Приворот.

      Финист просыпается, и, к его счастью, первое, что он видит — Цвырь, прижимаийющийся к его боку. Сонно улыбнувшись, Финист зарывается пальцами в его взъерошенные волосы, свободную руку кладëт ему на талию. Из-за немного задравшейся во время сна рубахи его ладонь соприкасается с горячей бледной кожей. Финист делает мысленную пометку о том, насколько сильно различаются температуры тела и хвоста Цвыря, в задумчивости его рука сама проскальзывает под рубашку и оглаживает поясницу, наслаждаясь ощущением жара под своей ладонью.       Цвырь шевелится, Финист вздрагивает от ощущения горячего дыхания на своей груди, он беспокоится, что ненароком разбудил его. Финист уводит руку немного в сторону и натыкается на что-то мягкое, на что-то, что Финист никогда ни с чем не спутает. Цвырь разлепляет веки и в полудрëме уставляется на Финиста, застывшего в изумлении от того, что именно он сейчас сжимает в своих пальцах. — Это перья? — спрашивает Финист шëпотом.       Цвырь, доселе молчавший и сохраняющий своë лицо непроницаемым, замирает, затаивает дыхание, и неверие на его лице сменяется ужасом. Резко отпихнув от себя Финиста, Цвырь подскакивает, и, в попытке подальше отпрянуть от него, ударяется о стену. Финист морщится от того, каким громким выходит глухой звук, и всерьëз тревожится о том, как бы Цвырь таким образом не повредил себе что-нибудь.       Цвырь же времени не теряет и резво спрыгивает с полотей, подхватывает свой кафтан с лавки и стремительно выбегает из избы, игнорируя взволнованное «Стой!» Финиста. Финист поспешно спускается с полотей и пытается как можно быстрее натянуть сапоги. Схватив рубаху, выбегает на крыльцо, но Цвыря уже и след простыл. Финист красноречиво ругается в никуда и заходит обратно в избу.

---

      За весь день Финист наведывается к Белогору несколько раз, и ни в один из них не застаëт там Цвыря. И если поводом для первого визита были забытые Цвырëм сапоги, для второго — бутылëк из-под отвара, который якобы закатился в угол, и Финист его не сразу заметил, третьим — возникшая головная боль, вполне себе вероятно вызванная метаниями по всему Белогорью в поисках сильно взволновавшего его Цвыря, о чëм он, разумеется, магу не сообщил; то для четвëртого посещение никакой причины сыскать ему не удалось. Поэтому Финист бесцельно гуляет по узким улочкам города, отчаявшись изловить пропавшего днём Цвыря. В бессмысленных скитаниях проходит весь его день. Домой он возвращается только когда ночь сгущается над Белогорьем.

---

      Финист слышит, как кто-то неуверенно скребётся к нему в дверь: он ясно различает тихий стук и едва знакомый ему звук царапанья когтями дерева. Именно из-за последнего Финист подрывается с места и поспешно распахивает дверь. На пороге стоит Цвырь. Финист не сразу находится со словами, он несколько раз открывает рот, но ничего сказать у него так и не выходит. Цвырь следит за ним, опасливо вжав голову в плечи. В конечном итоге Финист просто протягивает руки и, ухватив Цвыря за лацканы кафтана, затаскивает его в избу. Захлопнув дверь, он бросается обнимать пропадавшего весь день беглеца. — Я скучал, — наконец, Финист обретает дар речи, — Очень скучал. — Даже д-дня пройти не успело, — голос Цвыря тонет в груди Финиста, к которой тот его крепко прижимает. — Для меня этот день был сравним с вечностью, — Финист целует его в макушку, безмолвно благодаря его за то, что он позволяет такое проявление привязанности, — С одинокой и унылой вечностью.       