Сталкер.

«И треснул мир напополам, дымит разлом.

И льётся кровь, идёт война добра со злом.»

Я громко хлопнул зажигалкой, закрыв металлической крышкой слезу пламени, словно таким образом стараясь поставить воспоминания на паузу. Я не думал об этом так долго, избегал, потому что так проще. Когда игнорируешь боль, то сам веришь, что ее нет. Самовнушение — отличная штука, если делать все правильно и не позволять грустным мыслям брать контроль. Интересная особенность человеческой психики — работает слажено, не позволяя измучать организм грузом терзаний окончательно. Срабатывает механизм вытеснения. Хотя, первые несколько месяцев были просто невыносимыми. Я ведь сам себя убеждал, что мне не нужно впадать в отчаянье и сам же себе противоречил. Орочимару встает со скрипучего, кожаного кресла и подсаживается ко мне почти вплотную, так, что в нос лезет его резкий запах древесного парфюма. Открывает широко грудь, словно ожидая, что я впаду к нему в объятия, прижмусь лицом в лиловый пиджак и запачкаю дорогущую на вид ткань, своими горькими слезами. Надейся, мудак. Я стадию эту уже прошел и благополучно оставил позади. Конечно, первые несколько недель я только и делал, что непрестанно плакал. Не думал больше ни о чем, ни вставал с постели и прятал лицо в накрахмаленной наволочке, сжимая себя как младенец в утробе матери. Было просто невыносимо. Тянущая, оглушительная боль в сердце стремительно росла и образовывала рубцовый кратор червоточины, что с каждым днем увеличивался в размерах. Глупо говорить, что было в моей голове на тот момент. Боль утраты не описать словами, ни нарисовать под просьбы господ психологов и психиатров. Нет надобности в красках и кистях, потому что настоящая боль — бесцветна. И вкус у нее соленый, терпкий, с язвочкой на внутренней стороны щеки. Я воздерживаюсь от подробностей, или же это моя психика не позволяет мне таких вольностей. — Потом наступила череда допросов. — Я быстро сглатываю тяжелый ком в горле. — После того, как факт изнасиловалования подтвердился, брата я больше не видел. Но слышал из всех щелей, подробно рассказывал в кабинете следователей, что задавали одни и те же вопросы как под копирку. — Я пожимаю плечами. — Я больше ничего не скрывал, да и смысла не было, рассказывал все до мелочей и подписывал бумажки. Мне говорили, что бояться нечего, что сейчас мне ничего не угрожает. Из живых родственников у меня осталась только тетка, которой такой горб на спине был не под силу. После отказа, меня быстро определили в сиротский приют, где я делил одну комнату еще с двенадцатью такими же обиженными судьбой детьми. Все по стандарту и госту. Никому и дела до меня не было кроме вышестоящих органов, что видели во мне новые погоны. Орочимару сохраняет профессионализм, коротко кивает головой и не бьётся в утешениях, которые мне не к чему. Я пережил весь ужас и теперь не хочу чтобы кто-то мне сожалел. Это просто слова, не более, которые за время обучения, убивали меня с каждой сочувствующей фразой все сильнее, возвращая к злополучному дню. Мне сожалела каждая собака. Все шептались за моей спиной, а кто был понаглее спрашивал напрямую, иногда в не совсем уместной форме. Мои фото были везде: в газетах, по телику, какой-то мудак даже граффити нарисовал на стене за школой. Какую-то надпись на английском, не помню точно. На похоронной церемонии стояло столпище поганых журналюг с фотоаппаратами, толпа незнакомцев, коллег отца, подруг матери и просто зевак. Родителей хоронили в закрытых гробах, потому что их тела были почти неузнаваемыми, бесформенными обугленными манекенами. Отца в глянцевом, лакированном гробу из его любимого красного дерева с золотой гравировкой инициалов. А маму в небесно-белом с розовым отливом. Они делили один толстый мраморный крест и одни венки с черными лентами соболезнований. Цветов было настолько много, что все они не поместились на двух горках сырой, прикопанной земли. Я не ходил на похороны. Просто не мог. Рана была свежей, мироточила и покрывалась обугленными язвочками. Я смотрел все по телевизору в большом зале, рядом с воспитанниками приюта, что молча посматривали на меня из-за спины и шушукались. Мне посылали письма, предлагали деньги, чтобы сняться в местном док-шоу и рассказать все подробно: больше заботясь о рейтингах, нежели о моих чувствах. Я отказывался. В ту ночь я потерял все, что было мне дорого, но обрел нечто иное, странное и запутанное. Последствия вытеснения стали жестокими по отношению к своему носителю. Сны красочнее, а сюжет не блистал повторениями. Кажется, на этом этапе я стал видеть то, чего нет, чувствовать чужое присутствие и временами мучаться бессонницами, что не спасали дурацкие таблетки снотворных. Воспитанники — сиротки меня ненавидели, требовали переселить или выкинуть за дверь. Если мне удавалось крепко уснуть, я кричал: громко, истошно выл как собака, рыдал и покрывался горячим, липким потом. Мне всегда снился один и тот же проклятый сон. Снилось, что я горю, а рядом со мной и члены моей семьи. Жизнь превратилась в настоящий ад из которого я никак не мог избавится. Раньше, личным кругом была всего лишь моя комната, а теперь, стало все живое вокруг и каждый, кто смотрел мне в глаза подавлял в себе этот мерзкий вопрос по поводу моего брата. Да, все мне соболезновали, но внутри я видел как каждому противно находится со мной в одном помещении, зная, что меня использовали подобным образом. Я слышал мерзкие подколки со стороны воспитанников, тихие разговоры одноклассников и гнилое любопытство учителей, что не против были посплетничать в учительской за чаем с конфетами. Единственный, кто не смотрел так на меня, оказался учитель литературы старших классов. Он ворвался в мою жизнь из неоткуда. Подошел и просто заговорил, как ни в чем не бывало. — Ну что ты тут сидишь? Урок уже идет. Произнес он игривым тоном. Это было странно, потому что учителя, зная мое положение, не сильно спешили меня тревожить. Я мог прогуливать, мог не писать на уроках, ни делать домашку и не посещать занятия. А Какаши, кажется и дела до этого не было. Я поднял на него глаза, вскидывая от удивления брови, коротко пожав плечами. — Не хочу… Не знаю, какого рода было мое «не хочу». Не хочу идти на урок или разговаривать с ним. Но если так подумать, я вообще ни с кем не разговаривал толком. Какаши развел руками, сунув ладони в карман. Покачивается на носках в светлых кедах из стороны в сторону. Половину лица закрывает дурацкая медицинская маска, а на левой руке красуются часы с каким-то символом. Он выглядит почти уморительно. В его образе я отчетливо наблюдаю как он старается, как это… быть «своим в доску» или «на одной волне». Не сказать, что это ни привлекло мое внимание. — Ну пошли тогда ко мне в класс, поболтаем. Я закатил глаза от такой наглости. За все время у меня появился пунктик