узлы

      

Во сне я вижу красоту твоего дома в глубинах, и океан покоится на твоей спине, как спящий ребенок на руках отца.

«Дух из глубин»

                           21 день месяца холода              Сон стал для него еще одним открытием.       Во снах сознание людей соприкасалось с Бездной. Он видел их сновидения, мечты и иногда ступал в них. Единственным способом общения с другими был сон, хотя для него это все еще было бодрствование. Он не знал, каково это — спать. В последний раз, когда он закрыл глаза, это было потому, что в них налили чернил; а открыл их уже среди Бездны, вне собственного тела.       С тех пор, как он спустился с пика Шиндейри, он спал, как человек. Сон был провалом в пустоту, чем-то похожим на временную смерть. Грезы приходили редко, а если приходили, то яркие, какие-то безумные, где все, что он видел, знал и помнил, смешивалось между собой в череде сюрреалистичных сцен. Однако сон не связывал его с Бездной.       В первое время, поглощенный утратой, он искал ее отголоски везде. Он пил до беспамятства и легкости, которая быстро обращалась в тяжесть и боль. Позволял бить себя, красть у себя, позволял своему желудку пустеть, позволял своему телу оставаться неподвижным часами, позволял себе пустоту интимности с незнакомцами. Но во всем этом, конечно же, не было Бездны, не было даже ничего на нее похожего, и наивно было искать ее такими разрушительными способами. Человек не был создан для Бездны, и он хорошо знал об этом.       Он научился жить без нее, принимать ничто, в которое обращался сон.       Но в то утро он проснулся с алым светом на глазах, с солнцем, которое видел в воспоминаниях Корво. То была память о Карнаке, о Парадной гвардии и герцоге Теоданисе Абеле. Бездна создала невероятный пейзаж, мало общего имевший с реальностью. Там длинная дворцовая площадь тянулась через весь квартал, стража в парадной форме стояла по краям дороги, держа в руках ружья, черные тени людей толпились где-то за ними, шепчась. Но в остальном над площадью висела пронзительная тишина, разрываемая шагами семнадцатилетнего Корво. У него уже были длинные волосы, завязанные в хвост, и неровная щетина на грубом, темном лице. Он сильно вырос и возмужал, как не предполагал его возраст; он был обречен на будущее в сражениях. И все же юность еще не до конца оставила его, она проявлялась в его осанке и напряженных плечах, в том, как он слегка наклонял голову, в том, каким угрюмым он был, противостоя всем и самому себе — тогда он еще не нашел своей цели жизни и непримиримо давал отпор всякому, кто пытался его направить. Эта спесь вскоре сойдет с него, но в тот момент, идя по площади, он хранил в себе уходящую молодость с ее наивностью, удачливостью и надеждой.       Он был зрелищем, и Чужой наслаждался им, идя следом. Узнавать в этом еще юном создании подлинного Корво было необыкновенно — четыре тысячи лет видя все и всегда, Чужой был очарован вовлеченностью в такой краткий, камерный, интимный момент, где сошлось множество линий одной судьбы.       Корво Аттано гордо шел через площадь, в конце которой его ожидала белая фигура герцога Абеле. В настоящем прошлом на этой площади Корво Аттано был возведен в капитаны в 1816 году вместе с еще восемью офицерами; тогда стоял яркий летний день, горячий от солнца, и дрожал сам воздух.       Однако в своих воспоминаниях Корво был один. Герцог Абеле улыбался ему с долей свойственной ему утонченной хитрости — таким Корво запомнил его, — а за его спиной огромное красное солнце опускалось в залив, окрашивая воду в цвета китовой крови. И это тоже отражало юность Корво — его одиночество, его гордость, великое красное солнце, символизирующее великое будущее, в которое он начал верить, высоту, которой он хотел достичь…       Прекрасное воспоминание. Чужой вернул его Корво и удостоился удовольствия увидеть, как отблеск этого красного солнца вновь отразился в его глазах, когда он поднял взгляд, чтобы посмотреть на Чужого. Собранных осколков все еще было недостаточно, и все же кропотливость их поисков казалась ничем в сравнении с тем, как силы возвращались к телу Корво, а слова обретали смысл в его языке, когда он говорил.       Чужой сморгнул остатки сна и медленно сел в постели. На нем было тяжелое пуховое одеяло и мягкая рубашка. Роскошь и удобство были незнакомы, но приятны. Он поднял руки и взглянул на свои большие ладони с длинными пальцами, бледные, как два холодных отпечатка на заиндевевшем стекле. Под влиянием сна и комфорта обретенная человечность показалась тоже незнакомо очаровательной. Досадно слабая и непривлекательная плоть ненадолго стала неважной. Эти руки, которые он видел, принадлежали человеку, давно пережившему свое время; казалось, бесполезные, они собирали воедино драгоценную душу человека.       Красное солнце, красное солнце…       Он посмотрел в окно. Бледный свет наступившего дня озарял Дануолл дымкой, пеленой. Из этой комнаты открывался вид на квартал Башни и реку. Одинокий траулер шел по ней, и кит, уже наполовину разделанный, качался на тросах. Буйки голубых фонарей тянулись вдоль берега.       Чужой закрыл глаза в печали, отвращении и страдании, которые были еще слишком велики для его скромных чувств, чтобы полностью их объяснить. Он вспомнил солнце Пандуссии — тоже красное, такое огромное, что казалось, будто море сотрясется от его падения и не сумеет вместить его в себя полностью. Он сам тогда был маленьким мальчиком. Конечно, солнце не могло быть столь велико. Его память тоже отражала его прежнего, даже если ее осколки были бессмысленны для него теперь.       