Под крылом «Альбатроса»

— А ты… что здесь?.. — ошеломленно прошептала Бланш, поморщившаяся от запаха мокрого древесного пола и пыли непротопленной кофейни, но оглянувшаяся только оттого, что ее подол зацепился за чей-то пристально-враждебный взгляд. — Работаю, — поежившись, отозвался Жуль, принявшись с особенным тщанием скоблить щеткой поверхность стола, чтобы только не смотреть на нее. — А я ищу брата, чтобы он… тебя, — все еще не веря своим глазам, немножко растерянно объяснилась Бланш, продолжая неверяще всматриваться в коротко остриженного юношу в грубом фартуке с еще не высохшими от вытертых рук пятнами, который в каком-то непонятном озлоблении драил столешницу. — Припозднилась, — огрызнулся Жуль, на что Бланш недоуменно и вместе с тем задето вскинула брови. Она одновременно узнавала и не узнавала его, какого-то одичавшего, ставшего чужим или во всяком случае переставшего казаться ручным и безобидным. — Кот за двери — мыши в пляс, — зачем-то досказала Бланш, чтобы объяснить свое появление. Не умея перестать смотреть на то, как Жуль, силясь усмирить, перехватывал шатающийся стол и вдавливал в пол, Бланш чувствовала, что должна оказаться на месте этого глупого стола. — Поговорим?.. — очень просто предложила она, шагнув навстречу, отчего Жуль вдруг перестал тереть стол и, выждав и подобравшись, вдруг тяжело осел за него, продолжая до смешного упорно избегать взгляда и забирать пальцем жесткую щетину. Бланш смягчилась, почувствовав, что, наконец, нашла и признала своего угрюмца. Она забрала свои юбки, подсев к нему, затем придвинулась ближе и, наконец, устроившись у самого локтя, вразумляюще позвала: — Жу-уль. — Жуль не отозвался, и это повторилось. Так несерьезно, что невозможно выносить. Никто, даже графиня не обходилась с ним так несносно, как Бланш, точно повязавшая на ленточке бантик и теперь шутя, играя подергивавшая его. — Жу-у-уль, Жуль-Жуль-Жуль, — Бланш то ворковала, повторяя его имя, то ласково приглаживала его, то, подзывая, принималась мелко сыпать и дурачиться. — Замолчи, — шикнул Жуль. — Где твои манеры? — удивилась Бланш, приправившая свое возмущение любовным укором. — В Сен-Лазаре. — Дурак, — щелкнула она в ответ. Презрительно и нарочно небрежно. Оба молчали. Жуль должен был не выдержать первым. — Чего тебе? — наконец спросил он. — Я хочу помириться, — с достоинством объявила Бланш, взявшаяся держаться неколебимо. — Зачем тогда забирать подвязку? — Кузина графа все неправильно поняла. — Мы дали друг другу слово, а ты свое забрала. Что я должен был думать? — Я просила не подвязку. Тебя. — Так бы и сказала. — Не могла же я сказать, что мне нужен юнга капитана Рейнманда! — вспыхнув, возмутилась Бланш. — Могла. Фаустине — могла, — задето повторил Жуль, задето оттого, что Бланш нашла в этом что-то постыдное, хотя сама была не лучше. — Ну и вздыхай по ней, — бросив его и отсев, в той же манере ответила Бланш. — Уж не по тебе. Молчание скользко скручивалось в животе и стягивало кишки морским узлом. Бланш, казалось, сделалась обижена этим ответом и искренне не понимала, как у ее мадам и Жуля выходило сердиться на нее всерьез. — Не хочешь мириться — как хочешь, — отчеркнула Бланш, сделав движение, выдавшее ее намерение подняться и уйти, и в следующее же мгновение торжествовала. — Хочу. Бланш того и добивалась, чтобы он признался в этом противоречии, в том, что он хотел примириться, но от утаенной, невысказанной обиды у него не получалось. Бланш смягчилась от умиления: порой ей казалось, что она и любила-то его только за то, что он упирался и его приходилось уговаривать. Поразмыслив, Бланш возвратилась, прильнула к руке и притихла, так нежно обняв локоть, что Жуль почти верил, что она скучала и уже сам искал для нее оправдания: — Фаустина пришла по твоей просьбе?.. — с