Испытуемые

«А было ли пугало?»

Когда Клодетт увидела его впервые, она засмеялась. Уже дочинивая второй по счету генератор, добравшая практически до пика нервного напряжения, она попросту не могла этого не сделать, видя вдалеке бегающую туда-сюда фигуру с заведенной бензопилой. Следовавший неотрывно за ней Дуайт посмотрел на неё с удивлением, даже шоком и ужасом, но, видимо, приноровившийся, не сделал ошибку при починке. — Нервное. Оправдывалась она тогда, мазнув взглядом по взъерошенным волосам. — Нервничай тише. Только и буркнули в ответ. Клодетт вздохнула, перевела взгляд и вновь заметила пар и задранное лезвие. А потом к ним прибежала Мэг. Ошалевшая, перепуганная, тяжело дышащая и извялявшаяся в траве. Следом приковылял и он, обозначив своё приближение заведенной бензопилой. И Клодетт решила, что больше не будет смеяться.

***

Каждый раз, когда Клодетт видела его, она не смеялась. Было не до смеха, когда он-оно-Деревенщина нёсся на выживших, отвратительно ковыляя, что-то беззвучно чавкая изуродованным лицом. Когда бензопила несла его вперёд и с отвратительным звуком разрезаемой плоти впивалась в тела. Было не до смеха, а если кто и смеялся, то Клодетт чаще всего понимала — нервное. Мазохистов среди выживших пока не было. Каждый раз она старалась вести себя как можно тише и незаметнее, делая всё, чтобы не приходилось сталкиваться лицом к лицу с маньяком. Отчасти, потому, что было страшно, отчасти потому, что было печально до боли в груди: Охотник и Призрак не имели видимых дефектов, и всегда виделись Клодетт простыми садистами. Жестокими и беспощадными. В случае с Томпсоном-младшим всё казалось другим, пусть и не намного. Он тоже являлся садистом, как и все маньяки, но его физические дефекты были на лицо. И на преобретенные они похожи не были. Как итог её поведения — она сталкивалась с Деревенщиной всего несколько раз, получая сильные удары молотком, но никогда — бензопилой. И это казалось странным и больше напрягало, чем радовало. Ты ему нравишься Хаха, продолжай шутить в том же духе

***

Это было одно из самых тяжёлых испытаний за всё её время, проведённое здесь. Причина ли была в невыносимом солнцепеке или же в удушливой вони старой кукурузы, Клодетт не знала и не хотела знать. Достаточно было того факта, что испытание вымотало их до основания, до той точки, когда уже сам начинаешь замирать на месте и прыгать в окна, чтобы привлечь внимание убийцы и скрыться — какая ирония — в спасительной темноте. Джейк, Дуайт и Элоди были принесены в жертву Сущности, а Клодетт осталась, не изменяющая своей незаметности. Впрочем, починить оставшийся генератор Клодетт не могла — рана на боку была такой серьёзной, что она не могла даже подняться самостоятельно, а поднимать было уже не кому — поваливший её Деревенщина ушёл за допустившим ошибку в ремонтной работе Джейком, и занялся им, оставив Клодетт «на потом». И она осталась одна. Один на один с убийцей, с которым не хотела оставаться один на один. В воздухе стояла жара и удушливый запах кукурузы. Юнчин Ли как-то раз говорила, что её тошнит от этой вони, а Клодетт не верила. Как может тошнить от того, что не очень бьёт по обонянию? Но сейчас, находясь среди полей этой высокой, сгнившей культуры, Клодетт понимала женщину, как никто другой. Потому что было тошнотворно-отвратительно и все сильнее хотелось истечь кровью или быть повешенной на крюк. И она ползла, изредка постанывая от боли, чтобы Деревенщина заметил её. Оставляла дорожку из кровавых следов, по которой он должен был прийти. Но он не приходил. Темнело. А Клодетт устала. Достигнув пугала, стоящего посередине поля, она потянула корпус вверх, приняв сидячее положение и оперевшись на твердую крестовину. И только потом вспомнила, что пугала на кукурузном поле не было.

