Багровый ладан

Как драгоценный камень, такой прозрачный и чистый,

Твой тонкий свет был для меня всем.

Я хотел завладеть твоим сердцем,

Но то, что не может любить, должно ненавидеть.

И эта искорка в твоих глазах

Тянет из меня душу.

† Rammstein — Diamant

      Откинувшись на спинку стула, Скарамучча вздохнул: ни кусочек в горло не лез, как бы он не старался впихнуть в себя уже остывший ужин. Понимание, что эта его последняя ночь в четырёх стенах церкви, кажется, не торопилось перепрыгивать порожек; чувства и мысли напоминали скорее комок чавкающей слякоти, нежели что-то цельное и осознанное. Уронив ложку в тарелку с мерзким звоном, он вздохнул, вставая из-за стола.       Он понимал, что ему нужно подготовиться, держал в голове последовательность действий, но эмоции штормили, как приливы и отливы. Важнейшее событие — перемена — маячило прямо на нежно-алом горизонте, а его замыленный взгляд, привыкший к сумеркам, всё никак не мог его рассмотреть.       Были ли у него дорогие сердцу вещи? Да не то чтобы. В отличие от некоторых священнослужителей, Скарамучча никогда не был барахольщиком; его шкаф и комод не были забиты одеждой и всевозможным бесполезным прочим. Имея доступ ко всем денежным сборам и пожертвованиям — десятинам — он почти что и не заимел собственных пожитков. Захотелось усмехнуться: ну каков аскет, боже. Не скупился он лишь на покупку книг, и то был до крайности избирателен. А ведь его отец, в противоречие, когда-то имел нездоровую тягу к сбору всякого дорогостоящего и ненужного: все дорогие рясы и шёлковые рубахи, таящиеся у Скарамучче в гардеробе; игрушки, позолоченная посуда и подсвечники, неприятно горчащие специи, десятки книг для служений, чуть ли не копирующих друг друга в содержании — его «подарки».

И в большинстве своём они пылились на полке долгие годы, так и оставаясь нетронутыми.

      Распахнув шкаф, Скарамучча пробежался взглядом по ряду аккуратно сложенной повседневной одежды. Удивительное чувство: он надевал её лишь тогда, когда был свободен от службы и всех примыкающих обязанностей. Крайне редко, если говорить прямо. Либо уже перед самым сном, когда от рясы хотелось как можно скорее избавиться, либо в выходные, которые в месяц можно по пальцам одной руки пересчитать. Всё, что не было связано с церковью, ассоциировалось с лёгкостью, именно поэтому бывший Отец принял для себя решение взять с собой лишь то, что с ней не было и более никогда не будет связано. Вера всё равно останется в его сердце.       Закончив со сборами, Скарамучча обратил внимание на забитый книгами невысокий шкафчик, чувствуя укол мягкой тоски: то, что ему действительно дорого, он забрать с собой не мог. Даже Кадзуха, пришедший к нему во сне не так давно, почтил его коллекцию своим вниманием, а теперь, ох… неважно. Нельзя думать слишком много: старые привязанности могут потянуть его на дно вновь; ни книги, ни…       Взгляд «отца» сместился в сторону уже засохших цветочных веночков, аккуратно лежавших на его заваленном безделушками письменном столе. Они сплели ему их.

…Ни о детях.

      Сердце болезненно защемило. Устало вздохнув, Скарамучча отвёл взгляд от стола, направляясь в сторону широко распахнутого окна; толстые ставни поскрипывали под дуновением холодного ночного ветра, но ему было всё равно. Уткнувшись сложенными руками в каменную кладку — небрежного подобия подоконника — и оперевшись о него всем телом, Скарамучча рассматривал уже знакомый в каждой мелочи вид на залитый лунным светом сосновый бор.       Если так подумать — вся его жизнь сводилась к самопожертвованию. Он сомневался до последнего, и, не заключи они с Кадзухой контракт, точно бы пошёл на попятную, находя всё новые и новые причины остаться ради них. Мечта о свободе, сбросе пут и оков, казалась ему эгоистичной лишь из-за того, что он, Отец Скарамучча, не имел права отделять себя; бросить всех тех, кто находился на его хоть и минимальном, но попечении. Привязанность, подобно цепям прикованным к камню, тянула его на дно сомнений.