Он жил в большом городе Дакар, с одной стороны окруженном океаном, а с другой — желтыми пустынями. Архитектура превосходила все самые смелые мечты Тамарака, Виннедауна и Дануолла: поднимающиеся вверх от земли по горам огромные дома из камня — на этот раз он был уверен, что память не обманывала его, — с колоннами и бесконечными галереями, узорами лестниц, рассекающими ровную стройность архитектуры, прекрасными барельефами, искусной резьбой. В том городе жили философы и ученые, там находилась обширная библиотека, ради которой люди прибывали с других частей континента. Мрачный орден Провидцев, собранный вокруг нее, поклонялся Древнему, существу столь огромному, что, по старым поверьям, оно было китом, а не человеком…       Он открыл глаза и снова посмотрел на солнце, рассеивая тьму воспоминаний. Затем, пытаясь отстраниться от самого себя, он внутренним взором представил эту комнату издалека, так, словно смотрел на нее из глубин Бездны. Вот человек, худой и никчемный, на большой кровати, с измятым от сна лицом и торчащими волосами… вот человек, повторил он про себя и испытал от этих слов насмешливое удовольствие. Затем поднялся с постели.       Часы утекали. Раскрывать Бездну становилось все тяжелее, время в ней текло иначе, и он терял силы, словно проживал там дни. Ночью он просыпался или утром, становилось не так важно. Ему нужно было лишь сомкнуть глаза, чтобы набраться сил для нового призыва.       Ванная комната была большой и светлой. Белая кафельная раковина сияла от чистоты. В карнакских трущобах, где он жил, работал старый санузел с холодной водой, но ванна была треснута и покрыта подозрительными пятнами. Все было в плесени и пахло сыростью. Когда он прикасался к трубам, они были холодными, неровными от влажно вздутой ржавчины. В ванной Башни работал нагреватель.       Он и раньше понимал озлобленность нищих, но лишь как закономерность. Ни ржавчина, ни холод не пробуждали в нем злости, но теперь он ясно представлял, как подобная жизнь изо дня в день растила в людях ненависть.       Ему предоставили чистую одежду, нейтрально белую и черную, хрустящую после глажки. Впервые глядя на нее, он даже улыбнулся, таким забавным показался ему контраст и такой смешной — сама мысль о своем теле в подобных вещах. Он взял брюки и рубашку, но оставил свою старую куртку. Даже четыре тысячи лет назад он не носил одежд высокого сословия. Самым красивым, во что его одевали, была церемониальная тога, в которой он и погиб. Но раньше, давно, ему нравились следы грязи на штанах, песок в подошвах сандалий и большие накидки. Он украл куртку своего отца, когда тот умер, и носил ее еще годы, прежде чем члены ордена нашли его на улицах.       Ну вот, он погружался в воспоминания, которыми пренебрегал на протяжении столетий. Неужели он все-таки менялся?       Чтобы проверить это, Чужой посмотрел в зеркало над раковиной. Обычно он был равнодушен к себе, но в этот раз изумился своим собственным чертам, словно долгое время наблюдал за незнакомцем, которым неожиданно оказался сам. У этого незнакомца были бледные зеленые глаза, запавшие щеки и унылая черта губ. Но у него также были густые черные волосы, растрепанные со сна, и легкая тень щетины. Вот он, человек.       — Я чувствую неприязнь, — произнес он, наклоняясь ближе к отражению. — Разве ты не презираешь эту жизнь? Ты так хотел вернуться к ничто… но скоро ты начнешь стремиться к комфорту, жаждать дружбы и эгоистично лгать. Так поступают люди. Такова и твоя судьба, сколько бы ты ни откладывал ее.       Он прикрыл глаза и отстранился, чувствуя, что ранил самого себя. Да, он человек. Как легко было причинить ему боль, даже лишь словами и даже тогда, когда он тысячи лет знал — слова не значили ничего. Скоро он станет безынтересным, простым и жалким, и ему будет стыдно смотреть на самого себя — стыдно, потому что он человек и чувствует стыд. Равнодушие казалось роскошью.       «Корво Аттано испортил меня», — подумал он, но так ли это было? Не обречен ли он был с самого начала, с самого первого шага за пределы Бездны? С тем же успехом он мог обвинить Билли Лерк. Но прекрасно знал и не таил от себя: виноват был он сам. Ибо на ком, кроме как на самом человеке, лежит вина за тягу к жизни? Билли Лерк помогла ему не потому, что была добра, хотя, конечно, в ней была доброта. Она помогла ему, потому что он умолял об этом каждым произнесенным словом.       Чужой умылся, больше не глядя на себя, провел рукой по волосам и ушел. Он переоделся, долго возясь с пряжкой ремня и шнурками на ботинках, и покинул комнату. У порога лежал поднос с едой. Он вспоминал поесть, только когда ощущал пустоту в желудке. И никто, вероятно, не хотел его будить, потому что так приказала императрица. Он задвинул поднос в комнату, съел несколько ломтиков сыра и направился дальше по коридору, совершая тот же путь, что и изо дня в день. Кабинет Корво находился в укромном углу дворца, окна выходили на город и Часовую башню — на противоположную от тюрьмы сторону. Слуги и служащие, проходившие мимо, все еще заглядывались на его незнакомое лицо, если, конечно, замечали его.       Когда он подходил к дверям кабинета, то расслышал из-за них шум. Затем оттуда вышла служанка, ухаживавшая за Корво. Ее звали Люсиль, и она была спокойной женщиной, не проявлявшей отвращения к тому, чтобы заботиться о немощном мужчине. Она хмуро взглянула на него и произнесла:       — Здравствуйте. Сегодня он не в себе.       — Добрый день. Что это значит?       — Он зол. Много ругается.       — Это хорошо, — сказал Чужой. — Недавно он не мог произнести и слова, не так ли?       — Разумеется, это хороший знак, — она поджала губы. — Просто будьте осторожны. Хотя он слаб… он высокий мужчина и сильно злится.       — Благодарю за предупреждение. Позвольте мне войти.       Она двинулась в сторону, и он вошел в кабинет и плотно затворил за собой дверь. Вокруг царил беспорядок — бумаги и книги, письменные принадлежности, одежда усеивали пол, словно ковер, наваленные друг на друга. Постель была смята, осколки разбитой посуды купались в остатках жирного супа с мясом и вареных яиц.       Корво стоял у окна, сгорбившись, и тут же обернулся к нему, услышав щелчок замка, с раздраженной бранью, готовой сорваться с губ. Однако, увидев его, ничего не сказал, только стал еще мрачнее, грознее.       — Если ты не собираешься отвечать на мои вопросы, тебе лучше выйти отсюда прямо сейчас.       — Я с удовольствием отвечу на твои вопросы, Корво, — спокойно отозвался Чужой, испытывая нежность к этой злобе.       Корво, все еще насупленный, внимательнее всмотрелся в него.       — Я тебя знаю?       — Пока нет. Однако я знаю тебя очень хорошо, мой друг. И в скором времени, надеюсь, ты тоже меня вспомнишь.       — Что со мной случилось? Я был ранен?       — Не физически. Темная магия повредила твоей душе. Теперь ты восстанавливаешься.       Корво некоторое время молчал, больше не глядя на Чужого. Его глаза остановились на каком-то из множества предметов в комнате.       — Как давно это было?       Он видел себя, понял Чужой с сочувствием. Видел свое старое лицо.       — Несколько месяцев назад, — мягко произнес Чужой. — Скоро все недостающие части снова вернутся к тебе. Я здесь, чтобы помочь.       Он подошел ближе, но Корво напрягся и направил на него враждебный взгляд.       — Не подходи, — предупредил он.       — Доверься мне, — сказал Чужой, не останавливаясь.       Он призвал Бездну, и время замерло, замер весь мир и засверкал бледным сиянием в трещинах окна. Корво, несомненно ощутив это, растерянно оглянулся. Когда он поднял взгляд и увидел, что потолок, рассыпавшись, застыл у него над головой, его глаза широко раскрылись от удивления.       — Ересь? — произнес он, пытаясь сохранять резкость, но его лицо, разглаженное благоговением, и голос, дрогнувший от волнения, не могли лгать.       Чужой взял его руки в свои и призвал опуститься на край кресла.       — Для фанатиков, да. Но не для нас с тобой. — Он мягко провел по щеке Корво, наклонился и тихо приказал: — Спи.       Веки Корво закрылись, а голова опустилась на ладонь Чужого. Слово все еще имело отголоски силы. Он не знал, на сколько их хватило бы, но пока их было достаточно для измученного разума Корво.       Чужой оставил его видеть сны, а сам, вновь прислушиваясь к отдаленному биению сердца, отправился на поиски осколков. Что-то было не так, сразу понял он. Сквозь ясно звучащее сердцебиение где-то вдали раздавался не шепот, не зов, а визг.       Стоило ему распахнуть дверь, как голубая пульсирующая пустота разверзлась перед ним: не было ни лестниц, ни коридоров, ни плавающих обломков. Только кит изгибал свое серое продолговатое тело где-то недостижимо далеко. Внезапно сильный порыв толкнул его в спину, и он, затаив дыхание, упал.       Не было ни ветра, ни шума. Только тяжесть сопротивления, с которым тело преодолевало пространство, и страх — потому что это был не сон. В следующую секунду земля сформировалась под ним. Он видел зеленый холм, камни, возникающие из пустоты, чтобы выстроить высокое здание, видел синеву плещущегося моря и даже услышал шум волн — прежде чем рухнул на траву и покатился вниз.       Это был долгий, мучительный спуск, и, когда он открыл глаза, его одежда была порвана и грязна еще более, чем прежде, на брюках остались зеленые пятна, в волосах торчала трава, а щеки и ладони были исцарапаны — конечно, по-настоящему лишь здесь. Он поднялся, отряхнул одежду и направился к высокому белому зданию, покоящемуся на столь же белых камнях прямо над морской стихией. Белый утес — родина Аббатства.       Аббатство хранило следы изящного доимперского стиля. Даже после того, как крупнейший ковен, обитавший здесь прежде, был истреблен, а здание отстроено заново, некоторые элементы архитектуры носили чисто эстетический характер, столь противный аскезе смотрителей. Там были барельефы, украшенные лавром и цветами, капители колонн с акантом, сплетенные узоры архивольтов с мотивами, которые он помнил еще по храмам Пандуссии; на некоторых окнах сохранялись старейшие цветные витражи с изображениями звезд, китов и быков — присутствие последних указывало уже на позднюю эпоху и ритуальные традиции Гристоля. Сколько бы тяжелых знамен и флагов Аббатство ни вывесило на фасад, оно не смогло бы скрыть эту красоту. И даже в своих редких проявлениях она казалась более естественной, чем тяжелые, строгие и монолитные формы классического имперского стиля.       Зазвенели колокола. Чужой поднялся по ступеням и вошел в огромный церемониальный зал, украшенный серо-золотыми драпированными тканями и высокими статуями Верховных смотрителей. Где-то под этим местом располагалась священная крипта с гробницами, хранящими их старые тлеющие кости. Самый бессмысленный расход пространства.       По залу разносился голос Верховного смотрителя Кэмпбелла, одетого в торжественную белую мантию. Он стоял на помосте перед кафедрой и зачитывал отрывки «Изречений смотрителей». Перед ним императрица Джессамин Колдуин держала на руках свою рожденную семь дней назад дочь. Проходила священная церемония имяналожения.       Наконец-то, подумалось Чужому, наблюдающему издалека за неподвижными фигурами императрицы и Кэмпбелла. Нынешняя императрица Эмили Колдуин будет рада, когда ее отец посмотрит на нее с узнаванием.       