Мы встретились не знаю для чего

Рука в безупречном белом манжете аккуратно кладёт восемь пионов, повязанных атласной лентой, на сырую мёрзлую землю. Утром выходного дня тут никого и стоит, извините за каламбур, гробовая тишина. К сожалению. Ведь теперь ничего не препятствует титанически тяжёлым мыслям давить на его бедную голову, сжимая мозг будто в тиски. Но, пожалуй, будь тут ещё люди, стало бы ещё более невыносимо. Пальто совсем не греет, и, конечно, северный ветер тут не причем – озноб бьёт изнутри, лёд рождается в груди и расползается липким инеем по всему телу. Как никогда настойчивы стали воспоминания. Конечно, о ней, но нет. Скорее о вещах, связанных с ней. Колючий вязанный шарф, в который Она закутывала маленького Ванюшу по самый нос, чтобы не дай боже он ничего себе не застудил. Шапка с голубым помпончиком, которую Она обязывала Ваньку подростка надевать с ноября по февраль. Пацаны смеяли за такие вещицы, и Ванька не носил, а потом и вовсе якобы случайно порвал. Неблагодарный тупой придурок. Нелепые перчатки с лисичкой, которые Она подарила выпускнику и будущему ученику МГИМО, молодому пародисту Ване Абрамову. Как же стыдно было тогда их носить. Как же больно было и тошно потом от самого себя, когда вспоминал, как в порыве эмоций после ссоры хотел их выкинуть. И ведь даже остановился на полушаге, проходя обиженным и злым мимо мусорного бака.. больно. Больно тогда и больно сейчас. Больно от непрекращающегося потока воспоминаний и образов, сменяющих друг друга, тянущихся глубоко из детства, отрочества, ранних юношеских лет. Детский сад, музыкалка, школа, МГИМО. Шарф, шапка, перчатки с лисичкой. Волгоград, заснеженные дворы, квартира у автовокзала, где ждала Она. Всегда ждала, задорно смеющегося и плачущего навзрыд, с двойками и пятёрками, худого и толстого, любого, только её Ванюшу персика. Больно от того, что всё те яркие тёплые образы – шарф, шапка, перчатки с лисичкой – лезут в голову не потому, что сейчас безумно холодно, а потому, что они крепко связаны с одной только ней. – Ма…м.. – Само вырывается, и тут же рвущиеся из груди звуки разбиваются от ледяной ком, в раз вставший в горле. Кажется, он уже как обычно начинает впадать в тупое отчаяние, раз наружу просится отвратительно болезненное слово на букву «м». Это всегда с ним происходит, когда больно и никого рядом. Когда нет смысла держаться стойко, со сведёнными лопатками и гордо поднятым подбородком. Ох, сейчас всё в его наружности, от приобретенной худобы до жалкой сломленной позы не внушает ничего, от чего можно было бы с уверенностью назвать его Ванюшей, и от этого становится ещё более паршиво. Он больше не мамин ненаглядный персик, он Иван Андреевич. Взрослый, избавившийся от комплексов и эмоциональных зажимов, научившийся правильно испытывать и показывать эмоции. Но каждый раз, стоя тут, подросток Ванька в сердцах проклинает Ванюшу и Ивана Андреевича разом. Первого за то, что у него ещё есть та самая Она, улыбчивая и кудрявая, какой он её всё ещё помнит. Второго за то, что он, тряпка, приучил себя к тому, что слёзы это правильно, и что в них нет ничего дурного. Да нет же, блять, сраная размазня! Я же пообещал отцу, что не буду плакать! Что я защищу его, защищу память о счастливой маме, защищу нас, уебок!  Уголки губ дрожат и кривятся в попытке улыбки. Ведь Ванюша всегда улыбался, и Она улыбалась от этого тоже, а потом так тепло-тепло трепала тонкими пальцами за щеку. Трепала беззлобно, не желая обидеть и указать на внешний недостаток – щёки, которые так не нравились потом пятнадцатилетнему Ваньке –, так нежно, глядя невозможно влюблёнными глазами. А теперь Иван Андреевич глядит на надгробную плиту, на запечатанный в камне строгий портрет с убранными за уши волосами. Смотрит, и глаза его наполняются нежностью. А бойкий Ванька мечтает разбить эту плиту к херам. Она не любила фотографии анфас, Она не любила серьёзные лица. Где её кудри? Они плавают небрежными