Сталкер.

«Надежда — мой компас земной, а удача — награда за смелость. А песни довольно одной,

чтоб только о доме в ней пелось.»

Белый кабинет кажется невероятно большим, но при каждом нахождении здесь я чувствовал как он сжимает меня стенами, и пытливым взглядом длинноволосого мудака с маленьким, черным блокнотом в руках. Орочимару сидит в белоснежном, кожаном кресле положив ногу на ногу. Сдержанно улыбается, явно, невероятно радостный моему появлению у себя. Господин психиатр, как всегда отличается неизменчивым, почти вульгарным вкусом в одежде. Выглядит как сутенер в своем фиолетовом костюме от Гуччи. Расположившись грязной кляксой посреди белого листа. Я не особо рад ему, однако признаю, что сейчас мне как никогда прежде, необходимо его общество и шершавый, хриплый голос с наводящими вопросами. Я не обмениваюсь взаимным приветствием, как и не проявляю явного негатива. Он мне определенно не нравиться, что-то внутри заставляет держаться поодаль, но сейчас я просто игнорирую это чувство. Сажусь на кушетку и оглядываю все позолоченные статуэтки на стеклянном шкафчике. Сраный показушник. Дипломы и сертификаты развешанные вдоль стены, четко формируют его превосходства и знаниях в данной профессии. А я все еще не изменяю мысли, что они — поддельные. Впрочем, мне плевать. Я предполагал, что Орочимару начнет с поверхностных вопросов об учебе, жизни, о состоянии психического здоровья. Ну или на крайняк, упомянет таблетки и пройдется по симптомам обострения. Но нет, он явно нацелен обойти всю эту поверхностную информацию и перейти сразу к делу, а может, просто оставил все до лучшего момента. Признаться, в этом он импонирует мне больше, чем все остальные мои врачи, через которых мне пришлось пройти. Они ничего не говорили, только сострадали и давали глупые советы, коих я не придерживался. — Твой отец оплатил два сеанса. — Говорит Орочимару ровно, сдержанно, а мне становиться еще хуже от осознания, что я видимо, настолько доконал Какаши, что он решил отдать все свои деньги, лишь бы это прекратились мои истории. — Можешь не напрягаться и ни спешить. — Он мне не отец. — Говорю я с хриплым раздражением в голосе, откидываясь на спинку белой как снег кожаной кушетки, что скрипит от каждого слабого движения. Не особо удобно и выглядит вульгарно, словно всю мебель притащили со съемок дешевой порнухи. Кондиционер поставлен на максимум, от чего по коже выступают мурашки от холода. Я ощущаю себя словно не в кабине психолога, а в стеклянном террариуме. — И я не напрягаюсь. И первая синяя птичка вылетает со рта очередной ложью. Я не знаю зачем говорю это: стараюсь придать себе максимальной уверенности, или попусту занимаюсь само рефлексией, убеждая скорее себя, а не господина психиатра. Орочимару смотрит на меня с кривым любопытством, молчит, и я подозреваю, что он в курсе всех последних событий. Мне становится неловко, потому что за все время нахождения здесь, я не был с ним предельно откровенным. Говорил, скорее отстраненно, поверхностно, не особо углубляясь в личные переживания, коих за два года почти не наблюдалось; тогда смысл ворошить прошлое и копаться в заразных мозгах? Себе дороже и в убыток. Но сейчас — другое… Сейчас, мне просто необходимо выговориться, а может и вспомнить детали. Какаши сам нашел его где-то в интернете, где звезды за рейтинг решают больше, чем отзывы довольных посетителей. Я свой курс специализированной помощи уже откатал, да и повторяться уже не было сил. Каждый раз мусолить одну и тоже историю — выворачивало. С переездом в новый город, Какаши четко настоял, чтобы я и дальше продолжил ходить к мозгоправу. Ага, словно они мне вообще помогали, а не бабло трясли с седого мужика. Я не ходил полгода к этой самоуверенной, вытянутой морде. Но сейчас — другое, обстоятельства решают больше за меня. Сейчас — мне действительно это нужно. Нужны точные ответы, расставить по пыльным полочкам всю мешанину в моей голове. И, может, Орочимару единственный, кто сможет меня по-настоящему понять и постарается помочь? Я ему никогда не рассказывал о произошедшем, всегда старался изворачиваться и плести выдумки. Говорил поверхностно, больше о своем психическом состоянии: о сезонных бессонницах, и о моих взаимоотношениях с опекуном. Я протяжно выдыхаю, собираюсь с мыслями. Тру пульсирующие виски, прикрывая глаза. Жаль, что в кабинете нельзя курить, да и просить почти роскошь. — Мое настоящее имя — Учиха Саске. И все как в первый раз… Повторяется, а старое приветствие ядовито отскакивает с кончика языка, бросая меня в ледяную, противную дрожь. Сколько я не слышал этой фамилии? Наверно, с тех пор, как она прошлась по острым заголовкам, всем новостным сводкам, или когда я подписывал документы о смене фамилии, избавляясь таким образом, от цепей своей родословной, что так или иначе остановилась бы на мне. Орочимару внимательно слушает, а я продолжаю. — Мой отец — Фугаку, был высокопоставленным государственным служащим, с довольно значимым положением в обществе. Узнаваемой фигурой. Его лицо часто мелькало на тв, в новостях и газетах. Он был общественным деятелем и местной знаменитостью. Много отдавал на благотворительность, занимался улучшением города и всячески старался сделать свое состояние более прибыльным, ввязываясь во все, что приносило нашей семье не малый доход. Слова даются с трудом, а хлипкий мостик под босыми ногами окончательно прогнил и сломался под гнетом воспоминаний, утаскивая меня в черную бездну с головой. Картинки перед глазами собираются яркими образами, словно это было вчера. Я отчетливо помню все, каждый момент, запах, ощущение и эмоцию. Даже могу сказать какой стиль в одежде предпочитал каждый из моей семьи и во что был одет в конкретный день. Я дал себе слово никогда не прокручивать эти терзающие мысли в голове. Но, как бы я не старался убегать, они преследовали меня подобно своре диких собак, кусали за ноги до крови и растворялись с первыми лучами солнца. Орочимару сконцентрировано слушает, не перебивает и записывает что-то зеленой, малахитовой ручкой в блокнот. Я не знаю как продолжить, воспоминания об отце невероятно давят и будоражат сознание. Он словно стоит рядом и смотрит на меня с высока, нахмурившись, скрестив руки на груди, ожидает продолжения моего рассказа. Я почти ощущаю его невидимое присутствие за спиной. Холод ползет змеей под кожей, а я принимаю это за ледяные ладони, что ложатся на плечи. — По телевизору отец был таким открытым, жестикулирующим и серьезным. Но когда он возвращался домой поздно вечером, весь этот флер оставался за дверью, и он становился отрешенным… — Я запинаюсь, стараюсь не терять нити повествования, прочищаю горло от хрипотцы. — Почти не участвовал в жизни семьи, или же не хотел принимать участия. Редко интересовался достижениями и говорил о чем-то, что никак не касалось работы. Мама просила не беспокоить отца по пустякам, твердила, что он много работает и устает. Папа часто закрывался у себя в кабинете и выходил только на ужин. Орочимару с пониманием кивает головой, поправляя указательным пальцем длинную прядку черных волос с глаз. Молчит, что-то пишет у себя в блокноте и я могу предположить, что он ставит вердикт, что мой отец был среднестатистическим — трудоголиком. В целом он прав. Я не припомню никаких интересов у отца помимо работы. Фугаку всегда был сдержан, холоден, но, однако, мог в случае чего, повысить голос, если что-то нарушало его планы. Туда же и перфекционизм. Я думаю, что черту — доводить все до идеала, я унаследовал именно от отца. — Расскажи мне о матери, Саске-кун. Что-то внутри ломается с древесным хрустом, словно старая, иссохшая ветка лозы. Перед глазами появляется образ матери, такой, какой я ее запомнил последний раз. Красивая, с белоснежной кожей цвета жемчуга с черными, мягкими как шелк длинными волосами. Глаза обжигает, а слезная жидкость заполняет веки. Но я быстро смотрю в потолок, не позволяя слезам коснуться лица. — Мама была хорошей… — Я улыбаюсь дрожащими губами и стираю соленые дорожки с уголков глаз, сдерживаясь. Горло сушит и тянет, и я мысленно стараюсь считать до десяти. — Немного наивной, правда, и очень набожной. В спальне родителей была полочка с иконами и веточками вербы. Я помню, в детстве, часто слышал как мама молилась и просила искупить ей все грехи. — Я коротко вздохнул. — Она была открытой, радушной, никогда не сквернословила. Очень любила оставлять о себе приятные впечатления, поэтому тщательно готовилась к каждому празднику, особенно, если мы ожидали гостей. — Как бы ты описал ваши взаимоотношения? Я вздрагиваю от неожиданного вопроса. — У нас были прекрасные отношения. Она меня поддерживала… — Я запинаюсь ровном месте на собственных ногах. Вопрос такой простой, но при этом на него так сложно ответить. Что я могу сказать? Я не знаю как у других, поэтому лишь флегматично пожимаю плечами. — Мама так же как и отец, много работала. Она работала дизайнером. Часто сидела в мастерской и рисовала проекты. Когда выдавалась свободная минутка, мы — общались. Я неожиданно гневаюсь, поднимаю на психиатра черные глаза. — Если вы ведете к тому: били ли меня, наказывали, или что-то запрещали, то — нет. Все довольно стандартно: мне не нужно было указать на правила и как я должен себя вести в обществе, потому что я и так был о них осведомлен. Я не нарушал комендантский час, не грубил, прекрасно учился в школе и имел хобби. Я был прилежным сыном, который, зная о репутации своего отца, всегда старался выглядеть соответственно. Орочимару коротко кивает головой, глубоко вздыхает через нос и чиркает кнопочкой ручки, дав мне понять, что до этого он ей не писал. — Расскажи мне об Итачи. — Говорит Орочимару прокуренным голосом. С прицелом следит за тем, как я буквально вздрагиваю от прямого вопроса. — Твой опекун упоминал это имя. Кто это, Саске? Все в темном помещении замирает, дождь прекращает тарабанить по панорамному окну, оставляя за собой напоминания в виде почерневших туч. Короткими промежутками ударов стучит метроном на деревянном столе. Шуршат мои пальцы меж собой, становятся влажными, короткие ноготки врезаются в ладонь образуя кулаки. Я должен быть спокоен, но мое сердце истошно бьется в груди. И так каждый раз, когда речь заходит об ублюдке. Я вроде должен был привыкнуть, но все еще не могу… — Мой старший брат. Нет ни гнева, лишь сырая, липкая печаль. Я мог не думать о родителях, но вот об Итачи я думал постоянно; даже когда его не было рядом, даже когда он исчез из моей жизни. Его образ все еще сохранялся в голове, впитывался в сны и подлавливал со знакомыми мотивами песен. Он — как острая, металлическая заноза, которую никак не удается извлечь из кожи, а она сидит в мышцах и гниет. У меня не было определенных мыслей, все они расползались как кокон ядовитых пауков. Я много лет думал о причине его мотивов, но не приходил ни к чему ясному. Иногда — даже скука подталкивает тебя на дурацкие поступки. Но ведь всему должно быть логичное объяснение. Я не жду, когда Орочимару начнет свои прямые вопросы, поэтому, начинаю за него. — Он был совершенно обычным. Закончил школу на отлично, поступил в престижный университет. Не пил, ни курил. Очень много читал — это было его любимое увлечение, и все свободное время он посвящал ему. Итачи всегда был довольно молчаливым, если не сказать замкнутым. Я не помню чтобы у него были друзья, или что, он кого-то приводил к нам домой. — Я пожимаю плечами. Все эта информация максимально поверхностная и сухая и я прекрасно понимаю, что моего психиатра интересует ее глубина. — Он был абсолютно нормальным… Я стопорюсь, старательно пытаюсь взять себя в руки и совладать с внутренним давлением. Дышать становиться катастрофически сложно, внутри нарастает знакомое чувство панической атаки. Я стараюсь успешно держаться, отгоняю от себя тревожность и внутренне пытаюсь настроиться. Так надо, нужно вновь все проиграть в голове, окунуться в чертову смоляную червоточину. — Нормальным… — Я затихаю. — Только днем… Я не помню с чего именно все началось, но точно помню когда завертелось все настолько стремительно, что от головокружения тошнота приливала к горлу. Все же было действительно нормально, обычно во всяком случае… А может, я просто хотел в это верить? Если-бы это было фильмом из нашей общей с опекуном коллекции старых кассет, то начало выглядело довольно заурядным и клишированным. Вполне в духе старых американских историй про большую и дружную семью. Кому-то такое повествование показалось бы довольно нудным и скучным. Но правда в том, что киношная лента была для меня моей прекрасной жизнью. Большой, двухэтажный дом белого цвета с высокими колонами. Дорожка из каменной кладки, ведущая в сад с клумбами цветов, и небольшой летней беседкой, где мы обычно любили пить чай теплым вечером. По периметру территории не было ни заборов, ни других ограждений. Разве что, большие, густые деревья молодых яблоней, что разделяли участки. Когда твои мысли трогает светлое воспоминание из прошлого, то фильтр сам собой накладывается на картинку перед глазами. Мягкость краев немного пожелтевшей в уголках пленки. Таким я его и запомнил. Огромный дом, где можно было разгуляться, а если хорошо постараться, то и не встретиться с его постояльцами. Какая ирония, что именно мой дом, а если быть точнее — комната, и стала для меня своего рода сырой темницей без окон и дверей. Я начну с момента, когда моя прекрасная и размеренная жизнь разделилась, а в закромах дома повисла молчаливая пропасть. Мне еще никогда не было так стыдно… Все произошло в обычную, темную сентябрьскую ночь. Я не мог уснуть, подолгу ворочаясь в кровати. На маленькой тумбе горел тусклый ночник, оставаясь единственным светом в комнате. Желтый свет был настолько мал, что за периметром кровати по стенам отбрасывались черные, страшные тени. Я не боялся темноты, но, отчего-то в эту ночь хотел спать при свете. Руки мои были пусты как и мысли. Я лежал тихо, ни о чем не думал, старался не концентрироваться, чтобы не путаться в мыслях, но проверял время на настенных часах каждую минуту. Был час ночи. Услышав тихие, приближающиеся шаги, я замер. Деревянная дверь медленно приоткрылась. Не знаю почему, но я притворился, что сплю, боясь получить нагоняй. Я не издал ни единого писка, закрыл глаза и напрягся до состояния острого нерва. Старался дышать как можно ровно. Кровать позади прогнулась от тяжести. Длинные волосы упали на щеку, острой щекоткой раздражая кожу. Я не позволил ни единому мускулу