Горим: я, ты

У Венома плоть — непробиваемый кремень; второй слой липкой кожи на собственной, что просто так ты не разрежешь клинком хоть лоскут и не прошьёшь лихой пулей насквозь. Петра держит контроль стойко, в обычные дни не позволяя часто раздражительной твари полностью овладевать телом и выходить за установленные границы дальше, чем стоит, потому что зрелище, она знает, больно мерзкое и пугающее. Неприятное чисто для Паркер самой — привыкнуть та всё никак не может и постоянно ёжится, едва под кожей холодно копошится вязкая дрянь. А объяснить тошнотворное чувство как-то даже затрудняется, потому что каждый раз кажется, словно бы в венах течёт ледяная вода, которая, того и гляди, в один миг кристаллизуется, а Паркер в момент и замёрзнет вся изнутри, рассыпавшись от случайного удара осколками, и пропажу никто в этом мире просто не заметит. Потому что правда на самом деле довольно печальна и жестока — у Петры Паркер никого не осталось, и справиться с этим теперь уже вряд ли хоть как-либо можно в действительности. Ей лишь чудом удаётся устроиться на полставки работать в одном жалком круглосуточном, где не спрашивают документов (потому что всем давно плевать, кого нанимать), когда таскать со столов объедки в мелких забегаловках раз в несколько дней и клянчить попрошайкой центы у добрых прохожих уже порядком осточертевает. Некоторых особо жалостливых Петра своим грязным видом и голодной худобой уламывает купить хоть какие-то долгосрочные продукты, когда изредка становится ну прямо действительно невмоготу, но существовать так она больше просто не может. Паркер чувствует себя переносчиком гнойной заразы, хотя Веном уже давно перестаёт каждый раз в обиде толкать исподтишка органы — рычит только в груди недовольно и всё шипит гадости об оторванных головах и мёртвых телах. Но Петра игнорирует обычно, а тот злится из-за этого в особо неудачные дни ещё больше, однако не буйствует. Придерживается того гласного договора, и проблем в её жизни словно бы становится даже на одну меньше. Но Петра не любит обнадёживаться и давно уже не надеется на лучшее. Проходит только, помнится, всего лишь вторая ночь с её смены, когда в магазинчик заявляется грабитель с двумя пушками, а хозяин часом ранее так удобно сматывается куда-то по срочным делам, заодно прихватывая почти все деньги из кассы, а она лишь после понимает зачем. Район же — как по сюжетам самых глупых комиксов, которые Паркер так увлечённо почитывала раньше — неблагоприятный, бедный и могильно тихий. Полиция, она знает, не суётся в такие места, а закон стёрт даже с каменных стен полуразрушенных старых многоэтажек (те не строятся с последнего нашествия пришельцев, и правительство давно плюёт с высоты Нью-Йоркского Символа Жизни на всех нуждавшихся, у которых просто не остаётся другого выбора и выхода). Бродяги же хватаются за эту жизнь клещами, высасывая деньги откуда только смогут, а Петре просто очень не повезло оказаться с теми в одной вырытой чужими руками братской могиле. — Живо выгребай все деньги из кассы, и без шуток! Ты знаешь, полиция в эти места на вызовы никогда не приезжает, так что не трать моë время, а заодно и патроны. Чутьё неприятно режет нервы, но Петра впервые действительно не желает хоть что-либо делать против. Она смиренно поднимает руки чуть выше плеча, слабо кривя в омерзении губы, а затем медленно тянется ладонями вниз к прилавку. Человек напротив скалит зубы. — Угораешь? Всего девять баксов? Я сказал, выворачивай всё. — Мужик, — Петра едва ли сдерживает ядовитое шипение; под кожей Веном неприятно копошится, вязью распространяясь в крови, — касса пуста, денег нет, сходи в другое место, или зайди через день, когда меня уже не будет на смене, и тогда — может быть — что-нибудь да изменится, но сейчас. Касса. Абсолютно, блять. Для тебя и меня. Пуста. Понимаешь? В нос бьёт горький запах грязи, смешавшейся с въевшейся под одежду плесенью, а влага противно оседает на рецепторах ощущением дождливой сырости и гнилого