Цвырь осторожно отталкивает Финиста за плечи, тот послушно отступает на шаг. Цвырь упирает взгляд в пол, о чём-то напряжённо размышляет, пока Финист всматривается в его заострившиеся черты, силясь угадать ход его мыслей. Кажется, это становится своего рода игрой — игрой без возможности выиграть. Каждый раз Финист лелеет надежду поймать в тёмных глазах отражение его души, его внутреннего голоса, без конца нашёптывающего ему что-то невесёлое, угнетающее и, Финист уверен, неправильное. Что-то, что рвёт его сердце и увлекает его на дно. Что-то всегда остающееся для Финиста неуловимым.       Цвырь взмахивает хвостом — это выдаёт его волнение. — Гореть м-мне за это на костре, н-но… — Цвырь говорит на грани слышимости, Финист навостряет уши, — Можешь меня п-поцеловать? — Что? — Финист недоверчиво косится на него: ещё вчера он избегал прикосновений, сегодня избегал его в принципе, а сейчас просит поцеловать? Почему? — З-знаю, нехорошо о таком просить, но д-другой возможности мне в этой жизни м-может и не представиться, — Цвырь горько улыбается, — Мне очень х-хотелось бы хоть раз почувствовать это. Я б-безнадëжен, — он поднимает на Финиста умоляющий взгляд, и сердце Финиста рискует этого не вынести. Отчего-то от этих слов становится действительно больно. Возможно, оттого, что они насквозь пропитаны безысходностью, безоговорочной верой в незаслуженность того, о чём он просит, и одновременно с тем — отчаянной нуждой в этом. — Я не просто могу тебя поцеловать, — Финист подходит вплотную к нему, — Я хочу тебя поцеловать, — наклонившись, он трепетно касается его тонких губ своими, его движения плавные и медлительные, но в них он вкладывает всю свою нежность, всю свою осторожную любовь. Ему мерещится необъяснимая сладость и жар поцелуя, Финист чувствует онемелость чужих губ, но и не думает роптать на растерянность Цвыря, на его нерасторопность и страх. Он думает слизать их, но его язык только заставляет Цвыря испуганно отпрянуть, закрыв ладонью рот. — Всё в порядке, — Финист ободряюще улыбается ему, — Кажется, я поспешил и оказался слишком напорист для первого раза, прости. — Для п-первого раза, — задумчиво повторяет Цвырь. — Да, для первого раза, — смеётся Финист, — Во второй от меня не отвертишься.       Цвырь выдерживает его взгляд. Поразмыслив, неуверенно обнимает его за шею и притягивает к себе, на этот раз взяв инициативу на себя. Финист отвечает на неловкие движения его губ, мажет языком по нижней губе и проскальзывает в чужой рот, натыкаясь на язык, сохраняющий ещё большую сладость и жар. Финист сплетает их в своеобразном танце, Цвырь в этом вопросе оказывается более изворотливым, чем ожидал Финист, но это приятно, несбывшееся предположение его только радует. Этот поцелуй нельзя сравнить с теми, что были у Финиста до этого: в нём нет ни пустоты, ни горечи, ни лжи, ни скрытой жажды его окончания — нет ничего, что мучило бы его потом долгие ночи, терзало бы душу непринятием случившегося, неверием, чувством обмана: с чьей стороны? — неясно. Немое блаженство вновь прерывает Цвырь. Он отстраняется и облизывает влажные после поцелуя губы. Финист отслеживает этот жест и неосознанно его зеркалит. — Т-теперь понятно, почему людям это т-так нравится, — Цвырь улыбается, но глаза его не выражают ни намёка на радость. — Потому что приятно, — кивает Финист.       Цвырь собирается что-то сказать, но передумывает. Финист бросает беглый взгляд на затворённые окна. — Останешься на ночь? — Финист берёт его за руку и, не дожидаясь ответа, тянет за собой к печи.       