***

Вопреки её ожиданиям, Деревенщина замер. Не выдохнул, не вздохнул, не вздрогнул и не дернулся — словно и правда постарался стать пугалом, тем самым, которое, уставшей Клодетт казалось, всегда было посреди кукурузного поля. — Ты любишь это место? Клодетт немного непонятно, почему она сейчас спрашивает его, немого, безмолвного, хотя могла бы в тишине провести самые странные мгновения своей перевернутой с ног на голову жизни. Ведь разговоры тет-а-тет, в стремительно наступающей темноте, порой до утра — совсем не её стезя. Как и вечеринки, в общем-то, на которых подобные разговоры обычно и происходят. Клодетт хмыкает, жмурясь от вспышки боли в правом боку. Липкая от крови рубашка прилипла к ране, кажется, намертво, и Морель не будет её отдирать. Сейчас, когда идёт невидимый счётчик, это уже не имеет смысла. Наверное, она поняла, почему спросила и почему ждёт ответа. И находит мысль об этом забавной, насколько что-то может быть забавным в такой ситуации. Деревенщина, ожидаемо, не говорит, но Клодетт чувствует, как дёргается его рука и слегка сгибается колено, давая понять, что да, любит, раз меняет позу на более расслабленную. Наверное, потому что здесь удобнее охотиться. Местность открытая, прятаться практически негде, а если хорошие места и есть — то их, во-первых, мало, во-вторых, они проверяются самыми первыми. — Оно напоминает тебе о доме? Клодетт осторожно протирает очки подолом рубашки. Откинула голову на тощую ногу, которую смогла каким-то образом принять за крестовину, и тяжело вздыхает, ожидая ответа. Таймер продолжает неумолимо тикать, действуя на нервы. На этот раз Деревенщина мычит — и лучше бы он ударил молотком по её плечу, потому что это кроткое, но экспрессивное мычание отдаётся ноющей болью где-то в её сострадательном сердце. Перед глазами появляется его лицо, жалкая породия на нормальное, человеческое. Практически всегда открытый рот, в который, наверное, не раз залетели мухи — ха-ха-ха, смешно, Кинг, смешно. Огоньки глаз за туго стянутыми кусками — наверняка грубой — кожи. И Клодетт выдыхает, потому что это выглядит ужасно. Даже в мыслях, даже в памяти. — Тебе нравился твой дом? Деревенщина вновь напрягается, вставая прямо, но теперь, кажется, дрожит, предупреждающе мыча. — Прости. Не стоило. Клодетт замолкает, окрестив себя полной дурой. Очевидно, что тот ему нравился, но те, с кем он жил в этом самом доме, ему явно не нравились. Ведь такое лицо у Деревенщины, должно быть, с самого детства. — Я мне тоже нравится это место. Оно… Спокойное. Хоть другие и говорят, что в Институте Лери я чувствую себя, как рыба в воде. Клодетт улыбается, но тут же морщится от боли, не сдерживая стон. Прилипшая к ране рубашка тянется в сторону практически от любого движения, а сама рана, по ощущениям, постепенно увеличивается, загнивая. Деревенщина крепче сжимает в руке молоток и всё так же стоит, напряжённый. Таймер продолжает идти, приближая неотвратимый конец. Клодетт собирается с силами и валится на бок, выставляя руки перед собой. Вдруг Сущность навредит ему? С каких пор её вообще это заботит? Деревенщина начинает удивлённо и досадно — как кажется недоуменной Морель — мычать, делая шаг за ней, уползающей. Второй, третий, не отставая, играясь в сопровождение. — Ты что-то хочешь от меня? Спрашивает Клодетт, буквально ощущая таймер. Деревенщина останавливается за её спиной. Замирает, неподвижный. Клодетт могла бы рассмеятся от догадки, пришедшей ей в голову, но она уже физически не может. — Ты отнесёшь меня на крюк после? Спрашивает она с невольно возникшей улыбкой на губах. Деревенщина что-то тихо мычит. Клодетт подползает к нему, опирается на прямые ноги, чувствуя, как грубая джинса царапает кожу. После нескольких секунд — или минут — странной тишины, Деревенщина взваливает её на плечо и доносит до люка.