Её зовут Маша, она любит Сашу...

Говорят, любому терпению приходит конец. Чуть раньше или позже — зависит чаще всего даже не столько от самого человека и его нервной системы, сколько от обстоятельств, с которыми ей приходится сталкиваться. Московская, учитывая крайне бурную во всём своём великолепии более чем восьми вековую жизнь, главным смыслом которой считалось переживание семнадцати мгновений стресса на дню, в крепкости своих нейронных внутримозговых связей была уверена до последнего. Ну, в самом деле, отчего же этой уверенности не быть? Она с самого детства усвоила главный урок: «Хочешь жить — умей вертеться», — никому нет дела ни до тебя, ни до того, что ты чувствуешь, ни до чего-либо тебя касающегося. — а потому к любой встрече с эмоциональными качелями предпочитала подходить скептически. Прямо как в песне из одного широко известного мультфильма: «Закрой все чувства на замок». Она и закрывала. Больно? Терпи. Страшно? Терпи. Терпи и не вздумай показывать другим свою слабость — настоящих друзей не бывает, рано или поздно всё сказанное тобой будет использовано против тебя же, а потому будь начеку и не позволяй тем, кого считаешь родными, вонзать тебе нож в спину. Так как-то и жилось. Никаких слёз, никакой радости, никакой злости. Лишь помертвелая маска надменной холодности, сорвать которую не смогли ни радость свержения поработителя Есугея, ни замершая в сердце детская наивность от предстоящего замужества, ни собственно семейная жизнь. Все свои переживания она привыкла держать в себе, переживала их относительно спокойно (если не для себя, то хотя бы для окружающих) и надеялась придерживаться подобной тактики и в дальнейшем. Застывшая в небесной лазури её глаз боязливая тревога скрывалась под маской плохого настроения и часто удостаивалась колкого «не в духе», спертая скованность движений списывалась на последствия бесконечных пожаров, а помертвелый блеск и без того напрочь лишённого доброжелательности взора отпугивал и не подпускал ближе даже когда сердце трепетало в паническом ужасе, умоляя прийти на помощь и забрать на себя весь этот груз армады, лежащей на хрупких женских плечах. Код «красный» в этом распознавал лишь Саша — тотчас оказывался рядом, заключал в объятия и слушал всё, от чего мучилось нежное израненное сердце. Слушал молча, без лишних слов и наставлений горе-советчиков, не разобравшихся в своей собственной и теперь пытающихся учить других жизни. Ей спустя время становилось легче, и она, утерев слезы с раскрасневшихся щёк, вновь надевала на лицо лучезарную улыбку, продолжая идти с гордо поднятой головой назло всем ненавистникам и скрывая за ней всё гложущее изнутри. Однако времена меняются, психика то ли от модного в современной психологии термина «кризиса двадцати семи», то ли от нахлынувших после рождения дочери и установки статуса «чемпионки по материнству» шалящих гормонов расшатывается всё сильнее, а справляться с подобным явлением становится всё труднее… По итогу, случилось то, что случилось. Что именно? Что ж… Пожалуй, начать стоит с зимы. Чем же она таким помешать могла? Ответом служит верное и довольно ёмкое устойчивое выражение: «У России две беды — дураки и дороги». И вот, если дураки уже перестали считаться чем-то из ряда вон выходящим, то дороги «радовали» каждый год. Особенно Машу. Вообще, Российская столица была идеальным примером того, как с приходом осадков меняется привычный уклад жизни горожан. За примером далеко ходить не надо — стоит на город обрушиться дождю или лёгкому снежку, как тут же улицы заполняют километровые пробки, а особо умные водители, любящие погонять и отрицающие возможность ухода своей машины в занос создают целую колоннаду таких же, как они, столкнувшихся посреди оживленного проспекта, на котором, в свете последних событий из области строительства метро, и без того вместо четырёх полос движения осталось две. Впрочем, если с подобным недугом Московская, учитывая огромное количество снегоуборочной техники и всяких подобного рода припамбасов, справлялась всегда довольно быстро, в антипример ей ставился один город, для которого зима означает не просто транспортный коллапс, а в буквальном смысле с максимально