Взрослая пора школьной жизни

      Конец всему положила глупая ссора. Даже не так. То была вовсе и не ссора, ведь для ссоры нужны двое, нужны споры, выяснения отношений. А этого не было. Ничего не было. Ни разборок, ни скандалов, ни криков. Лишь глупое, нелепое недопонимание. Да, он видел то, что видел, и слышал то, что слышал. Конечно, я был не прав, я ошибся, наделал глупостей, о чём, чёрт возьми, сожалел. Но я мог всё объяснить, мог всё расставить по местам. Почему нельзя было хотя бы поговорить? Тогда мы могли бы расстаться друзьями или хорошими знакомыми, без всей этой недосказанности и излишнего драматизма. А он просто сбежал, не оставив мне и шанса оправдаться. Побежал ли я за ним? О, конечно, я побежал. Рванул, как дурак, со всех ног, прекрасно понимая, что мне никогда его не догнать. Я бежал, упорно выкрикивая его имя. Даже когда горло стало саднить, а в боку закололо, словно кто-то вонзил туда нож и провернул несколько раз, я не останавливался. И когда сил бежать не осталось, я всё равно продолжал бродить по лабиринтам грязных тропинок. Но тщетно.       Не знаю, сколько я скитался по этому проклятому лесу, время тогда не имело значения, но когда я вышел к кампусу, уже стемнело. В учебных корпусах царила тьма, и только из некоторых окон общежития падал тёплый свет, рисуя геометрический узор на белом от снега газоне, словно на холсте. На удачу в холле было пусто, и я, оставшись незамеченным, тенью скользнул в свою комнату, где сразу забрался под одеяло с головой, пытаясь спрятаться от проблем. Но сложно укрыться от того, что всегда с тобой, засело намертво в твоей собственной голове. От себя не спрячешься. И не убежишь.       Стоило только оказаться в тёплой мягкой постели, как я ощутил ужасную усталость и холод, которых не замечал до сих пор. Хотелось поскорее отключиться, но предательский сон никак не шёл. Я ворочался всю ночь, отгоняя любые мысли о нём, но так и не смог заснуть, лишь время от времени проваливался в тревожную дрёму. Наутро я слёг с ужасной простудой. Да, бегать ранней весной по мокрым от подтаявшего снега тропинкам, когда на тебе летние кеды и тонкая ветровка, было не самой лучшей идеей. Жар не спадал несколько дней, а когда я вернулся на учёбу, его уже не было. Он забрал документы и отчислился из школы. Поговаривали, что он перевёлся куда-то ещё, где у спортсменов было больше привилегий или где программа по лёгкой атлетике была лучше. Никто точно не знал, а преподаватели наотрез отказывались предоставлять личную информацию учеников, потому приходилось лишь верить слухам.       Попытки выяснить хоть что-то я забросил довольно быстро, но вот перестать думать о нём никак не мог. Всё прокручивал в голове, что можно было сделать иначе, где и когда стоило поступить по-другому, чтобы избежать такой нелепой концовки. Если бы я признался ему? Сказал, что люблю или хотя бы что он мне нравится, изменилось бы что-то? Знай он о моих чувствах, позволил бы тогда выговориться? Дал бы шанс объясниться? Что ж, тогда я и сам не особо понимал, что испытывал по отношению к нему. Я и сейчас не могу сказать наверняка. Было ли то просто любопытство? Плотское желание? Страсть? Всплеск гормонов в период полового созревания? Нездоровая привязанность, граничащая с одержимостью? Вероятно, всё сразу и ничего из этого. Считается ли это любовью или, по крайней мере, влюблённостью?       Помню, одним зимним вечером мы сидели в его комнате. За окном медленно падали крупные хлопья снега, а в общежитии было непривычно тихо — многие ученики уже разъехались по домам на рождественские каникулы. Казалось, что в мире остались только мы и никого больше. Он лежал с кружкой горячего шоколада, закинув на меня ноги, а я растирал его икры после очередной изнурительной тренировки, с трудом сдерживая желание перекинуться на бёдра и скользнуть выше. «Будь ты девчонкой, я бы точно влюбился», — прозвучало как гром среди ясного неба. Он сказал это так легко, так буднично, словно попросил передать хлеба за столом. А у меня внутри всё замерло, застыло, кроме сердца, что принялось бешено колотиться, норовя вырваться из своей тесной тёмной клетки. Я сидел растерянный, не зная, как реагировать, и продолжал монотонно поглаживать его рельефные мышцы. Удивительно, как может одна короткая, брошенная как бы между прочим, фраза так радовать и так ранить одновременно. Наверное, с того случая я и начал задумываться о своих чувствах, но так и не смог осознать их до конца.       