мусора. Мужик зло чеканит, резко направляя заряженный пистолет прямо в голову Паркер (дуло неприятно царапает при грубом взмахе кожу): — Слышь, полегче, я-то ведь реально и пристрелить могу, и рука даже не дрогнет. Глаза у человека — бешеные, безумные, с разводами лопнутых капилляров по краю да узкими дрожащими зрачками в светлой радужке. А Петра вдруг тупо застывает и смотрит. Смотрит, прислушиваясь к неровному биению сердца — своего, не такого уж спокойного на самом деле — и, да, думает — не дрогнет. Потому что невменяемый тот ну ведь просто же подчистую. — Вытряхивай все карманы, и мы вместе положим конец этому блядскому дню без ненужных на такое пустяковое дело жертв. Очень просто, не думаешь? У Петры руки дрожат, но не от страха. Веном бьётся под кожей, обжигая резкими движениями нервы, да раскатисто рычит в сознании: Человек не знает, кому взялся угрожать. Выпусти меня, и я накручу этому уроду на шею его же собственные кишки! Мышцы — сводит, а в глазах горит. Паркер испытывает судьбу, невесело играясь своей жизнью, потому что чутьё вдруг тоже надрывается, поражая звоном слух, а она так ничего и не делает. Веном ловит пулю в одно лишь мгновение. Вырывается откуда-то из-за спины да с сухим хрустом выкручивает предплечье мудака в обратную сторону, пока то ещё три раза тошнотворно не щёлкает. От силы — секунды три, может, проходит. Она как-то торможено шагает в сторону. Мужик кричит, но лишь до того момента, пока не вырубается, когда симбиот тяжело ударяет его головой о прилавок одним движением, а Петру вдруг не хватает очередной приступ тошноты. — Эй, это слишком– — Не убивать, — гремит вылезшая рядом башка, — я помню. Здесь нет камер, а вы оба меня слишком выбесили. Веном, если и смотрит, то выглядывается словно бы в самую душу. Петра только проглатывает нервозность вместе с жутким ощущением, сковавшим плечи тисками, и заставляет себя специально храбриться, но ни в коем случае не жмурить в естественном страхе слезливые глаза. Знает, конечно — тот видит насквозь, но мучает себя Паркер уже вообще-то не первый год. — Обговорим один момент. Голос протекает — изнутри да снаружи одновременно — дребезжащим потоком по воздуху, в разуме. Будоражит естество скользкими интонациями и удушающим давлением где-то в глубине сознания. Она лишь набирает в лёгкие побольше воздуха, чтобы элементарно не задохнуться, пока симбиот утробно урчит: — Ты, Петра — такая маленькая, по-настоящему глупая букашка — как бы сильно не желала, просто не сможешь умереть, пока Я нахожусь в твоём теле. Сердце глухо бьётся о рёбра. Петра знает, что он слышит и это тоже. — Не стоит недооценивать наши возможности, ведь меня жутко бесит, что ты, — Веном, невесело глумясь, хищно корчит рожу, едва не слизывая с лица Паркер потёкшую маску навязанного безразличия, — надеешься на совершенно обратное, в глубине той тьмы собственного разума прекрасно осознавая, что на самом деле это просто невозможно. Не обманывайся сама, Петра, и даже не пытайся делать это со мной — вариант очевидно проигрышный, потому что я ощущаю всё, что на самом деле чувствуешь и так упорно и глупо стараешься скрыть от меня ты. Конечности — горят, и дыхание сбивается ну просто к чёрту. Ей изнутри по вискам проходятся словно бы дробью, и Петра больше не может. Когда Веном стекает обратно под кожу, она бездумно хватает лишь несколько купюр, что валяются у кассы рядом с бессознательным телом, да рывком накидывает капюшон ближе ко лбу, уже толкая плечом стеклянную дверь и даже не замечая трещин. Бежит, карабкается по стенам, сдирая местами ногти о неровные выступы холодного камня, и просто неудержимо рыдает на одной из вышек давно спящего Нью-Йорка, пока в груди разверзается огненная буря. Петру дико трясёт от противоречивых ощущений, холода зимней ночи и охватившего тело жара, и Петра сожалеет. Сожалеет, что горе не убивает Венома изнутри так же, как изжигает её саму. Потому что к настоящему огню тот же просто не подпустит — уж больно высок риск.