уменьшительной ласкательностью и изъятием любого намёка на мат — «капец». Санкт-Петербург последние года три всё больше ставит под сомнения мысли относительно отсутствия на нём какого-либо проклятия. Зимой дороги превращаются в самый что ни на есть ледниковый каток, передвигаться на котором пешком опасно для жизни, а на коньках — не каждый сможет, губернатор превращает его в пылесос из летающего мусора и снующих между кварталами полчищ обезумевших крыс — это ещё не взято в учёт постоянное повышение цен на проезд, который и без того раздражает злыми тетеньками-кондукторами в доисторических троллейбусах и трамваях, время ожидания которых из-за транспортной реформы варьируется от получаса до трёх, так теперь ещё и стоит выше московского! А, нет, уже взято… А с историческими зданиями что?! Кошмар! Полнейший ужас, раздирающий горькой обидой сердце не только коренного жителя, но и простого обывателя. За один только год Петербург лишился одиннадцати исторических зданий — своих главных атрибутов, «фишечек», придающих ему определённый шарм и делающих его не похожим ни на один другой русский город. Подумать только — целый квартал оказался фактически погребенным под грудой жестокости и невежества, полных алчной бессердечности и безрассудной жажды превратить кладезь культуры в очередное наполненное стеклянными вышками безликое отражение самого себя. Москву уже перекроили, изрезали небоскребами и выжали последнюю энергию бесконечными расширениями и строительством на новых территориях громадных человейников. Сама она, конечно, старается держаться молодцом, но не отрицает очевидного — порой закрадываются дурные мысли, будто в один не самый прекрасный день она под влиянием подобного новаторства попросту потеряет память или лишится рассудка. Терпеть чистой воды издевательство в свой адрес она уже привыкла и на любое очередное его проявление не реагировала. Но позволить себе допустить эту же участь для мужа… Саша, как бы ни старался скрыть это от неё и себя самого, и без того уже на ладан дышит — одна только сонливая медлительность чего стоит. Да он чуть Новый год не проспал, едва получилось его за пять минут до курантов с кровати поднять! Прилёг, называется, полежать полчасика после обеда… А его проблемная поясница? Когда Саша — человек, по состоянию не только внешнему, но и внутреннему, моложе товарищей Северо-Западного и Центрального округов вместе взятых, вдруг с каждым изменением погоды начинает жаловаться на ноющую боль и в дедульку ворчливого превращается! «Ноющая поясничка» — чем не новая фишка?! В общем, и без того дающий прикурить самим своим существованием, Петербург теперь не то, что прикурить, а целый завод по производству табачных изделий в дар давал, прямо как она ему Газпром в день рождения. Следом — Даня. Маша никогда не забудет ту страшную ночь, когда растущая внутри материнского сердца тревога вдруг обернулась настоящим паническим ужасом, стоило ей узнать про пожар в Химках. Бросить всё, умчаться к сыну, который, видимо, окончательно решив добиться полной седины в её волосах, не брал трубку — что угодно, только быть рядом. В голове ещё долго будут крутиться пытливые воспоминания: вот она сидит в машине и едва заметно дрожит, не до конца осознавая, от моросящего дождя на улице, противной промозглости раннего пробуждения или паники (а может, и всего сразу), кажущаяся бесконечной дорога по совсем не вовремя забитой Ленинградке, капающая на нервы растущим раздражением, заветный поворот к «Маяку», лифт, скрип ключей, застывшая в ночной тишине комната… И Даня. Измученный, до смерти напуганный забытым с самой Великой Отечественной ощущением расползающейся по всему телу волны обжигающей боли, унять или хотя бы как-то облегчить которую нет ни сил, ни возможности, он казался им крохотным и беззащитным — как тогда, когда у порога его дома стояли полчища немцев, а жизнь напоминала тонкую нить, способную оборваться в любой момент. Маша тогда впервые за долгие годы увидела его слёзы. Как и впервые с ужасом вынуждена была признать собственную беспомощность в его отношении. Боль не ушла, пока не потух последний огненный рубеж — всё это время родители обречённо наблюдали за