пошевелиться. Итачи приблизился, разглядывая мое лицо. Его губы разомкнулись со звуком. — Ты не спишь. Брат не спрашивал, а утверждал. Голос был тихим, а тон мягким и ласковым. Я чувствовал всем телом как он напряжен, а тяжелая аура вторгается в мое личное пространство. Краплёные мурашки поползли по рукам, бедрам, мешаниной рубцов по позвоночнику. Мое сердце билось где-то в районе желудка. Это был не страх, а нечто новое, непонятное мне ранее чувство. Я не знал как реагировать, ни понимал, что должен испытывать или сказать. Я открыл глаза и повернулся, устало вздохнув, сдавшись. Приподнялся с кровати и сел. — Я уснуть не могу. Он совсем незаметно улыбнулся краешками губ. Вдруг стало невероятно совестно говорить о подобном. Глаза жгло, а чужие ладони по-особенному, совсем аккуратно легли на предплечья, слегка поглаживая. Я слышал неровное дыхание. Слышал, как Итачи тихо сглатывает тяжелую слюну. — Хочешь, я помогу тебе уснуть? — Прошептал он с низкой хрипотцой в голосе. — Ложись. Я ничего не мог ответить, покорно лег обратно на спину. Я не спрашивал: что он делает в такое время у меня в комнате. Словно так и должно быть. Я всегда доверял ему, потому что никогда не было повода усомниться в его решениях. Но тогда, что-то внутри меня отчетливо вскрикнуло, сжалось до состояния ушка иглы. Полыхнуло, а сердце в груди истошно забилось. Его гладкие пальцы осторожно коснулись лица, рисуя длинные линии по щеке, спускаясь на шею. На лице робкая улыбка, сухая корочка на приоткрытых губах. От былой и привычной сдержанности — ни намека. Итачи раздет по пояс, оставаясь в одних боксерах, лежа на одеяле. Его длинные, черные волосы распущены и касаются обнаженного, слаженного торса. Большие, матовые глаза сосредоточенно смотрят в самую душу, отбрасывая яркие искры. Я могу поклясться, что никогда не видел собственного брата таким прежде. Было невероятно приятно запечатлеть его иную сторону. Он словно делился своим секретом со мной. Показал себя настоящего. Если подумать, Итачи никогда не прикасался ко мне таким образом раньше. — Ты мне веришь? — Спросил он вдруг неожиданно. На лице мелькнула легкая угрюмость. Он облизал пересохшие губы. А я ничего не мог ответить, как и осознать. Качнул слабо головой в знак согласия, встречая протяжный вздох облегчения. — Закрой глаза. Итачи приподнялся, осторожно повернув меня на спину. Лег рядом, почти касаясь лицом моего плеча. Я повиновался, закрыл глаза, стараясь расслабиться. Я не знаю, что руководило мной в тот момент. Я дал себе обещание, что ничего плохого нет в том, что мой брат просто ляжет со мной рядом. Я искал оправдания своим же действиям, не до конца понимая смысла. Слабая щекотка пальцев кружила по впалому животу, заползая под рубашку темно-синей пижамы. Я старался не проронить ни писка, когда ловкие кончики пальцев скользнули выше. Медленно тянуще открывая каждый новый участок, расстегивая прозрачные пуговицы. Он не спешил, явно наслаждаясь моментом позволения, или опасался, что я закричу. Мне захотелось провалиться под землю от терзающего, заполняющего меня чувства смущения. Я оставался спокоен, молчал, не до конца понимая происходящее. Я чувствовал его так близко, как никогда прежде. Впитывал запах, слышал сдавленное дыхание, громкое сердце. Сухие пальцы рисовали неразборчивыми узорами на коже, затрагивали линии острых ребер, заползали в ямочку пупка. Кончиками ногтей проводили по бокам, от чего мой живот сжимался от щекотки. Все это было дико, странно. Я убегал от собственных противоречивых ощущений. Было ужасно страшно, и при этом я ловил каждое осторожное касание. Лицо горело от стыда и я, стараясь спрятаться от собственных ощущений. Пальцами впиваясь в пуховое одеяло, сжимая ткань. Он расстегнул последнюю пуговицу, обнажив белоснежную грудь, отодвинув к бокам легкую ткань. Провел широкой ладонью по торсу, слабо надавливая ногтями. Загибал пальцы, костяшками проводя длинные линии. Влажно дышал через рот, что смачивал слюной кончиком языка, приоткрывая губы. Я рвано глотал кислород, вдыхая полной, обнаженной грудью. Напряжение усиливалось с каждой секундой, что казалась мне вечностью. В моей голове не было ничего постыдного изначально. Я думал, что Итачи просто хочет лежать со мной рядом и обнимать со спины. Но каждое движение кистей отдавалось во мне неведомым ранее ощущением горячих искр, проходящих по всему телу, собираясь легкими волнами на внутренней стороне бедер. Я инстинктивно сжал ноги вместе. Дрожал, выгибал спину и тихо, сдавленно мычал. Длинные пальцы задевали соски, трогали, прокручивали и нежно оттягивали на себя. Играли, дразнили все мое нутро, что горело от прикосновений. Мысли путались и исчезали, оставляя после себя непонятное облако натянутого вожделения. Я отказывался верить, но охотно встречал каждое возбуждающее мое тело соблазн. Итачи сминал розовые, твердые бусины, обдавал горячим дыханием шею, все еще не двигаясь с места. Проводил по гладкой коже, и мучал меня короткими движениями по возбужденным от трения соскам. Я не испытывал ничего подобного ранее, задыхаясь каждый раз, ожидая приятных мазков. Кусал губы, вымученно скулил и жаждал прикосновений. Впал в некий ступор внутри себя. Тонул в телесном возбуждении, сжимая влажные ладони на глазах сильнее. Я заикался от собственных, тихих стонов, хныкал, бессовестно дергал ногами, создавая трение, приподнимая тазовые кости. Матрас прогнулся, и тихий, горячий шепот скользнул в ушную раковину. — Можно, я потрогаю тебя там? Такая оглушающая просьба, выбила из меня все силы. Невероятный коктейль из противоречий засел в гортани. Сердце колотилось как ненормальное. Все его действия были удушающе неправильными и постыдными. Я искал последнюю ниточку, что может меня переубедить, остановиться и прогнать брата к себе в комнату. Он спросил так застенчиво, словно Итачи действительно было нужно мое разрешение. Пальцы настойчиво сжимали мои соски, прокручивали, осторожно кружили кончиками по ореолам, заставляя меня поддаться вперед и разомкнуть ноги. Мысли отошли на второй план, возбуждение розовой дымкой вскружило голову. Я кивнул совсем незаметно, робко, дав Итачи полное право распоряжаться моим телом, что плавилось от жадного натиска рук. Кричало в поиске удовольствия, цепляясь за каждый штрих по коже. Влажная ладонь аккуратно подцепила ткань пижамных штанов, медленно приспуская их до колен. Мое лицо было пунцовым, покраснело до кончиков ушей от понимания, что я лежу на постели полностью голый перед своим старшим братом. Я хныкал, вертелся на месте, словно неосознанно хотел отречься от своих собственных ощущений. Рука скользнула вниз по животу, щекоча нежную кожу, заставляя меня дергаться и изнывать. Все внутри невероятно разгоралось, собиралось металлическим узлом внизу живота. Я не понимал: зачем он это делает, но видимо Итачи приносило невероятное удовольствие, видеть меня в таком положении, умирающего от удовольствия с широко раздвинутыми ногами. Брат не приподнимался, лежал рядом и судорожно, тяжело дышал, обдавая горячим дыханием дрожащие плечи. Я чувствовал его пожирающий взгляд на себе, и от этого становилось еще постыднее. Длинные пальцы проходят вдоль паха и я, застываю на месте, словно пробудился и вернулся в реальность, инстинктивно сжав ноги вместе, не позволяя зайти дальше. — Не надо… Все что я мог вымолвить заплетающимся языком. Все это непонятно, чуждо, хочется подскочить и сбежать, и в месте с этим, позволить ему продолжить. — Это приятно. Тихо прошептал Итачи мне на ухо, подавляя весь мой внутренний бунт. Я затих, напрягся, но поверил. Брат никогда не лгал мне, а его теплый шепот успокаивал. Я приоткрыл рот, чувствуя как он обманно ласково расставляет мои ноги в стороны, касаясь напряженного члена. Пальцы кружат по влажной головке, растирая капельку теплого предэякулята. Я застыл, задрожал, поддаваясь вперед. Воображение рисовало пошлые картинки, а наслаждение ватно тянуло за собой. Его пальцы пачкаются от естественной влаги, обхватывают длину и медленно проводят вдоль. Голова шла кругом, я лежал задыхаясь от приятных ощущений. Захотелось говорить всякую несвязную ерунду. Я не верил, что бывает так хорошо, когда чужие руки гладят тебя в запретных местах. Пошлые, чавкающие звуки отдаются в подсознании, застревают в голове. Кровать совсем тихо поскрипывает, а мои бедра непроизвольно двигаются навстречу. Он не соврал мне… Внутри все сладко тянет, кровь кипит и бешено разносится по венам. Тело покрывается горячей испариной, пижама прилипает к влажной спине. Каждая искорка проходит по телу, застывает в паху. Все чернеет перед глазами, останавливается и меркнет. Движения чужой руки ускоряется. Мой член стоит колом, наливается кровью. С маленькой дырочки уретры стекает теплая, липкая смазка. Мышцы бедер напряжены, по ногам проходит судорога, пальчики ног вытягиваются. Меня мелко потрясывает от оглушающего удовольствия, и я, широко раскрыв рот, с немым криком на губах, выплескиваюсь густым семенем в руку своему брату. Ледяная волна охватила все мое естество, проникая в каждую клеточку. Я дрожал под ним глухо постанывая, пребывая рассудком на другом конце вселенной, видя перед глазами застывшие звезды. Итачи тихо шептал мое имя, зарывшись носом в короткие волосы. Он не показывал, что возбужден. Не требовал ничего взамен. Спокойно лежал и наблюдал за тем, как я кончаю в кулак, задыхаясь от невероятных ощущений. Итачи отстранился через несколько минут, когда мое дыхание выровнялось, а искрящееся чувство приятного покалывания пропало насовсем. Погладил меня по голове, застегнул все пуговицы на пижамной рубашке и надел спущенные штаны обратно. Встал и выключив за собой ночник, просто ушел из моей комнаты. Так, словно ничего не было… Я вжался лицом в подушку, тихо захныкав. Уснул ближе к утру. Ворочался в смятой постели, и не до конца понимая, что произошло. Грязные, похабные картинки плыли перед глазами, чередовались последовательностью в которую я не мог поверить. Я переживал, а ему, кажется, было все равно. Я испытал целую горсть противоречий, стараясь не соприкасаться глазами с братом, оставшись наедине. В горле стоял железный и колючий комок, а щеки грел стыдливый румянец. Итачи пил черный кофе, в его руках находилась книга, от которой он временами отвлекался, чтобы посмотреть на меня. — Не делай так больше… — Все, что я мог вымолвить жалким голосом, сидя за завтраком перед школой. С нелепой угрозой, совсем тихо, но достаточно, чтобы брат, что сидел напротив, услышал. Моя прежняя кухня была огромной, светлой, с большими окнами и прозрачными занавесками. По краям возвышались огромные, винтажные шкафы с позолоченными ручками. Внутри хранилось разнообразие посуды, от белого фарфора до китайского сервиза. Теплый, светлый, паркетный пол по которому приятного ходить босыми ногами с утра. И белые стены с бежевыми узорами длинных перьев. Длинный, стеклянный стол и классические стулья с подушечками на сиденьях. Я все еще помню как выглядело место наших семейных трапез, так же отчетливо, как я помню взгляд Итачи. В глазах напротив мелькнуло непонимание и тут же погасло. На тонких губах проявилась игривая улыбка. — Не готовить тебе больше яичницу на завтрак? Он коротко хохотнул, притворился, что не понял о чем я говорю. Впрочем, он был таким всегда. Искусно изворачивался, принимая самую невинную позицию. Он был умен и читал все по одной лишь интонации. Заранее предугадывал все диалоги наперед, словно готовился к каждой брошенной фразе. Итачи, казалось, всегда был в выигрышном положении, даже профессию выбрал под стать. Он говорил, что хотел помогать людям, но теперь я понимаю, зачем он именно пошел учиться на психолога. Внутри меня зародилось что-то новое, не понятное мне ранее чувство. Итачи выглядел как прежде, одетый в черные брюки и белую рубашку без галстука, но взгляд определенно изменился, стал заинтересованней. Где-то в глубине радужки я улавливал слабые колебания, доступные только мне. А может, мне просто показалось… Я не знал куда деться от странного, пожирающего меня изнутри демона, что шептал мне дурные глупости на ухо. — Что сегодня в школе? — Итачи начинает первый, интересуется уроками. Я не могу сказать, что он сделал это намеренно, дабы избежать серьезного разговора. Потому что вопрос о школе и занятиях был вполне обычным. — Контрольная по литературе. — Ты подготовился? — Итачи быстро пьет кофе, словно старается избежать моей компании, или же он просто опаздывает. — Да… Старший брат подгибает кончик листа и закрывает книгу. Допивает кофе и встает, споласкивая маленькую чашечку с розочками по краям. Подходит ко мне и встает рядом, молчит, размыкая губы со звуком так, что неосознанно напоминает мне о проведенной ночи, заставляя мои щеки алеть, а колени под столом подрагивать. Брат наклонился и потрепал меня по волосам. — Умница. — Широко улыбнулся он, — Удачи на контрольной. Я промолчал, наблюдая как он быстрым шагом покидает кухню. Я умело старался избегать его весь день. Прятался в собственном доме, и не выходил на кухню до прихода родителей. Горький, сырой стыд пожирал каждую клеточку моего существа. Застыл морозным осадком в горле. Я старался не думать о произошедшем, отвлекался и посветил весь вечер учебе, отгоняя от себя тревожные мысли всякий раз, когда мои глаза касались заправленной кровати. Я представлял себя, позорно постанывающего, с широко разведенными ногами, и от этого становилось еще ужаснее. Я честно полагал, что все обойдется одним разом и забудется к утру. Несколько раз ловил себя на том, что оправдываю его действия, словно таким образом хотел уберечь себя. Быть может в тревоге действительно не было необходимости? Итачи просто хотел помочь мне уснуть, как он и сказал. В конце концов, ничего плохого ведь не случилось? Он просто погладил меня, хоть и в не совсем нормальной форме… Судя по выражению лица за ужином, брат не чувствовал в своем деянии неправильности, а я всякий раз неосознанно прятал глаза, стараясь не соприкасаться с ним взглядом. Родители о чем-то увлеченно говорят, но все их слова проносятся через меня пустым звуком. Я расстворяюсь в своих мыслях и не могу ничего с собой поделать. Не смотрю на Итачи, и в глубине души хочу удостовериться, что произошедшее больше не повториться. Что моих слов было достаточно, чтобы обозначить границы. Я думал и ждал. Сидел на краю кровати, теребил меж собой ледяные пальцы, пытаясь что-то отыскать на белой поверхности двери. Во рту сухость, а