Чужой оглядел зал и нашел Корво, ожидающего в одном из темных углов. Законы ритуала не позволили ему приблизиться к кафедре, но он бесстрастно и собранно следил за церемонией издалека, как верный защитник Ее Величества. Под монотонный голос Верховного смотрителя, расходящийся эхом, Чужой приблизился к Корво и пригляделся к его лицу. Свойственная зрелому возрасту мрачность уже завладела его чертами, но лишь тот, кто совершенно его не знал, мог не заметить мягкости в ломкой линии его бровей и расслабленной челюсти. Растерянная нежность, проявившаяся у мужчины, который помнил нежность лишь по мимолетному материнскому прикосновению. Только Джессамин и Эмили когда-либо пробудят это в нем — две женщины, которым он беззаветно посвятил свою жизнь.       — По воле его матери, Императрицы Островной империи, это дитя принимает имя Эмили Дрексел Лела Колдуин, первая в своем роду. Да будет так.       — Когда императрица была жива, — произнес Чужой, стоя рядом с Корво и наблюдая за тем, как Кэмпбелл ставил подпись на бумагах, — ты не чувствовал ее своей. Она принадлежала Джессамин, хотя ты и любил ее. Ты сам забывал, что отец. Ни мир, ни совесть не позволяли тебе взять на себя такую роль. Но когда ее матери не стало… Ты боролся не за маленькую императрицу, а за дочь. Твоя воля проснулась, пусть и сокрытая по-прежнему от других. Долгие пятнадцать лет ты был отцом. И теперь, мой дорогой друг, она не хочет лишаться тебя так же, как ты однажды лишился ее. Эта семья еще будет жить, пока один из вас не закончит свой земной путь.       Он оставил Корво и приблизился к императрице Джессамин Колдуин, почтительно выпрямленной, гордо и спокойно смотрящей на Кэмпбелла. Ее дитя спало у нее на руках, накрытое сверху церемониальной белой тканью, украшенной кружевом. Он мягко забрал эту ткань и покинул Аббатство на Белом утесе.       Мощеная камнем дорога привела его к обрыву. В белых камнях были выбиты ступени, и он спустился вниз, к небольшому берегу, омываемому волнами. На этом берегу стояло кресло, где спал Корво Аттано, и опустошенный стол. Среди влажных мшистых камней лежали брошенные книги со смятыми страницами, дрожащими на ветру.       — Какие воды ты видишь в своих грезах? — произнес Чужой, наблюдая за этим стариком у моря, изможденным и потерявшим душу. — Находится ли за горизонтом Серконос, так тобою любимый? Или ты представляешь себя тем, кем стал бы в иной жизни, — китобоем с истерзанными мечтами?       Что-то раздалось в воздухе, и Чужой оглянулся на воды, что накатывались на берег и пенились меж черными камнями. Там, в туманной дали, появился темный силуэт, вздымающийся из вод. «Кит», — подумал он с очарованием и удивлением, но вместо песни, так привычной слуху, услышал лишь визг.       — Понятно, — тихо сказал Чужой и ступил на камни, а с них — на волны. Сон был легкий, и вода плескалась у него под ногами, как призрак, как дымка, бесплотное наваждение. Кит вынырнул вновь, уже рядом, чуть в стороне, и Чужой увидел его окровавленную пасть, изрезанную шрамами голову, туловище, изборожденное глубокими ранами гарпунов и ножей. Страшный звук, исходивший от него, теперь меньше напоминал визг. Это был крик, это было рычание, шипение и холодное бормотание разных голосов из разных времен. Бездна смешала их воедино в амальгаму гнева, презрения и ненависти.       Кит не нырнул в воду. Он необыкновенно изогнулся в пространстве Бездны и раскрыл перед Чужим свою громадную узкую пасть. Чужой пошел ему навстречу. Он видел водоросли, остатки костей и царапины на внутренней части рта кита, слышал запахи глубинного разложения из его нутра, а потом пасть сомкнулась, и темнота накрыла его. Он, однако, шел вперед.       То, что встретило его, было необыкновенным слиянием реальности, Бездны и безумных мечтаний. Он находился в китовой туше, из которой выскоблили все внутренности. Позвоночник в окружении реберных дуг простирался вдаль, как небесный свод, придавленный сверху красной сочной плотью. Руины Радшора стояли, затопленные грязными водами, и дрожали, постоянно смещаясь, как нечеткое воспоминание, едва поддерживаемое Бездной. Здания заросли плющом, зеленые от мха серконосские деревья обнимали их, заполняя щели и поддерживая накренившиеся стены. Повсюду росли кусты, покрытые цветами; яркая сирень благоухала сквозь невыносимый смрад гнилья и сырости. Красота смешивалась с уродством, душила это уродство и питала его и оттого была еще уродливее, чем самые мрачные воспоминания, отраженные здесь.       Он шел по хлюпающим водам, и с каждым его шагом все вокруг менялось. Особняк Бойлов, Часовая Башня, стеклянные центры Ткацкого квартала, старый паб… Призраки мест и событий мелькали, как вспышки разрозненной памяти. Цветы плавали под ногами.       Все здесь было исполнено зловещей, гнетущей силы, и этот звук, что влек его вперед, был ее выразителем. Такого ощутимого давления Бездны он не испытывал нигде, кроме Чертога. Но даже там, где души его меченых изнывали, рыдали, гневались и предавались холодному безразличию, находиться было не так тяжело. Давление было искусственным. Чужой вдруг понял, что это пространство сшито разумом с намерением, а не случайно. И вряд ли это было сделано разумом Корво.       Он добрался до источника звука там, где тьма густела, озаряемая только тусклыми вспышками Бездны. Необыкновенный сад, выросший среди крови и грязи, замыкался тугим сплетением черных корней. С ветвей свисали тела — десятки тел. Императрица Джессамин Колдуин и ее юная дочь, белое и черное, были единственными, кто сохранил свои лица и тела нетронутыми. Других расклевали праздно отдыхающие вороны.       На камне, среди пышной зелени и цветов, среди пятен ворвани и мертвых мотыльков, восседала тень. Тело ее постоянно менялось. То это был человек, то крысиный король. Когда Чужой приблизился, тень поднялась ему навстречу, словно ожидала его, и в дрожащих очертаниях ее лица на мгновение промелькнул шрам и тусклые, размытые морские глаза.       