Почему ему просто не может быть всё равно? Почему?

Жернова обязанностей и церковной службы перемалывали его кости в труху, не думая о нём, как о отдельном человеке, а лишь как о звене системы, а он переживал, ставя под сомнение своё право на свободу и счастье…

      Как же хотелось, чтобы Кадзуха был здесь прямо сейчас. Возможно, он бы подарил ему необходимый ответ; помог бы разобраться с корнем проблемы, подобрал бы нужные слова. Но его здесь не было. Скарамучче оставалось искать истину самому. И это… удручало, но вместе с тем и шло со столь желанной свободой бок о бок.       Внезапный тихий шорох рядышком привлёк внимание, вынуждая сместить взгляд вбок: знакомое белое оперение поблескивало в ночи, нежась под лучиками холодного лунного света. Белоснежный ворон уселся на веточке рядом, составляя Скарамучче компанию в молчаливом созерцании; ярко-алый птичий глаз впился в него, голова склонилась словно бы в акте приветствия. Ох, а ведь они — глаза — у них так похожи… одного взгляда было достаточно, чтобы понять, кому именно принадлежит этот маленький негодник. Только у Кадзухи они были либо значительно нежнее в оттенках, либо, стоило всяким преградам размыться, оголяя истину, острее, темнее.       — Ты когда-нибудь имел привязанности? — Скарамучча спросил скорее у воздуха, нежели у своего незваного пернатого слушателя; его веки опустились, поддаваясь навалившейся тяжести, апатии. — Боялся своих решений, пути, середину и конец которого даже не мог себе представить?       Вдумчивые, неестественно осознанные радужки птицы блеснули ярко-алым, и совсем вскоре их окрас сменился на пустовато-чёрный, почти стеклянный, отчужденный и глуповатый; обычный. Уткнувшись клювом в поднятое для удобства крыло, ворон принялся чистить оперение, теряя всякий интерес к словам священника.       — Я слишком много думаю об этом, но… любил ли ты? Дружил? Хах, — циничная усмешка сорвалась с губ, Скарамучча поспешил ответить на свой вопрос самостоятельно: — нет, вряд ли. Я перебарщиваю, и так часто приписываю тебе всё человеческое, несовместимое, чуждое. Пытаюсь воспринимать тебя, как человека, — взгляд тёмно-синих глаз скользил по лунному ореолу, — потому что среди всех, кого я когда-либо встречал, если не брать в счёт детей…       Ворон замельтешил на ветке под резким дуновением ветерка, принимаясь перебирать крыльями; он совсем не слушал.       — …Ты выглядишь и чувствуешься самым человечным. Какая ирония, если так подумать.       Скарамучча рос в окружении людей возвышенных, правильных, чутких и верных; именно так отец вторил ему. И он не смел спорить: почти все действительно выглядели правильными, верными до выводящей из себя крайности; напоминали чистейших до отвращения лебедей, вся суть которых состояла в слепом поддержании этой мнимой идеальности и правильности. И чем белее ты был — тем легче тебе вписаться в общину. Никаких слабостей и сомнений, всё сводилось к жизни по правилам. Страху оступиться, запятнаться. А он с самого детства… имел парочку тёмных пёрышек, всеми силами стараясь отбелить их. Только вот их количество с годами предательски росло.       И вот он вырос: пришедшим людям помогать не всегда хотелось, и чужие проблемы не пробивали на эмоции; и другие священнослужители перестали казаться чуткими, и их идеальность и фанатичная верность раздражали. За каждой совершенной маской он видел отголоски себя самого, а на чужих перьях — следы крошащейся извести. Скарамучча был единственным чёрным лебедем, не желающим прятаться за службой, не желающим отбеливать оперение, каким бы верным он когда-то не был; его холод и закрытость отмечались всеми с самого детства, и своей неидеальностью он так привлекал других, особенно детей.       Тяжёлый вздох вырвался из кажущихся тесными лёгких, разбавляя тишину.       Вздрогнув и резко сорвавшись с ветки, ворон запланировал вниз с громким протяжным карканьем, растворяясь во мгле светлым пятнышком. Единственный слушатель, досада, сбежал от него, оставляя в полнейшем одиночестве.       — Чёртова ирония, — Скарамучча бросил напоследок, тяня руки к скрипучим ставням, дабы закрыть их настежь.

