Когда пройдёт дождь

Умирать, наверно, больно. Вова не знает — никогда не пробовал. Вова не знает — никогда ему не хотелось это проверять. Ни когда в Афгане стрелял из окопов по чужим, и чужие падали и больше никогда не поднимались (их поднимали, их забирали, их хоронили, наверно — он не знает). Ни когда душными летними ночами вместо привычных домашних снов он стрелял и стрелял снова, сначала по мертвым телам, убеждаясь, наверно, что действительно мертвы, потом по плачущим жёнам мертвых, потом по их детям (он просыпался с сердцем, застрявшем в горле, с желанием переломать себе пальцы, чтобы не мочь больше тянуть спусковой крючок). Ни когда на улицах родного города, куда Вова так мечтал поскорее вернуться, чтобы больше не слышать выстрелов и криков, он снова держал в руках холодный голый металл и целился в живого (на три ближайшие секунды, пока собственный целёхонький указательный палец снова не согнётся) человека. Может быть, проблема всегда была в нём? Вова не знает — никогда не лежал на мокром февральском снегу, пока из него торопливо вытекала горячая вязкая кровь, пока кто-то над ним рыдал, кричал надрывно, тормошил за плечи. Пока он чуть улыбался — ну наконец-то. Хотя, постойте-ка. Спина вспыхивает ярким ожогом всего на секунду, а дальше он просто растекается лавой по лопаткам, расползается верховым сухим пожаром вдоль позвоночника, пульсирует где-то в животе. Сейчас — пусть уже и слишком поздно — он знает. Умирать не больно. Чуть неприятно, как сквозняком продуло. В его жизни бывали штуки похуже обычной пули в спину. Арматура по черепу, например. Гвозди в ногу. Рот наполняется железом, и Вова ничего не может ответить плачущей Наташке, так крепко сжимающей его лицо. Просто улыбается, пытаясь передать ей через изгиб губ — ну чего ты, Наташ? Всё хорошо. Да, помираю немного, с кем не бывает? Скинь обратно на землю, платье запачкаешь. Она бесконечно гладит его по щекам, целует горячие глаза, пытается заставить продержаться ещё чуть-чуть. — Вов, там скорая уже… — шепчет она, и Вова поддерживающе пытается кивнуть, но шея отказывается его слушать. — Вов, ну немного ещё… Слова долетают до него с небольшой задержкой, сквозь нарастающий белый шум в ушах. Пальцы немеют почти полностью. Он кашляет. И это, наверно, конечная. Как хорошо, думает Вова, что не будет никакой Абхазии. Только мокрый Казанский снег на щеках и фонарный ослепительный свет, бьющий в глаза. Выходит, есть справедливость. Та справедливость, за которой он гнался почти всю жизнь, которую искал в серых подворотнях, в адреналине, бьющем по вискам, в холодных рассветах, отражающихся в разбитых витринах, в уличной грязи, въевшейся под ногти, в неуловимых отголосках совести, в ярости, клокотавшей в груди, в шрамах, которые он носил как награды, в отзвуках чужой боли, принятой за трофеи, в отчаянных криках, оставленных без ответа, в горьком привкусе разочарования, в редких минутах покоя, когда они с Кащеем делили сигарету на двоих, в пьяном угаре, заливающем безысходность, в вечном бегстве от себя, в пустых обещаниях и наивных надеждах всё изменить… Торжество справедливости — вытекающая из него кровь. Совершил ли Вова хоть что-то хорошее за всю жизнь? Или только и делал, что наступал на одни и те же грабли, перекладывая ответственность за свои поступки на других? — Вов, ну смотри на меня, пожалуйста!.. Давай… глаза на ме… Умирать не больно. Больно осознавать, что вырытые ямы уже никто не забросает речным песком, а сожжённые мосты так и останутся не больше, чем кучкой пепла. — Прос… ти… — Вова в последний раз собирает себя по песчинкам, черно-белая улица на фоне кружится, мешается с заплаканным лицом Наташки, с далёким звуком мигалок. Хоть перед кем-то он успеет извиниться за нелепого себя. Хотелось бы, наверно, сказать, что он ей бесконечно благодарен и вообще… Но последние силы уходят на то, чтобы поднять бледную руку и заправить торчащие кудряшки ей за ухо. Дрожащие пальцы — просьба передать Маратику, что Вова правда виноват. Не только ему — отцу, Диляре, универсамовским пацанам. Кащею. Он просит прощения. Он будет скучать. Вова закрывает глаза. Кусочек пазла наконец встаёт на место — и убийца умирает. Вова закрывает глаза. И, почему-то, открывает. — О, очухался, наконец? — вместо Наташиного тонкого голоска он слышит родной, шершавый, прокуренный. Умирать — окончательно, бесповоротно, так, чтобы сразу в могилку да спокойно гнить — сложно, если ты наворотил в своей жизни слишком много. Если кто-то, кому ты жизнь испоганил, пришёл поганить тебе смерть. — Сука…