сердце бешено разгоняет кровь. На часах почти час ночи, горит тусклым светом ночник. Я шмыгаю носом и растворяюсь в противоречиях, прикидываю в голове нити диалогов и стараюсь придумать, как отвечу на любой вопрос. Бред. Я даже не мог гарантировать, что брат решить навестить меня снова. Я дал себе слово подождать еще немного. Мои зрачки расширены, а дыхание горячее и влажное. Я испытывал настоящий тремор, и замер, услышав тихий звук приближающихся шагов и осторожный поворот ручки двери. Корочка влажного стыда липла к лицу, когда Итачи вошел полностью, тихо прикрыв за собой. Совесть кричала с глубины, чтобы я был сильнее, но я — маленький и напуганный зверек забился в угол, опустив голову вниз, спрятав за отросшими прядями волос пунцовое лицо. Мне не нравилась эта игра, если подумать — мне не нравились и эти прикосновения, что были странными и оставляли за собой гнилое послевкусие. Итачи опустился на колени, двумя пальцами нежно взяв за подбородок, заставляя посмотреть в глаза. Молчал, кусал губы, словно боялся что-либо произнести. — Уходи… — Все, что я мог вымолвить писклявым голосом. Я действительно тогда поверил, что Итачи просто уйдет, но он не двинулся с места, лишь смотрел синей, испуганной грустью. — Я сделал тебе больно? Я сжался, забился в закромах сознания, и все придуманные мной диалоги разом вылетели из головы. Он играл со мной, специально ставя в неловкое положение, заставляя быть прямым участником. Его слова заставили меня задуматься и словно призывали отречься от себя. Вновь позволить и принимать все, чем меня любезно одаривают. — Нет… — Вымолвил я совсем тихо, испуганно. Сердце забилось громче, пульсирующая жилка выступила на шее. Тонкие пальцы касались подбородка, слегка поглаживая. Брат улыбался совсем незаметно. Желтый свет отражался в черных, блестящих глазах. Все мои слова застряли в горле, мысли чередовались с оглушительной скоростью, плясали и играли в чехарду. Тяжелая рука легка на колено, шуршала змеей подбираясь к паху. Я инстинктивно сжался, заскулил как побитый щенок. — Я не сделаю тебе ничего плохого… — Взволнованно шептал он, смотря в глаза не моргая. Я не мог нормально мыслить, как и оценить ситуацию, полностью погруженный и сосредоточенный на нежных поглаживаниях вдоль бедер. Во рту пересохло, кислород покидал мое тело в уголках глаз родились слезы. Голова кружилась, наливаясь горячим железом. Каждая ниточка вены стала оголенным проводом. Я бездействовал и откровенно наслаждался трепетными движениями ладони, что с каждой секундой моего молчания усиливали натиск. Уверенная, твердая ласка обвивала диким плющом внутренние органы. На нёбе образовалась корочка противной кислинки. Пространство запеклось тяжелым смрадом вперемешку с дымным возбуждением. Я кричал в чертогах разума, корил себя за неправильность. Презирал себя, оттого, что мне невероятно приятно когда родные руки медленно растирают мой полу возбуждённый член, через тонкую ткань пижамных штанов. Стыд провалился и окрасил щеки глубоким алым цветом майской розы. Мне было так противно и одновременно с этим я не хотел, чтобы он остановился. Может, именно погружение в удовольствие, заставило меня отречься от себя и своих первоначальных мыслей. Качнуть неуверенно головой в знак согласия и раскрыть глаза от неожиданности, когда Итачи приподнялся, грубо впиваясь сильным поцелуем, повалив на кровать. Я громко дышал, тихо постанывая сквозь плотно сжатые губы. Старался держаться и не в коем случае ни открывать глаза. Закрылся внутри себя и блаженно наслаждался каждым трепетным прикосновением на коже, скользким языком внутри, что ловко очерчивал каждый сантиметр полости. Итачи навис сверху, расстегивая пуговицы на хлопковой пижаме. Движения больше не были неловкими и осторожными, отнюдь, они были уверенными и требовательными. Поглощенная жадность рук кружила голову. Чужой, больше не родной запах с нотками резкого парфюма впивался в кожу, оставляя следы. Длинные, распущенные волосы щекотали впалую, обнаженную грудь. Пальцы трогали соски, оттягивали на себя, мучая меня до изнеможения. Я хотел его, но так яро отрицал. Мне было так противно, что я не мог пошевелиться. Стал представлять кого-угодно но только не Итачи. Не брата, которого я так любил, на которого был невероятно похож, и кому хотел подражать. В ту ночь, он впервые предстал передо мной другим человеком. Разум трескался паутинкой тончайшего стекла, а чужие губы что-то неразборчиво шептали сквозь безумный, страстный поцелуй. Руки блуждали по телу, гладили, трогали, собственнически захватывали каждый участок. Я сходил с ума, тихо постанывая, умирая от возбуждающего мое тело желания подчиниться. — Ты такой красивый… — Я старался не думать о родном брате, но его восхваленные комментарии, теплые комплименты раз за разом возвращали меня в реальность. Я мотал головой, пытаясь таким образом отогнать их от себя. Горячее дыхание опалило грудь, язык скользнул по светло-розовой бусине соска. Я вспыхнул, задрожал, тихо вскрикнув. Я не верил, что может быть так приятно. Отрицал и погружался в удовольствие все глубще. Он был нежным, лаская мою грудь кончиком языка, осторожно обхватывая губами, дразнил твердую горбинку. Мучительно медленно двигал пальцами, обхватывая ореолы, оттягивая на себя, проводя большим пальцем. Я слышал скомканные стоны удовольствия, грубое дыхание в перерывах, когда Итачи отстранялся, чтобы произнести очередную приятную моему слуху ерунду. — Я думаю о тебе каждую секунду. Казалось, он говорит это специально, пытаясь запутать меня красивыми речами. Теплые губы спустились влажной дорожкой, оставляя кривую линию поцелуев к низу живота, остановились на резинке. Я вспыхнул, задрожал всем телом, потрясенными глазами наблюдая, как брат медленно припускает с меня пижамные штаны вместе с нижним бельем. Мой член выпрыгивает из свободных боксеров, слегка покачиваясь. Маленькая капелька ползет с дырочки, скатываясь по длине. Мне все еще было неловко лежать перед ним полностью обнаженным. Хоть брат уже и видел меня голым, но все равно — это невероятно смущало, особенно когда Итачи находился достаточно близко лицом к моему затвердевшему члену. Руками держал мои бедра, кусал губы, рассматривая мою нижнюю часть. Сердце колотилось как ненормальное, я приподнявшись на локтях, распахнул глаза от сковывающего мое тело ужаса. Итачи действительно делает это — чтобы я уснул, или это уже не имеет значения и было всего лишь предлогом? Брат отчего-то улыбается, следит за реакцией организма. Его мелко потрясывает, маленькая капелька пота спускается с шеи и исчезает в районе груди. Передние пряди черных волос прилипли к розовым щекам. Рваное дыхание опаляло твердую головку напряженного члена. Итачи мягко облизывает губы, подняв на меня мерцающие черные глаза с огромными зрачками. Меня пронзило током от осознания, что он собирается делать. Я резко поддался назад, к изголовью кровати, но сильные руки, что держали мои бедра, впились крепкой хваткой, не позволяя мне противится. — Ты что делаешь? Не надо! — Я не узнавал собственный голос. — Это грязно! Итачи прикрыв глаза, тихо, лаконично смеётся. Берет меня за руку и подводит ладонь к лицу, зажимая рот. Я захлопал глазами, не совсем понимая зачем, но повиновался. — Все в порядке… В этом нет ничего постыдного. — Старший брат поудобнее устраивается между моих ног, проводит пальцами по внутренней стороне бедер. — Постарайся не быть громким. Собственная ладонь на лице крепко сжала мой рот, подавляя оглушительный крик. Кровать скрипнула упреком. Мои щеки загорелись алым цветом, достигнув кончиков ушей. Глаза закатывались от удовольствия, пронзившего каждую клеточку тела. Моя плоть утопала во влажности горячего рта. Скользкий язык очерчивал головку члена. Итачи совсем тихо постанывал, смотрел на меня и кажется, получал такое же удовольствие от процесса. Рука нежно обхватила основание члена, трепетно прошлась по длине. Голова шла кругом. Я перестал соображать где нахожусь, поддавшись во власть безумному желанию. Мягкие губы обхватили головку члена, бархатный язык дразнил мою маленькую дырочку, лаская уретру. Рука задавала приятные, скользящие движения по длине. Его влажные от слюны волосы прилипли к щекам, брови тонко хмурились, а черные глаза не переставали следить за мной. За моим кровавым позором, от которого мне уже не отмыться никогда. — Ты такой вкусный. — Отвлекается он, чтобы произнести совсем тихо томным голосом, от которого у меня мурашки по коже. Я непроизвольно расставил ноги шире. Безумие кружило голову. Он вдруг остановился, громко ухмыльнулся, медленно двигая влажной от слюны рукой, что сводила меня с ума. — Хочешь чтобы я продолжил? Я вспыхнул, задрожал всем телом, тихо поскуливая. Ладонь на мое лице сильнее сжалась, оставляя красный отпечаток. С уголков глаз потекли слезы чувствительности. Мне было невыносимо стыдно. Слова застряли в середине горла. Я хныкал, отчаянно качая бедрам, самостоятельно пытаясь создать нужный мне темп. Итачи сильнее сжал кулак, затрагивая каждую вздутую венку. Большой палец скользил по головке, собирая гладкие капельки. Мое сердце истошно билось и каждая секунда в ожидании превращалась в невыносимую пытку от которой голова шла кругом. Я завертелся на месте, зажмурив глаза до появления белых пятен. — Пожалуйста… — Я убрал ладонь с лица, жалобно вскрикнул я не свойственным мне голосом. Сдался, не в силах терпеть сладкие муки. — Я хочу еще… Брат хвалено выдыхает, широко улыбается и берет мою разгоряченную плоть полностью в рот. Качает головой с таким рвением, отчаянно стараясь сделать мне как можно приятнее. Его движения быстрые, мажущие, горячие. Он обхватывает губами всю длину напряженного члена, берет так глубоко, что твердая головка погружается в горло. Я отчаянно вскрикиваю, бью себя по лицу, закрывая переполненный от вязкой слюны, рот. Влажные руки касаются твердых яичек, осторожно лаская пальцами. Я старался быть тихим, как мне и советовали. Но я не мог. Впал в откровение, громко стонал, двигаясь навстречу ощущениям. Воздух стал тяжелым, головокружительным. Яркая, тянущая нервы, волна собиралась по кожей, вела к низу живота. Все застыло, замерло. Мышцы сковало, легкая судорога прошлась по ногам. Дурманящее наслаждение чернит разум, плавится на подкорке и заводит в лихорадочное безумие. Невероятное наслаждение узости слюнявой гортани сжимает мой член целиком, бьет блаженством каждую ниточку нервного окончания. Пламенное железо нагревается внизу живота. Все на секунду замирает, останавливается, сердце прекращает удары, перед глазами все расплывается и превращается в один комок напряженного удовольствия. Приподнимаюсь, убираю ладонь со рта, судорожно громко постанывая, сжимаю глаза до боли, впившись влажными пальцами в пододеяльник, позорно, громко вскрикиваю, изливаясь своему старшему брату прямо в рот. Оргазм накрывает с головой, сотрясая каждую частичку в теле, приподнимая каждый волосок на коже. В глазах мутнеет, в голове настоящий пожар, а во рту пересохшая пустыня. Я давлюсь собственным, сбившимся дыханием и падаю на влажную от пота постель. Итачи тихо сглатывает, выскальзывает с тихим хлопком и нежно целует припухшую головку. Мурчит как довольный кот, посматривая на меня из-под опущенных ресниц. Меня всего лихорадочно колотит, я не могу обуздать собственное сердце. Это было лучшее чувство, что я когда-либо испытывал. Точка пика наслаждения, которое сливалась в едино с омерзительным привкусом, оставленным на пересохших губах. Все было так двояко, словно сладость были присыпана позорной горечью. Я не мог ничего сказать, закрывая лицо локтем, словно таким образом стараясь оградить себя и свои чувства, пряча за дрожащими веками. В тот момент я на секунду подумал, что старший брат захочет получить тоже самое; но отчего-то эта мысль не пылала отвращением. Я настолько ослаб, что не мог ничего возразить. Вопреки всему, Итачи приподнялся и одел меня обратно. Коротко поцеловав в губы, тихо прошептал: — Спокойной ночи. Он вышел. Оставив меня наедине со своими мыслями и липким отвращением к самому себе. Итачи не был монстром с иллюстраций детских сказок. Не выглядел злым или сердитым. Он — просто был. В моей голове, рядом, повсюду. Куда бы я не пошел, я чувствовал его присутствие. Видел очертания в лицах прохожих, замечал в собственном отражении зеркальной поверхности. Слышал над ухом вкрадчивый, чарующий шепот низким голосом с возбуждающей хрипотцой. Запах дождя сливался с его парфюмом. Я видел себя безвольной фигуркой в детской игре и кто-то словно ходил за меня. Проживал мой день, властвовал над моим разумом, контролировал мои мысли и ощущения. Все притупилось, и я стал отрекаться от мира, от собственной души и тела, над которым больше не был властен. Покорно принимал все, и ничего никому не рассказывал. Не потому что боялся гнева Итачи или хлесткого удара, а потому что я чувствовал себя обязанным. С того самого дня, я больше никогда не говорил ему — нет. Ни перечил и не возражал. Ложился на кровать и смиренно, как собака принимал все, что брат для меня подготовил. Вопреки всему сказанному ранее, я могу сказать, что в каком-то смысле он проявлял ко мне заботу, позволяя быстро кончить. А может, это была банальная бдительность. Ведь мой уставший вид, мог сказаться на моей успеваемости. А родителям дать повод задуматься… Все было быстро, и в скором времени такие ночи превратились в обыденность. Я ждал положенного часа, сидя полностью обнаженным на своей постели. Мог трогать себя специально для быстрого достижения оргазма. Итачи не требовал ничего взамен, не пытался тонко намекнуть. Он просто удовлетворял мои физические потребности и закончив — уходил к себе в комнату. На утро все было как обычно. Да и в любое другое время суток — Итачи был для меня старшим братом. Даже когда никого не было дома: он не лез ко мне целоваться, ни трогал меня, ни произносил пошлые шуточки и подколки. С виду казалось, что ничего между нами нет, и мы самые обычные братья. Никто не смел усомниться в его неправильных намерениях ко мне. Старший брат мастерски скрывал свое настоящее нутро. Искусно претворялся. Так, что невозможно было разоблачить. Он игрался со мной и мне кажется, что моя невозмутимость приносила ему невероятное удовольствие. Итачи никогда не говорил со мной о том, что между нами происходило, а я не пытался заговорить первым, приняв факт как должное. Днем он был обычным студентом, а ночью превращался в мой личный выраженный кошмар.