xxx

Петра отчётливо помнит себя в далёком детстве. Во рту с лет восьми у неё блестят в зубастой улыбке брекеты, а круглые очки в толстой оправе постоянно съезжают с тонкой переносицы. Она любит завязывать два коротких хвостика прямо за ушами (в точности как и у её матери на старых чёрно-белых фотографиях в толстом альбоме тёти Мэй) и весь дальнейший подростковый возраст всегда носит с собой в большом набедренном кармане джинс маленькую красную коробку с ингалятором внутри. Петра супергероем стать трепетно мечтает (прямо как Железный Человек). Фантазирует, как однажды возьмёт автограф у Тони Старка, а в будущем обязательно подаст документы в МИТ. Петра молодого парня как-то случайно спасает. (Окликивает за мгновение перед отчаянным прыжком вниз–) Разговаривает с ним — его звали Адам — весь оставшийся вечер на той же самой вышке, где его и находит, провожает пешком до дома и ещё с неделю пролетает во время патрулей мимо того самого четвёртого этажа, ощущая постоянную нервозность и какое-то совершенно странное предчувствие где-то в глубине затылка. Но Петра тревожница. Для неё это свойственно. Петра убеждает себя в том, что во всём виноваты эмоциональная усталость и прогрессирующая паранойя, но только до следующих выходных, когда рассеянность застывает частой пеленой в глазах, а сонливость теперь постоянно слипает веки. Она ведь совершенно случайно жмёт не на ту вкладку в поисковике и лишь мельком читает заголовок недавних новостей. Этого, однако, хватает заметить — там же Адом был. В той же самой зелёной куртке, в точности что и у её дяди Бена, и на этот раз у него получилось. На этот раз Адому не помешали, а вход на крышу вышки с тех пор изнутри просто закрыли, навсегда приварив аппаратом металлические петли массивной двери. Паркер, помнится, думает мгновение вырвать ту с корнем, но в последний момент одергивает саму себя и быстро уходит, но только лишь для того чтобы вернуться уже следующим вечером. И через ещё пару дней. И в конце недели — тоже. С укуса паука ведь проходит только третий месяц. Петра Паркер неопытна, глупа и слишком самонадеянна. Петра Паркер же героем мечтает трепетно стать. Фантазирует, как в других вселенных ей это удаётся, и сильно разочаровывается, когда осознаёт, что шанса у неё здесь не было изначально.