═══════ ✟ ═══════

      С усилием раскрыв все ещё отдающие тяжестью глаза, Скарамучча прошёлся по потолку расфокусированным взглядом, сонно щурясь. Солнечный зайчик бегал по нему, пробиваясь через узкую щель успевших слегка распахнуться за ночь ставней, тут же привлекая к себе внимание. Уже… утро? Сонный мозг еле обрабатывал информацию, одной ногой топчась где-то там, позади, в царстве сладчайших грёз. Раз светло, значит…

Погодите-ка.

      Совсем недавно замыленные сном глаза начали приобретать намёки на осознанность, наполняться жизнью. Даже не задумываясь, Скарамучча поднялся вверх одним резким рывком, игнорируя тут же накрывшую его головную боль. Приложив пальцы к переносице, «Отец» мысленно спросил себя: сколько он вообще проспал? Какой сейчас час? Чёрт возьми, в прошлый раз Кадзуха удосужился прийти сам, нагло ворвавшись в сон, а сейчас… ни следа. Лишь он, его заспанная физиономия и чувство полной потерянности и дезориентации. Ругать себя за накатившую волной бессонницу не было и толики смысла, поводов и так было не мало.

Например то, что он взял и заключил сделку с демоном, падая на самое дно, ха-ха.

      Хорошо, прекрасно. Может, белоснежный ждёт его где-то совсем рядом и сам подаст знак, стоит Скарамучче… тихий стук в дверь тут же оборвал ниточку его размышлений.       — В чем дело? — нарочито прочистив горло, он хмуро и сухо спросил, зная, что его слова точно дойдут до внезапно нагрянувшего. Ответ последовал не сразу, неуверенно заминаясь, что начало слегка раздражать. Терпение стремительно ускользало.       — Вы… уже проснулись, да? — детский голос послышался за дверью, и Скарамучча тут же узнал его: ах, так это один из его малышей. Некогда острая мимика смягчилась, разбавляясь уже спокойствием и лёгкостью.       — Финн, раз я тебе ответил, — встав с кровати и зашагав в сторону шкафа, ещё сонный Отец мягко, но в своём остроумном стиле подметил: — то очевидно не сплю. Ты ответишь на мой вопрос?       Этот мальчик отличался пылким характером. В хорошем смысле. Присущая детям прямолинейность в его случае била через край, ведь именно он дал ему это дурацкое прозвище: дяд—       — Седой дядя сказал, что вы уже проснулись, — мальчик проговорил более уверенно, уловив, что настроение Скарамуччи было безмятежным и мягким, — и он попросил меня передать вам, что ждёт вас на улице.

Дядя. Седой дядя. И это извечное обращение на «вы».

      Застыв у распахнутого шкафа с частично надетой блузой, Скарамучча принялся анализировать услышанные слова. Седой дядя? О боже. Усмешка тут же соскочила с губ, разбавляя тишину. Какое прелестное прозвище, Финн как всегда постарался. Получается, Кадзуха пришёл и даже ждёт его? Стоп, а дети что…       — Мхм, — стоило словам о Кадзухе только мелькнуть, разговорчивость и расслабленность Отца звонко лопнули, — я услышал, можешь идти.       И стоило торопливым шагам послышаться, а после поспешно затихнуть, Скарамучча тяжело выдохнул. Сердце в его груди вновь сходило с ума, поддаваясь ночным сомнениям и мукам выбора: он не знал, поступает ли правильно. Ему не хотелось выбирать. Всё, чего ему действительно хотелось — жить. И если выбор падал в сторону счастливого, как казалось, будущего, Скарамучча обязан был оставить что-то в прошлом:

Для счастливого — детей. Для, возможно, правильного — Кадзуху.