похвальной сговорчивостью Жуль впервые сам обратился к ней. — Я подсказала ей. Я волновалась, а еще… — Бланш встретила его взгляд и, улыбнувшись, сошла на шепот, от которого по шее пошли мурашки, — кое-что выдумала и похвасталась мадам. Мне не нравится, что я это только придумала, — с упреком прибавила она, точно он один оставался в этом виноват. — Что выдумала? — отчего-то насторожившись, спросил Жуль. Они сидели так, что Бланш очень хорошо чувствовала любую перемену в нем, и теперь ее почти смешило, что Жуль уже заранее приготовлялся защищаться и спорить. — Расскажу, если перестанешь упираться, — предупредительно шепнула она и затаилась, пока не расслышала, как медленно Жуль выдохнул, чтобы нашедшее напряжение хотя бы отчасти оставило его. Бланш забавляло, что он и теперь не догадывался и ждал от нее чего угодно. — Даже королева не может позволить себе того, что могу я, — нарочно неопределенно, шепотом произнесла Бланш. — Это чего же? — с недоверием спросил Жуль. — Тебя, — разрешив ему отстраниться, чтобы видеть глаза, ответила она. — Моряка, который умрет за нее. Я не думала, что найду тебя здесь. — Я запомнил… про улицу Леторт, — Жуль не договорил и вздрогнул, расслышав шаги: так рано здесь никого нельзя было встретить, кроме разве что его самого и Элоди, которая теперь, держа в руках принесенные из подвала бутылки, пятилась к стойке. Она, по-видимому, тоже была впечатлена… не столько увиденным, сколько тем, что Бланш вообще объявилась в кофейне, и оттого едва не выронила бутылки, со звоном поставленные на стойку. — Я пойду… разбужу Базиля, — точно оправдываясь, в растерянности объяснилась Элоди и исчезла в дверях, что выходили на противоположную улицу, по которой скорее всего можно было дойти до типографии. — Спал с ней? — вдруг спросила Бланш, казалось, искренне не понимавшая, чего тут вздрагивать. — С кем? — переспросил Жуль, но Бланш уже поднялась и выбиралась из-за стола. — Тогда пойдем, — отпустив его руку только затем, чтобы дать отвязать фартук. Бланш торопила, как умеют одни только женщины: всем своим видом, и это мешало спросить «зачем?», однако Жуль очень скоро понял, куда Бланш его тащит — к себе, где жил он. Дрянь, и не ясно, как Бланш примет, оттого и отстать нельзя. И вот на лестнице топот, грохот, шум, возня и смех — все со стороны и не с ним, вдруг — ее вскинувшаяся рука, вцепившаяся в перила и с усилием оттолкнувшаяся от них, в одного мгновение вынесшая Бланш из темноты лестничного пролета к в считаные секунды отпертой двери. Жуля тоже бросило к двери — грудью, лицом в возникшие прямо перед ним доски, которые он рванул с такой силой, что Бланш не устояла и выпала бы на лестницу, если бы не столкнулась с ним. Осмотреться она не успела, только вскинула брови и, ничего не сказав, принялась целовать так упоенно и нетерпеливо, как только могла — смеющаяся и задыхающаяся, разгоряченная. Жуль подтолкнул Бланш, чтобы не через порог, и с нею же на шее неловко ввалился в комнату, придержавшись за притолоку. Тоже не натоплено, но чисто. Жуль закрыл глаз, привалившись к стене и жадно вслушиваясь, как тяжело и шумно они дышат, лицо и пальцы чуть горят, а голову — кружит, но все равно хорошо, легко и хорошо, молочно, до духоты. Бланш выкарабкивается из рук, и слышно, как затворяет дверь. — Ты смогла бы убить? — не открывая глаз, вдруг спросил Жуль, пока их никто не мог слышать. — Не знаю, мне не предлагали, — привычно отмахнулась Бланш, лишь ненадолго задержавшаяся руку, прежде чем опустить ключ в карман. — Мне предлагают, — серьезно взглянув на нее, застывшую от этих слов, выговорил Жуль. — Кто? — Базиль. — Не бери в голову, — отчего-то вновь повеселев, отозвалась Бланш, поспешившая попроситься обратно в объятия. — Если доведётся, убьешь не больше, чем другие. — А если твою