кривой, но звезды, такой местный селебрети с душком. Только красно-ковровая дорожка смазано блистала битым стеклом. — Будешь меня про Итачи спрашивать? Какаши неодобрительно свел брови, остановившись на месте. — Это кто? Я прыснул, поднявшись с пола. Он подал мне руку, которую я проигнорировал. В голове промелькнула строчка: что этот мудень себе позволяет?! И я не удержался, состроив гримасу полного пренебрежения, произнес: — Ты что, телик не смотришь? — Нет. — Какаши пожал плечами. А тогда я реально ведь ему поверил… Он был настолько убедительный, что в моей голове даже не закралось сомнений. Но все же, я был наготове к любому повороту. Стал осторожнее и недоверчивее, как щенок, которого оставили у обочины. Что скулит, не кусается но трясётся от любого шелеста травинки. — Ну пошли. Я держу дистанцию, все еще не до конца понимая, что ему надо от меня. Тоже мне, приебался с ничего. Но, на удивление, все было спокойно и гладко. Какаши просто говорил со мной о «Терминаторе» и смеялся с гоблинского, в простонароде — матерного перевода, чем вызвал у меня чертовский интерес к его просмотру. Я ем шоколадное печенье, перебирая ногами, сидя на парте; будучи готовым в любой момент спрыгнуть и свалить, если разговор наберет обороты и учитель полезет ко мне с дурацкими расспросами про мою семью и брата. Но, Какаши ни разу не упомянул эту тему, словно действительно не был о ней осведомлен. Мое внимание привлекла оранжевая книжка на учительском столе и я, встав с нагретого места, бесцеремонно взяв ее в руки. — Цветы любви… — Вот еще! — Хатаке выхватил у меня мягкую книгу, убирая в джинсовую сумку. — Рано тебе такое читать! У нее, между прочим, рейтинг R! Я усмехнулся, мотнув головой. Было-ли в этой книжонке нечто такое, о чем я мог не знать и не практиковать — понятия ни имею. Да и интересоваться подобной пошлостью - не было никакого желания. Секс — вызывал у меня лишь отвращение и тошноту. Я точно знал, что мне понадобятся годы, чтобы прикоснуться хоть к кому-нибудь, или завести отношения. О чем могла идти речь, если я не мог смотреть на себя в зеркало как и старался не дотрагиваться до собственного тела, что все еще хранило отпечатки мерзких рук. Я перескочил всех своих сверстников, познав запретное удовольствие, и от этого становилось еще ужаснее. От слов Какаши на сердце стало теплее, а внутри приятно покалывало. Я уже и не помню, какого это, когда тебя видят обычным подростком, а не смотрят как на жертву психопата. — Порнуха что-ли? Лицо учителя вытянулось от подобной прямоты, а может от того, что я его книжку о возвышенных чувствах, назвал обычной халтурной порнушкой. — Но, но, но! — Он поднял указательный палец, демонстративно мне пригрозив. — Любовный роман! — Глупость какая… С потерей невинности я приобрел едкий цинизм, что стоял на одной красной клеточке с жестокой реальностью. Говорить о чувствах или романтике я не собирался. Подобные темы навсегда стали табуированы. Любовь опасна и не всегда это про цветы, розовые сопли и поцелуи. Это чувство настолько же ядовито как ненависть, и убила больше людей чем чума и холера. За какое-то непродолжительное время внутри стало пусто и темно, словно я измазался в черном пепле, что остался от руин моего сгоревшего дома. Так проще. Ничего не испытывать… Не любви, ни жалости, ни сострадания. Еще один способ не сойти с ума от пожирающих чувств — просто отключить их и полагаться только на голову. Так сработал защитный механизм психики. Мягкость превратилась в отчужденную дерзость. Или может я придумал ее, чтобы было не так больно. Я чувствовал себя обнаженным, даже когда был полностью одет. Видел в глазах прохожих, то, как они смотрят на меня, зная, что я раздвигал ноги. Стыд никуда не ушел, а только креп с каждым задерживающимся взглядом на теле. На удивление, Какаши не смотрел так на меня. Он смотрел как обычный мужик, которому не с кем было поболтать. Тогда, он тоже показался мне одиноким… — А ты забавный… — Усмехнулся он, почти печально. — Зовут-то тебя как? Я почти засмеялся. Слышать подобное было чем-то из ряда вон выходящем. Мои имя было у всех на устах, везде, куда бы я не посмотрел я слышал его. Слышал и стал ненавидеть. Ничего удивительного в этом не было на самом деле. Город в котором я жил был относительно мал, а новость была настолько громкой, что слухи не утихали даже спустя несколько месяцев. Все ждали, шептались и включали дурацкие ящики, чтобы узнать — когда же состоится суд и какой будет вердикт. Не отрицаю, я ждал этого тоже, но господин полицейский лишь разводил руками и только мямлил о том, что идет следствие, что может затянуться на годы. Но то, что седой учитель не знал моего имени и фамилии, ничего не слышал о случившимся, было для меня почти приятным сюрпризом. — Саске. Какаши широко улыбнулся, протянув мне руку. — А меня… — Я в курсе. Я не стал отвечать на жест, надменно поднял голову, присаживаясь обратно на парту. Я знал его имя, а лишние касания рук были ни к чему. Честно говоря, я все еще не понимаю до конца, что ему нужно. Время близилось к трем часам. Идти в казённый дом совершенно не было желания, как и спать на тонком матрасе пружинистой кровати, есть непонятные водянистые супы без мяса. Друзей у меня не было как и врагов. Не с кем было поговорить и кроме домашней работы, из развлечений стоял только старый, тяжелый телевизор с помехами, где постоянно крутили один и тот же сюжет с упоминанием моей фамилии. — Хэй… — Протянул учитель неуверенно. — Хочешь, пойдем ко мне? Фильмы посмотрим какие захочешь, закажем еды, поболтаем. Я усмехнулся. Разве не таким образом детишек заманивают к себе в фургончик мороженого, взрослые дяди в бежевых плащах? Какая стереотипная мысль — они же не так выглядят. Но, не отрицаю, я напрягся, посмотрел на него глазами полными ненависти. Это шутка такая подлая? — Я не интересуюсь мужиками, можешь не стараться, выебать меня не получиться. Мои слова застали его врасплох. Графитные брови поползли наверх, а зрачки расширись. Резко удивление сменилось звучным хохотом сквозь белую ткань медицинской маски. — А тебе палец в рот не клади! — Он продолжает звонко смеяться, — Я не это имел ввиду… Да кто вообще такое будет иметь ввиду?! Просто посидеть — как приятели. Он не затыкается, несется в оправдания, мол, я не такой и с такими дело не имею. Видимо, Какаши действительно не ожидал услышать подобное сравнение, что больше рассмешило нежели оскорбило его. — Можешь не волноваться по этому поводу. Я ничего тебе не сделаю… — Его тон стал серьезнее. Хатаке смотрит на меня большими, серыми глазами, вкрадчиво проговорив каждое слово. — Со мной ты будешь в безопасности, Саске… После пережитого я вроде бы должен был обходить стороной подобные разговоры, перестать доверять каждому. Но слова учителя литературы были настолько искренними, словно