золотыми мазками где-то в сознании, их помнит ещё Ванюша. А Ванька взрывается от гнева. Нет, это не сердце бьётся пулемётно быстро, это он злостно колотит кулаками по рёбрам изнутри, разбивает в кровь костяжки неумело поставленным ударом и кричит, срывая неокрепшие связки. Потому что она не любила, когда волосы за ушами. Точно не хотела, чтобы последней памятью о ней стал холодный взгляд и строго сжатые губы на белом мраморе. Не знала, что так случится. Не бросила бы их, своих бесконечно любимых – Ванюшу, Ваньку и Ивана Андреевича. Точно, нет. Нежность выступает крупными горячими каплями на глазах, бежит по щекам и падает вниз, на пионы. Абрамов спешит стыдливо отвернуть голову, точно от хлесткой пощёчины. Потому что Она не должна видеть, как её персику плохо. Но уже откровенно поздно. В носу неприятно закололо, глаза защипало, и ничего толком не осталось, кроме как поджать губы и смириться. Сегодня он не брал с собой бумажные платки – глупо понадеялся на свою выдержку. И что в итоге? Как маленький ребёнок стоит, поджав плечи, и закрывает лицо рукавом. Пальто не жалко. Себя не жалко. Не жалко тряпку Ивана Андреевича и злого на весь мир Ваньку. Жалко одних маму и персика, и последний уже тоже заходится в растерянных рыданиях. Гнетущую тишину разрезал щелчок зажигалки, в сущности почти незаметный, но с учётом эха в этом месте, звук этот ощущался как выстрел дробовика без глушителя. Напрочь раскрошил барабанные перепонки мужчины и заставил его вздрогнуть. Он значит только одно: время вышло, ведь кто-то ещё пришёл и находится относительно рядом. Приходится бегло привести себя в порядок, утереть слезы и уйти. Вернее, собраться уходить. Ведь стоило ему только развернуться и сделать шаг, как.. нет, это нереально, просто не может быть. Какой-то глупый мираж, который мозг вписал в тусклый кладбищенский пейзаж, чтобы окончательно добить самого себя. – Персик? – Спросил мираж, отчего-то так похожий на Андрея Бебуришвили. Это точно видение, пусть и очень реалистичное. Пусть и каждая черта в нём до сладкой боли легко угадывается. Пусть и тот же бардак на голове, на ощупь знакомый взрыв на гречневой фабрике, который Абрамов когда-то с большим трудом пытался расчесать. А потом ещё раз. А после третьего раза всучил Андрею хороший гребень, поклявшись, что никогда больше за это не возьмётся. И правда больше не взялся… ровно до тех пор, когда через месяц они, точно в такой же позе, снова вычёсывали непослушные кудри. Пусть и в зубах привычно зажата сигарета – фиолетовый или красный Мальборо, это уже точно выучено наизусть. Но странно, что мираж курит. Ведь за последние два года настоящий Андрей почти не курил, и только раз позволял себе закурить при Абрамове, когда на то была веская причина в виде достаточно мощного нервного срыва. Значит, что-то произошло, или происходит. Что-то такое, что заслуживает объятий, несвязных успокаивающих слов и поцелуя в макушку. Хотя, нет, чёрт. Так нестерпимо захотелось врезать себе. Настоящий Андрей всегда заслуживал объятий, и заслуживает до сих пор, не смотря на всё. Не смотря на обиды и непрошенную гордость, он всегда будет заслуживать объятия. Пока в Абрамове ещё не умер персик. Пусть и тёмные влажные глаза миража глядят на мужчину жалобно и пытливо. В них вспыхивает немой вопрос, тысячи вопросов. В них и печальное «Почему?», и с намёком на надежду «Какими судьбами?», и самое банальное и очаровательное в мире «Ты как?». Пусть и мираж, как точно такой же легкомысленный идиот, одет не по погоде. Мороз такой, что из носа пар идёт и лёд выжигает вены изнутри, а мираж, точно как настоящий Андрей, не изменяет традициям и ходит в лёгкой кофте, да куртке нараспашку. И, будь это он настоящий, Абрамов бы кинулся к нему, принялся закутывать, а чтобы наверняка ещё и своё пальто отдал. Обязательно бы отдал. Пусть все эти детали заставляют сердце сжаться, но расслабляться не стоит. Ведь они в ссоре, и это не может быть