Цвырь останавливается на полпути и молча отказывается идти дальше, пытаясь вырваться из хватки Финиста. — Б-будет лучше, еслия я уйду, — говорит он, беспокойно сплетая руки в замок, — Мне с-стоит уйти. — Неправда, — возражает Финист, — Я хочу, чтобы ты остался. — Потом ты б-будешь жалеть об этом, — Цвырь впивается ногтями в свою кожу, кровь не заставляет себя долго ждать. — Не буду! — Финист спешит расцепить руки Цвыря, он подносит их к глазам, чтобы понять масштабы причинённого ущерба. Осмотр немного затягивается, потому что взгляд путается в многочисленных маленьких белых шрамах, коими были сплошь усеяны тыльные стороны ладоней. — П-прости, старая привычка, — Цвырь криво улыбается, — Д-думал, что избавился от неё. Раньше Б-белогор вечно ругал меня з-за этого. — Зачем? — Финист тяжёлым и смурным взором уставляется на Цвыря. — З-забываю насколько острые у меня к-когти, — Цвырь пытается выдрать свои руки из рук Финиста, но тот упорно сжимает его запястья. — Лжёшь, — Финист наклоняется к нему. — Недоговариваю, — спокойно поправляет Цвырь. — Правильно Белогор делал, что ругал, — Финист отпускает Цвыря и направляется к столу в углу комнаты, — Любые раны — это плохо, — он берёт полотенце и окунает его в ковш с водой, стоящий тут же; выжимая полотенце, чтобы избавить его от излишней влаги, Финист на мгновение замирает, — Почему Белогор не использовал живую воду? Раны небольшие, шрамов бы не осталось, — Финист подходит к нему, подняв одну из его рук, стирает с неё кровавые дорожки. — Т-так получилось, что ж-живая вода на меня не действует, — Цвырь снова улыбается одними губами, в его глазах Финист ловит сожаление и тень ненависти, но к кому именно — неясно, — В-видишь ли, живая вода только для живых, — Финист поднимает на него непонимающий взгляд, — А я — просто кукла, — Цвырь смеётся, но смех этот полон горечи и безутешности. — Ты не кукла, — Финист и со второй руки смывает следы его злости на себя самого. — Я н-не человек, ты это знаешь. В-все это знают. — Да, но ты и не кукла. — А кто тогда? — Цвырь сцепляется с ним взглядами, — М-многие называют меня животным, но вот в чём беда: и чтобы ж-животное появилось, необходимы р-родители. У меня их н-нет и не было. Есть один Б-белогор. Белогор, который вместо того, чтобы п-подобрать первого встречного сироту и сделать из него у-ученика, возомнил, что может создать себе н-наследника из своего треклятого посоха. Б-белогор, который сам оплошался, но в-всю мою жизнь смотрит на меня так, словно я в этом виноват. — Ты не виноват, — Финист сжимает собранные им вместе руки Цвыря сквозь полотенце, он не сводит с него глаз, предчувствуя, что если его взор хоть на секунду метнётся куда-нибудь, то для Цвыря это будет поводом подумать, что он не верит своим же словам, — И ты не кукла, — упрямо заявляет Финист. — Живая вода н-на меня не действует, а з-значит тело моё — подделка, — Цвырь склоняет голову набок, но зрительного контакта не прерывает, — И з-значит, жизни во мне нет. — Есть! — Финист повышает голос, — Не знаю, как объяснить это, но я точно чувствую в тебе жизнь: в каждом твоём движении, в каждом твоём слове и чувстве. Как ни старайся меня ты не сможешь убедить в том, что ты — не человек. Ты человек, причём очень хороший человек. Цвырь опускает взгляд на свои руки, молча выпутывает их из полотенца и чужих ладоней. Он прикрывает глаза и тяжело вздыхает. — Ты слишком в-высокого мнения обо мне. Ты не з-знаешь, какие мысли роятся у меня в голове, не з-знаешь ни моих чувств, ни желаний. Не г-говори того, о чём потом пожалеешь, не п-произноси слов, которые потом захочется в-взять обратно. Не мучай меня пустыми заверениями