окутаны той самой отцовской заботой, которой мне так не хватало. Мне ведь не плевать на себя, но чувство важности перебило весь мой инстинкт к самосохранению. Я был один и Какаши не составило бы труда сделать со мной что-нибудь, что например не сделал Итачи. Но если брата я опасался, то в Какаши не увидел эту скрытую угрозу. Решив бросить все на произвол судьбы, я согласился, махнув рукой на все противоречия. Он не солгал. Мы действительно весь вечер смотрели дилогию «Ночного дозора» на кассетах и ели бургеры с Макдоналдса, запивая колой. Мне родители в жизни бы не позволили питаться чем-то вредным, а учитель кажется только это и ел, судя по многочисленным, бумажным пакетам на кухне. Какаши не приставал ко мне, ничего ни спрашивал, только комментировал происходящее на экране. Ближе к девяти часам вечера я стал собираться, а он не уговаривал меня остаться на ночь. Просто сказал, что ему было классно проводить со мной время. Тот вечер я запомнил надолго. Неведомое мне ранее тепло окутывало все мое сознание. Стало так легко на душе, в сердце. Так умиротворенно, что в ту ночь я впервые спал как младенец. Мы стали проводить почти каждый день вместе. Исключая моменты, когда я сидел по несколько часов на допросах и в кабинете у психиатров. Конечно, рано или поздно Какаши бы узнал обо всем, и поэтому, я рассказал все лично, будучи с ним предельно откровенным. Но и тогда, после вылитой помоями правды, он не отстранился, сожалел, но не стал злоупотреблять с жалостью. Это мне по душе. В самый раз. То, что надо. Кажется, моя отвратительная история, только сблизила нас еще сильнее. В учителе не было ни капли лжи или притворства. Какаши был предельно открыт как и его пошлые книжонки. Без грамма лицемерия и собственной выгоды. За три месяца мы успели настолько сблизиться, что я стал оставаться у него на ночь. Руководству приюта было только на руку мое отсутствие, ведь больше я не терроризировал постояльцев ночными криками. Да и они были, в принципе, рады были от меня избавиться, даже не спрашивая где я пропадаю ночи напролет. Мне было легче быть рядом с Какаши, спокойнее во всяком случае. Но это совершенно не означало, что мои кошмары на этом закончились. Каждую ночь, я просыпался от собственных гортанных криков со слипшимися веками и слезами на глазах. Я знал, что надоедаю Хатаке своим присутствием, несколько раз пытался уйти, но он лишь отмахивался, утверждая, что все нормально. Прятал усталый вид и глушил свои недосыпы кофе и сигаретами, которые я в наглую тырил иногда. Я пытался бросить курить, но позволял себе периодически прибегать к пагубной привычке. Редко, когда становилось совсем тошно, в моменты, когда перед глазами возникал образ брата. Я усердно старался не думать об Итачи, заглушал мысли о нем громкой музыкой. Но избегать проблемы — не значит решить ее. Время тянулось медленно, жеванной бумагой следователей и каверзными вопросами детективов. Я знал, что совсем скоро мне вновь придется столкнуться с родным братом лицом к лицу. И это скоро, произошло через пять месяцев…

***

Общество давило, требовало продолжения хода истории, что из-за своей скрытности прорастала слухами и домыслами. Не удивительно, спектр интереса достиг апогея, выйдя за пределы границ города. Если это произошло с обычной семьей, вероятно, никому и дела не было. Но мой случай уникален. Газеты пестрили броскими заголовками с красным шрифтом, а журналисты не унимались преследуя следователей, или людей, что хоть как-то знал о ходе расследования. Понятно, в один момент это стало просто не возможно контролировать и все зациклились на одном деле, чтобы хоть как-то смягчить общественную шумиху. Имея на руках весомые доказательства, все решили, что хватит затягивать и набранных фактов и улик для завершения достаточно, чтобы передать документы в вышестоящие инстанции. Дело передали в суд, назначив на жаркое утро мая. Ох, треклятые возгласы, оглушительные вздохи были слышны с каждой подворотни. Заседание проходило в закрытом режиме, что означало, что никто не имеет права находиться внутри кроме участников дела и исполнителей. Признаться, первоначального желания идти в зал суда и сталкиваться с Итачи лично у меня не возникало. Это было вполне реально и возможно. Мое присутствие не требовалось, и легко можно было заменить судебной мед-экспертизой, а личные показания — бумагами следователей, что каждый день записывали все подробности. Не идти было бы опрометчивой ошибкой. Я знал, что на мне оставит след его громкие слова, заявления и даже внешность. Но я просто не мог оставить все на самотек, Я все же хотел посмотреть в глаза чистого, необъятного и личного ужаса. Разглядеть в них нечто новое, не свойственное, то, что я никогда не видел раньше. Раскаянья. Золотая рыбка надежды ударялась о бортики стеклянного аквариума. А я, распылённый и готовый, уже стоял у дверей зала суда, ожидая своего долгожданного часа. Официальное дело требовало и выглядеть официально. Бабла у меня совершенно не было как и подходящей одежды. Но Какаши и тут был предельно краток, всучил мне в руки темно-синий костюм и не принимая никаких возражений, как и уговоров, что я компенсирую ему все как у меня появятся финансы. Хатаке отмахнулся, сказав только, что ему ничего не нужно. Хотя нет, кое-что в то утро он сказал еще… — Прости, что не могу быть рядом с тобой в такую минуту. — С некой доли сочувствия произносит Какаши, перед большим входом в зал суда, поправляя темно-синий галстук. Единственный жест, который я позволил. Мне не было восемнадцати и по закону я мог находиться на заседании только в присутствии опекуна или одного из родителей. Накладка вышла, и в качестве сопровождаемого со мной пошла на вид неприятная дама лет сорока: с кривыми зубами и обожжёнными перекисью волосами. Она была замом приюта где я лишь числился галочкой в списке воспитанников, по факту же, я не появлялся в их стенах полгода. Ходил отмечался и только. Жив, цел, здоров. Молодец, свободен. Не гоже кормить еще один голодный рот, бюджет-то не резиновый. Тетка мне не нравилась, а я не нравился ей. Все честно. — После суда, у меня будет для тебя небольшой подарок. — Печально улыбнулся Какаши, сделав шаг в сторону, открывая массивную дверь, когда подали сигнал о начале заседания с обратной стороны. — Я буду ждать здесь. Я ничего не отвечаю, утвердительно киваю головой и протяжно выдыхаю все устоявшееся напряжение, которое, как бы я не отрицал, разгоняло кровь с бешенной скоростью. — Саске… — Окликнул меня седой мужик. — Удачи. Я вздохнул глубже. Удача мне действительна была необходима. Я не знал за что ухватиться и своеобразным талисманом для меня стала монетка в кармане брюк, которую я с натиском крутил и тревожил. Все выглядело не так, как показывали голливудские фильмы с Кьяно Ривзом в главной роли. Не было никакой