Роман без непотребств

– Я просто говорю о том, что меня не устраивает! – взвыл Арсений в очередной раз. – Как мы и договаривались, между прочим! – Так это ж не касается моей работы. Я же не говорю, как именно тебе стоит шутить. А было бы полезно. – Я в первую очередь актер. – А, точно. Арсений упорно соблюдал негодующий шаг. До этого он негодовал с зубной щеткой во рту, потом – негодовал за завтраком. Негодовал, советуясь параллельно в выборе рубашки, негодовал, когда Люба заводила мотор своего ужасного кабриолета – сегодня он был ужасен просто потому, что так решил Арсений. Сейчас, вышагивая по тротуару прямиком к зданию какого-то вычурного отеля на Лубянке, он тоже негодовал. Негодующе шагал, негодующе шипел, негодующе держал за руку Любу, которая упорно пялилась в телефон и с самого первого высказанного в лицо негодования и никак не реагировала на выпады. Только издевалась. Негодованию Арсения есть веские причины. По мнению Арсения, разумеется. Во-первых, он свое негодование сдерживал упорно. Решил не делать поспешных выводов, все взвесить, ознакомиться. Погрузиться. Поискать позитив. Но с каждой новой страницей Любиной свежей книги он раздувался от возмущения сильнее и сильнее. Так что к концу, к последней строчке, к точке в финальном предложении больно много накопилось… Негодования! По-другому и не выразишься, господи боже. Никаких посвящений и благодарностей. Ни строчечки. Ни словца. Зная Любу, сюрприз мог ждать и в конце книги, и даже в середине – Арсений бы вот вообще не удивился. Порадовался бы. Поэтому вчитывался очень внимательно, бережно, впитывал все подряд, ища смыслы между строк, послание к… ну, к себе, а к кому еще. Хоть намек! Они же договаривались. А во-вторых… – И я уже молчу о том, что ты просто переписала ко всем чертям тот прекрасный кусок! Да ты все переписала! – Так было нужно, – равнодушно отозвалась Люба, продолжая клацать по экрану своими когтями. Черными теперь. Непривычно даже как-то. – Это фарс, – буркнул он. – У тебя была такая возможность, а ты… А Люба написала очередной бульварный роман – как об стенку горох. Ужасающий, конечно, но до идиотизма разорвавший критиков и читателей в восторженных отзывах. Ужасный, ужасный роман. Клишированная бредня. Инфернальный стыд! – А я написала отличный бестселлер, – а вот, что считала по этому поводу сама гений мысли. – Золото мое… Ее хватка всегда крепкая и настойчивая, она тянет на себя, назад, за метр до порога главного входа в отель. Арсений подчиняется беспрекословно – он уже сам устал нудеть, особенно учитывая тот факт, что его нытье не производит должного эффекта. Тут не угадаешь – иногда Люба прислушивается, а иногда – нет. Над этим еще надо работать. Обоим причем. – …Обязательно обсудим после презентации. Договор? Ну конечно, договор. Улыбка растекается на лице непроизвольно от быстрого – дежурного, но в этом-то и прелесть, – поцелуя. Совсем не хочется признавать, что все это гораздо важнее, чем какие-то посвящения и благодарности. Может, они и не вернутся к этой теме. Бог с ней. Традиционно он конфискует телефон – этот не теряется уже целый месяц только благодаря бдительному надзору Арсения. Мимолетным мазком поправляет чуть сбившуюся бордовую помаду на Любиных губах – те тянутся ехидно, не оставляя шансов на победу в этом бою. Руки снова сцеплены, и можно нырнуть в холл – прямо под вспышки камер и в повсеместный гул голосов. Любу пригласили на какую-то важную закрытую презентацию – дебют, прорыв, бриллиант и иже с ними. Люба заявила, что конкурентов надо знать в текст, поэтому на презентацию собралась идти. Потом подумала и потребовала у Костика опцию «+1». Тут, кстати, у Арсения случился переломный момент в жизни, поскольку Костик, заполучивший его номер телефона, решил, что