настоящий Андрей. Они оба уже как пару месяцев старательно избегают друг друга. Ну что это за дурацкие догонялки? Но.. нет, есть деталь, которая даёт надежду на то, что это всё-таки может не оказаться видением. И именно это заставляет, пересилив гордость, заговорить. – Ты... – В голосе мелькает давно позабытая нежность, которая ещё совсем недавно катилась у него по бледным щекам и собиралась в крупную каплю на подбородке. Блять, нет, идиот… ИДИОТ! Ванька вопит, с новой силой барабанит, пытаясь вырваться наружу и достучаться до главенствующего сейчас Ивана Андреевича, чтобы хотя бы физически на него воздействовать. И у него это получается. Выходит взять контроль. Ванька – большой ребёнок. Он хочет остаться маленьким Ванюшей, затеряться где-то в солнечном 92-м, где-то, где есть мама, где защита и спокойствие. Но вдруг вынужден сам встать на защиту. Себя, мамы и маленького Ванюши. Ото всех. От чувств, от ненужных эмоций, от потери равновесия. Ванька не плачет, не грустит и не боится. Ему не больно и не плохо, нет. Он не слабый. Он не позволит призраку прошлого запутать себя. – Не называй меня так. – Руки непроизвольно сжимаются в кулаки. Взгляд его стал другой. Холодный, на грани истерики. Он держится, он сильный. Но вся его хвалёная выдержка заканчивается там, где продолжается деталь, заставившая остановиться и поговорить. Такая заметная, но поначалу меркнувшая на фоне печальных глаз и родной скотской полуулыбки. Белый-белый шарф, на фоне белого-белого снега. Тот самый, в который ещё кутался персик, теперь покоится на шее у сраного миража. – А, конечно. – Андрей сник, но не потерял свойственных ему саркастичных ноток в голосе. – Ты же всё ещё в обиде на меня, да, как я только мог забыть. Абрамов захотел возразить, но не смог. Физически не смог выдать ничего кроме короткого мычания. Он беспомощно хмурится и делает шаг назад. Это «конечно», подобно осколочной гранате, застряло у него в трахее и к херам разорвало горло и лёгкие. Это ощущение убивает морально и физически, как ни иронично, хоронит всю уверенность в одно мгновение. Уверенность в том, что не передумает. Что не бросится, не думая ни секунды, к когда-то не понарошку любимому человеку. – Потуши сигарету. Ванька вдруг стал цепляться за то немногое, чем способен манипулировать Иван Андреевич. Такая ненавистная ему страсть Андрея к курению. А Иван, в свою очередь, изо всех сил противится этому. Как бы он ни не выносил вони табака, как бы ему ни был ненавистен запах дыма, въевшийся в кожу и одежду мужчины, он не может просто так снова терять его. Своего Андрея. Из последних сил, задыхаясь, старается хоть как-то изменить ситуацию. Чёрт, чёрт, нет, ну нет же! Нужно же сказать столько всего! Скажи, как есть! Скажи, как ты скучал, скажи, что тебе невыносимо! Хотя бы спроси, как его дела, ну же! Доверься нашим чувствам, ты, маленький лживый гандон! – С чего бы? – Вдруг смеётся он, отчего почему-то становится очень обидно. – Только персик мог заставить меня потушить только что начатую сигарету. А ты, как я понимаю, ни с ним, ни со мной, не хочешь иметь ничего общего. Гад демонстративно затягивается и выпускает тонкую струю дыма. От того, как он, будучи тоже совершенно сломленным, из последних сил колет насмешками, становится дурно. По крайней мере, Иван хочет верить, что они оба чувствуют одно и то же, а не один он остался страдающим идиотом. Правда не остался. Правда ведь? – Да, ты прав. – Надтреснуто хрипит, помимо воли криво улыбаясь. Он даже не пытается отпустить едкий комментарий в ответ. Не хочет и не может себя заставить. Ведь, правда, это бессмысленно уже, совсем бессмысленно. Если допустить, что Андрей точно так же разбит, то не хочется добивать его. Другой бы возразил, мол, есть за что, но Абрамов тоже успел наговорить дерьма в тот вечер, и не хочет ещё усложнять ситуацию. – В конце концов, я для тебя больше ничего не значу, так? – Он глядит на носки своих кроссовок, искренне