атмосферы загадочности, приглушенного мрачного света, огромных столов, белых париков и статуи Фемиды в два этажа. Место решения чужих судеб, выглядело так, словно по пятницам тут проводили банкеты и торжества, чтобы хватало средств для продления аренды помещения. За главным столом сидит госпожа судья, листая большую, синюю папку с документами. Напротив сидит седой прокурор с суровым выражением лица и озадаченным взглядом. На вид ему около пятидесяти с небольшим, на безымянном пальце обручальное колечко, к которому он временами прикасается и крутит большим пальцем. Прочищает хрипотцу в голосе и юрко поглядывает на блондинку — судью в тонких очках. Со стороны массивной клетки для подозреваемых, сидит здоровый мужик в синем костюме и с маленькой, почти незаметным зажимом отличия на пиджаке. Его лицо кривиться при моем появлении и он спешит быстро увернуться. Вот он — настоящий адвокат дьявола, а не Мартин Скорсезе. Внутри наворачивается плохое предчувствие при виде его маленьких, хитрых и убийственных глаз. Я даже представить не могу, сколько стоили его услуги. Пиджачок выдает и вес, которым обладает бугай, кричит о том, что такая наглая морда не шикует на государственную зарплату, а ставит свой прайс. Огромный и судя по всему, востребованный… Видимо, ему плевать кого защищать, лишь бы платили. Мне становиться не по себе. И видимо мысль, чтобы переждать не была такой уж и плохой. Но теперь думать об этом бессмысленно. На длиной скамье сидят пять человек, мне их лица не знакомы, и я предполагаю, что это — свидетели. Тетка садиться в самый конец и по одному ее лицу заметно, что она лучше бы сидела в кресле за просмотром любимого женского шоу, нежели находилась тут. Я сажусь на зарезервированное место с табличкой «потерпевший» и смиренно жду начала. Судорожное дыхание замерло на секунду, когда на участок пожаловал последний участник сего процесса. Я опустил голову к столу, постукивая короткими ногтями по поверхности, услышав медленные шаги, и пронизывающий холодом треск железных наручников. Я не мог поднять взгляда, отказываясь верить в происходящее. Психика плавно надламывалась как сухая тростинка. Все вокруг стихло настолько, что перешёптывания слились в один сплошной комок грязного снега. Кишки выворачивало, реберную клетку сдавливали бешенные сердечные скачки. Я не могу совладать с бурлящей паникой, чувствуя, как нервный срыв поджидает за углом. Сглотнув тяжелую, вязкую слюну, я поднял голову и посмотрел на брата лишь на долю секунды, и этой секунды ответного взгляда было достаточно, чтобы увидеть все спрятанное внутри. Итачи невероятно изменился за такой короткий промежуток. Измученный, похудевший, с четко выраженной бледностью на впалом лице. От прежнего аристократичного образа — ничего не осталось. Вместо привычной белой рубашки с накрахмаленным воротничком — тюремная роба. Залегли синяки усталости под потухшими, черными глазами. Лихорадочный тремор забивает вены, а руки сжимаются в кулаки. Судья, кладет развернутое дело на стол, встает, оглядывает присутствующих и громко произносит: — Начинается процесс по делу под номером «128». Раздается жесткий стук молотка, что заставляет мурашки бежать по коже. Карие глаза проходятся по папке, тонкие пальцы с французским маникюром, бегло перелистывают страницы. Судья держится ровно, профессионально, но мышцы около рта заметно напрягаются. — В ночь с четырнадцатого на пятнадцатое октября, в пожарное депо поступил звонок о возгорании дома по «Линии 88» на месте происшествия найдены два обгоревших трупа. Суд полагает, что смерть поступила насильственным путем, а пожар специально подстроен с целью сокрытия преступления. Найдены улики, что говорят о том, что все было заранее спланировано. Так же, в ходе расследования, выяснилось, что один из жильцов дома, ныне потерпевший, получил травмы сексуального характера от обвиняемого, которого подозревают в совершении тяжких преступлений. Голос судьи жесткий, стальной с выдержанной холодностью. — Подсудимый встаньте. — Произнесла громко госпожа судья. Итачи повинуется, встает с деревянной скамьи. — Вы обвиняетесь по трем статьям: убийство одного и более лиц, с целью сокрытия следов совершенных им преступлений, путем поджога. Развратные действия в отношении лица не достигшего восемнадцатилетнего возраста. И изнасилование несовершеннолетнего. — Женщина в неодобрении кривит губы, тон ее становиться суровый, а глаза горят презрением. — Подсудимый, вам понятно предъявленное обвинение? Итачи держится стойко, спина его ровная. — Да. — Вы признаете свою вину? — Нет, ваша честь, не признаю. — Итачи отрицательно кивает головой. — В таком случае, я хочу вызвать потерпевшего для дачи показаний. Судья садиться на место, вновь читая информацию в синей папке. Она старается не смотреть на меня пристально, но я коротко улавливаю тяжелую нотку сочувствия. Никто не любит, чтобы в подобных делах фигурировали несовершеннолетние. Я предполагаю, что у нее тоже есть дети исходя из ее бальзаковского возраста. Меня трясет, волнение нарастает. Я подхожу к трибуне и чувствую всем телом, как брат не сводит с меня пристального взгляда. Я не смотрю в ответ, боюсь замешкаться, или попусту начать нести нелепицу. Я должен собраться… Я ждал этого момента так долго, что просто не могу сосредоточиться. — Представьтесь, пожалуйста. — Просит прокурор, подходя ближе. Я тихо сглатываю, глубоко вздыхаю и стараюсь избавиться от гнетущего волнения. Глазами ищу поддержку со стороны и в глубине души, очень хочу видеть Какаши рядом. — Меня зовут — Учиха Саске. — Кем вам приходится подсудимый? — Он — мой старший брат. Прокурор кивает головой секретарю и подходит ближе. Казалось, этот пропитанный одеколоном раб системы смотрит на меня с недоверием. Но это всего лишь мои подозрения не более. Он на моей стороне, опасаться мне нечего. — Расскажите суду, что произошло в ночь четырнадцатого на пятнадцатое октября. Я мешкаюсь, теряюсь и тру манжет рукава синей рубашки. Я вроде сотню раз говорил об этом следователям, но все равно это вызывало во мне приступ необъятной паники. Зубы стучат, челюсть ходит ходуном. — После того как закончился ужин, все пошли спать. Итачи как обычно зашел ко мне ночью… Прокурор вздергивает широкие брови, нагло перебивая. — Как обычно, что значит — как обычно? Поясните суду. Маленькая комната превращается в один сплошной напряженный нерв. Я стараюсь держаться, обхватываю себя руками, чтобы хоть как-то сбавить оборот волнения. Все внимательно слушают, висит петлей гнетущее молчание. Скользкий иней бродит по рукам и суставам, заставляя съежиться от холода. — Ну-у, он приходил каждый день, поэтому не было ничего удивительного, что он пришел и тогда… Тон прокурора становиться тверже. Опять расписывать, ходить вокруг да около, он — прожжённый опытом, ему все равно на