-то, делает неожиданно широкий шаг вперёд и хватает меня за руку, притягивая к себе.       Тихо ойкаю от лёгкой боли, но всё равно улыбаюсь, пока мама меня раздевает.       — А почему луна такая большая? — На вопрос мама молчит, резво и резко продолжая стаскивать с меня тёплую одежду.       — Ну что ты злишься? Ну, посидели, выпили чуток. Ксюшка с другими детками поиграла. Плохо что ли? — Папа грузно садится на табуретку под умывальником, начиная неуклюже стягивать обувь. — Да, припозднились, но всё же хорошо, Оль. Чего ты начинаешь?       — Беги в постель, — мама поднимается с колен и отходит в сторону, подталкивая меня в спину. — Бегом, — добавляет строго, когда я немного упираюсь, оглядываясь на папу. Почему-то внутри зарождается жалость, ведь мне — ребёнку — кажется, что папа ничего плохого не сделал.       — Бегом-бегом-бегом. — Как только захожу в основную комнату хутора — столовую — меня тут же встречает бабушка Рима. Она держится за дверь, ведущую в общую комнату, где спят родители, протягивая одну руку ко мне, и улыбается в неярком свете керосинки, стоящей сбоку на небольшом комоде, который сейчас мне не виден.       Ловко перепрыгиваю высокий порог и пробегая чуть-чуть вперёд поворачиваю налево — ещё один дверной проём, но вместо двери от комнаты его отделяет плотный занавес.       Внутри кромешная темнота.       Небольшая, но вытянутая комната вмещает в себя совсем мало: слева большая глиняная печь, перед входом небольшой платяной шкаф и справа от него вплотную высокая кровать, на которую без помощи мне никогда не залезть.       — Ксюха, ну что ты возишься, я спать хочу! — Лёша сонно приподнимается на локтях, а я, усердно сопя, подтягиваю старый деревянный стул, чтобы в следующий миг забраться под одеяло под бок к брату.       — Спать, малыши. — Бабушка поправляет одеяло, но сама не ложится, поворачивается к выходу.       Хутор совсем небольшой, и громкие голоса родителей слышны отчётливо.       Её шаги тонут в ругани, и я не сдерживаюсь, закрываю уши руками.       Тёплые объятия Лёши кажутся крепостью, в которой могу укрыться от всех напастей. В них маленькому ребёнку, который не в силах понять происходящее между взрослыми, не так страшно, не так одиноко.       — Не плачь, всё хорошо, — бурчит Лёша, складывая подбородок мне на висок.

//

      — Не плачь, всё хорошо.       Голос Лёши совсем другой. В нём не узнать того мальчишку-одуванчика, каким он был в детстве.       Веки безмерно тяжёлые. Будто не глаза пытаюсь открыть, а сдвинуть колонны заброшенной церквушки в деревне, родом откуда мой сон-воспоминание.       Понимание сказанного приходит не сразу. Бесцельно скольжу взглядом по комнате, в которой царит полумрак. За окном явно день, и яркое солнце пытается пробиться сквозь ночные шторы, подкрашивая помещение в тёмно-красный цвет.       Как странно. Мне всегда казалось, что эти шторы кофейные, откуда бы взяться этому оттенку?       Бессвязные мысли одна за другой лениво сменяют друг друга, пока, наконец, не останавливаю взгляд на сидящем у кровати брате.       — Кошмар приснился? — его голос звучит участливо и тихо. В нём отчётливо слышится улыбка, и совсем чуть-чуть - нотки облегчения.       На вопрос хочу мотнуть головой, но сделать это получается едва-едва. Тело тяжёлое и будто бы не моё.       — Папа, — отвечаю охрипшим от жажды голосом, и Лёша понимающе кивает.       — Я тоже скучаю. — Лёша протягивает руку, ласково касаясь прохладной ладонью моего лба и на мгновение в памяти вспыхивает что-то знакомое. Такое же прикосновение в недолгие моменты бодрствования в последние несколько дней.       От этого на секунду в груди всё сжимается от разочарования. Ладонь Лёши широкая, прохладная, успокаивающая, но что-то не так, что-то не то.       Вздыхаю и закрываю глаза, не в состоянии поймать ускользающую мысль.       — Мне снилась последняя зима у бабушки Римы, — поясняю зачем-то, снова глядя на брата. Мы почти не говорим о детстве. О том детстве. Нам обоим слишком больно и тяжело. А ещё мы редко встречаемся вдвоём достаточно долго, чтобы успеть поговорить о чём-то таком. А в иное время слишком велик риск, что нас услышат.       Он снова понимающе кивает и мягко улыбается.       — Лучше скажи как себя чувствуешь? — Лёша поправляет одеяло, а затем убирает влажную прядь с моего лба.       Молчу, видимо, слишком долго, потому что Лёша окликает меня, внимательно вглядываясь в моё лицо.       — Вроде бы лучше. Стены уже не давят, в бреду не вертится бесконечно волчок, — пытаюсь улыбнуться хотя бы вяло, но скорее получается вымученно.       — Значит, идёшь на поправку. — Приподнимаясь со стула он тянется за стаканом воды, а затем подкладывает вторую руку мне под голову, помогая немного приподняться, чтобы попить.       Как только вода касается губ — не могу остановиться. И не только из-за жажды — эта вода кажется чем-то необычайно вкусным.       Слабо цепляюсь за руки Лёши, пытаясь приподняться ещё чуть-чуть, не позволить ему убрать стакан.       — Тише-тише, — он смеётся, всё же забирая стакан и отставляя на тумбу. — Медленнее. Ты несколько дней почти ничего не пила, не говоря уже о еде. Странно, но голода совсем не чувствую. Наверняка после такой ударной болезни уйдёт пару килограмм…       — А что мама?..       — Ты же её знаешь, — Лёша усмехается, вздыхая и переплетает пальцы в замок, опираясь локтями в колени. — Когда не получилось сбить жар — вызвала скорую. Тебя прокапали, выписали антибиотики и далее по списку, но госпитализировать отказались. Мол, мама и сама справится под руководством врача, ничего серьёзного. Так что готовься.       Тихий смешок, но за ним отчётливо слышится тревога.       — А ты тут как давно? — спрашиваю после небольшой паузы и грузно переворачиваюсь на бок. Тело кажется совсем не родным.       — Ты не помнишь? — По Лёшиному прищуру понимаю, что что-то упускаю.       В памяти медленно, одно за другим вспыхивают размытые образы перед тем, как я провалилась в беспамятство.       Вот школа, вот Артём, вот нас отчитывают, занятия как в тумане и спортивный зал такой же неразборчивый.       Кирилл Павлович недоволен моим присутствием, а дальше…       Закрываю лицо руками с глухим стоном. Ну как можно было вести себя так… Так неправильно?       В его машине было холодно или мне так казалось из-за температуры, и я всю дорогу зачем-то держала его за руку. Словно это могло мне чем-то помочь.       От этих мыслей становится только хуже.       Кажется, я безостановочно что-то бормотала, но вот что?       Снова какой-то провал, а за ним знакомый подъезд, к которому я иду целенаправленно. Впрочем, слово «иду» здесь слишком громкое. Скорее упорно висну на учителе, который то и дело зовёт меня, пытаясь узнать код от подъезда и кто дома, кому позвонить.       Я упрямо молчу и, кажется, глупо хихикаю — будто у меня какой-то коварный план.       — Господи, как стыдно!.. — тяну, пытаясь уткнуться лицом в подушку.       — А он ничего такой, — Лёша смеётся, подначивая не всерьёз. — Но по его лицу могу сказать точно — он испытал огромное облегчение, когда вышел на улицу и увидел нас двоих. Хотя это было после того, как он побледнел. Спорю на что угодно, что в голове физрука пронёсся весь уголовный кодекс и варианты, за что он мог бы сесть.       — Молчи, прошу тебя, молчи! — Вжимаюсь в подушку ещё сильнее, насколько сейчас могу, не желая слушать брата.       — А если серьёзно, мышидзе, почему не позвонила? К чему весь этот героизм?       — А то не понимаешь, — бурчу неразборчиво и снова укладываюсь на бок, чтобы видеть брата. — Сам ведь знаешь, как мама относится к пропуску по любой причине. Лёша кивает и поджимает губы, барабаня кончиком среднего пальца по своей ноге.       — Да, наша маман бдит… — отзывается он на выдохе, поджимая губы и морщась. — Слушай, я всё понимаю, но так тоже нельзя. Это уже какая-то паранойя. Да, она не упустит возможности устроить скандал, но всё же крики это всё, на что она способна. И потом, она всё же твоя мама. Какая мать будет думать о чём-то, кроме благополучия болеющего ребёнка?       — Вот именно, о благополучии… — теперь мой черёд вздыхать. — Но надежда умирает последней, да?       Как по заказу, из коридора донеслись звон ключей и хлопок закрывающейся входной двери. Шуршание пакетов, а за ним мамины шаги.       — Ну, как она? — Мама замирает на мгновение, а после входит ласково улыбаясь. — Проснулась? Голодная? Сейчас поставлю бульон, станет легче.       — Спасибо. — И не думаю сопротивляться. Знаю, лучше согласиться с ней, даже если не хочется есть. Да и потом, тут мама права — поесть надо.       — Ну, раз мышидзе проснулась, температура спала, и нянька тут больше не нужна, то я, пожалуй, пойду… — Лёша поднимается со стула и потягивается, разминая тело.       — Никаких «пойду»! Скоро ужин будет, поедим все вместе наконец-то. А то не собирались уже бог весть сколько, — голос мамы тут же меняется, как и выражение лица. Она хмурится, упирая руки в бока.       — Ма, меня Катя ждёт. И потом, мне в командировку скоро: надо собраться. — Вижу, как Лёша моментально собирается, будто готовится к чему-то внутри себя.       В этом он с мамой похож — заводится с пол-оборота.       — Успеешь ещё собраться. А Катю эту свою мог бы и пригласить. Сколько вы уже тайком встречаетесь? Пора бы и с семьёй познакомить — не сирота. — Мама кивает в мою сторону. — Лучше бы, вон, сестре помогал с физкультурой и вообще внимания уделял больше. А то непонятно где, как и в чём шастает — заразу всякую цепляет. А потом пропусков нахватает, контрольные вовремя не напишет, а там и двойки недалеко!       — Мам, ну что ты придумываешь, какие двойки?       — Я всё сдам.       Наши голоса сливаются в унисон и оттого не могу удержаться — улыбаюсь.       — Сдашь, конечно! — быстро соглашается мама безапелляционным тоном, скрещивая руки на груди. — Я звонила Кириллу Павловичу, и он любезно предоставил список всех занятий, где были зачёты, самостоятельные и диагностирующие. И не забудь о дополнительных, в том числе по физкультуре.       — Ей ещё лечиться и лечиться, и какой спорт? Ей наверняка дадут освобождение на неделю уж точно. Ты же сама знаешь, медсестра как-никак! — Лёша морщится.       Он прекрасно понимает, что спорить с мамой — гиблое дело. Но не в его характере промолчать, уступить, проявить гибкость. И это порой пугает больше всего.       — Учиться дома ей это не мешает, а к моменту, как пойдёт в школу — уже в зале заниматься будут. Ничего, не стеклянная.       — Мам, а можно мне, пожалуйста, чай, с облепихой? — пытаюсь говорить как можно ласковее.       Внутри странное чувство, хотя в их небольшом споре нет ничего такого. Ничего такого, но… Иногда Лёша, как частенько и мама, словно забывает, что я тут, рядом, говоря обо мне так, словно это совсем не так. Словно будь его воля — он решал бы за меня сам. Как это обычно делает мама.       — Вон, пускай брат тебе заварит, а мне некогда: надо обед ставить, — хмыкает мама и выходит из комнаты.       — Да не нужен мне чай, я просто хотела…       — Знаю я, знаю. — Лёша выдыхает, засовывая руки в карманы джинсов. — Но чай — хорошая идея. И потом, если сейчас не заварю его, то начнётся старая песня о главном — не забочусь о сестре, бросил семью.       Не нахожусь что ответить, а Лёша стоит ещё несколько секунд ко мне спиной, после чего поворачивается и снова улыбается как обычно.       — Полежи, скоро принесу.       Как только за Лёшей закрывается дверь и наступает тишина, разбавляемая отдалённым звоном посуды и шумом воды, я понимаю, что голова гудит. Наваливается усталость, словно меня заставили бежать по стадиону три круга.       Закрываю глаза согнутой рукой, пытаясь отогнать навязчивые мысли после разговора с Лёшей.       Интересно, что теперь обо мне думает Кирилл Павлович?       Решаю, что падать ниже уже некуда и думать хуже, чем раньше он не будет — в конце концов, вряд ли он от меня ждёт чего-то выдающегося.       