Чужой протянул руку, прикоснулся к ней самыми кончиками пальцев и холодно повелел:       — Сгинь.       Тень рассыпалась и обнажила то, что охраняла, — сухую черную розу, шипящую, как змея, и рычащую, как огромный зверь. Пространство вокруг нее сердито изгибалось и трещало, столько в ней хранилось ненависти и боли.       Чужой осторожно прикоснулся к ней. Воспоминания в этой маленькой розе пронзали и кололи не хуже шипов. Картины мучений, созданных праздной рукой, кошмар за кошмаром, ломающие волю, корчащийся в безумии разум, сердце, бьющееся так гулко и так больно. И столько ядовитых слов в пустых, злых разговорах, которые ничего не значили…       Чужой испытывал и ледяной гнев, и сострадание, и в то же время ни с чем не сравнимую скуку, приходящую тогда, когда его меченые избирали самый ничтожный из путей.       — Здесь больше нет ничего для тебя, Далила. Это конец.       Он долго смотрел на розу, впитывая все, что разрушило душу Корво Аттано, а потом сжал ее в кулаке, и она легко обратилась в труху, хрупкое создание, ослабленное отсутствием своей мучительницы, почти потерянное среди самых сильных осколков души, стремящихся жить. А это, это жалкое, молящее о смерти создание… достойно было только погибнуть.       Чужой отвернулся и направился прочь. Кости ребер гулко затрещали, ломаясь, и рассекли плоть. Чужой вошел в трещину и оказался на каменистом берегу под утесом. Мертвый кит неподвижно лежал там, серый, раскинувший плавники, с огромной кровавой раной в теле, раззявленной челюстью и пустым маслянистым глазом. Корво Аттано спал в своем кресле под мерный, неестественный шум волн, оторванный от самого движения воды, и туша кита словно охраняла его. Где-то вдали взывали быть найденными другие осколки.       Чужой наклонился и вложил в руку Корво белую ткань, взятую с церемонии имяналожения. И когда Бездна вокруг них тяжело отступила, ткань исчезла вместе с ней. Глаза Корво приоткрылись, остановились на Чужом, но, казалось, он лишь видел сквозь сон, откуда-то издалека, из грез, которые сам не понимал.       — Кто ты такой? — своим старым голосом спросил он. — Ты всегда там, где я не могу тебя вспомнить.       — Ты вспомнишь, — пообещал Чужой, вновь прикладывая руку к его теплому, изможденному лицу. — Я найду себя в твоей памяти и верну тебе. Но если нет, моя дружба будет с тобой столько, сколько тебе еще отведено, дорогой Корво. Отдыхай.       И Корво вновь бессильно отдался сну.       Когда Чужой вышел из комнаты, ему пришлось ухватиться за стену, чтобы не упасть. О, как он устал. Бездна истощала его ум и тело неумолимо, и он даже не мог назвать это мучением. Дорогая цена за возможность увидеть дом.       Краем глаза он заметил, как Люсиль потянулась к нему, но осторожно отклонился от прикосновения.       — Как вы себя чувствуете? — нарочито спокойным голосом спросила она.       — Усталым, — сказал Чужой. — Позаботьтесь о Корво Аттано, пока суп не пропитал все письма, которыми он будет дорожить, когда достаточно поправится.       — Я могу позвать Александра, чтобы он проводил вас.       — Нет необходимости, — ответил он, уже уходя и не заботясь о прощании. Он хотел лишь опустить голову на что-нибудь, что не будет полом, и прикрыть ненадолго глаза, пока тяжесть тела не перестанет так давить на кости. Было горько чувствовать такое истощение. Еще одно напоминание о человеческом бессилии и потерянных связях.       Идя по коридорам Башни, он вспоминал о старых народных сказках островов — о морских зверях, оборачивающихся людьми, чтобы ступить на землю и прожить человеческую жизнь. Редко случалось так, что они возвращались обратно к морю, и Чужой представлял: что, если бы они пожелали вернуться, но не смогли, обреченные быть людьми до конца своих дней? У сказок не было для него ответа, однако ответ был повсюду вокруг него, он наблюдал этот ответ в течение долгих тысяч лет: люди всегда были обречены оказываться в чуждом мире, привыкать и выживать. Будь то любопытство или обстоятельства, толкающие их в неизвестность. Все было просто, и для него все тоже окажется простым.       Возможно, ему стоило написать свою сказку.       Мысль показалась ему очень забавной, но он забыл о ней в то же мгновение, как ступил в свою комнату. Едва не перевернув ногой поднос с едой, он сбросил грязную куртку и штаны, стянул через голову рубашку и лег в постель, где свернул свои длинные конечности. Засыпая в тишине, он чувствовал себя так, словно лежал на морском дне, но не морским зверем — а человеком, раздавленным толщей воды.       Ему снилась встреча с Руаном Марло. Возможно, во сне все было не так, как на самом деле, но Руан Марло спросил у него, как его зовут, и Чужой ответил:                     Он открыл глаза в темноте вечера, все еще уставший. Кто-то стучал в дверь, но у него было недостаточно сил или желания, чтобы подняться, одеться и открыть ее. Это могла быть сама императрица, но он надеялся, что хорошие новости, которые вскоре до нее дойдут, смягчат эту грубость.       Стук прекратился, и ожидающий за дверью, кем бы он ни был, ушел. Чужой вновь закрыл глаза, но сон не возвращался. Минуты текли, и с ними нарастало ощущение голода. Он медленно стащил себя с постели и присел возле оставленного днем подноса. Там был поджаренный хлеб, уже сухой и хрустящий, и немного жирной, неприятно пахнущей колбасы. Он все съел, совершенно равнодушный ко вкусу или степени испорченности.       