комфорт. Никто не любит долгие разговоры, а я просто не могу перейти и озвучить то, что от меня требуется. Своеобразная игра, где каждый в этой сраной комнате наполненной молчаливыми секундами уже осведомлен о произошедшем. — С какой целью подсудимый приходил к вам ночью? Говорить о таком было почти совестно, особенно при посторонних, но необходимо. Собраться духом не получалось, мешало что-то внутри, противно щекотало на кончике языка и загнивало в полости. Я смотрел на защитника брата с недоверием, подозревая, что Итачи все ему рассказал, как было на самом деле. Что я был не так уж и против, лежать все это время под ним и принимать безоговорочное участие в извращенной игре, ставшей рутиной. — Чтобы надругаться надо мной… — И все завертелось водоворотом из которого невозможно было вылезти сухим. Я решил, что солгать под присягой — будет отличной идеей. Пусть отвратительный случай, будет не разовым. Итачи должен заплатить сполна за все годы моего унижения. Я выровнял спину, гордо поднял голову, с почерневшей ненавистью сажи, заглядывая Итачи в потускневшие глаза. — Он насиловал меня каждый день на протяжении всей жизни. — Что?! — Внезапно восклицает Итачи, резко подскочив, схватившись за прутья решетки. — Это не правда! — Порядок в суде! — Кричит судья, отбивая молотком трель по столу. Она явно в бешенстве от происходящего, хоть и не показывает этого. Мужик в темном костюме строит язвительную, наглую ухмылочку и деловито выходит, поднимая указательный палец, приоткрывая широкое запястье с татуировкой. — Позвольте, госпожа судья. — Подмазываясь произносит он севшим, прокуренным басом. — У меня есть вопрос к подсудимому. — Та дает вне гласный ответ, коротко кивая. Ах, значит — это не защитник, а сраный адвокат. Мужик подходит к камере с решеткой, едва ли сдерживая себя, чтобы не облокотиться. — Итачи-сан, вы уверяете, что подобного не было, так? Итачи поджимает губы, садиться обратно на скамью и взглядом побитой собаки, убирает глаза в сторону. — Нет. — Его голос хрипит. — Но… Прокурор с янтарными, бешенными глазами отмеряет участок суда тремя широкими шагами, громко хлопнув папкой, бросая ту на стол с доказательствами и уликами в пакетиках. Защитник одаривает прокурора глазами полными ненависти и между ними вспыхивает немая нить холодной войны. — Нет? — Громко спрашивает он, — А это тогда что?! Госпожа судья, в медицинских заключениях на теле потерпевшего, четко найдены биологические материалы подсудимого: частички кожи под ногтями, следы зубов на шее. ДНК-экспертиза на присутствие следов спермы, так же выявила факт образов с полным совпадением! Прокурор почти сплевывает отвращение на пол. — Как вы это объясните, Учиха-сан?! Итачи теряется, трясущимися пальцами неуклюже поправляет прядку волос. Я не свожу с него пристальных глаз, наблюдаю за каждым движением. Его заметно колотит, но он старается держаться. Прочищает севшее от волнения горло и поднимает голову. Вновь играет со всеми и притворяется. — У нас было все по обоюдному согласию. За моей спиной раздается тихих смех прежде, чем Итачи успевает закончить. Клише все возможных маньяков, что пытаются отбелить себя и свою репутацию. Мышцы челюсти напрягаются, но я не позволяю себе улыбнуться на его общественное порицание. Мне самому смешно от того, как Итачи старается оправдаться, что говорить о зрителях, ой, свидетелях, что служат скорее массовкой. Лицо прокурора заметно кривиться от злости. — Психиатры, что занимались обследованием Учихи Саске, так же подтвердили факт действий продолжительного сексуального насилия. Как бы то ни было, ваш брат не совершеннолетний, и не может отвечать за себя в полной мере, как юридически, так и психически. — Прокурор подходит ближе к камере и наклоняет голову. — Вы ведь это понимаете? Итачи устало вздыхает. — Понимаю… — Тогда я надеюсь, вопросов больше нет. — Прокурор отходит в сторону. — Продолжайте, пожалуйста. Что было потом? Я замялся, быстро переключился обратно. — После всего что произошло ночью, я отключился. Брат разбудил меня тогда, когда в доме начался пожар. Мы быстро выбежали и тогда я понял, что родителей рядом с нами нет. Они остались в доме… — Угу… — Мычит прокурор, почесав массивный подбородок. — На кануне происшествия, вечером, ваш брат не вел себя странно? Может, говорил, что-нибудь, ранее ему не свойственное? Было ли в его поведении, что-нибудь необычное или новое? Я упускаю похотливые подробности той ночи, они не так важны для дела. — У него был конфликт с отцом за ужином и все… Прокурор поправляет галстук и подходит к столу с уликами. — А вот тут немножечко поподробнее! — Указательным пальцем, почти перебивает он. — Ты помнишь, что вы ели за ужином, может, что-нибудь необычное? Ты хорошо себя чувствовал после, голова не кружилась, тошнило может? Такой контраст неоднозначных и быстрых вопросов вводит в легкий ступор. — Нет… — Я осекаюсь. — Вернее да, мы просто пили чай тогда, никто ничего не ел… И… — Дамы и господа, разрешите остановиться на этом моменте. — Теперь уже товарищ прокурор перебивает меня в наглую. Берет лист бумаги с печатью и внимательно читает: — Из заключений судебно-медицинской экспертизы, эксперты выявили в телах жертв огромную дозу седативных препаратов. Проще говоря — снотворного. Патологоанатомами сделано заключение, что на момент возгорания, Учиха Фугаку и Учиха Микото, были уже мертвы от передозировки. Я теряю дар речи, отшатываясь в сторону, но быстро хватаюсь за край стола чтобы не рухнуть. Как же так? Значит, когда Итачи делал это со мной, родители были уже мертвы? Я чувствую, как черные нити ползут по венам, забиваются в каждую артерию. Сердце сжимается и я слышу как оно тяжело стучит в тугом захвате. Отдается в голове пульсацией. Рот переполняется водой, лицо кривиться от застывшего ужаса. Зрение становиться не четким мутнеет черной рябью, с глаз текут обжигающие слезы. — У нас есть все основания полагать, что пожар был подстроен. Тщательно изучив место преступления, полиция нашла три пустые канистры с остатками бензина. Так же, выявлен факт, что двери, ведущую в спальню были заперты снаружи, что говорит о том, что кто-то намерено хотел чтобы люди остались внутри, на случай, если вещества не подействуют. — Зачем ты сделал это?! — Кричу я так громко, что мои слова отскакивают острыми камнями от стен и прилетают прямо в лоб. Руки дрожат, все внутри распаляются оглушительной, слепой, безграничной яростью, переломанных костей. На лице Итачи безграничная пустота. Не дрогнул ни один мускул, только глаза, черные измазанные мраком, шокировано раскрылись. Брат откинулся спиной на шершавую поверхность стены, медленно, нервно усмехнувшись. Глаза в пол, а разум провалился за чертоги сознания. — Он говорил, что хочет быть со мной! — Истошно кричу я в приступе нарастающей истерики. Судья не тревожит