Мысли плавно перетекают от одного к другому, и я вспоминаю про телефон.       Прикусываю губу, думая о том, что это не лучшая идея. Не сейчас. Надо бы набраться немного сил, выпить чай, поесть бульон, а уж потом нырять в жизнь школьного чата и обнаружить, что особо-то никто и не переживал за меня. Если вообще хоть кто-то переживал.       Однако любопытство и ломка по социальным сетям берут вверх над доводами разума.       Телефон нахожу на привычном месте: на полке прикроватной тумбочки. Видимо, кто-то его выключил, а за эти дни и без того малый заряд энергии почти иссяк. Потому с горем пополам дотягиваюсь до зарядки и с тихим стоном переворачиваюсь обратно на спину, ожидая, когда мой старичок наконец-то включится.       Сразу пытаюсь смахнуть кучу бесполезных и неинтересных оповещений, среди которых, к моему удивлению, находится пара пропущенных звонком не только от Маши, но и от Юли и несколько эсэмэсок от них же и, внезапно, от Артёма, которые пока решаю оставить в покое и заглянуть в вечно бурлящий классный чат.       Губы сами по себе складываются в злорадную улыбку, когда дохожу до переписки о первой самостоятельной без меня. И хоть внутри всё кричит о том, что здесь нечему радоваться, но я не в состоянии подавить эти чувства. Пусть так, но внутри всё переполняется собственной значимостью.       В голове всплывает диалог с классным на тему списываний. Ну, как диалог… Скорее его недовольный монолог с моими попытками огрызаться. Однако в чём-то он прав.       С самого начала всё, чего мне хотелось — дружба. Настоящая, за которую нет необходимости что-то отдавать или доказывать, что ты этого достойна.       Грустно вздыхаю, закрывая чат, и открываю смс-ки.       Маша [04.10 9:53]       Тоска зелёная без моей шладкой булочки. Ты как, жить будешь?       Невольно хихикаю, представляя её выражение лица и игривую интонацию голоса.       Маша [04.10 15:16]       Шладкая булочка, тебя съели? А крошки остались для нашего сексапильного тирана? Рвёт и мечет. С нас сошло семь потов.       Маша [05.10 11:29]       Ксюш, ты в порядке? Я переживаю.       Маша [05.10 14:01]       Секс-тиран интересуется, жива ли ты, а я не знаю, что сказать. Ксюш, ты подводишь меня под его пристальный взгляд. Мне это нравится.       Прыскаю со смеху, раздумывая: это опечатка или так и было задумано? Зная Машу, это скорее опечатка, что второго смысла не отменяет. Ещё бы ей не нравилось! Точно мартовская кошка облизывается на Кирилла Павловича, не зная, где и как найти предлог, чтобы поговорить лишний раз.       Маша [06.10 16:17]       Звонила тёте Оле. Надеюсь, она в своём репертуаре и всё не так плохо. Поскорее выздоравливай! Не время валяться.       Тяжело вздыхаю. Одному богу известно, как мама подала мою болезнь Маше.       Юля [05.10 13:35]       Привет. Как самочувствие?       Юля [06.10 17:41]       Маша поделилась новостями. Поправляйся быстрее! И чтобы ускорить этот процесс, взяла на себя смелость выдвинуть твою кандидатуру в качестве помощницы на большом спортивном празднике. Кир Палыч ничего не говорил, но есть шанс, что это повлияет на оценку, а тебе как раз всеми силами нужно её подтянуть по физкультуре.       Не задумываясь кривлю лицо в гримасе боли и отчаянья с тихим стоном: — Юля, ну вот кто тебя просил?       Мне бы её поблагодарить, ведь чтобы ею ни двигало, а она права: шанс, пусть и призрачный, но есть. Вдруг наш тиран смилостивится и подкинет пару пунктов к оценке? А они мне ой как нужны, даже самые халявные.       Артём Орепов [06.10 10:02]       Привет, как дела? Как себя чувствуешь?       Над этим сообщением зависаю на некоторое время. Мне решительно непонятно, с какой целью написал Артём. Он всегда отличался общительностью, но я в его круг друзей и интересов никогда не входила.       Решаю пока ничего не отвечать. В голове вата и отвечать на вопросы об учёбе совсем не хочется, а на какие-то иные «сюрпризы» сил нет.       