***

Лицо Орочимару не выражает особых эмоций. Мой рассказ не поверг его в шок или смятение. В этом я накину ему еще одну зеленую галочку уважения. Ох, помниться мне как пару несчастных психиатров, после завершения моей истории, сидели на против и плакали, потому что не могли сдержаться. Мне же было противно видеть их слезы и грубый непрофессионализм. Длинноволосый мудак — хорош. Держится во всяком случае. Смотрит твердо и делает какие-то пометки в блокнот. Я оглядываю кабинет, возвращаясь в реальность. Сердце мерно отбивает ритм, а мои конечности становятся ледяными. Может от кондиционера, что выставлен на максимум, или от воспоминаний, в которые мне вновь пришлось окунуться. Но ведь это — только начало. — Сколько продолжались такие отношения? Он не может сказать: «домогательства» или «насилие» потому что это — не этично. Не профессионально, да и он рискует, точно не уверенный, что я не соскочу и не свалю с сеанса, послав его куда подальше. Но я не стану, сейчас я вспоминаю досконально все и в собственном рассказе ищу зацепку, что может привести меня к разоблачению химика. Я флегматично пожимаю плечами. — Не помню точно. Орочимару протяжно хмыкает, хмурит выщипанные брови, морщит худощавое, выбеленное дорогущими кремами лицо. — С какой периодичностью? Я впадаю в некий ступор. Это действительно важно? Сейчас, Орочимару мне кажется больше вуайеристом, что тихо слушает и запоминает, а после будет сидеть в своем кабинете и наяривать, представляя меня в самых провокационных позах. Разве его задача — не облегчить мое состояние, а получается, что таким образом он только все усугубляет. Я хочу ответить как можно жестче, добавляя хваленной надменности в голос. В глубине души, хочу чтобы мудаку стало стыдно и совестно. Да только, знает-ли эта паскуда о таких чувствах? Если я скажу напрямую, то он с самым невинным видом будет себя защищать и твердить о том, что он хотел выяснить подробности для полноты картины. Знаем, проходили. Следующий. — Каждый день. Врач тихо угукает и вновь что-то пишет. Сука, мой интерес возрастает с каждой секундой звука его шаркающей ручкой по бумаге. Че там? Он записывает в подробностях, как меня брат трогал, или то, что Орочимару бы хотел со мной сделать, если бы ему подвернулась такая возможность? Я же вижу как этот козел напыщенный не сводит с меня золотых глаз. Ехидно щуриться, приправляя все мерзотненькой улыбочкой, от которой хочется разве что подскочить с кушетки и дать ему в морду. Тугой гнев обводит печень, трется как бездомная кошка и я моментально завожусь, вспыхивая. Чертовки, блять, хочу курить! Я почти смирился со всеми каждодневными касаниями, ненормальными ласками, горячими и страстными поцелуями. Все было относительно быстро — моя задача заключалась лишь в том, чтобы кончить. На этом все — получите, распишитесь. С первыми лучами солнца, Итачи вновь принимал человеческий облик. Был тем родным и заботливым братом. Помогал мне с домашней работой, отвозил в музыкальную школу и готовил завтрак. Улыбался и действительно интересовался моими успехами и увлечениями. Не с напускным вопросом в пустоту, когда не о чем поговорить и ты стараешься разбавить гнетущую паузу любой бессмысленной болтовней. Нет. Его интерес был настоящим, не поддельным и искренним. Тогда я впервые задался вопросом о здоровье своего психического состояния. Ведь не могло быть так, что днем он совершенно нормальный, радушный, приветливый и светлый. А ночью превращается в расчётливого беса, что сбросив с себя оковы, больше не сдерживался в выражении похоти. Тогда, я еще не испытывал к нему негативных чувств. Скорее мое отторжение перекрывала жалость. Я считал себя обязанным сохранить нашу тайну. Итачи не просил никогда меня об этом напрямую, но четко подводил устными комментариями, подчеркивая нажатием голоса, что мы — особенные. Не такие. Другие. Что никто не поймет нашу тесную связь. Я соглашался с его условиями, отдав себя на полное пользование. В моей голове все смешалось и с каждым днем неправильность уже не была столь же яркой как первый раз. Ко всему привыкаешь, со временем… Все стало привычным. Быстрым настолько, что я считал секунды в голове и примерно прикидывал сколько мне нужно для семяизвержения. Тогда, я еще не был достаточно сдержан, и позже это превратиться в настоящую пытку. Голодному демону, казалось, не достаточно тех забвенных минут наедине со мной и он, всецело старался исправить это, чтобы я держался дольше. С тех самых пор, я все еще ненавижу пятницы и субботы, словно подсознательно ожидаю свою собственную ночную «тренировку». Это не означало, что я не пытался избавиться от брата или намекнуть, что мне неприятны все его манипуляции с моим телом. Я не закрывал комнату на замок, потому что в доме существовал в негласный запрет: каждые двери должны быть открыты, кроме входной разумеется. Может, это было сделано из-за основ безопасности. Отец все же был политической фигурой и мало кому могли-бы не понравится его методы. Взбредет еще в дом сломиться, или сделать что похуже… Папа не раз упоминал, что собирается произвести маленькую революцию в городе, выдвигая свою кандидатуру в депутаты. Голоса избирателей были важны, потому что он хотел играть честно, а не давать коррумпированные взятки. У отца итак была отличная репутация, так что, когда он займет новый пост — было лишь делом времени. В телевизоре он был показательным образцом, а дома, почти не находился, последние полгода точно. День и ночь прозябая в депутатском конторе, планируя стратегию: как еще можно завоевать золотые голоса и каким образом еще сильнее расположить к себе горожан. Мама так же почти все время отсутствовала. Занималась проектированием домов и каталась по другим, более населенным городам по личным приглашениям. Сама, сука судьба, отдавала меня на растерзание. Так и выходило по итогу, что я оставался с Итачи наедине. Как я уже упоминал — день для меня было временем спокойствия. Я мог заниматься чем хочу, зная, что Итачи никак не станет ко мне проявлять интерес. Даже когда мы сидели вместе в гостиной совершенно одни, он не выглядел заинтересованным в моей персоне, читая книгу, что была намного интересней. А вот ночью, особенно в выходные дни, я прочувствовал на себе все прелести садизма.

***

Ровно к назначенному времени, дверь моей комнаты тихо скрипнула, заставляя меня неосознанно сжаться. Обычно, я сидел полураздетый на краю кровати, но в этот раз решил притвориться что сплю. Выключив свет, лег на вторую сторону постели, укрывшись одеялом по макушку, стараясь зажать его под себя, дабы намекнуть, что присутствие старшего брата в моей комнате меня не особо радует. Свет был полностью выключен, и я, старался придать своему дыханию расслабленное сопение. Я делал так несколько раз. Притворялся, в надежде, что Итачи просто уйдет. Да и как в те предыдущие разы — это было бесполезно. Он лег рядом, включив лампу на прикроватной тумбочке, чтобы получше меня разглядеть. Подвинулся ближе, сжав со спины до такой степени, что ребра хрустнули, а воздуха катастрофически стало не хватать. Но я не сдавался, ни издавал посторонних звуков. Держал ровное дыхание и мерно посапывал. Но беса так просто не проведешь… Он знает, чувствует, вдыхает запах моего внутреннего страха, питается моими сжатыми стонами. Итачи приглушенно рычит своим низким голосом в ушную раковину, медленно оттягивает одеяло вниз, зарываясь лицом мне в волосы. Я незаметно сглатываю, но упорно продолжаю делать вид, что сплю. Его жадные руки заползают под футболку, зажимая двумя пальцами мягкие соски. Я по своему ненавидел когда Итачи так делал. Меня невероятно возбуждали его движения, то, как он медленно кружит, обхватывает пальцами и трет нежную кожу. Это сводило меня с ума… Мои соски стали чувствительной зоной, настолько, что любое прикосновение из вне, проходило искрой возбуждения по коже. Я напрягался от ощущений, крепко сжимал зубы чтобы не застонать. Итачи особое внимание уделял крошечным бусинам, что моментально твердели от натиска его неутомимых рук. Я плавился, вздрагивал и глотал кислород. Ерзал бедрами, выгибаясь навстречу приятным скольжением пальцев. Старший брат особенно любил эту часть игры, наблюдая за тем, как это заводит меня, как я забываюсь и теряюсь в глубине удовольствия. Я разглядывал себя в зеркале, смотрел на грудь. Замечая как она изменилась, стала как у настоящей девочки. Маленькие ореолы сливаясь с кожей жемчужного цвета, вскоре приобрели пылкую розовинку, а бледные соски и вовсе потемнели, наливаясь кровью, твердели от любого случайного прикосновения. Брат шептал мое имя, вдыхал запах молочной кожи. Мне кажется, ему нравилось, что я пахну невинностью, той запретной сладостью от которой кружиться голова и бросает в наркотическое опьянение. По крайней мере, я так думаю. Итачи не спешил меня трахать, растягивая момент до такой степени, пока я сам не захочу или же не попрошу его об этом. А может, он просто боялся, что я могу все рассказать и тогда он больше не сможет мной пользоваться. С наступлением ночи он менялся в лице, менялась и аура вокруг, окутывая пространство моей комнаты кроваво-красным цветом обреченной похоти и мерзкого греха. Цветы в моей комнате быстро вяли, впитывая всю затхлую грязь. Воздух накалялся, становился твердым и густым. Тонкая, морозная дымка тянулась с пола и проникала под пуховое одеяло. Теплая ладонь плавно скользнула вниз, стягивая с меня пижамные штаны вместе с бельем. Мои руки под подушкой сжались в кулаки. Итачи легко принял участия в правилах моей игры в молчанку, не стал ничего говорить. Приподнялся, осторожно перевернув меня на живот. Я вспыхнул от неожиданности. Все это было ново. Раньше Итачи не позволял себе подобных действий, ограничиваясь тем, что я молча лежал на спине. Я мелко задрожал, чувствуя как влажные ладони приподняли меня за талию, поставив таким образом, чтобы коленные чашечки упирались в матрас. Подхватив за тазовые кости, Итачи развел мои ноги в стороны, мягко сжал ягодицы раздвигая. Мое бледное лицо окрасила грязно-малиновая краска от пытливости его черных глаз наполненных похотью. Я замер, четко понимая куда именно он смотрит. Не смел пошевелиться, но выдавал себя с потрохами. Мои плечи сжимались, подрагивали. Я глушил в подушку острое, скомканное дыхание. Считал в голове каждую, мучительно медленную секунду и пытался избавиться от дискомфорта, что постепенно перерастал в нечто странное. Вернулся отвратительный стыд, захватив меня танцем в порочный круг. Совесть просилась наружу, умоляя меня послушать ее совета и остановить все. Руки поглаживали худые ягодицы, ласково сжимая пальцами нежную кожу. Мягко, но настойчиво проходили вдоль, совсем осторожно, чтобы не оставлять пятен синяков. Я твердил себе, что он просто посмотрит и ничего больше. Но пытливый страх все еще сидел в сокромах. Все же, мы были в доме одни, но я четко старался убегать от мысли, что именно в этот момент, Итачи возьмет меня, сделав своим. Если подумать, то я итак уже принадлежал ему. Как собака, у которой не было право голоса. Скажи я сейчас — остановиться, он бы остановился? Нет, конечно… Все, что мне оставалось — это ждать и надеяться, что однажды я ему просто надоем и все будет как прежде. Я бы простил его, правда… Никогда бы не спрашивал: что это было? Не переживал в себе и постарался все забыть или списать на дурной сон. Но нет… Итачи хотел большего. Я не понимал: почему с такой красивой внешностью он выбрал меня в качестве своих ночных развлечений? Я неоднократно слышал, как девушки шептались о том, какой красивый у меня брат. Пару раз, меня настойчиво просили познакомить, что я и пытался сделать, но Итачи никак не реагировал. Отвечал что-то вроде: «у меня нет времени на отношения». Должно быть так и есть, или же ему просто не хотелось далеко ходить чтобы удовлетвориться. Но тогда, почему он сам никогда не просил меня об обратном? Все это было странно… Настолько, что мысли расползались черным бельмом. Сердце тяжело билось в груди. Я громко вскрикнул, распахнув глаза, приподнял голову с подушки, почувствовав влажное прикосновение языка по сморщенной дырочке. Лицо вспыхнуло от ужаса, я дернулся вперед, но сжатые на моих ягодицах пальцы крепко удерживали меня на месте, прекратив все мои попытки к сопротивлению. Я никогда еще не чувствовал себя настолько испорченным. — Перестань… — Горький шепот прошелся по углам комнаты с жалкой ноткой в голосе. Двинув рукой я пытался отодвинуть брата от себя, схватить за длинные волосы. Итачи ловко поймал меня за запястье, переместил ладонь мне на ягодицу, шире раздвигая белоснежные половинки. Слова застряли в горле, я широко раскрыл рот, громко захрипев. Влажное скольжение кончиком языка дурманит разум, заставляя позорно застонать, широко открыв рот от восторга. Прислушиваюсь к горячим ощущениям и впадаю в некий транс, погружаясь в путы яркого удовольствия, что проходят по телу. Он мягко лижет меня сзади, прижимаясь