молоток, а прокурор снисходительно слушает. Даже лицо адвоката, заметно напряглось и мелькнула та самая человечность. На секунду, но и секунды достаточно. — Он постоянно говорил, что любит меня! Что хочет, чтобы никто не мешал нам! Прокурор злостно усмехается обнажая зубы, театрально подходит к клетке и кладет ладонь на железные прутья, словно хочет показать свою безграничную власть. Перед ним и перед законом, который явно не на стороне моего брата. — Суть вполне ясна… Значит, вы хотели избавиться от родителей, чтобы оформить опекунство над младшим братом и тогда, ничего, или никто не смог бы вам помешать продолжать свои корыстные деяния… Суровый адвокат почти отталкивает прокурора, становясь рядом, превышая в росте на несколько ничтожных сантиметров. — Это еще надо доказать! — Глумливо усмехается он, поправляя пиджак. — Не переживайте, — Прокурор отходит в сторону, тепло улыбаясь мне и подмигивая левым глазом. — Мы тут именно за этим. Все заседание я смутно помню, помню лишь то, что прокурор и адвокат гавкались как собаки за забором, готовые загрызть друг-друга до костей, если бы госпожа судья дала прямую команду. По ее скучающему виду и отрешенному взгляду, было ясно, что ее не слишком жалует находиться в этом помещении и разбирать громкое дело. Все было на поверхности, если учесть все факты, показания и улики. Свидетели особо ничего не говорили, лишь о том, что никогда такого не ожидали от лучшего ученика или друга. Что вся эта ситуация, не менее подвергла их в шок. Весь суд я не мог убрать взгляда полного обжигающей ненависти со старшего брата, что закрылся и не произнес за все время ни единого слова. Вжался в стену и не смотрел в ответ. Понимал, паскуда, куда попал со своими выходками, от которых прямая дорога только в пешее пожизненное в камере два на два. Не сказать, что я ничего ни чувствовал. Напротив. Внутри себя я улыбался, злорадствовал каждому острому комментарию, подводке и доказательству в его виновности. Я впервые чувствовал себя по настоящему защищённым, когда животное сидело там где ему и положено — на цепи и в клетке. Все это время, очередь медленно двигалась, опрашивали: соседей, друзей, даже тех, кто ни сном, ни духом. К чему там была и половина — понятия не имею. Все они не играли никакой роли, а выступали скорее для растягивания времени. И вот, дело дошло до главного. Госпожа судья, вызывает для дачи показания Итачи, слушает его версию. Но брат не торопиться вставать, или как-то показывать, что он услышал. Весь судебный процесс Итачи выглядел отрешенным и кажется, вообще не менял положения. Когда доходит его очередь говорить, он никак не реагирует, просто смотрит в одну точку на полу и молчит. Судья несколько раз окликает более требовательным голосом, но бесполезно. Гнусный адвокат прокашливается в массивный кулак и подходит к большому, деревянному столу, передав кипу бумаг с печатями и подписью в руки судье; улыбается своими кислотными винирами, довольно скрещивая руки на широкой груди. Мельком смотрит на меня и от этого взгляда у меня мурашки по коже; и я понимаю, что что-то идет чертовски не так… Судья внимательно читает документы, грубо хмыкает и губы ее приоткрываются в немом ругательстве. Ее странную реакцию подлавливает и прокурор. С интересом подходит к столу и старается подсмотреть, что же так озадачило вышестоящую. Женщина вбирает носом воздух и встает, тихо ругаясь под нос. — Суд удаляется на некоторое время. У всех перехватывает дыхание. Сидеть становиться катастрофически невозможно. Что это значит? Что этот ублюдошный адвокат такого ей передал? Меня начинает знобить, а тело непроизвольно раскачивается из стороны в сторону. Покусываю большой палец, чтобы хоть как-то избавится от нервозности, что переизбытком вызывает тошноту в горле. Вот бы Какаши был здесь… Может, он смог бы привести меня в нормальное состояние. Сказать то, что мне необходимо, чтобы успокоить меня… Я нахожусь глубоко в себе и не сразу замечаю прокурора, что подошел ко мне близко и положил руку на плечо, похлопывая. — Не волнуйся. — Улыбается он, — Мы его надолго посадим. Все идет в нашу пользу. Его слова были довольно убедительными и невыносимая тяжесть потихоньку отступала. Мужик в годах собаку съел разгребая подобный мусор на работе. Да и, судя по всему, опыт у него огромный, я исхожу из мнения, как он стойко держится и не вовлекается эмоционально, разве что при перепалках с адвокатом, что косо на меня посматривает и пытается что-то сказать Итачи, которому по видимому все равно. Брат выглядит как покойник. Лицо неестественно бледное, а руки, что он сжимает меж собой, подрагивают. Мудак всегда носил черное и глупо отрицать, что я тоже стал непроизвольным заложником цвета, стараясь подражать ему. Сейчас он в темно-синей робе, что только подчеркивает красноту уставших и хрустальных глаз. Я разглядываю брата достаточно долго, так, что Итачи резко переводит на меня глаза и смотрит в ответ. Без крошечной эмоции, ненужных слов, он передает мне все телепатически и от этого несостоявшегося разговора, холод ползет по венам, затрагивает каждый сантиметр влажной от испарины кожи. Меня бросает от одного состояния в другое, а я, как собака преданная, не могу перестать смотреть и слышать в своей голове все, что пытается донести до меня хозяин. Время остановилось, а звуки в помещении затихли настолько, что стали одним неразборчивым белым шумом. Я не могу пошевелиться, стою под гипнозом его откровенных, черных глаз. Слышу в голове все слова, и вхожу в состояние транса. Вовлекает, язык проходит по шершавой небной складочке и мне становиться невыносимо от тесноты внутреннего пространства выбора. Я ощущаю себя предателем, потому что рассказал все. Не сделай я этого — дальше терпи, то все, возможно, можно было избежать. Родители остались бы живы, а я, покорно дожидался совершеннолетия, по тихой слиняв в неизвестность, когда последняя свечка на праздничном торте потухнет. Ужасно захотелось курить, так, что зубы стучат. Я мог бы позволить себе удалиться на пару минут, да только сигарет у меня не было, да и госпожа судья вернулась как на зло — слишком быстро. Встала за стол и почти с остервенением еще раз четко прошлась по делу, раздраженно перелистывая страницы. Я отвлекаюсь, перестаю смотреть в глаза Итачи только когда по судебному участку проходиться громкий голос судьи. — В связи с новыми документами в ходе расследования, я вынуждена, прервать основное заседание и перейти сразу к оглашению приговора. Лицо прокурора заметно вытягивается, глаза округляются, а с губ слетают непроизнесенные ругательства. Я стою совершенно растерянный: что это все значит? Я бросаю взгляд на довольного адвоката, что широкой улыбкой и мерзким прищуром, только подтверждает мои опасения. — По заключению медицинских данных, Итачи Учиха не может полностью