мучениями и криками собственного ребёнка. И даже когда он перестал извиваться в тщетных попытках унять невыносимое жжение и уснул на руках отца, она не смогла сдержать слёз. Успокаивало одно — Дениса с Настей они сообразили оставить дома. По иронии судьбы, с рождения походящий на мать Даня всё же пошёл в отца и любое проявление жалости к своей особе категорически не допускал, а потому расценил бы подобную публику как предательство. Сейчас раны слабо, но затянулись, бинты сняты, напоминанием о тех событиях служит ожог на щеке, однако спокойно смотреть на сына у Московской получается, мягко говоря, не очень, а грубо говоря — вообще не получается. Даня даже всерьёз задумался вновь уехать на недельку-другую. Дома и слёз матери не наблюдается, и Серёжа обещал приехать со дня на день. Правда, обещанием назвать его крики язык не повернётся, но в принципе, отбрасывая тонну мата вперемешку с признаниями крайней важности значения Дани в его жизни, несложно понять, что очередной выпад: « — Приеду — башку снесу!», — означает именно это. Суммируя всё перечисленное, Маша делает вывод, что её терпение на исходе, и любая мелочь, которую ранее она бы в жизни не посмела удостоить своего внимания, сейчас как бомба замедленного действия сработает, и тогда не то, что истерики, но и какого-нибудь погрома не избежать. Такая мысль её посетила за очередной испорченной ввиду дрожащих под влиянием эмоций рук стрелкой. Она и так уже рисует их вниз, а не вверх, так теперь больше на Пьеро походит тем ужасом, что у неё на правом глазу вышло. Ещё один подобный провал, и она точно не ручается за выкинутое прочь прямиком в телевизор маленькое зеркальце. И не стоит упрекать её в том, что наводит марафет она, сидя на кровати. Так будет лучше для собственного же здоровья. Стоило ей вывести финальный штрих, знаменующий долгожданное окончание мучений по рисованию стрелок, как откуда-то справа раздалось нечто сонное и непонятное, изданное, судя по всему, на помеси марсианского и древнегреческого, потому что простой смертный вряд ли смог бы уловить в этой какофонии что-либо человеческое. На лице скользнула мягкая улыбка. Проснулась любовь всей её жизни. Хотя по нему — помятому и запредельно заспанному, конечно, не скажешь, но в этом определённо был какой-то особенный шарм. Пока он в таком состоянии, можно смело ворошить его волосы, а потом, довольствуясь собственным коварством, с ехидной торжественностью на лице наблюдать, как Саша стоит перед зеркалом и поправляет походящую на гнездо шевелюру, совершенно не понимая, как можно было умудриться настолько неопрятно спать. — Кто это такой проснулся? — тихо произносит Маша, склоняясь ближе к любимым кудряшкам. — Доброе утро, заря моя северная. Со стороны доносится нечто невнятное, похожее на смесь ленивого негодования и отчаянного отрицания происходящего. — Давай, Сашуль, вставай. На часах двенадцать. Это до приятных мурашек милое обращение было чем-то вроде изоленты — срабатывало при любых обстоятельствах. Исключением не стал и этот раз. От души потянувшись, Саша растягивает губы в улыбке, давая понять нахождение своей особы в крайней степени удовольствия услышанным и увиденным с самого утра. И совсем не страшно, что на дворе — обед, он с детства привык руководствоваться правилом «Когда проснусь — тогда и утро», да и разбираться, день или ночь на дворе, когда глаза едва удалось расцепить, совсем не охота. — Доброе утро, Сашенька. — Доброе, — зевая, отвечает он совсем ещё сонным голосом. — Как ты себя чувствуешь? Ну, Саша… Как в воду глядит, ничего-то от гранитного серебра глаз его любопытных не скроешь! Маша на это морщится и ручкой машет. — В границах нормы, в голову не бери. Ты лучше сам скажи, как поясница твоя? Легче тебе? Романов от услышанного по-доброму усмехается и не без ехидцы смотрит на жену, словно ответ очевиден был с самого начала. — После твоей чудотерапии намного легче, душа моя. Тут же меняется в лице и склоняет голову на бок, вглядываясь в небесную синеву глаз напротив и пытаясь уловить причину опасно мелькающих тревожных искорок в их блеске. — А почему в границах? И чего такого я не должен в голову брать? — Устойчивое выражение