В день, когда сошлись звёзды

      Редкие пробуждения начинались всегда одинаково: взгляд падал на тарелку с фруктами на прикроватном столике; руки отправляли в рот её содержимое, не ради утоления голода — в угоду привычке и желанию ощутить хоть что-то; пятки касались ворсистого ковра; ноги вяло водили кругами по комнате, чтобы затем направить в коридор. Путь до кабинета Тартальи вскоре был выучен в мельчайших подробностях: каждая неровность, каждая трещинка и скрипучая половица; последовательность на первый взгляд одинаковых тумбочек, но главное, картин. Первой всегда шла череда морских пейзажей, неспокойных, с горящим, будто во огне, небом. Следом — леса и поля, знакомые взгляду и сердцу. Но надолго первый на них не задерживался, а второе тянулось к той, что висела у самой двери.       Лицо луной белело среди алых бутонов и нежных лотосов; полуопущенные веки, гляди, вот-вот раскроются, и ясные глаза устремятся на меня, а безвольно погружённые в воду руки прижмут цветы ближе к груди. Тянущиеся к воде ветви плакучей ивы будто бы стремились укрыть замершую у их корней гостью; вода не смела нарушать её, казалось бы, лёгкий сон. Сама природа оберегала её, разделившую настоящее, будущее и прошлое одним моментом. Всякий раз пальцы тянулись очертить её тонкие руки и опавший со щёк румянец. В такие моменты странное, почти что дурное спокойствие не нарушали ни случайные голоса, ни шум моря, ни растянувшаяся до горизонта гроза. Когда взгляд насыщался, а сердце пробуждалось, ноги вели наружу. Пронизывающий ветер не мешал восхищению непогодой. Её буйство не страдало от искусственности и греха гнева, так знакомых людям. От того, верно, и внутри оно не отдавалось ничем, кроме всё того же замершего спокойствия. Ослепительные извивающиеся змеи пронзали небеса вновь и вновь, точно острые копья. Тёмные волны, разгоняемые мощными порывами, хлестали корабль, будто надеясь повалить тот набок. Но едва ли подобное могло даже потревожить его размеренный ход.       Ледяные металлические перила не вынуждали отдёргивать руки, напротив, — вцепиться крепче. Холод сковывал нутро, просачивался в разрозненные мысли и в то же время придавал непривычной живости. Той же, которой пылала и буря. Нет и не будет в мире ничего более прекрасного и сложного в повторении, чем природа. Даже те её штрихи, которые запечатляла память, чтобы карандаш затем перенёс на бумагу, казались лишь жалкой копиркой, полумёртвой и замершей. Изредка просыпавшаяся Паймон убеждала в обратном, подолгу вглядываясь в наброски, что той было совсем не свойственно; затем бормотала о сонливости и вновь укрывалась одеялом. Через недолгое время сон одолевал и меня, погружая в то, что после пробуждения не оставляло лишь смутные образы. Не было нужды перебирать их как прежде; хватало лишь минутного раздумья, чтобы с лёгкой скукой отбросить те за ненадобностью.       И цикл повторялся вновь и вновь, лишённый, казалось, по чьему-то приказу, случайных встреч и разговоров. Кабинет Предвестника всякий раз темнел, закрытый и словно ждущий, когда пальцы протянут руку к металлической ручке и толкнут дверь. Но взгляд отрывался от него, устремлялся к картине, чтобы вновь погрузиться в молчаливое созерцание искусственно созданного человеком, и совсем чуточку уступающего естеству природы.       Пока одним случайным вечером первое не оказалось в моей комнате, а второе не обернулось догорающими облаками закатного и лишённого всякого намёка на тучи небом.