осознавать фактический характер и общественную опасность своих действий. Я оглядываюсь, теряю дар речи и слежу как господин прокурор шипит от ярости и вытирает широкий лоб ладонью. Я хочу выкрикнуть, спросить, но внутри все каменеет, не слушается. Мысли ведут не в том направлении. Судья прочищает горло. — Нет никаких сомнений, что Итачи Учиха виновен в произошедшем. Все улики, отпечатки, показания пострадавшего и медицинское освидетельствование указывают на это. — Блондинка судья роняет тяжелый, удрученный вздох. — Суд освобождает подсудимого от уголовного наказания и назначает принудительные меры медицинского вмешательства на неопределенный срок в специализированное лечебное учреждение «Конохагакуре». Раздается громкий стук молотка. — Всем встать. Суд окончен. Женщина быстро расписывается в бланках дрожащей рукой. Внутри настоящая тахикардия, все плывет перед глазами, противно нарывает звон в ушах. Я ведь правильно понял? Итачи не посадят в тюрьму, а направят в обычную психушку? Но он же все понимал! О каком невменяемом состоянии может идти речь, если все его действия были последовательными и расчетливыми? Что за бред?! — Он же учился на психолога! — Кричу я рвано, стараясь достучаться до каждого, кто уже собирается покинуть процесс. — Он знает как прикинуться больным! Он притворяется! Меня трясет в приступе неконтролируемой истерики. Никто ничего не говорит больше, последнее слово за судьей, что молча смотрит на меня с сожалением. Она тоже никто против закона, всего лишь исполняющее обязанности лицо. Прокурор удрученно вздыхает и подходит ближе, чтобы произнести мне подбадривающую речь, что нахрен мне не уперлась! Он, сука, пообещал мне, что Итачи засадят на пожизненное! Я с отвращением избегаю его рук и бегу в сторону, прямо на ублюдка с диким желанием вцепиться в волосы, ударить со всей силы по лицу. Дорогу преграждает здоровый охранник, что выводит брата с решетчатой камеры. Последнее, что я вижу — черные, пожирающие меня дьявольскими путами кровавые глаза с большими зрачками. Итачи коротко усмехается, надменно щуриться и шепчет так тихо, что громкие слова все еще отдаются в памяти. — Мы еще встретимся, Саске. Я выбегаю с зала суда так быстро, что впечатываюсь в журналюг, что караулили все время у дверей. Быстро расталкиваю всех локтями и мчусь как можно быстрее. Не важно куда, просто бегу не оборачиваясь. Сломя голову в неизвестном направлении. Покалывает левый бок, а с глаз бегут противные, горькие слезы. Это не справедливо! Почему все так?! Я ничего не могу понять до конца. Может я просто понял все не правильно и напридумывал хрен знает что? Ближе к девяти часам вечера, я сижу на кухне рядом с Какаши. Мужик всячески старается вывести меня с состояния полного погружения в себя. Я настолько внутри, в своих мыслях, что даже не помню как пришел к нему домой. Не помню, что делал все это время, где был и чем занимался. Все как в густом, сигаретном тумане. Кажется, я просто сидел на заброшенном причале и курил. Одну за одной, словно сигареты мне могли помочь. Ведь они помогали ранее, но сейчас от них проку никакого, только бошка гудит больше обычного. Смотрел на ровную гладь воды и не видел ничего, кроме холодного пожирающего дна, что молило меня соприкоснуться с ним. Мне так все равно, что я даже не стесняюсь курить перед учителем, что видя мое отрешенное состояние, даже не пытается осыпать нотациями. Я подпираю лицо ладонью, наблюдая как горячий, поставленный перед мной чай остывает. — Я тебя ждал около суда… Начинает он, но я резко перебиваю. — Что значит - направлен в медицинское учреждение? Какаши тяжело вздыхает, убирает руки за спину и глазами обводит каждый предмет на кухне. — Это значит - он будет проходить курс лечения какое-то время. Я шокировано озираюсь. Пальцы холодеют, скользкий морозец пляшет на позвонках. Я догадываюсь, что Какаши уже в курсе всех последних событий. Очевидно, что он уже все знает, или банально новости смотрел. Сейчас, у местных телеканалов только один и тот же выпуск на повторе играет. — То есть, если скажут, что здоров, то он может выйти и завтра?! Какаши пятерней поправляет седые волосы, обходит кухню и молчит отчего-то, словно боится сделать только хуже. — Там много нюансов. — Он открывает дверцы пластикого окна, впуская вечерний ветер бродить по уютной кухонке. Не спрашивая, берет сигарету с пачки и закуривает, поднимая голову к потолку. — Но в целом — да. После принудительного лечения, срок будет аннулирован. — Блять… — Я не сдерживаюсь от ругательства, чувствуя как мир вокруг меня сужается до узкой воронки. Сигарета касается губ и я краду последнюю затяжку. Веки дрожат и я вот вот заплачу. — Блять, он найдет меня… — Сухой, сдавленный смех разрушает гнетущую тишину кухни. Срывается барьер и меня захватывает настоящая, подавленная волна истерии. — Сука, найдет и убьет! Какаши с пониманием подходит ближе, хочет подбодрить меня, положить руку на плечо но не делает этого. Я уже четко обозначил границы, запретив к себе прикасаться. Он знает, кивает собственным мыслям в голове и вновь отходит в сторону. Открывает кухонный шкафчик, достав оттуда лист бумаги. — Хотел сделать это официально. — Смущенно пожимает плечами и протягивает мне лист. — Даже торт купил, в холодильнике стоит. Я ничего не понимаю, всхлипываю и стираю пальцами горячие слезы с век. Читаю документ и резко смотрю на учителя, что ждет моего ответа. — Что это? Какаши пожимает плечами. — Документы на усыновление. — Робко улыбается он, затягивается последний раз и тушит недокуренную сигарету в переполненной пепельнице. — Если ты хочешь, чтобы я был твоим опекуном, тебе нужно лишь подписать и… Он не договаривает, не успевает. Я вскакиваю со стула, наплевав на свои же собственные ограничения, сжимаю в тугих объятиях ошарашенного мужика. Ему не нужно ничего взамен, и кажется, моя головная боль, его никак не обременяет. Я создам ему массу проблем, уже доставляю своими ночными криками. Ничего не понимаю, но утвердительно киваю. За всего каких-то несчастных пять месяцев, чужой человек, стал мне роднее чем брат, чем мой собственный отец. Я не хочу думать так кощунственно, но мысли сами собой лезут в голову ржавой иглой правды, в которую я нехотя но верю. Какаши не сделает мне ничего плохого, в этом я уверен точно. Еще не полный опекун осторожно приглаживает волосы, проводит ладонью по макушке прижимая к сильному плечу, переходит на вкрадчивый шепот. — Со мной ты будешь в безопасности, Саске. Повторяет он свои первые слова. Я поверил, без всяких сомнений и левых мыслей. У меня больше ничего и никого нет и весь мой мир заключен лишь на моем одиночестве, что желает разбавить один, почти не знакомый мне человек. У меня нет больше дома, родных, друзей. И все, что мне остаётся это взять ручку за маленькой сахарницы и подписать документ.

