Прыгая по гаражам

Оглядываясь назад, я понимаю, что дело было не во мне – его вообще не интересовали мужчины. Чего мне никак не разгадать: зачем тогда он со мной спал? Я так его любил, что подписал бы любые бумаги, даже не читая; сделал бы все, что он скажет, без каких-либо вопросов. Я так его люблю. В тот день, потерянный и оглушенный свалившейся на меня холодной реальностью, я вернулся в общежитие. Пятиэтажное здание встретило меня темными окнами и тишиной в пустых коридорах. Неудивительно, ведь на праздники все разъехались по домам, у меня же дома больше не было. У меня не было дома. В один из холодных одиноких и бесконечных дней худших каникул в моей жизни мне пришло уведомление о поступлении средств на счет. Сорок тысяч и короткое сообщение: «На общежитие. Прости. Потом сочтемся». Сколько бы я ни звонил ему, сколько бы ни пытался найти – все тщетно. Он не оставил следов, а его друзей я не знал. Я часто думал о том, каково бы это было – случайно встретиться. Представлял, как я иду, успешный, гордый, красивый и далекий, а он подходит ко мне и умоляет простить. Я же не удостаиваю его даже взглядом, ведь я тороплюсь на свидание. Иногда, когда я был особо не в духе, мне мечталось, что мы сталкиваемся посреди оживленного города – я подхожу к нему и с силой бью в челюсть, а потом плюю в его лицо. Только вот, как только фантазия заканчивалась, мне становилось стыдно. В реальности я бы никогда не смог поднять руку на дядю Сашу, не то чтобы оскорбить его или унизить. Дядя Саша. Когда я впервые его встретил, ему было двадцать два, но он казался мне воплощением мужественности. Таким сильным и взрослым. Я так и не смог, даже у себя в голове, называть его на «ты» или по имени. Сколько мне еще жить воспоминаниями? Сегодня вечером – а нет, уже вчера – нагруженный пакетами с алкоголем, я шел мимо гаражей, по которым мы прыгали детьми. Там я столкнулся со своим прошлым спустя почти пятнадцать лет. – Стас, – незнакомый мужчина назвал меня незнакомым именем, а я не знаю, как удержал эти проклятые пакеты с бутылками, на которые ушли оставшиеся с тринадцатой зарплаты деньги. Он постарел. Это было заметно по седине, посеребрившей виски, по нечеткой линии подбородка, по легкой сутулости, по смягчившемуся взгляду. А я смотрел на него и ненавидел то, что он видит перед собой. Он запомнил меня двадцатилетним парнем, а кто сейчас стоит напротив него? – Стас, – он подошел ближе – убежать бы, да я стоял как вкопанный. – Я приехал поговорить и, – он сглотнул, – извиниться. – Вы обознались, – чужим голосом сказал я, надеясь, что пропасть между тем веселым юношей и мной достаточно велика, чтобы посеять сомнения. – Стас, – настойчиво продолжил он, отбирая у меня пакеты. Он поставил их на пол и продолжил: – Прости меня, Стас. Надо было срочно отдать долги. А потом я не мог вернуться в страну. Я молчал. Он схватил меня за руку, словно я собирался убегать, но не было во мне столько жизни, чтобы спастись бегством. Хватало только, чтобы тупо стоять и пытаться понять, о чем он говорит. Он сжал мою руку – чтобы что? Привлечь мое внимание? Сделать больно? Наказать за любовь? Так разве я недостаточно наказан? – Деньги есть, Стас. Куплю тебе квартиру, где скажешь. Хочешь – здесь. Хочешь – в столице. Я дернул руку, но он не пускал. – Дай-ка мне свой номерок, а то опять тебя искать. Не выдержу очередной забег по друзьям и знакомым. Из всего я понял только то, что так жаждал услышать: он меня искал. В итоге он заставил покорного меня разблокировать телефон и добавил свой контакт, сделал звонок на свой номер и отпустил меня «все это переварить». В первую минуту нового года он поздравил меня с праздником, и, сжав телефон, я понял, что пропал. Словно не было этих долгих четырнадцати лет. Словно не было слез и смертельной обиды. Словно не было расчетливой игры и подлого предательства. Я скурил пачку сигарет перед тем, как ответить на его поздравление, и сейчас выхожу в сереющее утро. Мы договорились встретиться у гаражей, и я медленно спускаюсь вниз. Окна смотрят на меня расступающейся темнотой, и я делаю шаг. Одна ступенька, другая. Никогда еще лестница в обычной хрущевке не казалась мне бесконечной. Словно задумался и начал