нет ничего оптимальнее, чем разыскивать Любу через, собственно, Арсения. По этому поводу великомученик очень недовольно качал головой, а Люба периодически кликала его своей секретуткой. В общем, все были довольны – по-своему. Арсений еще и научился различать лица творцов, мать их. С тех пор, как они с Любой… пришли к консенсусу, жизнь заиграла новыми красками. Теперь у Арсения не было свободного времени от слова совсем, потому что между моторами, съемками и интервью Люба принялась таскать его по творческим тусовкам. А Арсений и не был против, в общем и целом. Он даже за. Особенно после того, как Люба, глядя побитым котенком, поделилась, что одной ей туда ходить неприятно, а вдвоем – веселее. Выбор был очевиден. Люба умудрялась раскрываться с совершенно разных сторон – в бытовых моментах и во взрывах пороховых бочек, которые больше совсем не пугали. Взрывы случались, но Арсений к ним привык. Начал даже замечать в них плюсы: например, благодаря им некоторые процессы очевидно ускорялись. Или вот подваливали всевозможные плюшки – как с Мариной Брик. Свой маневр Люба раскрыла довольно быстро и даже очень сильно ждала ссоры, но Арсений почему-то даже не взбрыкнул. Почему – не понял, ведь он взрослый состоявшийся мужчина, у него есть достоинство и, что уж таить, эго. Но не взбрыкнул даже – и был этому рад. Так что да, бомбы взрывались, но без урона – до самого Арсения взрывная волна не добиралась, от такого Люба его берегла и даже слишком. У нее никогда не было проблем – бывали осложнения. Осложнения же ее никогда не впечатляли, только раздражали – потому что для их решения нужно было кому-то там позвонить или куда-то там сходить. Железная выдержка в таких делах – новость для Арсения. Как и хладнокровие к трудностям. Люба не могла иначе, но такой подход ее выматывал, и Арсений с радостью дарил ей передышку – в глупых шутках, в долгих и тихих объятиях на диване, в советах, в охотном обсёре всех неугодных без разбора и альтернативных взглядов на ситуацию. Он был рядом, когда нужно. И когда не очень нужно – тоже. Подставлял плечо, не осуждал и понимал. А Люба смотрела на него такими глазами, за которые можно завоевать весь мир как минимум трижды. И даже отказаться от актерской карьеры и стать клоуном. Или это уже перебор? Вот и сейчас он рядом – чтобы потом в желтой прессе о них снова написали какую-то чушь. Арсений эти статейки каждый раз очень ждет, потому что никогда не угадаешь, с какого ракурса подловит фотограф. Накануне они с Любой всегда делали ставки, и, если в объектив попадала его рабочая сторона – Люба давала покататься на кабриолете. Ведь к кабриолету она относилась очень и очень трепетно. – Смотри, там Лепешкин, – она ткнула его в бок, вырывая из мыслей. – Даже трезвый. – Достойно, да. Поэт Лепешкин также заприметил их в толпе. У Лепешкина на Любу вообще радар. Или на Арсения. Тут не разобраться – среди, мать их, творцов они теперь появлялись только в гордом тандеме. Наверное, у Лепешкина радар сразу на тандем. – Любовь Николавна! – нет, Лепешкинский радар все-таки настроен именно на Любу. Арсений относится к этому философски. – Я ждал вас! Арсений относится философски. И ни капли не закатывает глаза. – Вас посетила муза? – на самых серьезных началах осведомляется, собственно, Любовь Николавна, вызывая неподдельный экстаз на немножко заплывшем от регулярного пьянства лице поэта. – Так точно! Выпьем? Внезапные переходы – это тоже в духе Лепешкина. – Выпьем, – охотно поддерживает Люба. Арсений все еще философ – даже когда Лепешкин из фляги наполняет два раскладных стаканчика. Люба и бровью не ведет. Арсений все же немного впечатлен. – А за что? – О! Позвольте, – снисходительно качает головой ебучий алкаш. – Я продекламирую. – А