xxx

Репутация Человека-паука — давно втоптана в грязь, и это не то чтобы открытие. Петра Паркер привыкает безразлично проходить мимо пестрящих ярким алым баннеров и щитов, даже не взглянув мельком в ту сторону, где новостные строчки Дейли Бьюгл прогоняются крикливыми сводками «ЧЕЛОВЕК-ПАУК — ГЛАВНЫЙ ПРЕСТУПНИК ГОРОДА И УБИЙЦА», потому что ей и так уже известно их содержание. Петра старается. Правда старается. Полиция охотно выезжает на вызовы (уже получив ордер на арест), едва становится известно точное расположение столь печально известного линчевателя, но на месте лишь вновь подбирает бессознательные тела очередных преступников — мелких да не очень — с поломанными руками и разбитыми чуть ли не в мясо лицами. Паркер следом скучающе читает, как в газетах обвинительно печатают десятки заголовков о пробудившейся и не виданной ранее жестокости и удивительной скрытности, но лишь мельком думает: скажите спасибо, что хотя бы не трупы. Потому что Веном, может, и сдерживается, но лишь до поры до времени. А Петра даже не может полностью контролировать собственное тело — чего уж говорить о чужом. Симбиот ведь копошится раздражённо под кожей, рычит низко в гортани и жутко злится, словив неожиданный гиперфикс на тематике геройств. Внимания жаждет — точно какой-то ребёнок — и всегда разочарованно шипит с выходом новой пачки новостных журналов, где каждая строчка не сыпется, как ожидалось, сердечными похвалами и благодарностью, а лишь наоборот. Ведь Человека-паука здесь не любят — Петра может сказать, что смирилась. Такова уж действительность, и сколько не выкручивайся, извергая изнутри ярость, сколько не изламывай самого себя, лучше отныне просто не станет (рок судьбы же так жесток). Нечестно! Мы им злодеев на блюдечке приносим, а они преступником обзывают! Паркер лицо кисло кривит — звук по ушам бьёт. Фыркает невесело: — Так ли уж это далеко от правды? Симбиот резво скручивается под рёбрами, колко проходясь по нервам, а она только кулаком вдруг раздражённо бьёт себе в грудину, как при тяжёлом кашле и вязкой мокроте. Пальцы сжимает, одежду хватает под сердцем да проговаривает с расстановкой, голоса не повышая: — Я была героем, пока ты не пришёл и всё не испортил. Настоящий Человек-паук давно в отставке. Прежней жизни больше нет. Наступает весна. Петра днём ранее чудом устраивается работать в старенькую кофейню у одной пожилой пары, а сегодня вечером находит новое пристанище в более тихом районе — порядком гнилая крыша в конце концов протекает, а она всё чаще просыпается на голом полу в сырых одеждах. Так ведь и заболеть недолго, между делом думает, а в слух лишь вздыхает. — Не существует никаких «нас» и «мы», Веном. Ты паразит и уж точно не герой. Хватит подражать старым комиксам и постарайся хоть один день в жизни прожить нормально, как человек. Может, что-то из этого да выйдет, ведь, как ты там говорил — «не обманывайся»? Так я этого, знай, даже не делаю. Петра подтягивает на плечах лямки худого рюкзака, выглядывает с края вышки да плотнее кутается головой в капюшон. Смотрит вниз, ощущая лёгкое покалывание в животе, и просто шагает вперёд, в последующее мгновение ловко хватаясь за металлические балки и перекладины. Вывозит чисто на одних рефлексах да опыте: Человек-паук ведь уже давно не пользуется паутиной (её тупо негде делать). Паркер сильнее раскачивается всем телом на огромной высоте, в длинном прыжке совершая сальто, а затем цепляется за соседние пристройки, лишь изредка поскальзываясь. Подошва кроссовок неприятно мокрая от недавнего дождя. Спокойно здесь не разбежишься, но весь путь через город Веном как-то вдруг даже пристыженно молчит изнутри, больше не шевелясь, а адреналин привычно успокаивает нервы вместе со свежим запахом ночного воздуха на её чувствительных рецепторах. И задохнуться бы в том, да вот только нельзя. Паркер, возможно, и желает продлить момент на подольше, но просто слишком быстро устаёт и уступает. С жизнью ведь такого никогда на самом деле не получается. Нечего мечтать и сейчас.

xxx

Полгода проходит. Минует её, Паркер, восемнадцатилетие. Незадолго до начала следующей осени Человек-паук окончательно исчезает, а интернет во всех углах пестрит бесконечными теориями и яркими заголовками о резкой пропаже. Петра ведь однажды вечером стягивает с тела грязный от крови костюм, едва не сдирая вместе с ним и кожу. Отстирывает тот до отсутствия хоть какого-либо запаха да особо заметных пятен в самой дешёвой прачечной, которую только может найти в принципе, и запихивает поношенную ткань глубоко в рюкзак, закидывая вещами, чисто чтобы на глаза больше никогда не попадалось. Паркер же больше не справляется. Телевизионщики изредка вещают твёрдым голосом по каналам, присыпая сухой порох на рану, мол, сгинул-таки герой, а Дейли Бьюгл только сильнее распаляется в поражающих своей частотой репортажах о трусливом бегстве наглого преступника под маской да взыгравшем роке наступившей — наконец — справедливости. И ей бы впору злится, а сил, однако, нет. Петра работает без документов где только сможет и лишний раз не высовывается, лишь бы не взыскать каких новых проблем. Веном же ведь появляется теперь, к её тихому облегчению, уж крайне редко. Почти всегда молчит — без всякого резкого движения и привычного копошения — и только шоколадные батончики поглощает с тем же прежним обжорством, что и головы людей когда-то до. Иногда тот затихает словно бы насовсем и долго не реагирует ну просто ни на что, и Петре даже кажется, словно симбиот и вовсе ушёл, в конце концов не выдержав постоянного голода. Он лишь однажды объясняет, недовольно взбрыкивая под кожей, прежде чем снова исчезнуть: Простой анабиоз. Нам иногда приходится впадать в короткую спячку, чтобы восполнить утраченные силы, когда пища долго не может утолить голод. Шоколад, конечно, вкусный, но всё-таки его бывает мало, а красть и убивать ты мне до сих пор не позволяешь. Веном фырчит за ухом как-то уж совсем слабо, и Паркер вдруг не понимает. — Почему не найдёшь другого хоста? Ты давно мог просто уйти однажды ночью, замочить там на улице пару-тройку людей и как ни в чём не бывало вернуться, а я даже и знать не буду. Веном не отвечает, с тех пор снова молчит. А Петра больше и не спрашивает. Закрывает только глаза, прижимая в холодных объятиях ветровку дяди Бена ближе к телу (а та уж давно перестала пахнуть домашним теплом, как когда-то при детстве), и уступает место в голове не чётким мыслям и тупым соображениям, а такому пустому, но одновременно тяжёлому в своём объёме туману дальнейшей неизвестности. Просто потому, что Петра боится даже думать о будущем — такого же явно у неё больше нет и не будет, сколько не мечтай. Всю оставшуюся ночь ей лишь снятся яркие жёлтые искры в холодной темноте, зубастая пасть, мельком сверкающая где-то на периферии разума, да тонкие лапы паука-долгоножка.