такое, — тихо отвечает она и тепло ему улыбается, склоняясь ещё ближе. — Не переживай. Он не успевает как-либо отреагировать, да и не особенно сильно хочет — в следующее мгновение его губ касаются нежные, привычно чуть прохладные родные губки. Это даже не похоже на поцелуй — скорее несколько приятных чутких прикосновений… Но оказывается вполне достаточным для язвительного комментария из коридора. — В прошлый раз это Настей кончилось. Не забывайте, вам больше нельзя. Даня, глядя на восхищенное ликование сидящей у него на плечах младшей сестрёнки, самодовольно улыбается и, смерив родителей оценивающим взглядом, с гордо поднятой головой проходит мимо их комнаты. Следом за ним следует и раззадоренный остроумностью брата Денис — разумеется, оставить родителей и без своего внимания также не сумев. Московская на услышанное хотела среагировать, как обычный человек, находящийся на грани нервного срыва: криками, визгами, вырванной вместе с косяком дверью, летящей прямиком в обидчика, и всё в этом духе, однако вместо этого предпочла выбрать путь наименьшей травмированности для всех членов их разросшейся семьи. Закатив глаза, с присущей себе непоколебимой способностью совмещать желание уничтожить собеседника на месте и полугибридное укоризненное осуждение оборачивается и выдаёт типичное материнское… — Может, мне вообще уйти отсюда и не бесить вас своим присутствием? Троица незамедлительно возвращается, глядя на мать с полным недоумения взглядом. Даня шокировано поднимает бровь, очевидно, даже не представляя, с каких пор обычная шутка в фирменном его стиле вдруг стала вызывать такие эмоции. Удивилась даже сидящая у него на плечах Настя, которая за своё пока что короткое пребывание в этом мире была убеждена, что видела абсолютно всё, способное произойти в этой семье непонятых жизнью гениев. — Душа моя, ты чего так реагируешь? — всё ещё немного сонный, но уже уловивший лёгкие нотки растущего внутри жены желания взорвать их и без того огромную, но из состояния руин вполне способную превратиться в настоящий мегаполис квартиру на Котельнической, встревает Саша. — Он же шутит. — Вообще-то да, мам, — подтверждает. — Идиотские шутки, — игнорируя существование сына в дверном проёме, возвращает взгляд мужу. Мотает головой, смотря на каждого по очереди, ручки кверху поднимает, не в силах остановить активное жестикулирование под бурей собственного недовольства. — Давайте все вместе возьмём и будем мной командовать! Вот прямо здесь, в моём доме! Усмехается, руками в бока упирается, и теперь её гнев направлен, кажется, даже на никоим образом не причастных к конфликту котов. — Ты посмотри на них… Я работаю, как проклятая, одежду им, телефоны, квартиры покупаю, не сплю нормально уже почти год, лишь бы только у них всё было, лишь бы не нуждались они ни в чём, а тут — на тебе, здрасте! Получи, Маша, распишись. Мужа целовать нельзя! Все четверо мысленно молятся о возможности хотя бы сохранить признаки жизни, ибо мать окончательно ушла в разнос, и остановить её, к величайшему сожалению, не сможет уже даже Саша. — А что мне вообще в этом доме можно? Наверное, готовить, стирать, убирать и шмотье покупать, да? Ха… Действительно, мама же нужна только когда мы в чём-то нуждаемся, а в обычные дни мы же даже не подойдём, не обнимем. Лучше будем валяться на диване, пялиться в телефоны и задницу отращивать. Это же так здорово! — Ну хватит уже, чего ты начинаешь, — вмешивается Денис. — Из мухи слона-то не делай. Сама же помощи никогда не попросишь, мы откуда знаем, что тебе она нужна? — А что из мухи слона-то, День? Вас невозможно о помощи попросить, Вы же сразу такие лица корчите, будто вам дряни какой-то на подносе принесли. Я же не самолёт прошу построить, а элементарно пойти кошку выгулять или, не знаю, посуду помыть, — она хмурится и раздражённо убирает за ушко выпавшую в порыве чрезмерно активного эмоционирования волнистую прядь. — Сколько раз просила: « — Мальчики, пожалуйста, вынесите мусор!», — и что? До сих пор за дверью стоит. Я принципиально не буду никуда идти, пускай у нас тараканы начнут бегать. Ужи пусть поползут, клопы заведутся. Только когда вся эта живность сюда придет, вы же первые начнёте