госпожу? — помолчав, наконец спросил Жуль, вдумчиво перебиравший ее пальчики, еще не загрубевшие, как у его матери, но больше не похожие на те, что были прежде, и их… того, что Бланш все же наказали, он не мог простить. — Какое мне дело? — Она тебя любит. Была бы ты тут такая нарядная, если бы не любила и не простила. Раз простила, значит, любит. — А может, я этого и хочу? — вдруг взъелась Бланш, запрокинув голову. — Я, может быть, хочу, чтобы ты был настоящим дикарем. Опасным. Чтобы бил их стекла и, подпоясанный флагом, пятнал полы их кровью... — зашептала Бланш, решительно и оттого страшно, но вместе с тем горько, обиженно и беззащитно. — Хочу, чтобы толпа разорвала власть в лоскутья. Хочу подержать в своих руках хотя бы клочок, маленький, но тот, которым я могла бы сама распорядиться, понимаешь? Мне опостылело ее руками!.. Уговаривать ее, улавливать, льстить, склонять эту капризную дуру к тому, чтобы она захотела того, что хочется мне. — Я попробую… — потерянно выговорил Жуль и заставил себя досказать, — подарить Базилю Францию. — Ты думал, что скажешь что-то такое полгода назад? — спросила Бланш, не успокоенная, но осчастливленная, даже восхищенная, впервые восхищенная им. — Я думаю, что знаю как, — подтвердил Жуль, а к Бланш вдруг вернулась ее привычная непоседливость. Она толкнула его к стене, а сама отошла на несколько шагов, покрутилась и со смущающей гордостью спросила: — По чему ты скучал больше всего? — Бланш деловито поставила руки на талию, подалась вперед и повела выше. — Я хочу знать, о чем ты там думал, пока болтал со своим настоятелем. Не вздумай увиливать! О чем ты думал на самом деле? Ничего не будет, пока не скажешь, — пригрозила Бланш, не желавшая больше слушать ни о Базиле, ни о республиках и, казалось, вовсе не собиравшаяся в это входить. — Когда ты сняла тогда… эту свою косынку. — Я не ношу косынки, — перебила Бланш и тут же подсказала, догадавшись, на чем он запнулся. — Фишу. Жуль кивнул, но не стал исправляться и продолжил говорить, как получалось: — Что они над корсетом… как поднявшееся тесто. И мягкие, как тесто, — совсем уж глупо разъяснил он и думал, что Бланш рассмеется, но она только спросила: «Вот так?» — и, выбравшись из жакета, принялась, стоя перед ним, сосредоточенно расшнуровывать корсет, отчего плечи ее двигались. Жуль чувствовал: взгляд его тяжелел, когда касался ее колыхавшейся груди. — А ты? — на мгновение отвлеклась она. — Не заставляй тебя упрашивать. Меня, как видишь, не затруднит, — отделив от себя жесткий каркас корсета и равнодушно отбросив его в сторону, Бланш, оставшись в сорочке и юбках, выпрямилась, взглянула на Жуля и нашла, что тот так и стоял у стенки. — Ну? — поторопила она, отказавшись мириться с его непроницаемым молчанием. — Я сам не видел, но тебе не понравится, — принужденно и даже как-то предупредительно сознался Жуль. — Тебя секли… — медленно выговорила Бланш, получив ответ на свой вопрос, о котором и думать забыла, увидев, что он и в самом деле цел. — В тюрьме?.. — зачем-то с надеждой добавила она, вглядываясь в него своими странно округлившимися глазами. Жуль отрицательно мотнул головой, как бы сбросив с себя сомнения. — Еще в каретном. Бланш всегда была довольно груба в своих чувствованиях, но, боже, что такое с ней сделалось! У нее в голове помутилось. Она никогда его так не хотела, как после этих слов, а он даже не знал, что они значили: тюрьма, шрамы — все ей, все для нее, на всю жизнь! Бланш хотелось одного — потрогать, удостовериться и разрешить все! Пусть кусается! Она не станет капризничать и тоже потерпит! Пусть не рассчитывает силы — она слишком возбуждена, чтобы быть против! Бланш подняла свою грудь рукой, точно не заметив спавшей с плеча широкой лямки сорочки. Ей не нужно было ничего обходить, и все же, чтобы