И оба варианта убивали.

      Путь до Кадзухи напоминал путь до висельницы или плахи. Предсмертный выход на поклон. Скарамучча боялся его — пути — соразмерно. Хотя, нет, ложь: смерти он боялся гораздо меньше.       Переодевшись в лёгкое и повседневное, Скарамучча закрыл шкаф, не желая даже смотреть в сторону аккуратно сложенных церковных ряс: красивых, сшитых прямо для него под заказ; подходящих идеально, словно вторая кожа. Пробивающих на фантомную тошноту. Вещи он заберёт чуть позже, через более безопасный путь, дабы не вызывать лишних вопросов; а повседневный образ можно оправдать выходным, если кто вдруг посмеет спросить.       Окинув комнату взглядом не совсем прощальным, Скарамучча приоткрыл дверь, тут же чувствуя, как сквозняк прошёлся по едва оголённым лодыжкам; тихая суета слышалась в самом конце коридора, доходя до ушей вялым эхом. Сердце стучало в самых ушах, в то время как лицо оставалось до тревожности спокойным. Зашагав вперёд, Отец слушал и наблюдал, скользя взглядом по цветастым витражным окнам, переливающимся под озорными касаниями солнца.

Тук. Монашка прошла мимо, приветственно улыбаясь. А она ведь и не догадывается…

      Поворот направо, и он двигается к дверям к алтарю и главному залу, проходя мимо перпендикулярно расположенного коридора в сторону другого крыла. Крыла, где жили дети.

…Что это, возможно, его последний день в идеалистичных четырёх стенах.

      А вот и они. Нагруженные взрослыми, но счастливые, живущие в своём волшебном юношеском мире, пробегающие мимо, не забывая поздороваться. Их улыбки отзывались теплом и очень тихим где-то в самом уголке сознания: «как хорошо, что отец больше не несёт угрозы, и вы в безопасности». Да, Скарамучча сделал всё для этого. Как и Кадзуха… пришедший так вовремя. Ох, Кадзуха…       Шаг за шагом, и он шёл вдоль скамей, игнорируя пришедших в церковь прихожан. Главная дверь была закрыта плотно, но небольшой дверной проём всё же пропускал немного света, вынуждая губы Скарамуччи поджаться. Вот и она, та самая конечная точка. Его метафоричная плаха. Белоснежный, ждущий его в мире, в который он всегда так мечтал вырваться, словно наивный птенчик, которого так и не научили самостоятельно летать.       Глубокий вдох. Руки улеглись прямо на дверь, наровясь вот-вот толкнуть её. Запах ладана словно бы отговаривал, ярко давя на обоняние, но Скарамучча никак не мог повестись. Как же…

… Много он чувствовал. Так невыразимо много, что почти не получалось свободно дышать.

      Последовавший за толчком рук дверной скрип резал слух сильнее, чем когда-либо; свежий ветерок тут же облегчил дыхание, но сам Скарамучча зажмурился, прячась от лучиков солнца, тут же прильнувших к нему. Всё же в церкви было привычно темнее, душнее: и долгие-долгие годы ему приходилось задыхаться за её стенами. А сейчас… он мог дышать полной грудью.       Детский смех совсем рядышком привлёк его внимание, вынуждая слегка приоткрыть глаза: Скарамучча знал, кому из детей он принадлежал; знал, как они любили резвиться на улице в это время суток. Сентиментальное желание полюбоваться детьми заскреблось внутри, и он не сдержался: хмурый и мягко-сощуренный от непривычки к свету взгляд тут же выловил детей, сидящих на полянке вместе с…

Кадзухой.