губами к мышцам оставляя скомканный, тянущий поцелуй. Очерчивает каждую складочку, мокрыми узорами горячо затрагивает острые нервы. Я шумно выдыхаю, напрягаю спину до хруста, поддавшись назад, выпячивая задницу, желая отхватить как можно больше пожирающего меня изнутри развратного насыщения. Большим пальцем он касается входа в тело, мягко надавливает и вновь проводит языком, причмокивая от удовольствия. И как бы я не кричал внутри себя: что это неправильно. Я не могу остановиться, утопая во власти соблазна подчиниться. Это грязно, похотливо, но настолько невероятно горячо, что я кладу обе руки себе на ягодицы шире раздвигая их, дав больший простор порханию языка по моей мягкой дырочке. Кричу от восторга, от невероятно оглушающего чувства внутри, пожирающего всю мою волю. Член наливается кровью, длинные вязкие ниточки смазки пачкают скомканное одеяло. Подрагивают яички в мошонке. Тело покрывается горячей испариной, капельки пота смешиваются с густой слюной этого извращенца, что вошел во вкус, тихо постанывает с насыщением лижет мой анус. Лицом зарываюсь в подушку, откровенно, распутно постанываю влажным дыханием, пытаясь отогнать весь стыд. Уголки глаз мажет от чувствительных слез наслаждения. Похоть туманит разум, руки сжимаю ягодицы, позвоночник напряжен настолько, что начинает болеть. Но я не могу противиться, вскрикиваю остро каждый раз, когда плотность языка кружит вокруг моей дырочки. Горячие ладони скользят по талии, намеренно не задевая мой член, поднимаются выше, пальцами обхватывая твердые соски. Я приподнимаюсь, истошно громко застонав. Глаза закатились от удовольствия, вязкая слюна скатывается по острому подбородку, капает на подушку. Я слышу позади себя блаженный вздох удовольствия, сопровождаемый усмешкой похвалы. — Не сдерживайся. — Посмеивается брат, возбужденным голосом. — Не стоит волноваться, мы в доме одни. — Пожалуйста… — Я рыдаю от перенасыщения чувств. — Пожалуйста, прекрати… Мне так стыдно… Моя внутренняя борьба все еще не может смириться с тем, что я против всего этого. Двоякое ощущение грязи вперемешку с розовой пылью. Забавно, что стоя на коленях, раскрыв себя во всех запретных местах, я еще смею просить о невозможном. — Но ведь ты чувствуешь себя потрясающе. — Томно, нарочито громко, подчеркивает Итачи. Я не вижу его, но думаю, что сейчас он улыбается. — Тебе же нравится, когда я прикасаюсь к тебе… Он тихо рычит, проходит языком вдоль моего ануса, в подтверждение своих слов. Я глухо застонал, дернувшись. Итачи низко усмехается, кладет руку на мой вставший член, прижатый к животу. Я громко вскрикиваю, утыкаясь лицом в мокрую от слюней и слез подушку. — Тебе нравится и здесь… Я не могу сопротивляться. Громко кричу, срывая голос, когда большой палец кружит по мягкой головке, дотрагиваясь до уретры. Он делает длинное скольжение языком, вылизывая меня как собака. Его движения мучительные, нарочито медленные. Итачи дразнит меня специально, вынуждает быть таким откровенным и распутным. Плечи дергаются, все мое тело нагревается до невероятных оборотов. Тугой спазм скапливается внизу живота с каждым ласковым нажимом бархатных пальцев на плоти. Рука трогает мои соски и я больше не могу выносить этой сладкой пытки. Приподнимаю голову и тяжелые, горячие слезы слетают с глаз. — Нии-сан… — Голос не слушается, хрипит и заикается. — П-прошу… Итачи на секунду останавливается, влажными губами целует мои ягодицы. Мурчит от удовольствия, слушает как я унижаюсь и окончательно предаю самого себя. — Дай мне кончить! Его стимуляция руками внезапно прекращается, он выравнивается и я не могу ни повернуться чтобы взглянуть на него блестящими, огромными глазами щенка. Выгибаю позвоночник до боли, специально, вульгарно, подразнивая. Кусаю откровенно губы, облизывая кончиком языка. Мерзость. Какой же я — отвратительный… Я — ненавижу себя… Настолько, что хочется провалиться под землю от унижения, услышать как двери моей комнаты открываются и заходят родители, застав меня и брата в таком положении. Я просто хочу, чтобы он остановился, и одновременно с этим, меня колотит от мысли, что Итачи может оставить все просто так. На мою громкую просьбу, брат едва слышно посмеивается, и я вновь чувствую его горячее дыхание рядом с моим кольцом мягких мышц. — Еще немножко… Я погрузился в нирвану, перестав давать отчет времени. Итачи не убрал руки с члена, концентрируясь только на одной точке, играя с моими внутренностями, погружаясь внутрь моего тела влажным от слюны языком. Мой голос сорван от громких криков, руки подрагивают в логтях, я не мог нормально стоять на коленках, падая на широкую кровать каждый раз, когда язык входил в меня глубще. Волосы прилипли к бордовому лицу, дыхание резкое, сбитое поглощала насквозь мокрая подушка. Глаза закатывались от удовольствий, мой член буквально посинел, ожидая разрядки. Густые капли прозрачного предэякулята пропитали пододеяльник, оставив липкое, грязное пятно с характерным запахом спермы. Все это было дико, ненасытно. Мне было настолько невероятно хорошо, что я впервые почувствовал себя его личной шлюхой, игрушкой в руках хозяина, который делает с ней все, что заблагорассудиться. Это «немножко» продлилось до первых лучей солнца, что старательно лезли в щелочки зашторенного окна. Я утопал в мезкой, вязкой тине и не мог ничего внятно сказать, не мог и остановить его. Голодный демон должен насытиться сам, прежде чем угостить меня за послушание. Я встречаю каждое невыносимое прикосновение пальцев, что натирают до опьяненного безумия чувствительные соски. Итачи жметься в меня лицом так сильно, что хочет срастись, быть во мне полностью. Жадно проходит языком внутри плотно сжатого колечка, рвано постанывает и хрипит. Боже… Сердце быстро стучит о реберную клетку, голос садится. Прыткое наслаждение прокатывается горячей волной по телу, скапливаясь в одну тянущую точку, нарастая блаженством в паху. — Я больше не могу… Меня лихорадочно потрясывает, перед глазами рассыпаются черные блики. Рот широко приоткрывается в нуждающейся просьбе угодить мне, дать разрешение кончить. Я слышу наглую ухмылку позади, чувствуя как требовательные губы ласкают мои ягодицы. Он сводит меня с ума, специально издевается, мол смотри, что бывает если мне перечить. Все мои слова и просьбы — бессмысленны. Брат не потакает мне, желая как можно дольше прождать момент. Утопая в сладострастии, стараясь поглотить мой стыд целиком. Все что угодно! Я готов на что угодно, лишь бы эта сладкая пытка прекратилась. Готов опуститься над низко, наплевав на собственную гордость, больше никогда не попрошу остановится. — Пожалуйста! Горячие слезы брызжут с глаз. Я слышу тихое, расслабленное дыхание позади. Чувствую трение о кожу, легкий поцелуй благодарности, оставленный кислотным отпечатком на ягодице. Монстр смиловался, хрипло, устало выдохнув. Длинные пальцы медленно заползают в ложбинку, ложатся плотным кольцом на напряженный член и одного тянущего движения по плоти, достаточно, чтобы зажмурив глаза до боли, несдержанно закричать выгибая спину до хруста позвонков, обильно кончить на белую простынь густым семенем. Невероятный водоворот сотрясает каждую клеточку, все застывает, меркнет и я валюсь на постель, полностью обессиленный. Тело мелко знобит, колотит от спазмов и сокращений. Я проваливаюсь в забвенную пропасть туманного облака удовольствия, что источает аромат утренней росы. Кровь разгоняется по венам, стучит и вязнет. Я не могу даже пошевелиться, протяжно поскуливая от того, как мне необъятно хорошо. Последствие оргазма нагревает измученный организм. Итачи никак не реагирует, стоит на коленных чашечках, наблюдая с удовлетворительной улыбкой как меня трясет от его ласк. Он невероятно горд собственному положению. Мягко поглаживает меня по взъерошенным волосам, убирая прилипшие к лицу прядки. Всматривается в мое грязное, липкое от изобилия засохшей слюны лицо, и красные от слез глаза. Молчит, наслаждаясь картиной моего унижения. Любуется завороженно. Черные глаза поблескивают чарующим блеском и с кривым подтекстом в глубине. Скользкая мысль кольнула рассудок. Я смотрел на отпечаток его большого, вставшего члена в облегающих боксерах, мимолетно думая о том, что Итачи намерен воспользоваться мной. Я был настолько обессилен, что не смог бы отказать. Должно быть, брат ждал именно этого момента, чтобы оттодрать меня по полной программе. Я не верил, что он не думал о том, как вставит в меня свой член и объездить как лошадку. Вопреки ожиданиям, Итачи встает с кровати и открывает шкаф, взяв чистые: простынь, пододеяльник и наволочку. Аккуратно кладет на край постели. — Мне… — Он запинается, поправляет длинные, распущенные волосы. — Мне нужно отойти, я вернусь и поменяем постельное. Хорошо? Я не отвечаю, громко дышу через приоткрытый рот, соглашаясь морганием. Спать на перепачканной постели с характерным запахом, действительно ужасно. Я бы с удовольствием принял душ, да только нет сил даже пошевелится. Я мог бы попросить Итачи отнести меня туда. Для него это было бы вовсе не трудно, да только судя по его состоянию и то, как брат напряжен, я могу догадаться, что ванна будет занята какое-то время. — Отдыхай, — улыбнувшись, Итачи слегка касается моего плеча и уходит. Мне ничего не остается, кроме как послушаться и стараться не заснуть. Стрелка настенных часов медленно достигает шести утра и я надеюсь, что с первыми лучами рассвета его личность скроется во тьме и исчезнет, дав контроль моему обычному, нормальному брату. Если подумать, он прежде не был таким долгим, ограничивался быстрыми ласками. Но сегодня ночь из ряда вон выходящая. Даже постельное решил поменять, чтобы отвести подозрения. Обычно, Итачи таскает с собой дурацкие, бумажные платочки, вытирая труды своих настойчивых ласк, или сглатывает, если есть настроение отсосать мне, что тоже бывает не слишком часто. Итачи возвращается быстро, уже переодетый в чистую, темно-серую футболку и черные боксеры. Кончики длинных волос слегка влажные, значит, он действительно делал то, о чем я подумал ранее. Брат открывает окно нараспашку, впуская в комнату морозный утренний воздух. — Встань, пожалуйста, чтобы я мог поменять белье. Я зеваю, полностью отошедший от оргазма, неохотно встаю и пересаживаюсь за компьютерное кресло. Ищу в столе влажные салфетки и стираю целой горстью всю вязкую мерзость, попутно наблюдая как старший брат избавляется от смятого, грязного постельного белья и меняет его на свежее, вкусно пахнущее лавандовым кондиционером. Сердце стремительно успокаивается. Весь пошлый флер сходит с острого лица. Даже аура вокруг Итачи становится мягче, без тех багряно-кровавых контуров, что мелом очерчивают подтянутую фигуру. Таким он мне нравится больше. Таким — обычным… Жаль, что так не могло быть всегда. Итачи действительно выглядит нормальным. Расслабленным, занимаясь бытовыми делами. Не удивительно, что за столько лет, он не дал повода в себе усомниться. Тщательно заметая все следы страсти, избавляясь от улик. Он не делает ничего, что могло бы хоть как-то его выдать. Даже сейчас, я смотрю на своего брата и не могу поверить, что еще некоторое время назад его язык лизал мою задницу. — Все готово. Можешь ложиться. — Даже голос меняется с низкого, сладкого шепота до обычного с ноткой отцовского баса и материнской мягкости. Я снова думаю о родителях… Я стараюсь избегать этой темы в голове, особенно после ночных происшествий. Первое время я не мог смотреть им обоим в глаза и нормально разговаривать. Стыд червем выгрызал все мои попытки к нормальным отношениям. Я ловко ускальзывал от заинтересованных в моей усталости взглядов, менял тему или банально лгал, что не выспался. Конечно, у меня было достаточно времени для отдыха, чтобы не выглядеть помятым с утра; но проблема в том, что после откровенных ночей, проведенных под моим братом, я почти не спал. Не мог. Ворочался и сгорал от внутреннего напряжения. А если мне удавалась погрузиться в сон, что я видел один и тот же кошмар, что повторялся день ото дня. Все с тем же сюжетом и пестрой, кровавой краской. Я делаю как мне велят, ложусь обратно и забираюсь под одеяло полностью обнаженный. Искать свою разбросанную на полу пижаму, нет не сил, ни банального желания. Потом. Утром. Уже утро… Да и какая разница? Я накрываюсь точно покойник и поглядываю на брата, что присаживается на постель. В его взгляде невозможно понять: о чем он думает. Странно чувствовать брата рядом. Обычно, после таких ночей, Итачи просто уходит к себе в комнату, или идет в ванну снимать напряжение. Сейчас — он другой. Не похож на себя. Мне не страшно — потому что он выглядит не заинтересованным идти на «второй заход». Такие моменты, конечно, бывали и не раз. Но сейчас в его выражении чувствуется легкая угрюмость и частичная подавленность. — Я могу поспать с тобой? Мои зрачки расширились от столь резкого вопроса, заданного осторожным шепотом. Итачи никогда не спал со мной. Не просил о