кольнуть Элоди, слишком много вертевшуюся рядом, она сделала вид, что обошла стол, прежде чем подать заказ — Жуль узнал это гибкое, усвоенное движение, которое позволяло Элоди аккуратно оказываться рядом, чтобы забрать со стола опустевшие тарелки или спросить у Базиля, что нужно еще? Узнал, но не успел обдумать — Бланш мазнула руками по спине, прижалась и, прикрыв глаза, поцеловала. Толстые, в палец толщиной, мясистые рубцы, от которых даже кожа немного отходила и на которых она была другой, нежной, новой, она бы таких не оставила — и все же это была она, ради нее, потому что ей захотелось! — И я скучала, — одним взглядом прошептала она, улыбнувшись оттого, что почувствовала: соглашение достигнуто, и теперь все это только подзадорит его. Склонив голову к плечу, Бланш перехватила и приняла в рот палец, отстранилась и приняла снова, дразняще, томительно, не выпуская его взгляда и одним тем повторяя: «Нравится, что я придумала? Теперь понимаешь?.. Хочешь?..» Жуль медленно кивнул, как завороженный, и вдруг расслышал вполне отчетливое: — Садись. Мне любопытно взглянуть, — оживилась Бланш. — Чего ты там не видела? — зачем-то возмутился Жуль, не препятствовавший, впрочем, тому, что Бланш, выступив из своих туфелек, мягко отходила к своей постели и одну за одной расстегивала пуговицы его штанов. — Я никогда его не рассматривала. — Жуль даже не поверил, что она вот так беззастенчиво припомнила ему тот раз, но все же сел и уткнул взгляд в стену. — И ты ничего не собираешься делать? — поджав губы, недовольно спросила Бланш. — А как ты это представляешь? — Твое счастье, что ты заслужил, — вместо ответа объявила Бланш, опустившись на пол между его колен и принявшись целовать низ живота так горячо и мокро, что ноги немели. Пахло терпко и прело, и все же, прижавшись к нему грудью и запрокинув голову, Бланш удовлетворенно ощущала, как сочащаяся плоть мажет по основанию шеи, а Жуль, прикрыв глаза, тяжело дышит и едва касается ее плеч. Ему так очевидно хотелось тереться между ее грудей, что он не давал ей отстраниться, и тогда Бланш принимала пальцы, и Жуль чувствовал ее язык, но это все было не то. Нарочно не то. Бланш гладила — успокаивала и умягчала, мучила, лизала ладонь, пока он, наконец, не толкнулся рукой между их телами и не смял ее грудь. Бланш приподнялась навстречу, позволяя мять и вымещать на обеих, тянуть за них обратно вниз, стискивать и выкручивать соски сорвавшимися ладонями, как тесто — после тюрьмы и речей ее братца! — чтобы только руки ее могли касаться от поясницы и выше, спины и лопаток, а пальцы — следить длинные рубцы-борозды, возбуждавшие ее, ее тщеславие — вот что случилось тогда, вот что он носил как знак унижения и вот что свидетельствовало о их любви. Шрамы раз и навсегда отличили его от всех прочих, и она впервые так судорожно и жадно ответила на поцелуй, ощущая, как просительно, мягко и неотвратимо ладони давят на плечи у самой шеи. Бланш приняла его, почувствовав, как пальцы, прорезав волосы за ушами, легли на затылок — так она, покачиваясь, лучше понимала, когда следует взять иные обращения. Бланш медленно отстранилась, уткнулась лбом в живот и дышала жарко-жарко, пока, еще не переведя дыхания, снова не принялась влажно целовать низ живота, зарываться лицом в пах — и вдруг язык, заставивший дернуться и запрокинуть голову, широкий, мягкий, жаркий. Жуль со стороны расслышал, что застонал, и тогда Бланш вобрала его снова, а он, хотя и чувствовал, как она вся напряглась под его рукой, не отпускал, пока не сошла судорога и перед глазами не рассеялось. Бланш устало и жалко осела на пятки, и голова ее теперь щекой лежала на его ладони, которая мгновение назад держала ее затылок. Бланш прикрыла глаза и, отдышавшись, взглянула на него: Жуль выглядел испуганно-растерянным… оттого, что