спускаться по едущему вверх эскалатору. Я стою на одном месте? Чтобы хоть немного почувствовать реальность, я касаюсь стены, выкрашенной в ностальгический изумрудный цвет. Шаг, еще один. Ведя пальцами, словно слепой, я чувствую каждую трещинку, щербинку, висящую лохмотьями краску. Я не вижу ничего вокруг, потому что с момента нашей встречи смотрел не вперед, а заглядывал в самого себя. Сколько боли я, оказывается, забыл, закинув ее подальше на антресоли моей памяти. А теперь все с новой силой нахлынуло. Так ярко, словно было вчера. Я иду вниз, а лестница никак не кончается. Сколько этажей я уже прошел на ватных ногах? Пять? Десять? Пятнадцать? Я иду встретиться с ним. Иду и не знаю, что меня ждет. Обида? Прощение? Забыв, что лестница все же когда-то должна закончиться, я делаю лишний шаг и словно в пропасть проваливаюсь. Секунда, а кажется вечностью свободного падения. Глупо взмахнув руками, я запинаюсь и буквально вываливаюсь из подъезда. Уже на улице я поднимаю голову, а кругом белым-бело, и от снега кажется, что даже светлее. Он курит, привалившись к стволу дерева, замечает меня и кидает тлеющую сигарету в снег. Наступает. Придавливает. – Стас, – зовет он меня, и я подхожу ближе. Мы идем совсем рядом, рука об руку, и я внезапно понимаю, что выше дяди Саши. Меня охватывает резкое неприятие себя, своего длинного тела, того, что мы встретились после четырнадцати долгих лет. Хочется развернуться и убежать обратно в изумрудный, лущащийся краской подъезд. Взлететь бы по этой бесконечной лестнице, да даже вечность бежать, лишь бы это остановить. Все неправильно. А дядя Саша не замечает того, что меня мучит. Он рассказывает, как не мог перевести мне денег, чтобы его не отследили; спрашивает, как я жил; интересуется, свожу ли я концы с концами, а я едва понимаю смысл сказанных слов. Под нашими ногами хрустит снег. Странно, но я никогда не задумывался, откуда берется этот хруст. Своим весом мы ломаем снежинкам хребты, а ведь среди них нет ни одной одинаковой. Снежинки. Мы вырезали их с мамой перед утренником в начальной школе. Я забыл сказать вовремя, и мы опаздывали, но все равно резали сложенные белые листочки. У нее выходило так красиво, мои же были топорные, с редкими и слишком крупными отверстиями. Тогда были предпраздничные пробки, и утренник мы пропустили, а скомканные снежинки отправились в мусорную корзину. На мои ресницы падает снежная крупка. Она холодно гладит мое лицо, стирая тяжелое воспоминание. Дядя Саша все говорит и говорит, но я его уже не слышу. Мой взгляд прикован к заснеженным гаражам, и внезапно во мне начинает кипеть тот детский кураж, с которым мы, рисуясь друг перед другом, прыгали по крышам. Я усмехаюсь, замечая проржавевшую бочку, и бросаюсь к ней. Мгновение, и я уже стою на наложенных железных листах. – Стас! – кричит он. – Что за детский сад, Стас? Я же счастливо смеюсь и прыгаю. Еще, еще. Сердце стучит все чаще; в венах закипает кровь. Я кажусь себе таким живым! Внезапно в этой точке соединяются мое такое разное прошлое, счастливое настоящее и неопределенное будущее. Комок в горле. Все слилось в этом моменте. Я и взрослый, и ребенок. Рядом со мной все те, кого я когда-либо любил. В ушах басит голос моего родного отца, и я даю волнующим строкам пролиться моим срывающимся голосом: ♫О, согласитесь, не самое лучшее времечко выбрал мой друг для своей панихиды. О, это белое злое “ах” на черном ажурном “ых”, до блевóты родных и друзей, И далеких, прохладных и недосягаемых милых с запахом моря...♫ – Стас! – кричит дядя Саша. А в моих ушах слышится мамино недовольное: «Стася!» На фоне ее резкого оклика жужжат и смеются детские голоса: «Стася! Стася! Стася!» Мы прыгаем по гаражам. Невесомыми пушинками подлетаем, словно земного притяжения не существует, и, уже признавая законы физики, с глухим металлическим стуком приземляемся, а друзья дразнят меня: «Стася! Стася! Стася!» Я подпрыгиваю, и внезапно все стихает, потому что я слышу его голос, такой родной и любимый: – Стася! Я оборачиваюсь посмотреть на дядю Сашу, неловко опускаюсь на покрытый коркой льда шифер, поскальзываюсь и падаю. Так тихо. Последнее, что я вижу, – как в свете гаснущего фонаря мягко падает снег.