в т-том, что является чистой воды обманом. — Я не мучаю, — Финист отходит, чтобы бросить полотенце обратно на стол, — Я всегда хорошо чувствовал людей. В тебе я чувствую много хорошего. Я не говорю, что плохого в тебе совсем нет, но кто из нас безгрешен? — Я хуже, чем т-ты думаешь, прекрати убеждать меня в обратном. Я з-знаю себя всю жизнь, а ты — ж-жалкие два дня. — Неправда, — Финист возвращается и кладёт руки ему на плечи. — Ты никогда д-даже не смотрел в мою сторону. До в-вчерашнего дня меня для тебя п-просто не существовало. В твоих глазах я б-был просто почтовой птицей, зверьком, время от в-времени, приносящим известия. И это не п-плохо. По крайней мере ты никогда н-не рукоприкладствовал и не грубил. За это с-спасибо. Но человека, равно к-как и все в Белогорье, ты в-во мне не видел. — Мне стыдно за это, — признаётся Финист, — Но не наговаривай на всех жителей Белогорья. Уверен, есть те, кто смотрит на тебя как на доброго друга. Та же Марья. Она точно видит в тебе человека. — Нет, — Цвырь тяжело вздыхает, — Её д-дразнят за её дар. Она н-находит утешение в том, над кем издеваются п-похлеще. Она жалостлива и думает, мы ч-чем-то похожи, от того берётся меня з-защищать. Но в её глазах я н-никогда не стану чем-то больше коловерши, з-зверька, следующего за ней попятам и г-глубоко к ней привязанного. Её отношение м-можно сравнить с отношением к кошке её х-хозяина. Оттого она на меня к-как на мужчину никогда не смотрела и никогда уж не п-посмотрит. Привязанность есть, но н-не та, что обычно между людьми. П-понимаешь? — Всё не так. Ты не можешь так говорить, не зная наверняка, что творится в голове у другого. — Как скажешь. — Ты быстро сдаёшься и уступаешь, — Финист кривит губы. — Не хочу н-никого раздражать, убеждая их в их н-неправоте. — А ты попробуй, убеди меня в том, что ты плохой человек. — Плохим меня д-делают мои мысли. Они жужжат б-без конца и требуют извращённой справедливости. Они уж-жасны и тебе мало понравятся. — Расскажи о них, — настаивает Финист, — Я хочу их услышать.       Цвырь какое-то время сохраняет безмолвие, обдумывает формулировку того, что предстоит ему сказать. Он ничего не теряет: опротивет Финисту он только послезавтра, сейчас же вряд ли что-то может пойти не так, вряд ли Финист захочет его придушить. Сегодня. — Я хочу убить в-всех, — начинает Цвырь, — И в то же время хочу сделать всех с-счастливыми: если они будут мертвы, они б-больше не смогут никому сделать больно, а если они б-будут счастливы, им попросту не придëт этого в голову: н-насилие станет невозможно, потому как его нечему будет п-породить. Только в мире без ненависти и боли они с-смогут наконец посмотреть на меня как на ч-человека. Они перестанут называть меня животным, п-презирать меня, сторониться, словно я чумной, отказываться от м-моей помощи только из отвращения ко мне, из недоверия, в-вызванного глупыми предрассудками о мерзком г-горбуне. Пусть все эти шаврики станут с-счастливы, чтобы я мог наконец жить с-спокойно, чтобы я мог выходить н-на улицу и не встречать эти насмешливые и б-брезгливые взгляды, чтобы я мог г-говорить с ними на равных, чтобы мне н-не приходилось убегать от них, карабкаться п-по заборам, бояться погони, бояться побоев, п-плетей, бояться детей, бояться каждого резкого д-движения — бояться в-всего. Просто будьте уже все счастливы, чт-чтобы я тоже мог б-быть… Мог б-быть счастливым. Хотя бы чуть-чуть. С-совсем немного. С-самую малость. Я хочу знать, к-какого это. Почему я не м-могу просто узнать, к-какого это? Почему я л-лишëн этого права? П-почему