В комнате было тихо, темно, душно и одиноко, но это одиночество было прохладой для его разгоряченного сердца. Он был в безопасности, знал, куда себя деть и для чего, и его желудок насытился. Солнце давно село, и последние сиреневые сумерки растворялись на западе. Улицы Дануолла светились — фонарями, прожекторами, окнами домов. Отсюда, из Башни, город был неподвижен и неодушевлен, но свет наполнял его, как дыхание, как свидетельство жизни. Чужой долго рассматривал пейзаж, подсвеченные вывески заводов и крупных производственных предприятий, дым, вздымающийся почти неразличимыми серыми линиями от крыш домов, и мысли его текли вокруг воспоминаний Корво Аттано.       У него тоже были мать и отец. Он помнил их судьбы, даже их лица. Они не были ни нежны, ни жестоки. Это была самая обыкновенная семья, умирающая от голода среди улиц огромного города. Он нашел своего отца на песочном берегу еще до того, как волны унесли тело; он лежал головой в воде, уткнувшись лицом глубоко в песок, и его кровь давно растворилась в морской пене. Вероятно, он был пьян и подрался с кем-то. Мать умерла от болезни, и соседи закопали ее во дворе, пока он носился по улицам и заброшенным катакомбам, что были так излюблены детьми города несмотря на то, что многие из них заблудились и сгинули там.       Когда-то эти люди дали ему имя. Что он ответил Руану в том сне?.. Мог ли он в самом деле ответить? Хотел ли отвечать?       Меченых, кроме императрицы Эмили Колдуин, больше не осталось. Его имя почти выродилось, сгинуло и не принадлежало никому, кроме него. Он испытывал чуткое и интимное желание умертвить его вместе с самим собой, забрать его в могилу, куда он неизбежно сойдет, вскоре или через годы, не распространять его инородное звучание, забытое народами островов. Имя мертвого человека… зачем носить его с собой?       «Однако я не мертв», — подумал он. Если бы он был мертв, все было бы проще, и он не был бы озабочен этими размышлениями, как живой человек, которому предстояло прожить целую жизнь.       «Я застрял в крайностях. Жизнь и смерть. Середина — существование — для меня потеряна». Однако крайности были обманчивы и опасны, особенно для тех, чья воля не имела значения для мира.       «Это пугает меня? Отсутствие былого величия, значимости? Если так, то мне и не стоит начинать жить». Натурфилософы были гордостью империи. Они доказали, что мысль, подчиненная и направленная, способна менять мир, определять пути, предсказывать будущее. Однако тяжесть их мудрости заключалась в постоянных измышлениях, которые требовали примирения внутреннего «я» с внешним миром, невозможной объективности суждений. Он чувствовал, как прежняя мудрость, не обремененная попытками понять себя и примириться с собой, постепенно покидала его. Он погрязал в бессмыслице раздумий, мчащихся по кругу, и, казалось, не мог отказать себе в том, чтобы увлечься ими.       Он скучал по любопытству. Месяцы… и ничто не тронуло его достаточно, чтобы пойти, увидеть и узнать.       Дануолл был такой же, как и пятьсот лет назад. Пандуссийский город, из которого он пришел, был в руинах. Где-то там, в древних библиотеках, среди пыли и заплесневелых бумаг, жили крысы. В своем воображении он представил себя там, поселившегося наедине с тьмой и тишиной. Это принесло лишь мгновенное облегчение, потому что, как бы ни была красива мечта, в такой судьбе не было никакого достоинства. Каков тогда был правильный путь жизни?       На стекле он видел свое собственное размытое отражение. Наклонившись ближе, он тронул свое веко. Глаза были светлые, человеческие. Если бы люди могли смотреть на него дольше мгновения, они не узнали бы в нем того, кого видели в Бездне. Он существовал лишь потому, что все еще были те, кто помнил его. Желал ли он собрать душу Корво Аттано, чтобы сохранить в ней самого себя?       Чужой прикоснулся лбом к холодному стеклу. Столько боли — он должен был десятилетиями слушать стоны китов, чтобы заглушить ее. Осколок души Корво Аттано истекал ею, как кровью, и Чужой запомнил ее, потому что никто и никогда больше о ней не узнает.       Часовая башня высилась далеко, но по расположению стрелок он понял примерное время. Почти девять.       Он поднял с пола одежду, отряхнул и переоделся. В ванной он снова умыл лицо, прополоскал рот, выскреб песок из глаз и ушел, не глядя на отражение.       За дверью стоял поднос с ужином. Чужой принес его в комнату, внимательно разглядывая. Чайник с холодным чаем и красивая, сочная, раскрытая рыба, украшенная лимоном и зеленью. Какое-то время он смотрел на нее, а потом, поддаваясь странному порыву, игнорируя столовые приборы, зачерпнул пальцами горсть мяса и отправил в рот. Под зубами, когда он жевал, скапливался яркого вкуса сок. Мясо было мягкое, лишенное костей. Он заставил себя проглотить, бездумно ожидая, как отзовется в нем этот новый человеческий опыт.       Потом его затошнило, и он направился в туалет, где склонился над белым унитазом. В нос ударил кислый запах желчи. Убрав за собой и снова умывшись, он покинул комнату.       Башня в этот час была отнюдь не тиха и спокойна. Работа прекратилась, но слуги носили белье, вытряхивали шторы и мыли полы. Некоторые части Башни все еще отстраивались. Там летала пыль от сломанной плитки, стены были не освещены, и лишь тусклые огни улиц проникали через окна, создавая маленькие светящиеся облака в темноте. Вдоль коридора лежала древесина, бумажные обои, столярные и механические инструменты, и Чужой, аккуратно ступая, видел, как белели от налета его изношенные ботинки.       