надеясь, что земля под ними провалится. А уголки губ всё ползут и ползут вверх. – Это же более, чем логично. А если.. если всего на секунду допустить, что Андрею не плохо? Что он не болеет больше ни Иваном, ни Ванькой, ни Ванюшей. Не ждёт звонка, сообщения, не грезит о совместных съёмках или случайной встрече. Тогда всё совсем паршиво. Паршиво настолько, что на глаза сами набегают слёзы. У него изначально не было ни единого шанса на победу. Он говорит тихо и медленно, пугающе спокойно, не смотря на нещадно ломающийся голос. И улыбается. Самое странное в этом, пожалуй, само сочетание улыбки и слёз, и всё это далеко не от счастья. – Я сам себе всё выдумал. Ты тут даже не за мной, ты.. ты случайно… прости.. Прости, я дурак. Я думал.. я надеялся, что ты скучаешь по мне. Конечно, я ошибся, – прорывается нервный смешок – я не мог не ошибиться. Нельзя скучать по человеку, который сказал то, что говорил я. Я понимаю. Безумное зрелище на фоне надгробных плит. У руля больше не Ванька и не Иван Андреевич. Они застыли в оцепенении, в смешных позах с широкими жестами и открытыми ртами. У руля Ванюша. Честный и испуганный, готовый раскаяться во всём мыслимо и немыслимом, лишь бы всё встало на свои места. Он так чувствует и так привык, когда разбил любимую мамину кружку или принёс незачёт из музыкальной школы. Он всё это время был архивом старых детских обид и сожалений. Именно он первый не выдержал, когда Ванька объявил бойкот слезам при расставании с мамой. Не выдержит и сейчас, если придётся расстаться с Андреем.  Андрей на минуту выпал из реальности и отмер только к середине монолога. Его разбудило это «нельзя», на котором так особенно жалобно дрогнул голос, а Ванины слёзы окончательно заставили протрезветь. Нахуй ссоры. Плевать, кто прав, а кто виноват. К чёрту эти сраные сигареты. Никакой фиолетовый Мальборо не стоит того, чтобы видеть и слышать его, любимого Ваню, таким.  Доводить его до истерики, заставлять, со слезами на глазах и непроизвольным смехом от тотального бессилия, извиняться. Ничего не стоит и не может стоить этого. Почти целый окурок летит в снег. Он мерит шагами то небольшое расстояние – от одного могильного участочка к другому – которое было между ними, за пару мгновений неуклюже налетает на смеющегося и плачущего Ваню и сгребает его в медвежьи объятия. Андрей чувствует на спине тепло от Ваниных горячих ладоней и короткую морозную вспышку между шеей и плечом от ледяного Ваниного носа. Абрамовы колени подкашиваются, и кажется его сгорбленная фигурка гораздо ниже, чем обычно. Гораздо меньше, чем при последней их встрече. Руки ложатся на его поясницу и, боже, как же он похудел. – Персик? – Снова зачем-то спрашивает, не зная, какой ответ из возможных может оказаться фатальным. И, как удачно совпало, что в этом простом слове сейчас умещаются сразу и Ванюша, и Ванька, и даже Иван Андреевич. Удачно и смешно, что все втроём они сейчас слились в одного «персика» – в один сплошной голый нерв, чувствительный и поддатливый. Персик помнит кудрявую и улыбчивую маму, и каменный её портрет без эмоций, и рыдающего отца, и молодого Андрюшу, и уже потом успешного взрослого Андрея Бебуришвили. Помнит и сожалеет о их последней ссоре. Всё-всё помнит, честно. И всё-всё всем-всем прощает, пожалуй, кроме себя. Себя он ненавидит больше всего, во всех своих воплощениях и формах. За постоянный фальш, за сдерживание своих недовольств, за то, что любит тех, кто с огромной долей вероятности плевать на него хотел, за… – Я тоже очень скучал. Я пропал, я дурак, прости. – Тихо и вкрадчиво говорит Андрей. За то, что так глупо смог всего себя отдать этому мужчине. Всего, совершенно, ведь от этих самых примитивных слов по рёбрам разливается тепло. Ваня всегда отдыхал душой в обществе Андрея, и этого нельзя отрицать. Бебуришвили чувствует плечом вымученную  улыбку. На Ванином великом-могучем невербальном языке это, вероятнее всего, значит «прощаю».