Вместо этого снова открываю диалог с Машей и быстро набираю текст.       Ксюша [07.10 14:11]       Привет! Спасибо за беспокойство, солнце. Я жива, хоть и не очень здорова. Сил пока нет, как полегчает — наберу.       Откладываю телефон в сторону и со скрипом устраиваюсь удобнее на подушках, накрываясь одеялом почти с головой.       Мысли то и дело возвращаются к сообщению Маше о том, что Кирилл Павлович спрашивал про меня. Всё никак не могу понять, почему? Это его долг или в надежде, что его головная боль склеила ласты и ему не нужно возиться со мной? Или всё дело в позорном вызывающем поведении?       По непонятной мне причине эти мысли оседают неприятным горьким осадком в груди и спускаются ниже, превращаясь в лёгкое чувство тошноты и жжения.       Сжимаюсь в комок, стискивая зубы, всеми силами пытаясь подавить это странное состояние. Ну какая разница, что он там думает? Так легко ему от меня не избавиться. Вместе с этим вспоминаю сообщение Юли. Внутри становится легче, но ненадолго. Вспоминаю сегодняшнее число, рвано вдыхая и выдыхая воздух. Кто сказал, что я успею к тому времени поправиться?       С кухни слышится звук разлетающихся осколков, заставляя меня вздрогнуть. Секундой позже на губах растягивается невесёлая усмешка. Даже если не успею поправиться — ничего, учёба превыше всего, кто мне позволит валяться дома так долго?       Усмешка исчезает так же быстро, как и появилась, когда слышу очередной удар посуды о пол.       Тело кажется каменным, но сажусь на край кровати, а следом аккуратно поднимаюсь, держась за всё, даже относительно устойчивое, что попадает в зону досягаемости рук.       Чем ближе подхожу к двери, тем отчётливее слышны голоса, доносящиеся из кухни. И как не услышала их раньше?       — Да что ты знаешь, чтобы принимать такие серьёзные решения? А о семье ты подумал? — голос мамы разносится, подобно раскату грома.       — Как раз о семье я и подумал. — Зато разобрать слова Лёши получается с трудом. Он сдерживает себя, не срываясь на крик, но отчётливо слышно, как внутри него всё клокочет, вырываясь сдавленным рыком. — Ты не вправе решать за меня или за неё. Это наша жизнь, и только нам выбирать, как ею распорядиться.       — Это я вас родила! Я вырастила! Я воспитала! Я знаю, что будет лучше для вас.       Дверь безбожно скрипит, но они меня не слышат, увлечённые очередной ссорой. По стенке выползаю в коридор, когда раздаётся очередной удар — похоже, тарелки — о пол.       — Мы что, твои куклы? Как захотела, так и нарядила? Нам не по пять лет! — Лёша не выдерживает, повышая голос. — Моя личная жизнь — это моя личная жизнь. Ты не смеешь от моего имени давать какие-то обещания или назначать встречи, обсуждать отношения, которых и быть не может! И выбирать за Ксюху тоже не имеешь права. У неё есть свои желания и мечты!       — Как я сказала, так и будет! Я жизнь на вас положила! Стольким пожертвовала, тянула на своём горбу и вас, и вашего отца никудышного. Да где бы вы все были, если бы не я? — Мамин коронный аргумент в сочетании со слезами лишь сильнее злит Лёшу, который почти срывается, но вместо крика с силой ударяет по стене кулаком.       — Я всё сказал. Ксюша переезжает ко мне.       — Ты можешь катиться куда хочешь, эгоист, а Ксения останется со мной. С таким братом неизвестно, что с ней станет. Начнёт гулять, учёбу забросит, ещё, не дай Бог, в подоле принесёт!       По шагам слышу, что Лёша резко останавливается. В повисшей на несколько мгновений тишине разносится его тихий низкий смех, переполненной издёвкой.       — Как ты когда-то? Не от этого ли нашего дедушку-академика удар хватил? Выбрала себе в любовнички пролетариата низшего класса, да ещё залетела до свадьбы, о которой и речи быть не могло, если бы не беременность, — Лёша ехидничает, явно упиваясь развернувшейся перед ним картиной.       Нет-нет, но в сердце закрадывается сожаление, что не могу увидеть мамино лицо в этот момент.       