знал, что не отпустил вовремя, от вида ее, должно быть, раскрасневшегося лица и покрасневших, увлажнившихся глаз. Уже думал, как с нею мириться. Бланш поняла это и поспешила мягко, успокаивающе улыбнуться ему, а после, тоже смутившись, — спрятать лицо в открытой ладони и, оперевшись о его колено, подняться, пока Жуль застегивался. — Я бы вышла за тебя, но я знаю, что дальше будет непросто, и стараюсь не думать о том, что будет дальше, — не глядя на него, заговорила Бланш, отвернувшись. — Я знаю, что могу все потерять, и стараюсь ни к чему не привязываться. Не всегда получается. Мне в то утро казалось, что я не прощу, если не разыщу и не вытащу. Казалось, Бланш поторопилась досказать, потому что почувствовала, что голос от волнения начинал дрожать — Тогда… когда все закончится? Бланш пожала плечами, но кивнула, принявшись тереть лицо. — Ты не жалеешь? — спросила она о шрамах. — Нет. Просто порка. Было хуже, когда остригли, как барана. Бланш усмехнулась, но не оглянулась, чтобы смех нечаянно не раскрошился в слезы. — Я счастлив, — зачем-то признался Жуль. — Да, но твоей матери я не понравлюсь. — Ей и мой отец не слишком нравился. — Не жалеешь, что остался с ними, с Базилем и остальными?.. — помолчав, спросила Бланш, почувствовав, что справилась со своими чувствами и теперь может говорить спокойнее и легче. — Нет, — серьезно ответил Жуль. — Я рада, что ты здесь, — в тон ему призналась Бланш, наконец оглянувшись. — Это временно. Я решил, что вернусь в море. Придется тебе быть женой моряка и терпеть мою сварливую мамашу, — Жуль говорил так, точно впервые за все время, что она его знала, был в духе, и Бланш, не сдержавшись, улыбнулась этой шутке. — А ты… почему не приходила раньше? — Мадам еще вчера днем уехала: граф представляет кузину ко двору Ее Величества. Никто не хватится, в доме только месье Лефевр и дети, гувернеры, лакеи, слуги. Если мадам станет посылать меня в город с какими-нибудь поручениями, сможем видеться чаще. — С чего ей посылать тебя в город? — Мало ли, что может потребоваться перед свадьбой. Было решено начать приготовления сразу после представления ко двору, чтобы успеть к возвращению капитана. — А что капитан? — этот настороженный вопрос заставил Бланш, принявшуюся ходить по комнате, остановиться. Она только теперь поняла, что Жуль не знал о перемене планов графа де Варандейля, и, осторожно приблизившись, опустилась рядом на край кровати. — Ждут капитана Моро, — отчего-то тише, чем прежде, поделилась она и взглянула на Жуля, найдя, что порой ее даже пугала его суровость. Бланш впервые так отчетливо почувствовала его отдельность: открылось, что Жуль в действительности не отдавал всего себя ни ей, ни Базилю, ни Франции — он что-то для себя понял, и это не принадлежало никому, кроме него самого. Бланш не решилась выпытывать, точно почувствовав, что одно это и обещало ему сохранность. — Мне кажется, что, пока ничего не закончено, с тобой ничего не случится… непоправимого, и ты будешь возвращаться ко мне. Я, наверное, хочу, чтобы ты возвращался. Я испугалась, что этого не случится. Я, наверное, не слишком добрая, поэтому я знаю, что, как только получу, у меня отнимут, в отместку. Вот и таскаю со стола, вместо того чтобы сесть и поужинать. — А я специально пошёл к Базилю, хотя и не хотел, потому что знал, что если где-то и встречу тебя, то рядом с ним. Я хочу возвращаться, но, если бы все было так, как ты говоришь, капитан был бы вознагражден кузиной графа. Я не знаю того, кто был бы более достоин. Бланш виновато молчала, помня, как легко растоптала этот союз, и зная за собой, как много продолжала утаивать теперь, потому что сказать хоть словом больше значило отказать себе в прощении. — Можешь не говорить Базилю? Только одно — остальное рассказывай, сколько хочешь, — негромко