      Дыхание Скарамуччи предательски сбилось. И совсем не от того, что дети сидели прямо на траве и пачкали одежду; совсем не от того, что они сидели рядом с демоном, который мог бы убить их за долю секунды, он знал. Его дыхание сбилось, стоило увидеть его в окружении детей — самого дорогого, что у него вообще когда-либо было: расслабленно улыбающегося, мягкого, солнечного. Одна из малышек кропотливо заплетала в его распущенные волосы нежно-голубой мелколепестник, пока ещё парочка, устроившись на верхней части его белоснежного костюма, заботливо уложенной на земле, плели венок из опавшей осенней листвы. Эта картина была тёплой до ёканья в сердце, так и вынуждая губы Скарамуччи поджаться. Это конец.       Он высшей степени эгоист. Стоило увидеть Кадзуху вновь; стоило пройтись по его чертам и образу; стоило фантомно коснуться его ауры — выбор был очевиден. Пара секунд тишины, и Кадзуха приоткрыл глаза, ловя извечно хмурого «Отца» в свои нежно-алые объятия. Очевидно, демон почувствовал его присутствие гораздо раньше, сильно заранее, а вот дети — нет.       — Доброе утро, Отец Скарамучча, — Кадзуха произнёс, с улыбкой замечая, как названный начал хмуриться сильнее, со стороны напоминая милого колючего ёжика; чувства так и рвались из него. — Я счастлив, что вы выспались, да и обрывать ваш сладкий сон совершенно не хотелось, — демон поспешил дополнить, произнося чуточку тише: — зная, какие у вас с ним проблемы.       Стоило имени Скарамуччи прозвучать, дети, словно стадо маленьких утят, тут же перевели на него всё своё внимание, отвлекаясь от некогда важных дел. Милейшее «здравствуйте» и «доброе утро» последовали следом, вынуждая «Отца» слегка улыбнуться. При Кадзухе он мог; при Кадзухе он мог хоть немного, но побыть собой. Правда, очевидное недоверие и моральный диссонанс из-за его демонической природы не покидали сердце: Скарамучча и сам не понимал своих чувств до конца. Белоснежный был одним большим исключением во всём, но он не доверял ему до конца, повторяя «рано» из раза в раз. Его тянуло к нему на потустороннем, зависимом уровне, но отталкивало и обжигало, стоило вспомнить о тёмной сути.

Приоткрыться демону невозможно. А вот использовать его, чтобы вырваться на свободу и прожить относительно счастливую жизнь — вполне. Душа стоила того.