подобном. Может, он осмелился спросить, потому что родители на данный момент находились в отъезде, и у него есть все возможности делать со мной все, что хотелось его больному разуму? Я не знаю точно, что заставило меня согласиться, подвинуться чуть назад и открыть одеяло. Старший брат ложиться рядом на бок, не сводя с меня пристального взгляда. Мне становиться неловко и одновременно с этим, я не могу перестать смотреть в ответ. Что-то новое появляется в его черных, нефтяных глазах. Я ощущаю жар, что исходит от кожи. Итачи держится на достаточном расстоянии от меня, чтобы не касаться. Очевидно, он боится, что может возбудиться вновь, ведь я лежу полностью обнаженный. — Ты так много для меня значишь. — Итачи кладет теплую ладонь на щеку, ласково проводит пальцами вдоль. Я думаю, что он сказал мне эти слова, чтобы держать контроль надо мной. Чтобы у меня не возникало сомнений в его великом отношении ко мне. Но слова — это пустой мусор, поступки же доказывали обратное. Итачи прекрасно замечал, что с каждым днем я угасаю все больше. Я ничего не ответил, обессиленно погрузившись в сон, что подарит мне новые горизонты. Я стал рассеянным, отвлеченным, постоянно находился в своих спутанных мыслях. Почти ни с кем ни разговаривал, забросил хобби и стал больше времени уделять учебе, потому что только так мне удавалась не думать о своем брате. Я видел его во снах, сталкивался в реальности и постоянно ощущал в своих бредовых мыслях. Гадких, тошнотворно извращенных… Я стал зависимым от его прикосновений, чувствовал его фантомные руки на своих сосках. Сидел за большим столом в столовой и при всей своей семье и гостях, мечтал о том, когда же закончиться званный ужин и стрелки часов дойдут до заветного времени. Стал чувствительным, как тончайший нерв, и любое, даже слабое касание к моему телу посылало импульс невероятного возбуждения. Я старался не соприкасаться ни с кем, отходил в сторону и хорошо сохранял свое личное пространство, держа всех на расстоянии вытянутой руки. Я был противен сам себе и никак не мог смириться с мыслью, что хочу прикосновений. Я ничего не мог с собой поделать. Сидя на последней парте на уроке мог с ловкостью, оставаясь незамеченным, заползти рукой под широкий свитер и трепетно сжимать соски, находясь на грани. Любое соприкосновение ткани с чувствительным местом — возбуждало, уносило в приятное безумие. Чтобы хоть как-то избавиться от случайного трения, я стал каждое утро клеить дурацкие пластыри и менять их периодически, когда липкая лента отклеивалась от груди. Я делаю так до и сих пор и то, что опекун не разу ни застал меня за этим — великое чудо.

***

Психиатр молча слушает, не отрывая от меня пытливого взгляда, словно хочет спросить: «они и сейчас на тебе?». Но благо, Орочимару не произносит этого в слух, даже если и подумал об этом. Он кладет ногу на ногу, чуть наклоняя голову в бок. — Какие отношения у твоего брата были с родителями? Орочимару не называет его по имени, чтобы лишний раз меня не треггерить. Да и к чему, я итак произнес имя этого уебка хрен знает сколько раз за сеанс. Интересный вопрос, он мог бы задать множество последовательных, исходя из моего рассказа, но выбрал самый отстраненный. Отличная тактика, значит решил оставить самое сладенькое на десерт? Валяй, после всех воспоминаний, меня уже несет в откровения настолько, что могу досконально расписать в подробностях: как и в каких позах меня любил обхаживать этот ублюдок. А ты слушай и запоминай, можешь и подрочить потом, мне не жалко. — Да нормальные в целом. — Я равнодушно пожимаю плечами. — Итачи вел себя прилично, никогда не грубил и был сдержан. По крайней мере, на открытые конфликты с отцом он не шел. Папе не особо нравилось, что Итачи выбрал не идти по его стопам в политику, а стать мозгоправом. Но, все равно, отец держал эту слабую надежду в кулаке и всячески старался направить брата по пути своей карьеры. С мамой же они были в хороших отношениях, много разговаривали и ходили за покупками. Я помню, как они любили сидя в гостиной обсуждать рецепты, смотря американские кулинарные шоу, или пили чай с медом в беседке летними вечерами. Я действительно могу сказать, что придраться было не к чему. Как я уже упоминал ранее — мы и вправду были обычной семьей, если исключить один маленький изъян. Отец — человек за которым хотелось следовать. Мама — образцовая жена, карьеристка и доброй души человек. А брат… Если не брать во внимания его ночные пристрастия, то он был весьма умен, начитан и внимателен к мелочам. Я все еще не могу понять, когда же глупая болезнь поразила его рассудок, а может, он родился уже больным… Забавен факт, что Итачи решил стать врачом, который лечит голову, хотя ему нужен был точно такой же врач. Глядишь, обошлось бы все и таблетки пил уже он, а не я. Орочимару длинно, пресловуто угукает, чем выводит из себя этой дурацкой манерой. Записывает сухую информацию в блокнот и резко, оглушительно бросает на меня взгляд исподлобья. Мне становиться не по себе от его желтых глаз. Хочу курить… — Почему ты не рассказал родителям: что происходит? Я глубоко выдыхаю, поднимаю голову. Закрыв глаза выдерживаю минутную паузу прислушиваясь к новым каплям дождя, что тарабанят по панорамному окну. Я такой не защищённый сейчас, без своей стальной брони. Отрытый и мне нет смысла, что-либо утаивать от врача, который с пытливым любопытством проходится по моей фигуре, заостряя внимание на легком макияже на глазах. Мне даже не нужно смотреть, чтобы почувствовать это. — Я рассказал… Проржавевшая резьба, рано или поздно, дала сбой, отскакивая от ставней с громким щелчком. Так больше не могло продолжаться. Настроение было паршивым, все тяготило настолько, что в те редкие моменты, когда я заходил в кабинет к отцу, чтобы позвать его на ужин, невольно задерживал взгляд на квадратном сейфе. Я знал, что в этом титановом ящике за столом из красного дерева, хранятся: ценные бумаги, акции, огромная наличка на черный день и старый револьвер. В голову настойчиво лезли мысли: какой пин-код может быть у моего отца, и сколько патронов в барабане. Не столь важно, достаточно было и одной. Для себя. Прямо в висок, без рекошета и сомнений. Я правда думал об этом… Думал и когда тихо постанывал от ласк и поцелуев. Думал за ужином и в школе. Я стал думать о самоубийстве почти каждый день своей жизни. Но так было нельзя, как и продолжать делать вид, что ничего не происходит. Я как маленькая, синяя птичка в клетке в которой не развернуться. В моей голове порочные путы, что вели в один единственный исход событий. Я не знаю как решился. Набрался храбрости и отбросив все мысли в сторону, негромко постучал в дверь. Была пятница, двенадцатое мая. Я помню точно, так как задержал свой взгляд на календарике на стене в спальне родителей, чуть дольше. На нем были изображены котята, а определенные даты помечены красным маркером. Я думаю это были дни святого поста. Мама сидела на бежевом кресле у окна. Вышивала крестиком и не остановилась даже когда я вошел и присел на край кровати. Черный взгляд быстро прошелся по лицам на иконах и мне стало совсем неловко. Хуже, чем серьезный разговор, с которого уже не отвертеться. Мама увлеченно, внимательно вышивала изображение розовых лилий на круглой форме. Мое сердце тяжело забилось в груди, кровь разгонялась по венам, а щеки налились стыдливым, горячим румянцем. Я сжал пальцы меж собой от волнения. Почти не моргая наблюдал за мамой в полной, давящей тишине комнаты. Ее длинные черные, распущенные волосы гладил солнечный свет от большого окна с прозрачной тюлью позади. Слегка приоткрытые плечи ласкали теплые лучи. Мама всегда ходила в платьях по колено, тот момент не стал исключением. Бежевое, воздушное платье с приоткрытыми плечами и рукавами в три четверти — ей идеально шло. Оно было летним с немного пышной юбкой и тканью из шифона. Мама использовала деловой стиль в одежде, только когда работала, в основном же весь ее гардероб был довольно скромен. На шее висел золотой крестик, а над грудью прикреплена маленькая брошь в виде стрекозы, дополняя ее образ весенним, теплым настроением. Я старался думать об этом, чтобы дать себе минуты на концентрацию и внутреннее успокоение. — Что-то хотел, дорогой? — Не громко интересуется мама, ни отвлекаясь от вышивки, и не поднимая на меня глаза, явно сосредоточенная на работе. Ее голос мягкий, чувственный, пропитанный медовой теплотой с аккордами запаха яблоневых цветов. Я знал, если не сейчас — то никогда. Я собрался духом. — Я хотел поговорить с тобой об Итачи… — Мой голос подрагивает, воздуха в легких не достает. Мне становиться еще хуже от осознания, что мама даже на меня не смотрит находясь на расстоянии двух рук. Хотя, может оно и к лучшему, что она слишком увлечена. — А что с ним? — Мама говорит поверхностно и у меня складывается такое впечатление, что она и не слушает совсем… Я громко, протяжно выдыхаю, сжимаю холодные пальцы. Горло саднит и сдавливает, но дороги назад нет. Я все решил, я поступлю правильно. — Он меня трогает… — Громко шепчу я, прерываясь на каждом слове. Медленно растягиваю как жвачку. Стыд колоколом бьет в грудине, тупой иглой застревая внутри одной из камер сердца. Мама улыбается краешком губ, хочет ответить что-то в задорном стиле. Она наверняка подумала о братских издевках или подколках. Но я опережаю наотмашь. — Там трогает. Кислород наполнился ватной негой, сдавливая мое горло. Оглушительная, повисшая тишина разрывает на части. Красивые глаза моей матушки распахнулись, пальцы остановились. Мне стало невероятно жаль, и одновременно с этим я почувствовал невероятный прилив сил. Меня понесло в откровения. — Он приходит ко мне каждую ночь. Ложится рядом и… — Нервная усмешка выскальзывает мокротной хрипотцой. А я не могу внятно продолжать. Стараюсь сгладить все жуткие подробности. — Это давно происходит… — Ой, дорогой, ну что ты придумываешь! Мама остановилась, подняла голову. Широкая улыбка обнажила белоснежные зубы, появились ямочки на щеках. Я нахмурился, впав в ступор. Я был готов к любой реакции: готов был утешать плачущую мать, успокаивать и лепетать о том, что со мной все хорошо, чтобы она не волновалась, стыдливо оправдываться, что брат не заходил дальше поцелуев и ласк. Перед тем как зайти и облачить на свет всю правду, я прикидывал тысячу и один вариант реакции. Но совершенно не был готов, что мне не поверят. Меня лихорадочно затрясло. — Я не придумываю! Итачи и правда… — Тебе просто показалось! — Она вдруг перебила меня жестким, металлическим голосом, от которого мурашки прошлись по спине. — Просто дурной сон приснился. — Это не сон… Мои губы пересохли, голова закружилась. Я подскочил с кровати и подошел ближе. В глазах образовалась слезная пленочка. — Ты знаешь, что ложь — это грех? — Знаю! Но сейчас… Если ты придешь ночью ты все сама увидишь! Он… Он… Противные слезы скатились с щек, соединяясь в одну капельку на остром подбородке. Я попытался коснуться родных рук, чтобы придать большего значения простым прикосновением. Но мама, неожиданно, отдернула руку в сторону. Специально или нет — я не знаю. — Саске, пожалуйста! — Светлый голос помрачнел, лицо взбледнуло, а черные глаза налились ледяным предупреждением. Я стою не шевелясь, смотрю в глаза напротив. Воздух между нами становится неуютным и тяжелым. Все предметы комнаты смешиваются в один большой комок разочарования. Проходит несколько минут, прежде чем мама заговорит снова, прежним тоном. — Не говори так больше хорошо, родной? Она улыбается слишком неестественно, фальшиво, а мне ничего не остается кроме как отзеркалить ее выражение и тихо произнести: — Хорошо… — Вот и хорошо. — Она закрывает глаза и вновь погружается в вышивку, дав мне понять, что разговор окончен. Отчего-то в моей груди не образовалась дыра, мне даже не было досадно. Я понимал, что маме просто необходимо время, чтобы переварить всю информацию и прийти к единому выводу. Я оставил ее одну со своими мыслями и вышивкой. В какой-то степени мама не стала бы принимать никаких мер наперед, не посоветовавшись с отцом лично. Я знал, что данной, весьма мерзкой темы не избежать. И если мне немного проще было рассказать все маме, к отцу же я пришел только перед самым ужином. Негромко постучал в кабинет, слыша как за стеной папа о чем-то говорит на повышенных тонах по телефону. Я не стал дожидаться удобного момента, а приоткрыл дверь без приглашения войти. Я надеялся, что он поймет. — Да похуй мне о чем ты там думаешь! — Кричал отец, сжимая трубку в руках. — Твое дело — выполнять, а думать не по твоей части! Папа мельком бросил в меня неодобрительный взгляд и двумя пальцами попросил остаться. Фугаку нервно наматывал круги по кабинету, пока я стоял у двери прижавшись спиной к поверхности, вжимаясь. Мои глаза вновь привлек стальной сейф в углу комнаты и я поспешил отвлечься, чтобы не думать о плохих мыслях. Я обхожу его личный кабинет глазами и стараюсь выцепить что-нибудь