проговорил Жуль, и Бланш согласно кивнула в ответ. — Я понимаю верность, но Одиссей же тоже не хотел плыть под Трою… Мне кажется, ребенок капитана — это Телемах, которого положили перед моим плугом, и теперь я должен, хочется мне или нет, — Жуль принялся медленно разматывать тугой канат своих тайных дум, потому что чувствовал, что ребенок капитана — последнее, что у того осталось, — переживание капитана за этого ребенка — все этого привязывало его к дому графа и держало при нем; все это говорило о том, что ему следует быть где угодно рядом, когда Базиль получит свое. — Хочешь я тебе пообещаю? — осторожно притронулась Бланш, почувствовав, как много надежд Жуль возлагал на счастливый союз своего капитана с мадмуазель Фаустиной, который не состоялся и через то сделал этого младенца единственным, что еще связывало Родольфа Рейнманда с жизнью. Для Базиля же он был... ничем, ублюдком капитана, от которого понесла ее мадам. Жуль перевел на нее взгляд, чтобы точно знать, что она говорит правду: — Я выведу его, когда все начнется, — зашептала Бланш. — Ребенка капитана. Только… что бы ни говорил Базиль, не спорь. Просто знай, что его я выведу, а потом мы его спрячем. Важен же только этот ребенок? — Один раз он уже умер, — подтвердил Жуль, не находя слов для того, чтобы сказать о том, что переполняло его в настоящую минуту. — Эмиль. Она назвала его Эмиль, — повторила Бланш и вновь пришла под руку, прижавшись к теплому боку. Ей почему-то подумалось, что назвать по имени — все равно что пообещать жизнь, но она поспешила смахнуть это впечатление, это очередное суеверие, затем встала и начала в молчании одеваться. — Не скрывай, что ходишь со мной, — взвешенно и веско попросил Жуль. — Если Базиль прав, то не испугается поспорить. По лестнице Бланш спускалась чуть впереди, сцепив свою руку с его, и каждый чувствовал, что не сказал всего: Жуль смолчал, что они с Базилем и так почти в ссоре и что с прошлого раза у того еще не зажило лицо, а Бланш не сказала о своих дружках, которые числом едва ли уступали множественным увлечениям ее мадам. Тем не менее оба сознавали, что в кофейню следовало вернуться, хотя и без всякой надежды оказаться там раньше Базиля. Жуль думал, что Базиль будет в ярости, но вместе с тем только теперь… впервые чувствовал себя капитаном Моро, которому позволено — и не по праву рождения, а по заслугам. Позволено считать Бланш своей и знать, что все люди, которые набьются в кофейню завтракать и греться, тоже будут считать Бланш принадлежащей ему. Жуль торжествовал, и это дурило голову, это заставило в нескольких шагах от кофейни подхватить взвизгнувшую Бланш и триумфально снести ее внутрь, едва удержавшуюся за плечо и вынужденную пригнуться, чтобы не удариться о притолоку. Столовавшиеся у Поля встретили их громкой волной одобрения, накрывшей даже и Базиля, на что Бланш улыбнулась, а он, еще недавно сидевший за общим столом в самом мрачном расположении духа, польщенно усмехнулся. Ни Шарля, ни Этьена, ни Жана еще было, и Жуль, напоровшийся взглядом на Базиля, державшего в руке его фартук, не знал, с чем в действительности связано это всеобщее оживление — с его ли торжеством, с возвращением ли Бланш или с ожиданием громкой ссоры. Бланш, по-видимому, склонялась к последнему, потому что принялась суетливо шикать на него, поставь, мол, поставь сейчас же, на что Жуль только поудобнее перехватил ее, приняв вес на плечо и грудь. — Лжец, — полоснул Базиль. Фартук шлепнулся об пол, и все стихло: людей было не слишком много, но всеми владело напряженное предвкушение. — Почему республика запрещает мне женщину? — не спеша ставить Бланш на пол, спросил Жуль, казалось, ничуть не смутившийся этим выпадом. — Там, где есть личный интерес, заканчивается интерес гражданский. Базиль произнес эти