Кабинет императрицы располагался этажом выше тронного зала. Было причудливо видеть, как оформление менялось от холодного к теплому, когда помещения сменяли друг друга. Вдоль лестницы тянулись картины именитых художников — подарки творцов, накопленные в течение столетий, — сухие растения стояли в декоративных вазах, живые — тянулись по стенам, рассаженные в подвесных стеклянных горшках. На красном ковре вился узор из позолоты.       Чужой на секунду остановился, чтобы дотронуться до засушенного желтого папоротника. Жесткие перья укололи пальцы.       Он постучал в кабинет императрицы и сразу же услышал приглашение войти с другой стороны.       Кабинет Эмили был гораздо больше, чем кабинет Корво. Пространство было структурировано, любой возможный беспорядок отсутствовал — прямая противоположность ее отцу, который, даже не будучи едва живым, содержал свои рабочие и личные материалы в знакомом лишь ему хаосе. Императрица стояла возле двух высоких кресел, словно ожидала его. И, возможно, так оно и было — она видела сквозь стены не хуже, чем ее отец.       — Ты в порядке? — спросила она, пренебрегая приветствиями.       Она научилась прекрасно держать лицо, даже перед близкими. Но ему не нужно было хорошо ее знать, чтобы увидеть заботу. Как много значила внешность — и как мало она по-настоящему была важна.       — Настолько, насколько возможно, — ответил Чужой.       — Звучит недостаточно надежно. Просто знай, если тебе что-нибудь понадобится, это будет исполнено.       Хотя такое рвение не было для нее необычным, ей не свойственно было проявлять его так прямо и охотно. Чужой понял, что она уже виделась с отцом.       — Я благодарен за щедрость.       — Эта щедрость не покрывает и малой части того, что ты делаешь, — серьезно ответила императрица. — Пожалуйста, садись.       Он опустился в одно из кресел, и она тоже. Они сидели рядом, как старые знакомые, хотя он едва ли мог признать себя ее другом или кем-то, кто ей важен. Она не несла в себе любви своего отца, и он чувствовал, что Корво был единственным звеном, соединявшим их, даже после долгой и мрачной истории о Далиле. В конце концов, хотя Далила была их общим врагом, цели у них были разные. Империя могла рухнуть, и Чужому было бы все равно. Столько цивилизаций приняло свой конец под его взором.       Он хотел спросить о другом, но его мысли вновь обратились к собственному имени.       — Если позволите, у меня есть вопрос, императрица. Быть может, личный.       Она наклонила голову, не ожидая этого.       — Что тебя интересует?       — Как часто вы используете свой дар?       Императрица не тратила время на раздумья:       — Постоянно. Чаще, чем одобрил бы Корво.       Корво не хотел для нее судьбы меченой. Он взращивал в Эмили недоверие к магии, но был честен, когда говорил, что ищет ее сам, мечтает о ней, воображая ее не такой, какова она на самом деле, и потому обманываясь. Он поклонялся, но его дочь использовала свои силы лишь как инструмент, не обеспокоенная их природой. Ее интересовала польза, а не философия. Такое отношение к дарам Бездны Чужой находил самым разумным и безопасным. Редко кто из его меченых не задыхался в сердцевине спирали безумия, которое порождала связь с Бездной. Все в том мире было не для человека.       Он видел множество путей для Империи. Видел возможности ее расцвета и падения. Быть может, вскоре падет и эта цивилизация, но не при этой императрице. Власть хорошо ей шла, со всей ценой, которую приходилось платить.       — Почему ты спрашиваешь?       Чужой моргнул.       — Всего лишь любопытство. В этом мире больше не осталось никого, кто владел бы тем, чем владеете вы.       — Совсем никого?       — Совсем никого, — подтвердил Чужой, думая о бедных сгинувших душах, которые приняли от него дар в этот гордый, гениальный и печальный век. Все они ушли раньше, чем он предполагал, не успев даже как следует удивить его, и он, как ни странно, испытывал нечто близкое к скорби из-за этой потери. Те, кто родился в это время, какие они были? Он не сумел познать их до конца.       — Ясно, — ответила императрица. — На мгновение я подумала, не жалеешь ли ты, что подарил это мне.       Жалость о выборе — не то чувство, которое было ему знакомо. Такая мысль даже не приходила ему в голову, настолько она была бесполезна и неразумна.       — Я никогда не ошибаюсь в людях, — произнес Чужой, — и я, конечно, не ошибся в вас. Но вам не нужно мое одобрение.       — Разумеется, нет, — легко ответила императрица. — Мне просто было интересно. Но ты пришел сюда поговорить о другом, не так ли? — заметила она, и мысль об отце смягчила ее черты. — С ним все хорошо. Он… помнит меня. И маму. Он ел. И ходил на улицу.       — Я рад это знать.       — Он спрашивал о тебе.       — Его любопытство понятно.       Она чуть прищурилась.       — Тебе не интересно, что именно?       — Я узнаю сам, когда увижу его в следующий раз.       Отчасти он был позабавлен ее попытками. Ему вспомнился ее возлюбленный, все еще дипломат в Морли. Возможно, она скучала.       — Я все еще не понимаю, как тебе это удается, — она смотрела на него со спокойным и пристальным интересом, как на нечто знакомое, но необъяснимое. — Ты говоришь, что способен путешествовать по Бездне наяву, но также утверждаешь, что ты человек. Объясни мне это.       На стене позади стола императрицы висело несколько сребрографий. Дануоллские пейзажи, памятники архитектурной старины, несколько снимков с друзьями и близкими, запечатленные моменты крупных государственных празднеств. Прямо напротив Чужого висела сребрография, на которой двадцатилетняя императрица Эмили Колдуин стояла в окружении приближенных лейтенантов и капитанов из личной охраны. Рыжие волосы Алекси Мэйхью, стоявшей за ее правым плечом, получились серыми. Он смотрел на изображение, пока размышлял.       — Вы знаете, как действует ваша метка?       