новенькое. Может, новую книжку за стеклянными дверцами на полках. Или новую статуэтку подаренную каким-нибудь чиновником. Но нет… Все так, как и было раньше с густой роскошью и твердым стилем: все в серо-зеленых тонах. В личном кабинете отца чересчур темно и горит одна единственная лампа на столе. Такие можно встретить в фильмах про бандитов. Если бы меня спросили: «какой саундтрек больше всего подходил к данной обстановке?» я бы ответил: «что-то из трилогии фильмов про крестного отца». — И что? — Вопил отец, кусая себя за толстую нижнюю губу, убирая передние пряди взмокших от пота волос назад. — Да насрать мне, каким образом это сделать! Не хватает всего несколько тысяч! Я напоминаю — выборы уже через три, мать твою, недели! Отец бросил трубку с глубоким, раздраженным вздохом. У него всегда была эта привычка — оставлять за собой последнее слово. Я вздрогнул, отвел глаза в сторону, действительно поспешив. Рассерженный папа подходит к широкому столу из красного дерева и достает из ящичка полупустую бутылку бренди и граненный стакан с толстым дном. Я сглатываю слюну, наблюдая как отец наливает янтарный алкоголь и жадно опустошает одним глотком. Мне становиться совсем неловко, когда черные как древесные угли глаза, пронзительно смотрят на меня. Его почерневший взгляд становиться острым, суровым как лист наждачной бумаги. — Сядь. — Твердым, громоподобным голосом приказывает отец, и я, шмыгнув носом, послушно сажусь в бордовое кресло. Отец повторно наливает порцию бренди и так же выпив все до дна, садится в большое, скрипучее кресло за стол. У меня внутри прорастают веревки с остроконечными шипами, вонзаются в горло и сдавливают сухожилия. Вся уверенность моментально испаряется, я даже ничего не могу произнести. Сижу как воробей, трясусь от цепкого, натянутого взгляда с явным, но не озвученным подтекстом. — Мать мне уже все рассказала. — Фугаку хмурит брови, положив руки перед собой. — Это правда, или внимания хочешь? Мои глаза расширяются от того, как отец спокойно говорит о подобном. Стойкая выдержка и опыт в политике явно дают о себе знать. Я решаю не играть в дурочка, представив на секунду, что сижу перед незнакомым человеком. Так проще, огородиться от стыдливости и нервозности, что так или иначе расцветает на лице. — Это правда. — Угу… — Хмыкает отец бесстрастно, сухо кивает головой, повторяя процедуру с бренди. Я думаю, что он решил пригубить немного, чтобы не уйти в крайности. Я не понимаю контраста, и стараюсь выследить нотку эмоции по жесту, отыскать на ровной глади лица с впадинками возрастных морщин. Отец — холерик, но отчего-то такую оглушительную информацию он принял весьма поверхностно. — Сука… Как не вовремя-то… Фугаку о чем-то ведет монолог себе под нос. Слова чередуются с оглушительной скоростью, так, что я не понимаю контекста громкого бормотания под нос. Зацепил только главное: журналисты, менты и преса. — Давай так… — Отец чешет массивный подбородок двумя пальцами, нахмурившись. — Совсем скоро пройдут выборы и пока мы ничего не будем предпринимать. А после, мы обязательно все решим. Ладно? Я растерянно поддаюсь назад. Оторопев. Как же так? И все… Но… Я даже не успеваю нормально подумать, как мне прилетает прямой в голову, оглушительный вопрос. — Он тебя ебал? — Спрашивает отец сурово. Я вздрагиваю, приоткрываю рот в изумлении. — Ч-что? Голос дрожит не слушается, сердце пропускает удар, а тяжелое кресло поскрипывает напоминаниям о всех проведенных ночах под собственным братом. — Я спрашиваю: он тебя ебал?! Я никогда не слышал подобного от папы. Слышал, конечно, но не в свой адрес. Мутная грязь остаётся под кожей, а я перед властным отцом попадаю в отталкивающий образ. Толстые губы кривятся, а в глазах появляется что-то новое, совершенно пугающее и отстраненное. На кончике языка трет противный вкус кислинки, а ротовая полость заполняется вязкой слюной глубокой обиды. Мышцы гортани срастаются между собой настолько, что я не могу не произнести ни слова. Сижу и мне даже плакать не хочется, настолько пожирающее внутри чувство держит контроль. Между нами растет оглушительная тишина, сопровождаемая тяжелым отцовским дыханием и гудением стрелок на напольных часах с кукушкой. Я почти чувствую его настрой сорваться, закричать на весь дом, повторяя последнюю фразу. — Н-нет… Только трогал и еще… — Достаточно. — Выдыхает он, протирая глаза. — Уже хорошо. Наверно в тот момент меня выбило из реальности. Я ухмыльнулся этому «хорошо» что прозвучало скорее не в мой адрес, а для собственного облегчения. — Говорил кому-нибудь еще об этом? — У меня слов больше нет, как и сил выносить этот диалог. Я опускаю голову вниз и коротко качаю головой. — Так… Сейчас сиди и слушай: не друзьям, ни соседям, ни одноклассникам, ни тем более полиции. Никому не говоришь! После окончания выборов я все решу, и подумаю как поступить в этой ситуации. Но а пока держишь рот на замке и тихо, мирно, ждешь. Все понял? — Но, папа… — Я спросил: ты понял меня?! — Выкрикивает отец дав волю эмоциям. Крупный кулак ударяет по столу с такой силой, что я вздрагиваю и с приоткрытым ртом, повторно киваю головой как фигурка собачки в авто. Черные глаза наполняются яростью и сдержанным предупреждением о том, чтобы я молчал и оставил все как есть. Он не упоминает, не дает мне обещание, что поговорит с братом лично. А я надеюсь. Жду. Сижу за ужином и не могу приступить к еде, наблюдая за каждым членом семьи. Ерзаю на стуле от невероятного напряжения и ожиданий, что вот-вот наступит долгожданная секунда и все выльется наружу, избавив меня таким образом от тягостной и непосильной ноши. Итачи пару раз поднимает на меня глаза, равнодушно разглядывает силуэт, въедается и наблюдает как меня буквально трясет и размазывает по стулу. Я не могу совладать с собой, плечи прижаты, а спина чуть сгорбилась. Скребу серебряной вилкой по пустой тарелке, пытаясь таким образом обратить на себя внимание, или скорее тонко намекнуть. — Прекрати. Раздражает. — Ведет отец, даже не повернув головы в мою сторону, откусывая большой кусок хлеба. Он не смотрит ни на брата, ни на меня. Обсуждает увлеченно с ноткой эгоцентризма свои успехи за день с матерью. Все кажется таким неестественным. Может — я поспешил? А может, это настолько серьезная тема, что не положено подобную мерзость обсуждать при приеме пищи. Я надеялся, что после ужина все измениться, что отец вызовет брата на личный разговор. Запретит ему подходить ко мне, пригрозит полицией или выгонит из дома без вещей и денег. Я ждал этого. Ждал любой исход. Но ничего не произошло… Итачи пришел ко мне в «назначенное» время и все повторилось. Он был все так же улыбчив, настойчив и нежен. Я не мог смириться, спокойно лежал и каждую секунду застывшего поцелуя, мечтал о том, что кто-нибудь из родителей ворвется в комнату и мой кошмар раствориться с ярким светом. Это была пятница и за всю ночь — никто так и не пришел.

***

— Отец выиграл выборы в итоге. Но прошло полгода и ничего не изменилось. Он так и не поговорил с Итачи, так и не решил главную проблему. Все осталось как есть. За все время моей откровенной исповеди, Орочимару ни разу ни отвел глаза в сторону. По его сухому выражению почти невозможно было что-либо понять. Да и мне, по большей части все равно, что он там думает. Пусть наслаждается моим каждый словом в сласть, или же впадает в легкий ступор. — Ты мог-бы пойти в полицию. — Психиатр пожимает плечами и сухими длинными пальцами ползет себе под фиолетовый, сутенерский пиджак. Мне становиться почти смешно, но я не подаю виду. Облизываюсь от распирающего меня желания, когда он демонстративно достает пачку арома сигарет со змеиной зажигалкой. Вот паскуда. Прям мне на зло! — Мой отец приложил бы все усилия, чтобы заявление полетело в мусорку. С его связями это вполне ожидаемый исход. — Я сглатываю от нервозности, и не могу должно сосредоточиться, когда Орочимару с нахальной полу улыбочкой разваливается в кресле и закуривает, положив ногу на ногу. Я продолжаю: — Да и он верно подметил, уточнил прямым вопросом о моей половой связи с Итачи. Никто не смог бы ничего доказать, ни имея прямых доказательств генетической экспертизы. А слова пустой треп. Представь, я — школьник и сотни профессиональных адвокатов нанятых моим отцом. Это даже звучит абсурдно. Орочимару хитро потягивает тонкую сигаретку, прикрывая глаза. У меня складывается ощущение, что он даже не слышит о чем я говорю. — Что есть, то правда. — Подлец наблюдает за мной и моей выдержкой. Меня ломает всего от нереальной никотиновой тяги, а тонкий ручеек вкусного дыма уже дотрагивается моих ноздрей. Что он хочет? Видит же, что я извелся весь и тоже хочу курить. Хочет, чтобы я на колени встал и умолял дать мне закурить? В этом они с Какаши ублюдошно похожи; все взрослые такие самодовольные что-ли? Орочимару играет со мной таким поганым образом? Минет запросит в обмен на тяжку? После таких-то горяченьких рассказов, я бы даже не удивился подобному запросу. Ставлю сто бачей на то, что у этого «врача» просто дымиться все от желания поиметь меня прямо сейчас. Я могу с легкостью сказать это по глазам, что Орочимару не сводит с меня весь сеанс его психотерапии. Я всегда узнаю этот кривой подтекст в глазах смотрящего. Подлавливаю самого Дьявола в глубине губчатой радужки. Итачи смотрел на меня точно так же. С этой гранатовой кислинкой похотливого желания в недрах смоляных очей. Орочимару коротко усмехнулся, молча протянув мне пачку сигарет, которую я слишком резко выхватил, опасаясь что длинная рука утянет меня за собой на кресло. Я быстро, лихорадочно выудил одну тонкую и длинную сигаретку с запахом гниющей вишни. Плевать что, хоть беламор мне предложи — я б не отказался. Блестящая зажигалка издает звук роскоши и состояния, когда я одним нажатием срываю крышку и синие пламя поджигает кончик. Это противоречит всем правилам, но настолько велик мой соблазн, что я могу пожертвовать любым положением. Выходит даже забавно, а серый дым уже вовсю вьется удушающей петлей на шее. — Когда ты начал курить? Мне даже не нужно напрягать мозги, чтобы вспомнить свою первую сигарету. Она, как небесное послание, упала мне прямо на голову. Каждый мой день, был полностью откопирован от предыдущего. Все стало таким прозрачным и кривым. Когда смотришь на мир через дно калейдоскопа — все кажется непонятным. Ты вроде живешь — но не можешь точно сказать, что делал последние десять минут. Размышляешь — но не помнишь: о чем конкретно. Мечтаешь — но вся твоя мечта превращается в один сплошной перемешанный крик пустых обрывков. Киваешь головой в знак согласия, потому что не слышишь: о чем тебя спрашивают. Не говоришь открыто, потому что твое мнение ничего не стоит. Ты чувствуешь себя бессмысленным, а твоя жизнь становиться не нужной даже тебе самому. Все запахи смешиваются в одну непонятную субстанцию. Пахнет разрушительным бетоном и горьким смрадом сырой земли. Вкус еды пропадает, и ты толком не знаешь: голоден ли вообще, или уже привык есть, что дают в положенное время. У меня не было голосов в голове, или воспоминаний о прилипшей песни из рекламы. Я приходил со школы и просто лежал на кровати, смотрел в потолок и не думал, разглядывая глянцевую поверхность. Не пытался ничего высмотреть или фантазировать, чтобы убить время. Проблема в том, что время для меня перестало иметь значимость. Я попутно следовал указанием, стал послушным настолько, что мелькал где-то на фоне. Не высовывался, ни говорил много, а может и вообще молчал, если меня никто не спрашивал. Душа приобретала извращенный, неестественно кривой силуэт. Я больше не мог смотреть в собственное отражение, слышать стоны, которые не могла поглотить подушка. Настолько все стало невыносимым и я нашел единственное утешение. Неоткрытая пачка сигарет лежала на пластине мокрых, чуть подгнивших осенних листьев. Я даже не размышлял о вреде курения или о том — нужно ли мне это вообще? Быстро спрятал в кармане синей джинсовки и поплелся на пристань. Место, куда почти никто не ходил, рядом со старым, давно заброшенным пароходным заводом. Отец упоминал о нем несколько раз, говорил, что переделает — этот богом забытый уголок, под что-то более выгодное. Я не знаю, что он точно имел ввиду, но точно знал, что там будет идеальное место попробовать свою первую сигарету. Подальше от чужих глаз. Я все еще прятался, словно меня это волновало. Бетонная пластина с видом на речку отлично подходила, чтобы оставаться незамеченным. Я сел на у самого края, свесив ноги вниз. До воды было несколько метров — одно неверное движение и можно с легкостью сигануть прямо в холодную воду с головой. Меня не волновало это в тот момент, как и то, что я не умел плавать. Я пожал плечами своим изречениям в голове, отвечая. Достал новенькую пачку с кармана, открыл и долго разглядывал в руках свою первую сигарету. Это было для меня диковинкой, и одновременно с этим я чувствовал невероятный прилив запретной сладости с запахом