слова, как прописную истину, как заповедь, и, наступив на распластанный по полу фартук, вышел, нарочно боднув плечом ту руку, на которой сидела Бланш. — Базиль! — Бланш, оглянувшись, окрикнула его, но тут же почувствовала, что ее отпускают, и принялась за Жуля: — Может, скажешь, что у него с лицом? — Я поговорю с ним, — кивнув, с готовностью отозвался Жуль, увернувшись от этого вопроса, но в дверях напоролся на Шарля с Этьеном и Жаном, подоспевших к развязке. Жуль, чтобы ни на что не отвечать, мрачно протолкнулся через них, очевидно, успевших застать и Базиля, иначе с чего бы Этьен присвистнул при виде растерянной Бланш, уперевшей руки в бока? Он, конечно, еще и тогда догадался, но теперь все в его лице говорило: «Дела-а…» Базиля уже не было видно, но Жуль, отчего-то не сомневаясь, свернул в типографию и постучал: теперь все испортилось настолько, что требовалось постучать, прежде чем чем войти, даже если не было заперто. Базиль не отозвался, но Жуль все же вошел, потому что на улице холодно и потому что поговорить начистоту… давно было пора. — Прости… за сестру, — неожиданно для самого себя, но совершенно искренне выговорил Жуль, потому что по всему выходило, что все это Базилю действительно важно. — Я бы женился на ней, если бы она захотела и ты… разрешил, — в последнее мгновение догадался добавить он, чтобы хоть как-то восстановить Базиля в попранных им же самим правах. Что-то подсказывало, что здесь — не при всех — правильнее склонить голову и подчиниться. — Ты же ей вместо отца. Мне следовало спросить тебя, — Жуль говорил хотя и осторожно, но прямо и честно, чувствуя, что на месте Базиля он бы тоже хотел, чтобы его спросили, и именно поэтому теперь важно показать, что это неправда, что он не отличался от прочих и смолчал — из трусости. Жуль знал, что не сказал о Бланш, чтобы самому не выйти дураком и потому что это недостойно… болтать о женщине, которая считает, что ничего нет. — Дело не в сестре, — категорически отмел Базиль, прибавив, зачем-то глядя не в глаза, а в пол: — Она может и сама решить. — Я молчал… о том, что было, чтобы не оказаться совсем уж дураком. — Базиль молчал и не смотрел на него, но, Жуль видел, слушал, а потому продолжал: — Помнишь же ту историю, ну, из пасквиля?.. Бланш я больше не видел, но тогда… у графини она подарила мне подвязку. Потом потребовала вернуть. Я не знал, как ты… примешь, что из этого ничего не вышло, поэтому молчал еще об одном. Стыдился, что по глупости так… чтобы не быть дураком, — зачем-то повторил Жуль, наконец, на что-то решившись, потому что… прежде Базиль и за это бы его поддел своей сатирой, а теперь Жулю казалось, что своими шрамами он заслужил и Бланш, и ее согласие. — Мне повезло, что я попал в Сен-Лазар: отец Рамо меня выходил. Об этом я молчал. Вот, — Жуль, выдохнув, отвернулся к стене и поднял рубаху, забрав ее у плеч. Ткань врезалась в затылок, а он держал ее перекрещенными руками и молча ждал, когда Базиль хоть что-то скажет. — И ты... не ненавидишь? — неверяще спросил Базиль, которому при взгляде на эти красноватые, еще и теперь казавшиеся совсем свежими рубцы думалось, что если это не оказало никакого действия, то ничего из того, что он когда-либо писал или мог написать, не возьмет. Перед ним была не спина — холст, по которому в агоническом упоении своей властью и сознанием чужого бесправья писали плетьми и кровью. Базиль смотрел, не отрывая взгляда, и думал, что надо… наверное, надо сказать Этьену, потому что это... хорошо для его колоды. Жуль разжал пальцы. — Ты прав: я почему-то… или не могу, или не умею. Но я запомнил ему. В Сен-Лазаре я думал, что, наверное, хочу показать, что не сделал бы того же, окажись я на его месте, поэтому спросил тебя про суд. Теперь ты знаешь, что я не предам. Не только из-за Бланш. Даю слово.