Под крылом «Альбатроса»

Капитан открыл глаза под мерный стук костей по дереву; впервые за последние недели он взглянул на мир прояснившимся взором и узнал в скучающем, но упрямо — вновь и вновь — собирающем в кулак кости и разжимающем пальцы юноше… месье Дидье, чья щека лежала на сгибе локтя, а взгляд с неизменной сосредоточенностью следил за отскакивающими от поверхности стола кубиками, что могли определить его судьбу, как, впрочем, и малейшее дрожание руки или неверный поворот кисти: пальцами Жуль различал количество вырезанных точек, научился понимать, какой стороной кубик вжат в ладонь, и старался выбросить костку плашмя, на нужную ему сторону. — Куда мы направляемся?.. — едва слышно спросил Рейнманд, и Жуль, вздрогнув, подскочил со своего места и, поспешно выпрямившись перед своим капитаном, спрятал кости в карман. — Стоим в колониальных водах, капитан. — Что стало с «Альбатросом»?.. — «Альбатрос» сильно поврежден брандером и пушками мистера Барлоу, но он держится на плаву. Месье Планель вместе с некоторыми членами команды сейчас на нем: ремонтного дерева достаточно, и плотники заняты. Капитан Моро на своем «Тритоне» отбуксировал его до самых берегов Вест-Индии. Месье Планель просил заверить вас, что ваши книги в сохранности. — Ты выносишь за мной? Кто твой сменщик? — устремив взгляд в потолок, пристыженно спросил капитан, казалось, уставший от его долгих рапортов или не могущий выносить того, что он говорил о судьбе «Альбатроса». Жуль это заметил и взялся отвечать короче: — Мне хотели его назначить, но мы с месье Планелем убедили капитана в том, что я справлюсь: люди сейчас нужны для другого. — Когда ты спишь? — Вместе с вами. Вы почти не приходили в сознание… Месье Крозье рекомендовал мне не слишком вас беспокоить, только если это не перевязка или прием пищи, которая должна укрепить ваше тело, а еще если вы сами попросите… Вы не помните?.. — Нет, — пусто произнес капитан, сомкнув глаза и плотно сжав все еще слишком бесцветные губы, прежде чем выговорить то, о чем, Жуль надеялся, он не станет говорить с ним: — Я не чувствую своих ног, — в его казавшемся сдержанном голосе слышалось глухое, утянутое в бездну отступившей агонии рыдание по кровоточащим обрубкам, из-за которых сознание капитана так долго покоилось в пустоте и мраке пучины, в тяжелом забытьи. Жуль поджал губы и задышал часто и шумно, носом: он много раз думал о том, что скажет, когда эта минута застанет его, и всякий раз не находил слов для своего жестоко изувеченного, изломанного капитана, одна нога которого была отнята по бедро, а другая — по колено. Вот и теперь он виновато молчал, чувствуя, как отяжелел онемевший язык во рту. Неясная, смутная боль сострадания перекидывалась и на него, не могущего, не решающегося выразить своей жалости. — Месье Крозье сказал, что иначе нельзя… — нетвердо, оправдываясь, начал Жуль, от волнения перебирая в кармане кости. — Но это все равно, капитан, вы — мой герой. Я обязан вам жизнью, капитан. Потом, когда заживет, можно будет сделать деревянную ногу — плотник сказал, что возьмется за это. Поначалу будет натирать, поэтому месье Крозье велел мне следить, чтобы вы не перетруждали ее и переносили вес на костыли, иначе начнется заражение, — часто-часто дыша, как ребенок, который вот-вот заплачет, принялся лепетать Жуль, вдруг остановленный вопросом капитана и зажавший лицо рукой: — Теперь ты понимаешь, почему должен был прыгнуть? — Жуль, с усилием зажмурив глаза, молча кивнул, до боли сжимая в кулаке кости, от которых на протяжении всех этих недель пытался добиться желанных комбинаций и которые в настоящую минуту ничего, совсем ничего не значили. — Я обещал твоей матери, я не мог лишиться второго… — на этих словах Жуль вдруг беспомощно всхлипнул, просительно взглянув на капитана, и тот, не став договаривать, отвел руку, принял его, ставшего на колени. Жуль плакал, вжавшись в плечо, плакал от несправедливости, от страха, оттого, что видел, чему оказался невольным свидетелем, а еще оттого, что капитан все-таки остался жив и делил с ним его затаенный ужас. — Успокойся и выслушай, — шептал капитан и отечески мягко не