я лишëн его только из-за того, чт-что меня создали таким? Г-горбуном, крысëнышем, ж-животным, куклой — к-как не назовëшь — в-всë одно. В их глазах я н-навсегда останусь тем, об к-кого можно вытирать ноги, т-тем, кто не заслуживает счастья единственно п-потому, что урод. Что п-посмел уродиться таким омерзительным и б-безобразным. Таким н-ничтожным и жалким. Т-таким выпоротоком и нефырем. Я хочу, чт-чтобы они почувствовали к-какого это, но знаю, что, если это п-произойдёт, они озлобятся ещё с-сильнее и ещё сильнее н-начнут ненавидеть. Они не смогут этого в-вынести, но п-почему я должен? Почему я д-должен терпеть это к-каждый день? Почему д-для меня нет пути к счастью? П-почему счастья для меня не с-существует?       Настаёт очередь Финиста бояться всколыхнуть наступившую тяжёлую тишину. — Чего тебе хочется больше: сделать их счастливыми или убить их? — Уб-бить. Это проще. — Это неправильно. — А то, чт-что делают они — п-правильно? — Людям свойственно ошибаться. — Не было бы л-людей — не было б-бы и ошибок. — Кого бы ты убил первым? — Финиста начинают терзать нехорошие мысли, он силится припомнить умирал ли кто-нибудь в Белогорье в последнее время. — Н-никого. Хотеть — не з-значит сделать. Я боюсь с-смерти. Я не г-готов держать её в руках. Я с-слишком малодушен и т-труслив. Едва ли меня х-хватит, чтобы убить с-себя, что уж говорить о д-других. — Невозможность убить себя не значит невозможность убить другого. — К-куклу убить не так ж-жалко, она и так уже н-наполовину мертва, нужно п-просто расправиться с телом. У л-людей есть душа. В них б-больше смысла. Возможно, они п-правы — я лишний. Но отчего-то м-мне всё равно хочется ж-жить. И я цепляюсь за это п-подобие жизни, что было д-дано мне Белогором, ужасно с-страшась наступления п-подобия смерти. Ни то, н-ни другое никогда не б-будет настоящим. Ненастоящая ж-жизнь для ненастоящей д-души. — Что бы ты ни говорил, я вижу перед собой человека. Настоящего, живого. Возможно, немного более отчаявшегося, раздражённого и кое-как справляющегося со своей ненавистью, но тем не менее — человека. Повторюсь — хорошего человека. От плохих мыслей всегда можно избавиться. От ненависти есть лекарство, я это знаю. — Да, — Цвырь вновь сплетает руки в замок, но одумавшись, опускает вновь, — И это л-лекарство так же недостижимо д-для меня, как и с-счастье. — Ты уже нашёл того, кто может его тебе дать. — Это н-не так. — Я сделаю всё, чтобы переубедить тебя. — Нет. Н-не нужно. Я устал, не б-будем об этом? — Ладно, — Финист теряется, закончить разговор он не был готов, — Ты когда-нибудь с кем-нибудь говорил об этом? Обо всех этих мыслях? О том, что чувствуешь себя куклой? — об убийстве не имеет смысла спрашивать — ответ точно будет отрицательным. — У м-меня табу на эту тему. — Но тем не менее ты заговорил об этом со мной. — С-сейчас ты обязан был меня выслушать, как обязан был поцеловать, — Цвырь возит хвостом по полу, Финист связывает это с вновь настигшими его безрадостными мыслями, — Всё это притворное, но м-могу же я хотя бы раз в жизни п-почувствовать, что меня любят и понимают. — Я люблю тебя, — срывается с языка прежде, чем он успевает подумать, — Люблю без всякого притворства, — Финист касается его губ коротким поцелуем, — И буду любить до последнего своего вдоха. Клянусь.       Цвырь только грустно улыбается, Финист не напирает, думая, что тому нужно чуть больше времени, чтобы свыкнуться с мыслью, что кто-то его действительно любит. — Спрошу ещё раз: ты останешься? — Да, — после долгих мгновений раздумий наконец отвечает Цвырь.