***

Потом настала череда бумаг, которые за полгода уже успели измотать мне все нервы. Нотариусы, те же самые адвокаты, паспортный стол где мне не сразу, но поменяли фамилию. Рука устала от такого количества подписей и официальных договоров. Но все прошло гладко, быстро во всяком случае. Уже в середине лета Какаши поставил меня перед фактом переезда, аргументируя тем, что в нашем не маленьком, но знакомой каждой улочкой, городе, брат сможет выследить меня. Выбора у меня особо не было, и Какаши в кротчайшие сроки, продал свое уютное гнездышко и быстро нашел жилье в другом, более населенном городе. Купил у какой-то старой бабки, что воняла нафталином и свежими пирогами с иргой. Продал и свой комфортный, новенький рено. Денег почти не хватало, а обустраивать старую хату после бабки, как-то было нужно. Опекун нашел работу в местной школе и почти сразу стал руководителем старших классов, став по совместительству и моим классным тоже. От меня ничего не требовалось, кроме как: ходить на занятия, хорошо учиться, мыть посуду, иногда готовить и посещать сраного психиатра. Вот я и вернулся к самому началу… Орочимару поглядывает на меня с нескрываемым любопытством. Молчит, плотно затягиваясь сигаретой, от приторного запаха которой, меня начинает подташнивать и воротить желудок. Но я не сторонюсь, курю в наслаждение и жду от него финального вердикта. Да и что он может существенного сказать? О том, что я, мразота такая, дурил все эти годы ему голову, не доходя до нужной темы, которую всячески избегал? Может быть. Смелости выгнать меня не хватит, а вот подвинуться ближе более чем. Я не отстраняюсь, поглядываю с осторожностью и держусь уверенной фигурой. Рискни. Сигарета в руках меняет положение на готовность вонзится в ладонь, если у психиатра хватит яиц положить мне руку на коленку. Знаю я его приемчики, проходил и чувствовал на себе эти скользкие руки и переполненные сырой похотью глаза. — Как сейчас ты себя чувствуешь? — Он отступает, приняв прежнее положение, поняв намек, что не стоит приближаться ко мне. — У тебя есть тревога по поводу твоего брата? Мне становиться почти смешно, но, раз уж мы играем в открытую, то я буду предельно откровенным. — Я бы был спокоен как прежде. — Сигарета тлеет меж пальцев и я тушу ее в зеленой пепельнице хрусталя. — Если бы этот мудак, не появился снова. Глаза Орочимару расширяются от услышанного, а сам он холодно, но вздрагивает. — То есть, как? Я протираю уставшие глаза, позабыв о том, что накрашен. Вероятно, весь макияж стерся к чертям, но меня это мало волнует. Дождь полностью стих за окном, оставляя после себя ровную гладь темно-синего неба. Я встаю с кушетки и обхожу кабинет, стараясь подробнее рассмотреть каждый предмет, словно таким образом, пытаюсь мысли выстроить в одну прямую последовательность. — Два года прошло. Итачи, вероятно, отбыл свое наказание, обдурив всех и каждого, вновь прикидываясь здоровым человеком. — Я пожимаю плечами. — Он в этом плане, может все кому угодно и что угодно внушить. Так и действуют хорошие манипуляторы. — Почему ты думаешь, что он нашел тебя? Я глотаю резкую злость, перед глазами вырисовывается образ ублюдка в деловых очках с черной оправе, тонком галстуке и с надменной рожей. Чертов актер сгоревшего театра. — Потому что он — мой учитель химии. Мне не нужно смотреть на Орочимару, чтобы почувствовать всем телом его негодование. О, я в таком же положении. Был. Первое время, теперь уже привычнее видеть этого ублюдка, что ходит по школе и делает вид, что не знает меня. Говорить о поцелуе и то, что я эту мразоту за хуй потрогал — нет никакого желания. Боюсь, что Орочимару примет это как прямое предложение, что я не прочь и его потрогать. Но нет, извините, мне с вас выгоды никакой. А ваши влажные фантазии я осуществлять не намерен. — Саске… — Твердым тоном произносит психиатр мое имя. — Ты регулярно пьешь таблетки, которые я тебе выписал? Ну начинается… И даже после моей исповеди, он превращается в моего опекуна, у которого одни разговоры последние месяцы только о моем ментальном состоянии. Но патлатому можно, ему ж по профессии положено. — Не-а. — Я подхожу к стойке с дипломами и не стремаюсь провести пальцем, проверяя на наличие пыли, играя в ревизора. — От них бошка болит, да и чувствовал я себя еще хуже чем без них. Как выпью, все в голове перемешивается и кружится. Легче мне не становилось. — А ты думаешь, все с первого приема пройдет? Их курсом надо пропивать, а не витаминками баловаться. — Орочимару встает со скрипом, подходит ближе и я уворачиваюсь, стараясь избежать телесного контакта. — Ты удивляешь меня. — Ты мне тоже не веришь, что это Итачи? — Разгневано поворачиваюсь я к мерзкой роже, когда руки все же достигают моих плеч. — У меня нет причин тебе не верить. Но… — Господин врач быстро убирает руки, подходит к столу и достав маленький лист с ящика, что-то пишет и ставит синюю печать в углу. — Я выпишу тебе новые. Посмотрим, какой от них будет эффект. — Он протягивает мне листок с непонятным названием в руки. — Пропьешь курсом. Каждый день только по одной. Они сильнее предыдущих, так что будь аккуратен и ни в коем случае не мешай с алкоголем. Я силой выхватываю листок, сминаю и кладу в задний карман. И что все? Сеанс окончен? За это платит мой опекун, чтобы я сидел и рассказывал как меня сука судьба обидела? Лучше не стало, ни капельки. Я вновь вспомнил пережитое, рассказал еще одному зеваке, что не сводит с меня пристального и пожирающего взгляда. Его янтарные глаза обводят мою аппетитную задницу, и мне становится еще хуже. Все внутри накаляется от гнева и я решаю, что это был мой последний приход в этот ебаный кабинет, к этому ебаному Орочимару. Я спешу к выходу, ничего не сказав. Пошел ты и твои таблетки! — Я узнаю насчет твоего брата. — Тихим тоном произносит психиатр, что заставляет меня остановится с открытой дверью. — Узнаю точно, освободился он или нет. Последние слова он произносит особенно четко внушая мне надежду. Я итак знаю, что вышел, но подстраховаться не мешает. С пониманием киваю головой и молча выхожу не попрощавшись. Какаши все это время ждал меня около входа. Сидел в своей наглухо прокуренной тачке и слушал тихо свои любимые песни в магнитоле. Я сажусь в машину и ничего не говорю, а он только спрашивает осторожно: — Как все прошло? Что я могу сказать? Никак. Не того результата я ожидал от своих слов. Я вновь окунулся в черные помои, которых все это время избегал и сторонился. Вспомнил все разом и прокрутил заново старые пленки, по итогу не приходя ни к чему. Ни к какому выводу. Старый шрам ожил, раскрылся и теплая струйка гноящийся крови побежала ниточкой к животу. Мы приезжаем домой и я ухожу к себе в комнату, не включаю свет и ложусь в одежде на холодную постель, поворачиваясь к стене. Время близиться к десяти, а я уже бог знает сколько не делал домашку. Плевать. В голове возникает родной образ матери и отца. Они коротко улыбаются, стоят рядом в той одежде, в которой были последний раз. Такие счастливые, какими я их и запомнил. От этих трепетных мыслей, сердце бьется быстрее, чаще, а к горлу подступает тянущая, вязкая, ни с чем не сравнимая боль. Я сворачиваюсь, обхватываю себя руками, поджимаю колени к груди и даю волю горьким, несдержанным слезам и острому крику, что поглощает подушка. Боль уйдет к рассвету, сольется со сном. Завтра перед школой, нужно обязательно зайти в аптеку, купить таблетки и принять их перед первым уроком. Потому что первый урок — химия.