После его отъезда время неумолимо продолжало свой ход. Дни сливались в недели, а недели — в месяцы. Мысли о нём становились всё реже, а воспоминания — всё эфемернее. И вот одним летним днём под конец семестра, когда солнце уже нещадно палило, когда ученики постепенно упаковывали вещи, не в силах больше думать о занятиях и экзаменах, когда я практически перестал думать о произошедшем, он вновь ворвался в мою жизнь, сотрясая её до самого основания. Я сидел в тени раскидистого старого дуба у пруда, лениво листая страницы учебника, чтобы подготовиться к последнему зачёту. Было жарко, буквы прыгали со строки на строку, никак не желая собираться в предложения, а мысли то и дело улетали куда-то совсем далеко. Из очередных грёз меня вырвал Брайан. Он стоял рядом, запыхавшийся, и пытался восстановить сбившееся дыхание.       — Ты уже слышал новости?       — Какие? — отозвался я без особого интереса.       — Так это… Руманчек же погиб.       — Что, прости?       — Самолёт со сборной по лёгкой атлетике разбился. Говорят, выживших нет. И его фамилия была в списке…       Брайан продолжал что-то говорить, но я его уже не слышал. Мозг наотрез отказывался воспринимать поступающую в него информацию. Как только прошёл первый шок, я помчался в библиотеку — только там были компьютеры с выходом в интернет — и принялся искать подробности. До последнего надежда не угасала: мало ли Руманчеков в мире? Но она разбилась о первую ссылку в Google. Следующие несколько недель выпали из моей памяти, стёрлись напрочь, не оставив и следа. Я даже не помню, как сдал последний зачёт, как меня забрали из школы, как я оказался дома. Состояние моё было настолько подавленным, что даже в Оливии проснулись материнские чувства и она заставила меня ходить к психологу. Потребовалось время, но я оправился, пришёл в себя, примирился с действительностью, смог двигаться дальше. Стоит лишь приложить усилие, и раны затянутся, хотя и оставят после себя уродливые шрамы — постоянное напоминание о прошлом.       Можно сказать, что это была главная потеря, главная утрата всей моей жизни, не считая отца, который решил застрелиться, когда я был ещё совсем ребёнком. Была до прошлой недели, если быть точнее. Ведь Руманчек, чёрт его побери, оказался живее всех живых. А ведь я страдал, сходил с ума от нестерпимой тоски, пока он жил себе спокойной счастливой жизнью, да ещё и обручальным кольцом обзавёлся, пока я так и пытаюсь понять, что же такое эта ваша пресловутая «любовь». И теперь, получается, весь мой болезненный опыт ничего не значит? К чему всё это было тогда? Все эти муки и терзания? Как жить дальше, если всё, во что я верил, реальность, в которой я существовал последние лет десять, оказалась обманом?       — Тебе не кажется, что ты слишком драматизируешь? — спросил Норман, устало потирая переносицу.       — Разве? — обиженно отозвался Роман, развалившийся на кушетке. — Вообще-то весь мой мир оказался фальшивкой, жалкой иллюзией…       — Тебе ещё не пора? У меня пациент через десять минут.       — Точно! — просиял Роман, игнорируя замечание Нормана. — Может просто убить его? И тогда вроде как всё встанет на свои места.       — Неудачная шутка.       — Тогда просто признаюсь ему в любви.       — Почему ты постоянно бросаешься из крайности в крайность?       — Думаешь? — серьёзно спросил Роман, перевернувшись на бок. — А как ты тогда предлагаешь закрыть этот сраный гештальт?       — Как на счёт убраться из моего кабинета для начала?       — Ах чёрт, почти пять, — встрепенулся Роман, посмотрев на часы. — Ладно, я пошёл.       — Ага, вали уже, — махнул Норман с облегчением. — И постарайся там никого не убить.       Роман лишь лукаво улыбнулся в ответ и вышел из кабинета. Нужно было поторопиться: декан Данн просила зайти к ней сегодня, что-то по поводу Осеннего бала.