может… – Арсений пытается, правда. – Прошу вас! – восклицает Люба и умиротворяюще проводит своими когтями по предплечью. Где-то у сердца разливается тепло, и Арсений поддается. Он уже иллюзий не питает – трижды завоевать мир, трижды. И это только минимум. Лепешкину два раза повторять не нужно. Это знают все. – О мир, Ты боль! Моя последняя гастроль; Ты соль, Что раны жжет… – Гениально, – выдыхает Люба, а Арсений все же закатывает глаза. Актриса погорелого театра. Лепешкин довольно кивает, выставляет руку в предупреждающем жесте и хреначит пуще прежнего: – …И что кует Железный блеск Той честной бритвы – Раз и навек… – Просто восторг, – быстренько делится мнением Арсений, не позволяя довести поэму до логического суицидального финала. Однажды они все-таки дослушали и ночью не спали из-за кошмаров. – Ты, Виталик, экспериментируешь с формой. – Но не с содержанием, – соглашается он. – Выпьем же за это! И пока Виталик пьет, Люба утаскивает Арсения дальше, так и оставив стаканчик где-то на фуршетном столе. Вряд ли Виталик сильно огорчится – возможно, даже подумает, что все это была одна большая насыщенная галлюцинация. Талантливый поэт, куда деваться. Они подбираются к разложенным на столе экземплярам – первым в своей истории тиража. В этом весь сок – те счастливчики, что удостоились попасть на эту презентацию, смогут абсолютно безвозмездно заполучить одну из книг с автографом автора. Вот только автора что-то не видно. Арсений с заранее заготовленным скепсисом – чтобы Люба не переживала лишний раз, – осматривает обложку. Книга небольшая, совсем легкая и достаточно тонкая в объеме, со странным названием «День». Ничего не отражает, никакого смысла, полный бред – этими измышлениями он делится со своей фам фаталь, и та согласно кивает, ковыряя ногтем выбитые буквы заглавия. Арсений идет дальше – он сейчас поминутно разложит, кто, где и насколько обосрался в этом бездарном опусе. Арсений еще не читал, но он заблаговременно все продумал. Люба отчего-то очень сильно нервничала в отношении этой конкуренции. А незачем нервничать. Всегда есть, к чему придраться. Первые страницы не дают даже оглавления. Этот момент пренебрежительно сообщается Любе, и она отзывается, что, мол, полная бездарность – как можно писать без глав. Дальше – эпиграф. Банальщина. Да?

Нет на свете дела труднее, чем писать простую, честную прозу о человеке.

Э. Хемингуэй

Тут, конечно, особенно не доебешься – звучит. Да и сама Люба Хемингуэя уважает. Так что Арсений просто глупо спорит с самой сутью – типа, легкотня, эта ваша проза о человеке, – и чувствует себя придурком. Но послушайте! Трижды завоевать мир. Можно разок и почувствовать себя придурком без лишних выкрутасов. Люба увлеченно рассматривает текст где-то на середине, и Арсений следует примеру. Бежит глазами по первой странице, по второй, пролистывает дальше, ближе к центру. Читает и вчитывается – слишком долго даже, слишком подробно, – и никак не может оторваться, пытаясь подавить вязкий стыд перед Любой – он не сможет сказать, что книга бездарна. Книга ужасно хороша. Книга такова, будто Арсений все это прожил – а ведь он не проживал. Книга такова, что достаточно пары строк, чтобы сердце забилось чаще. Без изворотов, без излишних нагромождений – такой простой текст. И одновременно такой сложный – осязаемый и нет одновременно. Он же чувствует запахи, щупает образы, различает цвета. И он определенно где-то все это уже видел. – Люба, а… И мысль до завершения не доходит, потому что Арсений пролистал этот худенький роман до конца. А ведь он же не любовный, даже близко нет. Он чувствует себя придурком снова – и этому безмерно рад. Трижды завоевать мир – как минимум, – и чувствовать себя придурком. Он готов на это каждый божий день, честное слово.