Императрица сжала пальцы в кулак и взглянула на тыльную сторону ладони.       — Как проводник. Мне всегда казалось, что это небольшая трещина прямо на теле, через которую течет Бездна.       — Это мудрый взгляд.       — Хотя мне все еще неясно, как с этим связаны мои способности.       — Способности определяются склонностями. Как Бездна в ваших снах изображает ваше восприятие реальности, так и ваше восприятие реальности, ваше самоощущение моделирует поток Бездны, когда она проникает в вас, а не наоборот.       — Понятно. Значит ли это, что ты весь — метка? Большая трещина в Бездну?       Он покинул Бездну без отметин. Но ритуальные чернила с символами священного пандуссианского языка расплылись на его коже, как синяки, пятна с неясными очертаниями. Впрочем, он сомневался, что именно они связывали его с Бездной — он никогда не ощущал отдельных каналов силы в своем теле. Бездна пронизывала его, как сама жизнь, ей отзывалась душа.       — Можно сказать и так. Мое тело пробыло в Бездне много, много лет, императрица. Быть может, я связан с нею навсегда. А может быть, однажды эта связь истончится настолько, что я не сумею услышать даже ее отголосок. Лишь время покажет.       Он втайне надеялся, что она не оставит его никогда. Но, возможно, это было от одиночества, которое так свойственно людям. В этом мире у него не было ничего, кроме места, откуда он пришел, — и даже оно отвергало его.       В молчании прошло некоторое время. Императрица поднялась с кресла и встала у окна, глядя в ночь. Ее рука легла на холодный подоконник.       — Я должна поблагодарить тебя, — спокойно произнесла она. Слова были взвешены, продуманы. — То, что ты делаешь для него, для меня… это не имеет цены.       — Вы мне ничего не должны. Даже благодарности.       Она обернулась. Он чувствовал на себе ее внимание, как настойчивое прикосновение.       — Ты уже решил, чем собираешься заняться потом? — просто спросила она.       Потакая ей, он поразмыслил, что мог бы сделать. Карнака, Дануолл… город не имел значения, ибо все города были одинаково чужды. Будущее оставалось закрытым, но он помнил, что всегда были возможности, ведущие к разным результатам. Дороги смерти и дороги жизни. Но все еще не знал, какой желал идти.       — Я еще не решил, — правдиво ответил он. — Вероятно, останусь в Дануолле. Может быть, отправлюсь глубже на континент. Вы знали, что в Пулвике никогда ничего не происходит? Там пасут домашний скот и живут в хижинах, по сравнению с которыми дома столицы кажутся гигантами. Там почти не используют ворвань, и первый человек, предложивший обрабатывать трупный жир для хозяйственных целей, был родом именно оттуда. Семьи многодетны, и каждая возделывает свой сад.       — Это то, чего ты хочешь?       — Что вам известно об аскетах Прадима? — продолжил он. — Это город в центре Тивии с самыми старыми храмами северных народов. Аскеты зарывают себя в землю, отказываются от пищи и воды и молчат, демонстрируя высшую добродетель и мудрость отречения, пока не умрут. Иногда в своих пещерах они переписывают старые книги о местных религиях на языке, который почти утерян тивийцами. А на островах Вей-Гона собираются целые ордены, где люди истязают себя кнутами и палками, веря, что это воспитывает силу духа.       Императрица молча и внимательно смотрела на него, ожидая, пока он закончит.       — Передо мной бесконечное множество возможностей, — произнес наконец Чужой. «Но у меня даже нет денег на корабль».       — Однако я повторю, — сказала императрица, — что из этого ты хочешь?       Что это было? Чужой прислушался к себе. Где-то там, под сердцем. Неужели это закипало раздражение? Казалось, он достаточно беседовал об этом с самим собой.       — Я хочу вернуться домой, — ответил он, отчасти под влиянием этого раздражения.       Императрица помедлила.       — На Пандуссию?       Чужой криво улыбнулся.       — Почему бы и нет?       — Ты не отвечаешь на вопросы прямо, — заметила императрица.       — Прошу прощения. Я недостаточно разобрался в себе, чтобы чувствовать себя честным во время этого разговора.       — Тогда приходи ко мне, когда определишься со своими желаниями, — сказала после некоторой тишины императрица, глядя ему в глаза глазами своего отца, решительными и честными. — Возможно, это не так очевидно, но ты принял участие в моей судьбе. Я бы сделала для тебя то же самое. Неважно, насколько велика разница между тогда и сейчас. Между нами.       В тот момент, впервые, отблеск неопределенного желания вспыхнул в нем. Но более всего он чувствовал себя неприятно обремененным ее волей.       — Я понимаю, что это предложение исходит от доброты. Но я не желаю его принимать.       — Я знаю, — императрица чуть дернула уголком губ. — Поэтому ты и достоин того, чтобы я предложила.       Чужой прикрыл глаза, намереваясь закончить этот разговор.       — Я навещу лорда-защитника утром, — сказал он, поднимаясь. — Если позволите?..       — Иди. И спасибо тебе. За все.       Он не принял благодарность близко к сердцу и покинул кабинет императрицы. Вместо того, чтобы возвращаться в свои комнаты, он покинул Башню и спустился туда, где ее высокая каменная стена тянулась над самым скалистым обрывом. Море казалось черным и тихо шумело внизу. Он хотел увидеть кита. Услышать знакомую песню. Потом он снова сказал себе, что ничто уже не будет прежним — ни киты, медленно погибающие, ни их песни, больше не знакомые. Даже созвездия теряли прежние формы. В глубинах Бездны будущее империи простиралось перед ним еще на пятьсот лет. Затем — крах. Сколько она продержится теперь?       Когда он отвернулся от моря, то увидел в темноте бесшумно оскаленную пасть волкодава.