xxx

Это происходит где-то через неделю, когда наступает холодный октябрь. Тяжёлое чувство напоминает мощнейшую дереализацию, как при самой ужаснейшей в её жизни сенсорной перегрузке, но на самом деле сравнить это хоть с чем-либо в действительности у Паркер ну ведь просто не получается. Чутьё резко бьёт по вискам, когда она заворачивает в безлюдный поворот; всё вокруг вдруг просто кардинально меняется, и уследить за этим в один миг становится совершенно невозможно. Веном резко копошится в венах, нервно крутится и вертится там, а Петра только сильнее стискивает челюсти да болезненно жмурится, прогоняя настойчивую мигрень и цветастые пятна перед глазами. Лямки рюкзака плотно сжимает — ткань мерзко скрипит при трении. Руки липкие, запах зловонный (грязь сохнет в волосах, на ногтях и коже; грубо хрустит под подошвой). Лучи рассветного солнца почти выжигают сетчатку, и снаружи становится слишком уж ярко — Паркер забивается в угол между заданиями и дышит как-то ну совсем тяжело. Воротник кофты оттягивает, хрипит, будто душат. На лишь миг задумывается, словно бы вдруг умирает, потому что реальность со всех сторон давит, сжимает, уносит куда-то в другое место, а в желудке всё переворачивается. Недавний скудный завтрак — сухая булка с бесплатным стаканчиком кипятка — тут же подступает к горлу, и она даже не может вспомнить, чтобы ей хоть когда-либо в жизни становилось настолько плохо (и даже те ужасающие похождения с Веномом словно бы и близко не стоят, но Петра всё не может осознать почему). Окружение ведь превращается в абсолютную пустоту (или так просто чудится???), а тело на секунду растворяется в невозможное ничто. Она не слышит ни Венома, ни город, ни даже саму себя. Ощущение вяжет сознание, запутывает, грубо кромсая на части. Оно пропадает так же резко, как и появляется когда-то — холод бетона врезается в кожу десятком игл и доходит чуть ли не до мозга, и Паркер раскрывает слипшиеся веки, не помня, в какой из моментов умудряется подняться на ноги. Перед глазами ведь — улица. Проходят мимо люди. Боль не то что пропадает — исчезает насовсем, и она ещё мгновение приходит в себя, до конца всё-таки не осознавая– Взгляд дрожит, и зрение туманится. У Петры сердце гулко бьётся в груди, и Веном что-то настойчиво и прям-таки непривычно обеспокоенно взывает, да только вот и не расслышать — уши будто затолкали мокрой ватой. Впереди же щит громадный висит; изображение красной маски поделено пополам. С одной стороны линза Человека-паука мигает белым, как когда-то и на её костюме, а другая часть мягко улыбается фотографией в идеальнейший анфас. Глаза карие, взгляд добрый — Петра вдруг задыхается. Черты лица ж ещё совсем подростковые. Ни разу не девчачьи — абсолютно мальчишеские, а сводка внизу горит яростным алым: «ГЕРОЙ или МОШЕННИК? ЧЕЛОВЕК-ПАУК — печально известный выпускник Мидтаунской средней школы ПИТЕР ПАРКЕР» И что-то внутри неё в тот же миг обрывается.