---

      Теперь Финист обнимает его без страха спугнуть. Его руки забираются под льняную рубашку и оглаживают поясницу, совсем как утром. Цвырь не возражает, но его дыхание ощутимо сбивается — он всё ещё напряжён и обеспокоен по этому поводу. Финист дотрагивается до перьев. Они длинные и шелковистые. Он ведёт пальцами против линии их роста и очень скоро натыкается на место, где они уходят под кожу. Это необычно. Финист продолжает свой путь и, осторожно надавливая на кожу, нащупывает замурованную под ней кость кисти крыла, словно пересекающуюся с позвоночником. Добравшись до кости запястья, Финист ведëт вдоль предполагаемого предплечья, идущего под неправильно острым углом, тоже пересекающего позвоночник, только на несколько позвонков выше. Финист знает, где закончится предплечье и начнётся плечо, но какая-то часть него не хочет в это верить. Пальцами Финист ведёт точно по выпирающей всё больше кости и доходит-таки до неправильного правого плеча, всеми называемого горбом. Чуда не происходит. Финист чувствует сильно отошедшую кость крыла, которая имеет неправильную дугообразную форму. Возможно, она настолько выгнута из-за того, что когда-то пыталась порвать кожу и выбраться на поверхность, но, не сумев добиться сей цели, застряла в этом натянутом положении. — И с этим нельзя ничего сделать? — Финист уводит руку обратно к пояснице Цвыря и принимается нежно перебирать в пальцах шелковистые перья, — Нельзя, не знаю, попытаться его как-нибудь вытащить? Разве ж Белогору такое не под силу? — Н-нет, нельзя, — Цвырь, до этого уткнувшийся ему в шею, отодвигается так, чтобы видеть лицо Финиста, — Белогор говорит, что в-вытащить его можно только вместе с позвоночником. Они срослись и н-неотделимы друг от друга. Возможно, он и м-мог бы попробовать поколдовать, чтобы исправить это, н-но, чтобы достать крыло из-под кожи, всё равно пришлось бы п-прибегнуть к её разрезанию и физическому извлечению. Это б-было бы очень больно, к тому же, не совсем ясно, г-где оказались перья. Есть вероятность, что они там р-расположены неправильно и уже срослись с-с какими-нибудь органами. Живая вода на меня не действует, т-так что этой операции я просто-напросто не пережил бы. — Понятно, — Финист поджимает губы, — А почему оно только одно? — А п-почему у меня когти и крысиный хвост? — Цвырь горько усмехается, — Ответ один: п-потому что один маг решил поиграть в отца-с-создателя. Я плод его в-взыгравшего эго и уверенности в своём м-могуществе. Вероятно, это к-карма: у того, кто должен был с-стать его приемником, уродство н-на уродстве. — Тебе было бы легче, если бы крыло всё же было снаружи? — Финист в задумчивости зажимает перья между пальцев. Они мягкие и приятные наощупь. — Горб или одно н-несчастное крыло? — в голосе Цвыря отчетливо слышны нотки скептицизма, — Даже не з-знаю, что хуже. Хотя… Б-будь крыло снаружи, его можно было бы по к-крайней мере отрезать. Отрезать и забыть, чт-что оно когда-то у меня было. А с-сейчас оно напоминает мне о с-себе каждый день. Оно мешает — это м-меня мучает. — Отрезать крылья — адская боль, — говорит Финист, — Думаешь, ты бы её вынес? — Не в-вынес бы — и пёс с ним. М-может, действительно л-лучше умереть, чем так жить. Был бы я менее м-малодушен, возможно тогда бы… — И не думай о таком, — Финист прижимает ладонь к его щеке и заставляет посмотреть ему в глаза, — Никогда, слышишь меня, никогда даже не смей думать об этом.       Цвырь обхватывает запястье Финиста, переставляет его руку так, чтобы иметь возможность запечатлеть на его ладони короткий поцелуй. Сердце Финиста шумно бьётся от такого открытого проявления нежности со стороны робкого в этом отношении Цвыря. — Знаешь, откуда шрамы у меня на спине? — Финист старается набраться смелости для признания, жажда которого внезапно настигла его. — Н-нет, — Цвырь конфузится: он видел их только мельком, страшась раздражить Финиста своим излишним вниманием к ним, — Они необычные. Это была какая-то б-битва?       