Делаю несколько шагов вперёд, почти доходя до угла, за которым будет маленький коридорчик на кухню.       — Да как ты… Как ты посмел, ты… Да кто ты такой, чтобы так разговаривать со мной. Выскочка малолетняя! Сопля зелёная! Мелкий паршивец! — мамин голос опускается до дрожащего шёпота, по чуть-чуть становясь громче с каждым словом и всё ближе, завершаясь кульминацией резкого звука — пощёчины.       В животе скручивается тугой узел, от чего начинает тошнить сильнее.       Резко, насколько могу, насколько хватает сил, подаюсь вперёд выходя из укрытия, спеша к Лёше.       — Мама, не надо, пожалуйста!       Лёше не стоило так говорить с мамой, не стоило ранить в самое больное место, не стоило быть таким безжалостным, грубым, но… Где-то я его понимаю. Из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год. Тяжело сдерживать её натиск недовольства, раздражения, упрёков и не получать никакого понимания, поддержки, а лишь слышать об обязательствах перед ней и миром.       — Что ты сказала? — Мама замирает, глядя на меня заплаканным гневным взглядом, пока я цепляюсь за руку Лёши, который в свою очередь пытается завести меня за спину.       Нет, мама никогда не поднимала на меня руку, чего не скажешь по отношению к Лёше, но сейчас казалось, что она в бешенстве, и предугадать её действия было невозможно.       — Пока вы в моём доме, здесь решать, что и как делать, буду я.       — Вот именно поэтому Ксюша будет жить со мной. Это ненормально, ты понимаешь? Ненормально! Так нельзя. Мы не твоя собственность!       Слова Лёши больно отдаются в висках, пока их смысл медленно до меня доходит. Лёша и раньше неоднократно предлагал мне переехать к нему, но я всегда понимала, что это не выход.       Я никогда не знала точно, но уже давно догадываюсь, что живёт он не один. Я буду только мешать.       И потом, а деньги? Да, я могла бы устроиться на подработку, но этого всё равно не хватило бы. Я буду обузой.       А кроме того — страх. Мне страшно вот так уходить из дома, пусть и не к чужаку, а к самому родному на свете человеку. Страшно думать о том, что тогда будет с отношениями между нами и мамой. Страшно думать, что тогда будет с мамой. Станет ли хоть кому-то из нас легче?       — Ксюш, иди собирай вещи, — как можно мягче отзывается Лёша, отцепляя мою руку от своей и подталкивая в сторону комнаты. — Не волнуйся, всё нормально.       — Кто дал тебе право на такие решения? Да я на тебя…       — Я не хочу, — звучит на выдохе мой собственный голос, который я совсем не узнаю. — Я останусь с мамой.       Страшно даже взглянуть на Лёшу, который будто одеревенел. В то время как мама победно усмехается.       — Что? — будто давая мне ещё один шанс переспрашивает Лёша, делая ко мне шаг. А я всё не могу поднять на него взгляд, съёживаясь. Понимаю, как ему сейчас непросто, как больно, должно быть, я ему делаю.       — Я хочу остаться с мамой, Лёш, — повторяю глухо, всё так же дрожащим голосом.       Короткая пауза кажется вечностью, которую разрывают выплюнутые Лёшей слова:       — Не плачься потом, как херово тебе здесь живётся.       — Лёша, я не… — Пытаюсь поймать уходящего брата за руку, удержать, но сил не хватает. Он легко вырывается из моих пальцев и, наспех впихнув ноги в ботинки, срывает с вешалки куртку, после чего громко хлопает дверью, уходя.       — Так вот откуда он берёт всю эту чепуху, — сглатываю, медленно поворачиваясь к маме.       Прекрасно понимаю, что Лёша вовсе не то имел в виду, вовсе не хотел подставить меня, отомстить и сделать хуже, но слова не вернуть.       — Что за небылицы ты рассказываешь брату? На что жалуешься? Чем я тебе так не угодила? Что же вы за волки такие? Я для вас всё, а вы… Вы все в этого никчёмного пьяницу, бездаря! И ты такая же, как он — бездарная, избалованная, ленивая, неблагодарная!       Из глаз мамы начинают снова течь слёзы. И я понимаю, что это лишь первый акт нового, хорошо знакомого спектакля.