Плачущий прицел

Он лежал в ванной на полу. Плитка холодит щёку. Поза неудобная. Тонкий, высокий плач точит слух. Постучали снова. Джейсон тряхнул головой и сел, разминая затёкшую руку. Стук повторился, и он торопливо поднялся. Костенеющее тело слушалось плохо, и он долго дёргал ручку двери непослушными пальцами, прежде чем защёлка сработала. Он толкнул дверь плечом и привалился к дверному косяку, дыша открытым ртом, и глаза у него тяжело и шершаво блестели. Тонкий неумолчный плач мучал его, гнал лихорадку к корням волос, крючком соскребал мозговые оболочки. Этот негнущийся писк тянулся из винтовочного чехла. Держась стены, он пополз к навстречу звуку. Он не чувствовал ничего, кроме этого плача, не слышал запахом и разговоров, которыми полнилась кухня. Несколько раз колени разъезжались, и он валился на пол, путаясь в собственных судорогах. — Слышала? — Ты о чём? — Неважно. Он с трудом расстегнул чехол — его ткань была гладкой и мягкой, напоминала больше живую кожу. Он засунул руку по локоть и не вздрогнул, когда пальцы с хлюпаньем ушли под влажную ткань, словно он ткнулся в живущую коровью утробу. Его винтовка. Горячая, как от долгой стрельбы, и на железе не задержался запах нового рождения и околоплодной слизи. Он вытащил её за ствол и с улыбкой сомкнул оловянные пальцы на дуле. Улыбка его была запёкшейся, твёрдой, как подсохший ожог, и сошла быстрее, чем глину смывают с рук. Не его. Не она. Она сидела в ванне, и горячая вода медленно вымывала чревные соки из её волос. Она была бессмысленна. Она помнила, какой была её винтовка, но не смогла бы отличить её от другой винтовки такой же модели — она забыла всё, что исключал образ её оружия. Что ты чувствуешь? Он стоял на четвереньках под раковиной, и молчал в наклоне головы. Я? Не помню. Что я чувствую? Отсутствие. Он видел? Нет. Нас нет. Он помнил, чего не было на металле его оружия, но едва ли смог бы вспомнить все его признаки. Разделившись, они стали бессмысленны. Неистребимая пустыня больше не связывала их. Их знания обратились в мёртвое мясо, их память опорожнилась. Тот, кто любил её, ждал наверху, в жарком сумраке спальни, ванна была ещё мокрой — а она не помнила его. Всё, что в ней было – Ирак. Свинцовая печь, растопленная известью, гибкая тень взведённого курка, похожая на голову змеи, и запах человеческих испражнений вытерли с ткани её памяти остальной мир. Она вечно дышала испарениями фосфора в своде раскалённого горна, тени метались в трескучем жару по смуглым глиняным стенам, а она всё лизала свою рану, всё скребла мёртвую глину, чтобы вспомнить себя. Под ногтями у неё затвердела обгоревшая плоть. Любовь была бессмысленна. Путь был бессмысленным. Война закончилась вместе с ними. Они были бессмысленны, и все знания, существовавшие для обмана войны, лишились значения. Она сидела в ванне — бесцельная, как разрыв аневризмы. Она была отрезанным ломтём человечьего жира, и дыхание пустыни ушло из её хрящей. Я принесла не ту. Другую, да. Я забыла. Забыла, чего в ней не было. Дождь твоей памяти кончился. Теперь всё бессмысленно — мы ведь кормили её собственной печенью. Доченька. Затёртый до кожной нежности приклад, царапины на корпусе, горячие губы дула. Не было прекраснее, не было важнее, милая. Никогда их не подводила. Выучила нажим их пальцев и грубую ласку бойни — возлюбленное дитя. Она не наносила им ран, кроме мозоли от триггера, дышала гибельными суховеями вместе с ними. Сослуживцы и друзья становились гумусом и слепой костью быстрее, чем затухали синяки и смывались ссадины; те, с кем они пили, уходили в долгую тишину, обрубая нити радиоканалов, а она оставалась всегда. Всегда верна, милая. Дочь с тёмными глазами, похожими на плоды шелковицы. Слизывая с пальцев сок, вспоминай о семенах. Смерть не имеет цвета, её кожу окрашивает соки движущейся судьбы — пулевые ранения красные, а удушье имеет оттенок болотной воды. Она сидела в ванне, а он стоял перед ней на четвереньках, открыв рот. Их мир был винтовкой, и по иную сторону оптического прицела никогда не дышала жизнь.