      Окинув непривычно повседневный вид Скарамуччи взглядом, одна из сирот тут же спросила, крепко сжимая венок обеими ладошками:       — Вы куда-то уходите? В город? — два вопроса подряд выстрелили в сердце тяжёлыми бронебойными стрелами, — вы ведь скоро вернётесь?       Скарамучча редко уходил. Вообще куда-либо. Вопросы подобного плана были очевидными, и его внешний вид спровоцировал их у особенно смышлёных детей, с коими он привык общаться на равных, игнорируя всякие титулы. И самое ужасное… что он совсем не умел лгать.       Взгляд тут же метнулся к Кадзухе, но тот, сосредоточившись, аккуратно расплетал чуть запутавшиеся белокурые локоны, не спеша подавать голос, но явно набляюдая за происходящим, вникая в каждую эмоции и оброненное слово. Несмотря на то, что контракт между ними был заключён, демон не спешил вмешиваться в связи и привязанности Скарамуччи, следуя своей странной и непонятной логике. Давал ему выбор; повод прочувствовать всю ответственность и вес принятого решения.       — И белый дядя. Отец, он вернётся с вами? — прозвучал ещё один вопрос, и Кадзуха тут же поднял голову, проявляя… искреннее удивление. Нежно-лиловый цветочек, вплетённый в его волосы, мило подкосился, словно подыгрывая ему и его смятению. — Он же за вами пришёл, да?       — Какая прелесть, — Кадзуха произнёс, не сдержавшись. Его желание отсидеть всю постановку на задних рядах не увенчалось успехом, — вы такие смышлёные, совсем не даёте Отцу и малейшей поблажки, — приподнявшись и отряхнув брюки, демон поймал в ладонь выпавший из его волос цветочный бутон, заправляя его за ушко зеркалящей хмурость Скарамуччи девочке, отвечая на заданный вопрос: — Я здесь лишь проездом, но обещаю, что нашу маленькую встречу запомню надолго.       На свои вопросы ответил красиво, а его вопросы даже пальцем не тронул, так и говоря: отвечай сам. Почувствовав укол мягкого раздражения, Скарамучча огладил переносицу, тщательно подбирая слова:       — Седой дядя сюда больше не вернётся, — колкость вырвалась ненарочно, но лёгкая хмурость, тут же проскользнувшая на лице Кадзухи, нежно-нежно погладила его эго. Ему явно не нравилось это прозвище, — и для вас же лучше. У меня есть дела, которые я обязан уладить, и в моё отсутствие, если я задержусь, — Скарамучча отвёл взгляд от уставившихся на него нескольких пар глаз, чувствуя, как слова давались ему с большим и большим трудом. Он не лгал. Не лгал… не лгал, — ведите себя хорошо.       «Маленькие утята» тут же нахмурились, один в один пародируя мимику своего Отца, и Кадзуха не сдержал смешка, отходя от церковной семьи чуть поодаль. Яблоко от яблони. Свой пиджак он, кстати, учтиво поднимать не спешил, дабы выбежавшие на улицу девочки в юбках не простыли, сидя на холодной земле. Наблюдение за взаимоотношениями Скарамуччи и сироток, судя по всему, доставляло ему искреннее удовольствие, но вместе с тем… едва замётную печаль.       — А вы принесёте из города что-нибудь? — явно любопытный мальчик вклинился, выглядывая из-за плеча одной из малышек.       — Вы на весь день?       — А вы…       Хмурость Скарамуччи росла в геометрической прогрессии, стоило ещё парочке вопросов прозвучать следом. Даже на просьбу купить яблок он реагировал излишне остро, чувствуя, как сердце вот-вот грозилось отрастить клыки и обглодать его внутренности. Даже хорошо, что Кадзуха не лез, его голос бы только сбил, помешал и приковал к себе всё внимание:       — Всё, тишина, — взяв себя в руки, Скарамучча нарочито строго произнёс, накрывая ладонью лицо. Ему нужно произнести это, не смотря детям в глаза; он принял решение, и знай они правду о том, как ему осточертела жизнь в церкви — не стали бы держать, если любовь была искренней. Какое счастье в том, что человек променял свою жизнь на твою извечную опеку и отцовство? Глянув на умиротворённого Кадзуху, слегка разведя пальцы в сторону, Скарамучча подпитал своё внутреннее пламя уверенности, продолжая: — отложите все свои вопросы на вечер… когда я вернусь.

Он… солгал.