гладил, а скорее… накрывал затылок ладонью, — теперь ты понимаешь, почему должен был прыгнуть? Я не призываю тебя сознаться в трусости. Прислушайся к себе, будь с собой честен и скажи мне, понимаешь ли ты, что это — не подвиг, что подвиг — не в этом? Скажи мне, ты понимаешь, что восторженная, но пустая жертва — это не подвиг? После ты сам осознал бы, что тебе незачем было оставаться на корабле, а я не хотел отнимать и не отнял твоей славы. — Да. Понимаю. — Жуль действительно понимал; ему совсем не хотелось так, он знал, что не готов… так, что он не сумел бы принять этого известия с тем достоинством, с каким его принял капитан, чье обожженное лицо помнило следы шрамов и все-таки оставалось бессильно спокойным. — Так, хорошо. Хорошо, тише. Подумай и скажи мне, что ты и каждый на самом деле должен делать? — Быть человеком. Помнить, чему вы меня учили и всегда следовать этому моральному закону. Оправдать ваше доверие и стать гражданином, чтобы совершить подвиг тогда, когда Франция будет нуждаться в людях чести. Подвиг в том, чтобы верить в непреложность нравственного принципа и до последнего — умом и сердцем — держаться своего слова. Вот увидите, капитан, я не отступлюсь. Я буду навещать вас, капитан, и вы сами увидите, что я — человек. Капитан Рейнманд не отвечал, глубоко тронутый тем, что мог испытывать этот юноша, которого он теперь утешающе гладил по голове, к обрубку человека, которого кормил с рук и выбривал, которого поил и перевязывал, за которым выносил и возле которого спал, потому что не мог оставить… Жуль постепенно успокоился и вскоре, отерев лицо, выбрался из-под руки капитана: — Капитан, я думал, что многие прославленные моряки в сражениях лишались глаза или ноги… — Но не обеих, — печально улыбнувшись его несмелой наивности, Родольф Рейнманд мягко его остановил, почти ободряюще прибавив: — К тому же они были пиратами. Что у тебя в руке?.. — одним взглядом толкнув его под руку, спросил капитан Рейнманд. — Кости, капитан, — разжав ладонь, признался Жуль, тут же, впрочем, спохватившийся: — Я не игрок, капитан, я ни на день не прерывал своего учения. Я прочел «Простодушного», капитан. Сам. Я многое понял — теперь я знаю, каким меня видели в доме графа. Простодушный сделался офицером, а значит, смешон двор, а не он. Но я читал и другие ваши книги. Месье Планелю даже не приходилось меня заставлять. Он экзаменовал меня, можете спросить его, когда он в следующий раз придет навестить вас. — Тогда зачем тебе учиться кидать кости?.. — Гадательная книжка графини осталась у меня, — принужденно сознался Жуль, чувствовавший, что после всего произошедшего не посмеет ответить иначе. — Я не крал, я взял ее… из любопытства, и она осталась у меня… Я испугался отдать тогда, но бережно хранил ее с тем, чтобы вернуть на прежнее место, когда снова окажусь в доме графа. Теперь она вся вымокла… Я пытался просушить листы, но думаю, что графиня будет в ярости, когда увидит, что стало с ее книжкой. А кости я кидал потому, что от скуки захотел проверить, можно ли в самом деле раз за разом выбрасывать одну и ту же комбинацию, как делает граф, — неожиданно для себя самого Жуль нашел, как выпутаться из вопросов капитана. — Не вышло? — сочувственно осведомился капитан Рейнманд, нашедший, что после всего случившегося не следует отчитывать его за эту нечаянную и давно искупленную оплошность, к тому же Жуль говорил искренне: книга оказалась в его руках без всякого умысла, а поднявшийся вокруг нее шум только отпугнул его от признания и принудил к молчанию. — Разве что случайно. — Помоги мне сесть и принеси ту доску вместе со шкатулкой, а после займемся отчетами: я хочу прочесть, что за бумаги подготовил графу месье Планель, — улыбнувшись, распорядился капитан, который, казалось, нашел для своего воспитанника занятие поинтереснее, чем бросание двух испещренных точками кубиков. Жуль поспешил исполнить и, обхватив капитана левой рукой, подоткнул подушки под его спину, а затем мягко уложил на них, как делал много раз прежде, только теперь капитан впервые помогал ему и опирался на него и на свою постель. — Я видел бумаги, капитан, и могу дать