Что бы ты ни делал

Руки его сложены в молитвенном жесте, белые практически как свет на чёрном фоне груди. Густо накрашенные глаза целомудренно прикрыты, но слишком порочно изогнуты грешные-грешные его губы. За эту афишу наверняка дрались бы девчонки, чтобы потом повесить в своих девичьих комнатках, ловя иногда свой взгляд, утекающий по прозрачно-чёрной блузе к кожаным штанам, и стыдливо пунцоветь. Но она, тем не менее, лежала на его полу, с задранным уголком, прикрывающим бёдра от греха подальше, — сегодня кто-то издевательски положил её с утра ему под дверь. Он собрался смотаться за здоровыми овощами, проигнорировать заманчивые хрустальные бутылки на полках с алкоголем, позволить себе только пару пачек сигарет и сесть снова терзать гитару, не доставая из неё ничего, кроме красивого разочарования, он открыл входную дверь и споткнулся о неё, афишу, полутораметровую, немного запачканную — срывали на улице, со стенда. И чего греха таить, он сразу знал, чьи чёрные кудри увидит, когда развернёт полотнище. У Вадика вышел новый альбом — богохульные, злые, развратные и протестные Семь Миллиардов Богов. Альбом бы ничем иным, как коктейлем Молотова, рёвом тысяч глоток, чёрными глазами развратной женщины, слитыми в бутылку водки и разлитыми по стопкам. На концертах только начавшегося тура в его поддержку происходило нечто, Глеб стыдливо, через режим инкогнито, как порно, посмотрел две записи. Накрашенный, манерный, пьяный до злости, куража и похоти брат с высоты небольшой сцены зала втрое меньше, чем они собирали вместе, орал и стонал свои песни, гримасничал, кокетничал, откидывал назад мокрые волосы, как будто видео и правда было порнографическим. Руки его скользили по грифу практически обещанием, а на бёдра Глеб старался не смотреть — во-первых, это всё-таки брат, во-вторых, он не фанат, а в-третьих, самое стыдное, он не смог пропустить поплывшие от жара и пота тени, чёрными каплями стекающие по щекам, как у Пьеро. Он толкал со сцены речи на грани дозволенного, щёки его горели румянцем, как в детстве, только теперь не было в этом ничего милого и родного. На интервью он сплошь был пьян, — лишь бы не сел опять! — блистателен и нечаянно эротичен. На фото с фанатами — липковат, смазан и горяч. По телефону — истеричен и непримирим, трубку бросал, звонил снова через минуту, бил по нервам. После чёртовой афиши хрустальные бутылки были всё заманчивее. Глеб чётко знал, после какого стакана ему станет наплевать, тихо и хорошо, и все ноты вдруг обретут гениальность, и это знание было лезвием в пальцах. Поэтому он тапком откинул афишу, закрывая лицо брата, сжал кулаки до ломоты и представил, как скомкивает всё это — афишу, брата с кожаными штанами, гитару, которая не давала ничего настоящего, собственные пальцы, выдающие ломкие пластиковые тексты и плоские мелодии, — и выбрасывает в мусорное ведро. Полегчало. Встал, накинул кимоно, влез в ботинки и пошёл по смурной улице в магазин напротив. Ему не хватило того нерва и развязности, какие были у брата. Вместе бесноваться и играть на сцене было приятно и естественно, а отдельно он так не мог. Глеб всегда был поосновательнее, что бы там фанаты не говорили, и когда они аккуратно расстались, поставив сверху Эпилог, как могильный камень, всю дьявольщину забрал Вадим. Глеб писал, выпускал даже синглы, пытался аранжировать старые песни, но всё было не то. Положа руку на сердце, хорошие песни были и немало, он зря ругал их и считал игрушечно-пластиковыми, не тем был он сам. Звук, выходящий из-под его пальцев, даже в самые плохие дни был лучше, чем половина шоубиза десятых. Но звук был снаружи, а внутри чего-то перестроилось навсегда. Глеб подхватил лишнюю пачку кукурузных хлопьев, смутно вспоминая, как когда-то залил такие же коньяком, и они с братом ржали. Вкусно было. И весело. Везде брат, чёрт бы его побрал!