– Арчибальду, который никогда не уходил.

– Вопиющая бездарность, – бросает Люба где-то по правую руку, пока Арсений борется с микроинфарктом – очередным. Гребаная пороховая бочка – как же удобно на ней сидеть. – Просто отвратительный текст, – он поднимает глаза и видит ее, все такие же черные, но светящиеся самой чистой радостью. – Я теперь понимаю, почему автор пожелал скрыться за псевдонимом. – Наверное, подсмотрел тактику у Брик, – пожимает она плечами. И улыбается. – Ты доведешь меня до кондрашки. Книгу он откладывает, но поближе к себе – он заберет этот экземпляр, именно этот и никакой другой. Находит пальцы во все тех же ужасно громоздких кольцах – теперь Арсений отлично разбирается в тяжелом люксе. Люба смотрит деланно непринужденно, но щеки-то розовеют – Арсений фиксирует, – и это не может не влюблять еще больше. Не может оставлять равнодушным, не может не переворачивать все нутро и не может, определенно, не может не заводить. – Когда ты только успела? – спрашивает, а довольная лыба на бордовых губах все шире и шире. – Даже не так – когда я успел настолько отвлечься? – Я отдала сразу две рукописи – в разные издательства. Не могла смешивать, знаешь, это и... вот то. – О, ну я почти поверил. Все это совсем не потому, что ты решила усидеть на двух стульях. – Так я понятия не имела, что «День» сыщет такую популярность! – взвилась Люба, но очень мирно. А как иначе? Как же иначе? В этом «Дне» – все. Совсем не романтика, совсем не трагедия, совсем не комедия – лишь, действительно, как и выразился Хемингуэй, простая проза о человеке. Самый обыкновенный шедевр. – И потом, – продолжила она, – ну я же не могла обойти стороной Бориса. Он заслуживает быть увековеченным, согласись. – Ах вот как. Борис – твой герой. – А у тебя морда не треснет? Вся книга для тебя, там же написано! – смеется. – Уговор дороже денег. Уговор дороже денег, а мир Арсений готов завоевать шесть раз – так и запишите. Он забирает книгу и не выпускает ее из рук до самого конца презентации. Они кружат в толпе, подслушивая чужие оценки – единодушный восторг. Общаются, выуживая все больше подробностей – пророчат все премии мира. Они гадают с, мать их, творцами на тему личности автора, они разводят руками в искусственном незнании, они украдкой переглядываются и ухмыляются. И не расцепляют ладоней ни на секунду. Только один раз – когда Люба замирает и смотрит куда-то… непонятно, если честно, куда. Но смотрит так, будто мир вот-вот схлопнется. Такие взгляды редки, но Арсений их все-таки знает – они возникают лишь тогда, когда Люба совершенно не понимает, что делать и как быть. Арсений тоже всматривается – очень старается делать это неочевидно. А мужчина в толпе – высокий, статный, седовласый, но очень, так сказать, бодрый, – смотрит в ответ. Смотрит двумя черными глазами, сжимая в пальцах один из экземпляров. А потом вырывает правую ладонь из крепкой хватки на обложке – и машет, сдержанно, но недвусмысленно. Как-то даже слишком непринужденно машет – потому что Люба, кажется, прямо сейчас готова хлопнуться в обморок. Или Арсений просто очень сильно склонен к драматизму. Но Люба в обморок не хлопается. Она оборачивается и шарит взглядом по Арсению с головы до ног. Потом снова вглядывается в толпу. И опять оборачивается. И опять вглядывается. И тоже поднимает ладонь в ответном, но таком неуверенном жесте. А затем шумно выдыхает, вновь хватается за Арсеньевскую руку и понижает голос на два тона – как раз до самого заговорщицкого звучания во всем своем арсенале звучаний. – Идем... знакомиться? Еще бы он отказался. Арсений мир завоюет, потом сам же у себя и отвоюет, а потом завоюет снова – и так по кругу. Решение принято и обжалованию не подлежит.