Финист кладёт руки на бёдра Цвыря, безмолвно прося его слезть с его коленей. Цвырь безропотно выполняет немой приказ. Финист садится к нему спиной, позволяя разглядеть до сих пор не зажившие шрамы. Он не в силах собрать разбредающиеся мысли в кучу и сказать-таки наконец то, что крутится у него в голове многие годы — правду, молящую об освобождении, об одном надёжном слушателе, который сумеет её понять, сумеет в ней раствориться. Страх спутывает обрывки фраз, неистовым штормом проносящиеся в голове, и это один из немногих случаев, когда Финист настолько скован ужасом, что ему не удаётся вымолвить ни словечка. Финист вздрагивает, когда одного из его шрамов касаются горячие пальцы с контрастно холодными ногтями. Отчего-то необъятное спокойствие опускается на Финиста. Он вовсе не переживает о том, насколько остры когти, невесомо волочащиеся вслед за грубоватыми подушечками пальцев, оглаживающих жуткого вида рубцы: он уверен — они не навредят. — Красивые, — шёпотом произносит Цвырь, и Финист знает, что это замечание предназначалось не для его слуха: то была невольно озвученная сильная мысль, промелькнувшая в голове.       Сердце Финиста замирает. За свою жизнь он слышал несчётное количество самых разных комплиментов, завёрнутые в самые разные формы: от лаконичных и тривиальных фраз, до стихов и од. Но это короткое и тихое «красивые» о самых постыдных шрамах на его теле, шрамах которые достались ему не в борьбе с чудовищем или битве с врагом, а в позорной схватке с самими собой, с маленьким крылатым и ничего не понимающим мальчиком, с сыном разбойника, с отвратительным и малодушно ненавидимым им «ворëнком». Эти шрамы были следами его слабости, напоминанием его прошлого, которое он отчаянно пытался забыть, — были тем, что не принимал даже он сам, о принятии чего другими он даже не смел мечтать.       Это едва слышное «красивые» своей обезоруживающей искренностью задевает что-то глубоко в душе Финиста. Что-то маленькое, потерянное, забытое. Что-то, неразборчиво и боязливо, говорившее о том, что оно — его истинное «я». Финист чувствует, как щиплет глаза. Он рад, что сидит к Цвырю спиной и тот не видит его позорной слабости. — Когда-то у меня были крылья, — наконец срывается с его уст; Цвырь опускает руку, вдруг испугавшись прикасаться к чему-то столь сокровенному, личному, значимому, — Мой отец — Соловей-Разбойник. Да, тот самый, что грабил честный люд на дорогах, у которого вся жизнь сходилась на том, чтобы до отказу набить свои карманы, утащить как можно больше в своё гнездо, даже когда оно уже ломилось от награбленного, — Финист сжимает челюсти, скрипит зубами от злости на отца, — Всë детство меня забрасывали камнями и называли «ворëнком», а я даже не понимал за что: в своей жизни я не украл ни крошки, ни гроша — ни-че-го. Но их это не останавливало. На мне была метка разбойника — крылья Соловья. Что бы я ни делал, как бы отчаянно не пытался их переубедить, переменить их мнение обо мне — всë было пустое. Крылья — значит вор. Значит я стащил хлеб с прилавка, и я выкрал курицу из курятника, увëл кошель у старосты тоже я, и даже новые юбки красавицы Настасьи уволок никто другой, как я. Я устал от этого. У местного палача я попросил отрубить мне крылья. Он сделал это без лишних расспросов, прямо на площади, приведя меня на эшафот, людям на потеху. Я затолкал себе в рот разорванную мной же рубаху, чтобы не сломать себе зубы. Сначала я возложил на плаху левое крыло, я зажмурился, люди всë смеялись и грязно ругались. Помню, что сначала я услышал глухой удар топора, вонзившегося в древесину плахи, и только потом меня потрясла боль. Не могу описать словами, насколько сильной и невыносимой она была. Спина пульсировала, горела, словно разрывалась от этой боли. Я был почти без чувств, когда палач переворачивал меня, чтобы покончить со вторым крылом. На мгновение перед моими глазами вновь возникла толпа, гогучащая, требующая