горького табака. Я вертел ее несколько минут, нюхал, рассматривал логотип и отчего-то улыбался. Мне нравилось, что теперь у меня будет тайна. Только моя. Собственная. Зажигалка, которую я купил за мелочь в ларьке по пути, вспыхнула моментально и я, завороженный, держа сигарету меж губ рассматривал ее пламя. Блеск танца огня в этой хлипкой, маленькой пластине, достиг кончика сигареты. Я все еще помню свою первую затяжку, как и приятный вкус сигаретного дыма с сопровождением первого пробного кашля. Чувство было настолько приятным, головокружительным, что все мои грязные мысли разом вылетели из моей головы. За первой затяжкой — вторая, более продолжительная и глубокая. Пальцы приспособились и кашель больше не беспокоил. Я видел во всем этом ритуале нечто родное, то, что должно быть со мной. Гарри Поттеру — волшебная палочка, Фродо — кольцо всевластия, а мне — сигареты. Я совсем тихо засмеялся, лег на холодную плиту и курил, смотря в серое, безоболочное и хмурое небо. Вот вот должен был начаться дождь, а меня это совсем не беспокоило. Я давно должен был быть дома и это тоже было не важно. Какой смысл? Если я впервые за несколько лет, чувствую себя настолько свободным, что мог весь вечер пролежать на холодной поверхности и курить до тех пор, пока в пачке синего винстона не закончатся сигареты. К сожалению — это было невозможно. Но в тот вечер я чувствовал себя потрясающе. Нечто новое, заняло все мои мысли и я только и мог думать о том, когда же смогу вновь насладиться невероятным ощущением горькости. Я не мог справиться с собой, нюхал собственную куртку и вкушал резкий запах табака с воротничка. Я думал, что кто-нибудь заметит в доме посторонний запах, упомянет за ужином, но родители были так отвлечены разговорами, или попусту не заметили. Я волнительно сжимал уголок скатерти под столом, размышляя над тем: где в следующий раз я смогу покурить? Причал, конечно, идеальное место уединения, но слишком невыносимое ожидание с долгой дорогой, будут весьма нервозными. Я погружался в себя, почти мечтательно вздыхая, игнорируя громкие крики отца и очередные нравоучения, которые он бросал в Итачи как острые камни. Я не помню: о чем точно был разговор на повышенных тонах, помню лишь то, что брат просто молча вышел с кухни. Я настолько погрузился в себя, долго размышляя над своим поведением. Маленькое бунтарство разгоняло кровь, а тело обдавало пульсацией. Я кусал губы, нежился в теплой ванной поздней ночью с мыслью, что никто не застанет на утро резкий запах, если я покурю сейчас. А может, попросту не хотел чтобы мои мысли покидали меня с прикосновениями рук. Я не смог бы удержать их при себе. Все же, Итачи имел неописуемую власть над моим телом, а оно, сука, и само с радостью предавало своего владельца. Если говорить о ритуалах, то принять душ непосредственно перед интимом, тоже было одним из них. Но в тот вечер я забылся, настолько, что просидел в большой ванне почти два часа. Не сказать, что я был сильно удивлен, завидев Итачи в своей комнате, скорее больше озадачен его выражением. Брат сидел на краю кровати в нижнем белье. Все вроде бы как обычно, если исключить то, что он был невероятно расстроен. Я не помню точно, когда видел его таким грустным последний раз. — Ты долго. Демон выглядит иначе. Меня всегда поражало как сильно меняется его облик, когда Итачи ступает в пределы моей спальни, словно оставляет каменный и бесстрастный лик позади. Обнажает, таким образом, всю свою душу, если таковая, конечно, у него была. Я ничего не отвечаю, роняю обреченный вздох и снимаю с плеч бесполезный, белый халат, откидывая на спинку стула. — Оставь… — Шепчет он, когда руки дотягиваются до резинки боксеров. Я невероятно озадачен. С тех пор как все началось, я всегда лежал перед ним полностью голым, но сейчас, он просит об обратном. Брат нежно берет меня за запястье и подводит к кровати. Ложиться на теплое одеяло и тянет меня за собой. Я совершенно ничего не понимаю, смотрю в черные, большие и блестящие глаза, ожидая любого движения, но Итачи ничего не делает. Глубоко дышит и совсем незаметно кусает тонкие губы. Проскочила мысль, что отец или мама все же поговорили с ним. Я чувствовал оглушающее напряжение и ждал, когда же Итачи заговорит. Обвинит меня в предательстве. Но он не спешил, разглядывал мое лицо и словно прокручивал слова в голове, не зная с чего начать. — Вот бы были только мы с тобой… — Прошептал он глубоко, ласково коснувшись пальцами щеки. Признаться — это было неожиданно, потому что в ночное время Итачи почти никогда со мной не говорил, исключая пошлые фразочки и комплименты. Казалось, сейчас подобное его совершенно не волновало. Итачи находился в полной прострации. Его глаза наливались блестящей влагой, и я, ненароком подумал, что он заплачет. — Только мы, и никого больше… — Ты поссорился с отцом? Я не знаю, что заставило меня резко сменить тему. В тот момент, я чувствовал себя невероятно уязвленным и должным. На самом деле, мне было стыдно за то, что я рассказал родителям наш секрет. А может я просто испытывал эту двойственность, потому что огласка не дала нужных результатов? — Как и всегда, он не доволен мной. — Итачи печально вздыхает. — Но, я уже привык. Он всегда будет всем недоволен. Сейчас — я, а когда подрастешь, придет и твоя очередь разочаровывать его. Брат приглушенно смеётся, словно желает таким образом откреститься от всех тревожных мыслей. — Знаешь… — Итачи прижимается ближе, водит кончиками пальцев по подбородку, приподнимая голову. — Только с тобой, я могу почувствовать хоть что-то… Нас никто никогда не поймет. В этом мире, есть только мы друг у друга. Итачи целует меня трепетно, нежно проводит кончиком языка по покусанным губам. Я закрываю глаза и утопаю в соблазне. Кричу где-то внутри себя неестественным голосом, но не могу сопротивляться блаженству, что замирает в каждой связке. Длинные пальцы проводят мягкие линии на груди, задевают твердые соски и я окончательно ломаюсь. Итачи вновь одерживает маленькую победу, слушая вязкие стоны сквозь поцелуй. Меня потрясывает от наслаждения, ладонь блуждает по телу, ложиться на пах и я, впервые, позволяю себе вольность сделать тоже самое. Рука тянется к твердому очертанию в боксерах, слегка поглаживая, пробую на ощупь выпуклость. Он вздрагивает, отстраняется и хватает меня за запястья. Я совершенно потрясенный реакцией, ничего не понимаю. Итачи раскрывает глаза и я чувствую инородный страх в недрах. Его лицо быстро меняется от растерянного до игривого. Итачи легко посмеивается, коснувшись губами запястий. — Не надо так больше делать, Саске… Я отстраняюсь, почти выхватывая руку. Меня это ранит, признаю. Я впервые заинтересован проявить инициативу, а он просто меня отталкивает… — Почему? — Я… — Итачи останавливается, смущенно убирая глаза в сторону. — Мне не нужно угождать, я счастлив, что могу доставить тебе удовольствие, к тому же… — Но… — Я теряюсь от непонимания. Прерываю. — Ты ведь тоже хочешь! Итачи задышал чаще, труднее. Губы покрылись тонкой пленочкой, а зрачки расширились. Он прикрывает глаза, тихо зашипев через зубы. Я попал в самую цель. Конечно, хочет. Это очевидно. Старший брат поддается вперед, упоительно целует в губы, и я готов поклясться, что слышу громкое биение чужого сердца. — Хочу… — Он отстраняется, чтобы прошептать. — Очень хочу… — Вновь неутомимо, страстно целует. Язык скользит в полости рта, щекочет нервы так, что я не могу сопротивляться. Целую в ответ с таким сладким рвением, что все мое тело нагревается до невероятных оборотов. В такие моменты, я полностью теряю связь с реальностью, готовый на все. Я тихо постанываю сквозь поцелуй, чувствуя как сильные руки сжимают мои ягодицы. — Я безумно хочу тебя, Саске… Итачи внезапно останавливается, словно дал себе указания щелчком пальца. Крупно дышит, убирая руки. — Но, не сейчас, хорошо? — Он старается убрать все пошлые представления, держать над собой контроль. Пошлая личность растворяется и я вижу своего брата, который вновь приобретает человеческий облик. Итачи отодвигается и убирает с меня руки. Мы лежим на кровати как совершенно обычные братья. И меня это ранит. Я ненавижу когда он претворяется словно ничего между нами нет! Это бесит! Выворачивает наизнанку днем, когда Итачи с самым невинным видом выставляет меня посмешищем перед самим собой! Смотрит так, будто пытается убедить меня, что не трогал меня в запретных местах ночью, не брал в рот и не слушал мои громкие стоны. Я не понимаю: зачем он это делает и ни могу не спросить. — У тебя маленький член? Мой вопрос был чистым интересом, но все же имел маленькую провокацию. Я поймал себя на мысли, что никогда не видел старшего брата полностью голым. Может, поэтому Итачи никогда не снимает нижнего белья, потому что его член — маленький, кривой или он просто стесняется? Поэтому он не спешит меня трахать? Брат приглушенно смеется, уткнувшись носом в плечо. — О, Саске… — Горячие дыхание ласкает кожу, и Итачи широко улыбается моей почти детской непосредственности. — Дело не в этом… — Я хочу посмотреть! — Говорю я нагло, уверенно, поджимаю губы и хлопаю глазами. Брови Итачи приподнялись в изумлении. Может, во мне взыграло чувство несправедливости, а может и любопытство, кто знает, в любом случае — он повиновался, согласился слабым кивком. Чуть подвинулся в сторону и схватившись за края черной резинки одним рывком припустил нижнее белье. Я задержал дыхание, наблюдая расширенными от шока глазами, как с боксеров выпрыгивает огромный, длинный, толстый член. Он стоял колом, большая головка поблескивала естественно смазкой, тонкие, прозрачные нити паутинки смазывались с дырочки уретры пачкая белье с внутренней стороны. Мне вдруг стало не по себе, но я не мог отвести взгляда от его мужского достоинства. С одной стороны — потаенная зависть, что мой член не такой большой, а с другой — невероятный страх за то, что эта огромная штуковина однажды окажется во мне целиком. Я сглотнул, побледнел и неосознанно сжался от паники. Итачи видимо уловил мою реакцию, надев боксеры обратно. Он слегка засмеялся, обнажая ровный ряд зубов, мягко взяв меня за подбородок. — Все нормально? Завел упавшую на лицо прядку волос мне за ухо. — Почему он такой огромный?! Вопрос сам по себе звучал глупо, но я просто потерянно смотрел в одну точку, практически перестав дышать как и нормально соображать. Итачи смутился, погладив меня по волосам, прошептал нежным голосом: — Все будет хорошо, тебе не стоит переживать. — Он подвинулся ближе, приобняв меня за талию. — Все будет постепенно. Я не сделаю тебе больно, обещаю. Твой первый раз будет незабываемым. Теплые ладони медленно поглаживали мою спину, успокаивали и словно хотели убедить меня в достоверности слов, а может и подготовить. Я неуверенно сглотнул тягучую слюну. — Ты сделаешь это со мной, сейчас? Старший брат тихо засмеялся, крепче обняв меня, поцеловав в щеку. — Нет. — Удрученный вздох коснулся кожи лица. Итачи несколько минут смотрел мне в глаза не отрываясь, прежде чем заговорить снова. Я видел, что сегодня брат не настроен дарить мне удовольствие. Итачи выглядел очень подавленно и ему просто хотелось лежать со мной рядом и разговаривать. — Это будет особенная ночь для нас двоих. Зачем торопиться, у нас вся жизнь впереди. Черные глаза наливаются чарующим блеском. Я никогда прежде не видел брата таким откровенным, и при этом, я всем нутром чувствовал какой он уязвимый сейчас. Обнаженный в своем странном состоянии. Костяшки пальцев гладят меня по лицу. — Ты ведь, будешь со мной всю жизнь? — Итачи замирает, прерывисто дышит и заползает мне в нутро. Устраивается опухолью и забирается в самое сердце моей оскверненной души. Меня крупно потрясывает, зрачки расширяются. Он требует невозможного, смотрит так проникновенно. Умоляет меня произнести ответ, который ему так важен. Я обреченно подумал, что осталось терпеть его рядом всего ничего. Отчитывая каждый день в календаре, я был в этом уверен. А теперь, я настолько запутался в его липкой субстанции, что уже не понимаю, что происходит. Остаться с Итачи? Навсегда? Чувствовать мерзкие прикосновения по телу, рваные поцелуи, что оставляют кислотный след. Я обнадеживающе подумал, что он насытиться своими прикосновениями и отстанет. Но, оказалось — это только начало. Я буду его «женой» в которую он каждый день будет пихать свое огромное хозяйство? Сейчас это не имеет значение, так как Итачи не разрешает к себе прикасаться, но а дальше? Я тоже буду обязан сосать его член, ублажать, принимать всю его сперму в себя? Я должен буду каждый день ждать его после работы и терпеть весь этот ужас всю свою жизнь?! Я приоткрываю рот в поисках кислорода. Все мои внутренности горят от противоречий от его пытливых глаз. Я должен был послать его… Должен был ударить и выгнать. Громко закричать, что он никогда меня не получит! Я должен был и…ничего не сделал. Внутри что-то звякнуло со звуком битого стекла и я ответил лишь сиплое: — Да…