отчет, — отступив от постели капитана, признался Жуль, подумав. — Месье Планель коротко обошелся с графом: там сказано, что его предосторожности наконец-то оказались нелишними, что ваш «Альбатрос» и «Тритон» капитана Моро в нейтральных водах вступили в морское сражение с предположительно английскими судами, но груз остался цел; «Альбатрос» нуждается в серьезном ремонте, поэтому груженную колониальным товаром «Манон» месье де Варандейлю следует ждать несколькими месяцами позже. — Ты быстро учишься, — заметил капитан. — Много лучше, чем в прошлый раз. — Месье Планель нашел, что вы будете рады узнать, что он пригласил меня в канцелярию и при мне составлял эти бумаги. Месье Планель думает, что вы захотите, чтобы я сопровождал вас в следующий раз. Капитан не ответил, и Жуль поспешил исполнить другое поручение, найдя, что выглядел навязчиво, с такой гордостью отчитываясь о том, что другие тоже замечают, что он, капитан, отличает его среди всех прочих. — «Бесчестье равное волочит за собой / Тот, кто предал любовь и кто покинул бой», — процитировал капитан, когда Жуль отошел за шахматной доской и собирался было поставить на нее шкатулку с деревянными фигурками. Жуль застыл, точно тросы, державшие его сердце, вдруг лопнули. — Знаешь, откуда это? — Вам выпадали эти строчки, капитан? — не оборачиваясь, спросил Жуль и тем одним ответил на заданный вопрос. — Да. Иначе бы я их не знал. — Вы не отступили и не предали своей любви. — Как думаешь, что ответит мне книжка?.. — «И всякий говорит… и повторяет вновь, / Что слава с ним дружна, как не дружна любовь», — нетвердо повторил Жуль, наконец сняв с комода шахматную доску. — Я подумал о вас, когда прочел эти строки. А еще я подумал, что ваш ребенок должен быть жив, что графиня вам солгала. — В день, когда я согласился сопровождать торговые корабли графа де Варандейля, мне действительно достались строки, смысл которых я не вполне понимал… и ждал от Кларис измены: «Я ваш, и проследить хочу я до конца, / Как вы обманете влюбленного слепца». Если это так и ее обман — лишь попытка показать месье Лефевру и графу, что все это ничего не значит, не более чем шутка, а мне — что младенец жив и рожден в любви, настолько сильной, что ей памятны все предсказания, сделавшие эту любовь возможной, что остается только узнать обман и разгадать загадку… — капитан вцепился в него взглядом в каком-то лихорадочном и вместе с тем властном воодушевлении человека, чей ум впервые за долгие месяцы обрел ясность. — Я не покажусь ей, но ты… ты поедешь и напишешь мне о том, видел ли годовалого младенца. Я доверяю только твоим глазам. Поклянись мне, я должен проследить до конца. Должен. — Клянусь вам, капитан, — поставив доску на край кровати, произнес Жуль и выговорил то, что заставило капитана отвести взгляд: — Графа известят о случившемся, и на следующем ужине он будет ждать вас со своей кузиной Фаустиной. — Она юна и не заслуживает отвратительного калеки… — «Поверженным — любовь», — упрямо повторил, нет, напомнил Жуль, вдавив шахматную доску в перину. — Если я окажусь в доме графа, капитан, клянусь вам, вы станете для нее героем. Ваша увечная сила, несгибаемая твердость духа и репутация приведут ее в восхищение. Вы достойнейший из тех, кого я знаю, и не позволите ей узнать дурного. Она воспитывалась в монастыре — и увидит вашу душу, прекрасную, как парящий в расплавленном свете альбатрос, — Жуль говорил с восторженной и вместе с тем упрямой убежденностью человека, чью душу подхватывали и возвышали не раз виденные им картины; говорил, пока не почувствовал, что завладел вниманием капитана, поначалу отвернувшегося от этой надежды: — Увидит, если вы не позволите случившемуся зашить вас в парусину мрачной скорби. — Ты начинаешь говорить красиво, — нетвердо заметил капитан, как человек усомнившийся и внутренне не вполне готовый довериться этим словам и взять курс на показавшуюся на горизонте… прекрасную фата-моргану, юную Фаустину. — Я так чувствую. Я много раз видел этих птиц в рассветном небе. Не дайте произошедшему сломить вашей воли — и тогда проклятье ляжет на тех, кто нарушил табу и убил альбатроса, капитан.