      Зашагав вперёд, в сторону забора и ворот, Скарамучча не стал подзывать Кадзуху и даже оборачиваться. Он обжёг слизистую ложью, не в силах обронить что-либо ещё; тягостное молчание — всё, что с ним осталось. Грехи волочились за ним попятам, оставляя склизкий след, и один из них точно догонит его, уже точно бывший Отец не сомневался.       Тихо вздохнув, Кадзуха осмотрел детей, молча, но очевидно взволнованно провожающих Скарамуччу.       — Скажите хотя бы напоследок, как вас зовут, — та самая хмурая и явно проницательная девочка спросила, поднимая с земли уже запачкавшийся пиджак, — мы сказали вам свои имена, а вы о себе ни слова. Нас учили, — она слегка надула губы, принимаясь стряхивать крупицы земли с когда-то белоснежной ткани, — что так поступать некрасиво.       — Ты права, крайне невежливо с моей стороны. Приношу свои извинения, — забрав уже протянутый ему пиджак в руки, Кадзуха виновато улыбнулся, отвечая мягко и вежливо: — меня зовут Кадзума, и я обещаю, что мы ещё встретимся. Берегите друг друга, — поклонившись, демон накинул пиджак на плечо чистой изнаночной стороной, принимая прощание от каждого ребёнка. Оставив венок на макушке, он зашагал к выходу, взглядом провожая стаю обычных тёмных воронов, которых так эгоистично прогнали его белые, спеша занять ветку каждой сосны, дабы проследовать за каждым шагом хозяина.       И стоило Кадзухе скрыться за стволами деревьев, спрятаться от чужих глаз, его тело распалось на дым и тени, впиваясь в зыбкую песчаную дорогу и срываясь с места. Он знал, чем пахнет Скарамучча; он слышал стук его сердца, сбивчивое утяжелённое дыхание; видел свечение его души, следуя прямо по пятам на манер опытного хищника. И стоило знакомой фигуре только показаться на пути, демон вырвался из земли, собираясь в нечто человекообразное, обрастающее костями и плотью, принимая привычное миловидное обличие.       — Быстро, — Скарамучча произнёс, не оборачиваясь.       — Было бы ещё быстрее, не уйди ты так далеко, — Кадзуха вздохнул, жестом указывая одному из воронов назад, в сторону церкви, прося о чём-то безмолвно.       — Присмотри за ними, — бывший Отец произнёс, оборачиваясь и смотря Кадзухе прямо в глаза. Холодно и строго, старательно пряча переживания и отчаяние. — Я знаю, ты можешь.       — Ещё одно желание? И чем ты, интересно, будешь расплачиваться со мной теперь, — сняв с себя венок и достав из воздуха шёлковую белую ленту, Кадзуха собрал волосы и завязал их в привычный свободный хвост, невинно дополняя: — Шучу.       Скарамучча прищурился, напоминая ничем непробиваемый камень, но в его мыслях, стоило увидеть нежно-пурпурный мелколепестник вновь, промелькнуло краткое «мило».       — Я и сам не хочу оставлять их без присмотра, — демон признался, — и я понимаю, как сильно они тебе дороги. Когда-то и у меня… были привязанности, — тихий вздох. — Мои глаза остались бы с ними, Скарамучча, даже если бы ты не попросил об этом. Даже несмотря на сделанный выбор, в который я не хотел вмешиваться, я не оборву ниточку, связывающую тебя с прошлым.       Ниточку, связывающую с прошлым? Каким образом. Разве он не сжёг его прямо сейчас, бросаясь в бега? Плевать, данный вопрос отметается подальше, до лучших времён, а вот…

«Когда-то и у меня… были привязанности»

      Ах, а вот и ответ на тот дурацкий вопрос, который Скарамучча тут же схватил в свои когтистые лапки. Кадзуха дорожил чем-то или кем-то. Кадзуха имел привязанности и ему было смерть как любопытно, какие: демон, привязавшийся к кому-то; выстроивший узы.       — К кому? — Скарамучча спросил, не сдержавшись. Его голова прямо сейчас напоминала свинцовый котелок: соображать получалось до безобразия туго.       — Несколько личный вопрос, — демон хмыкнул, затягивая хвостик потуже, — к человеку, — он ответил спокойно, бросая что-то настолько личное как чуть ли не рядовое утверждение на манер «небо сегодня такое голубое», принимаясь спокойно шагать вперёд, в то время как Скарамучча резко остановился, принимаясь пилить его спину. К человеку? Ему не послышалось? — Большего ты от меня пока не услышишь.

«Да что с тобой, чёрт возьми, не так» — внутренний голос обескураженно прошептал, пока сам Скарамучча стоял на месте, как вкопанный.

      Это противоречило всему: законам, правилам, устоям, традициям… тысячи синонимам, которые только можно представить. Белоснежный был неправильным. Он не мог существовать, он не мог быть демоном, он не мог… дорожить кем-либо по своей природе, он не…       — Собирается дождь, Скарамучча, — нежный голос вырвал его из тревожных размышлений, — давай поторопимся в город.