зрелищ… Я ненавидел их. Ненавидел их всех, каждого, кто стоял в тот день на площади, кто тыкал в меня пальцем, смеялся, бранился самыми отвратительными словами, кто всë ещë кричал мне ненавидимое мною «ворëнок». После второго глухого удара я всë же окончательно лишился чувств. Пришёл в себя только глубокой ночью. Меня бросили на эшафоте. Передо мной стоял отец, и я почти не видел его лица в этой ужасной темноте, усыпляющей меня, грозящей выкинуть обратно в сон. Я посмотрел ему в лицо, но так и не сумел найти его глаз, чтобы взглянуть в них. Он сказал: «Туесъ ты, вымесокъ» и покачал головой. И тогда я ненавидел и его. Ненавидел за то, что это было единственным, что он мог сказать, ненавидел за то, что он просто ушëл, а я провалялся на этом треклятом эшафоте всю ночь. Даже спустя столько времени я не мог подняться, до знахаря, через всю деревню, мне пришлось ползти. По дороге в меня швыряли всем, что попадало под руку, но мне было всë равно на это. Это уже не имело никакого значения. Я знал, что, как только встану на ноги уйду отсюда. И я ушëл. Ушëл и больше никогда туда не вернулся.       Напряжение всё сильнее сковывает Финиста по мере его длительного монолога. Слова, которые он мысленно прокручивал у себя в голове сотни раз, кажущиеся ему чем-то поистине ужасными и тревожными, вдруг оказались высказаны вслух. И все они, равно как и история, которую они составляли, вдруг обернулись в ничто, обнищали и поблëкли. Финисту становится стыдно за них. Ему в тягость осознание того, что этот выплеск ненужных, много лет назад запаянных глубоко внутри него чувств, вдруг засвидетельствовал посторонний человек. Это пугало. Это заставляло шрамы гореть давно забытой болью. Финист перестаëт дышать, когда чувствует утешающие горячие губы на своей правой лопатке — принятие его боли, признание его прошлого, понимание его самых сокровенных уголков души, любовь к нему. Любовь к его телу, к его боли, к его отрубленным крыльям, к его прошлому, к его маленькому и забитому внутреннему «я» — ко всем его граням, которые ненавидел сам Финист.       Цвырь оставляет шрамы Финиста и утыкается носом ему в шею, руками он осторожно обвивает его торс. Рукава рубахи задираются, взгляду Финиста предстают исцарапанные вдоль и поперёк предплечья. Он кладëт на них ладони, которыми явственно ощущает покрытую множественными рубцами кожу. Он принимает их. Он любит каждый из них так же сильно, как любит человека, которому они принадлежат. Финист чувствует, что в боли и ненависти они с Цвырём едины, что в сущности своей они — одно и то же. — Мне жаль, что с-с тобой это случилось, — Цвырь разрезает тишину, и реальность вновь становится ощутимой. — Мне жаль, что с тобой это происходит, — Финист прикрывает глаза, — Будь со мной. Я никому не позволю тебя обидеть. — Это пройдëт, — горячий шëпот, обжигает шею Финиста и вызывает мурашки, будоражащие его тело, — Пройдëт очень с-скоро. Уже послезавтра. — О чëм ты? — Финист сжимает его руки, — Ты же не собираешь ничего с собой делать? — Нет. П-просто ты уйдëшь. — Я не уйду. — С-скажи это. — Я не уйду, клянусь тебе. — Не то.       Финист даëт себе время сделать пару вдохов, прежде чем понять и озвучить то, о чëм его просит Цвырь: — Я люблю тебя, — Финист чувствует, как ногти Цвыря неосознанно впиваются ему в бока. — Ещë раз. — Я люблю тебя, — уверенно чеканит Финист. Он готов повторить это сотни раз за эту ночь, готов повторять это всю жизнь, каждый день, каждое мгновение. Финист чувствует, как шеи касается что-то горячее и мокрое, — Ты плачешь? — когти больно царапают его кожу, Финист терпит, зная, что Цвырь делает это не со зла, зная, что он просто не может справиться со своими чувствами, — Я люблю тебя, — произносит он перед тем, как услышать первый тихий всхлип, отчаянно жавщегося к нему и ужасно нуждающегося в его любви человека. Горячая кровь стекает по его бокам, но он лишь вновь говорит твёрдое: — Я люблю тебя.