орать, что жить невозможно. Начнётся сразу: Мама, то, мама, сё! Мне это надо? Тяжело вздыхает, пытаясь привести себя в чувства и всё же отговорить разум от гложущего изнутри желания самоуничтожиться вместе с этой квартирой, прямо как лазурные автобусы в Сашином городе, завершающие своё земное существование при встрече с самоматериализовавшимся из воздуха отбойником, а затем встаёт с кровати и уходит из комнаты, демонстративно пройдя мимо детей с максимально отстранённым взглядом и эффектно расправленными кудрями. Даня и Денис молча переглядываются. Будучи достаточно взрослыми для понимания основ женской анатомии людьми, первой пришедшей на ум причиной подобного поведения матери стал тяжёлый период, в особенности для их семьи, ибо ещё ни разу за всю их жизнь не удалось избежать истерических воплей, начинающихся не из-за чего, а заканчивающихся, как правило, либо разбитой посудой, либо разодранными руками пытающегося утихомирить пыл жены Романова, либо ещё чем-нибудь уму непостижимым, чего даже вспоминать не хочется. Если вся загвоздка в этом, то проще перетерпеть. Главное — не игнорировать, ибо это равносильно попыткам залезть на рожон и сочтется как отрицание существования её особы в этом доме, в котором она, между прочим, главная, и будет выводить из себя ещё больше, что добром никак кончиться не сможет. Но если только причина в чем-то другом… Лучше правда сбежать из дома, как Даня и хотел. Получив от брата немое молчание, он переводит взгляд на отца, но тот лишь пожимает плечами, обозначая собственное полнейшее непомание ситуации и патологическое недоумение, в котором ему пришлось оказаться спустя каких-то пять минут после пробуждения. Делать нечего — за шутку, случайно катализатором режима убиватора оказавшейся, придётся извиняться, насколько бы невинным себя Даня ни ощущал. Осторожно выглянув за угол кухни, на которую за эти несколько секунд своим маленьким, но в нужные моменты телепортирующимся шагом успела улететь мать, он вместе с сестрой на плечах спокойно начинает. — Прости, если обидел. Я правда не хотел, мам. Маша, лёгким движением убрав светлые пряди за спину, разворачивается и строго отвечает. — Мне от вас извинения не нужны, Дань. Мне отношение человеческое нужно, потому что пока я ощущаю себя огромным банкоматом. Бесчувственным таким, знаешь, к которому каждый день люди приходят, деньги из него выкачивают и дальше по своим делам уходят, даже «Спасибо» от них не дождешься. Вот вам самим приятно будет, если весь смысл моего нахождения в этом доме сведётся к тому, что я буду подходить к каждому, брать деньги и уходить в комнату, лежать на диване? Я очень сомневаюсь! — Мы тебя очень любим, мамочка, — поддерживает брата Настюша, сильнее обнимая его светлую голову и крепче прижимаясь личиком к золотым прядям. — Очень-очень! — Я пока этого не вижу, солнышко. В детских глазках застывают слёзки. Почувствовав неладное, Даня предпочитает не дожидаться истерических визгов от самого младшего представителя всего их семейства и быстро спускает её на пол, жестом призывая посидеть в комнате и заняться просмотром мультиков. Дождавшись, пока сестрёнка покорно, хотя и с крайне грустным выражением лица, знаменующим необходимость после разговора с матерью заняться успокоением своей особы, терпеливо делает замечание. — Это уже перебор, мам. Ладно мы с Деней, нам ты можешь претензии предъявлять, но ребёнок здесь при чём? — Я вам не претензии предъявляю, как ты выразился, а говорю очевидные вещи, — обижается. — Мне надоело терпеть это похабное отношение. Квартиру купить — мама, телефон новый вышел — мама, саб в машину взять захотелось — мама, к друзьям на другой конец страны слетать, билеты на самолёт нужны — мама. А маме когда кто-нибудь что-то уже сделает? Вот вы на Новый год собрались с мальчишками, веселились, смеялись, всё отлично у вас было. А убирал кто потом? Папа? Дядя Коля? Нет, убирала опять мама. Может, пора хотя бы немного взрослее становиться? — Я понял тебя, хорошо, извини, — соглашается со всем Даня, не желая, с одной стороны, слушать бесконечные обвинения в свою сторону, а с другой — раздувать конфликт ещё больше. — Тебе сейчас помочь с чем-то надо? — Уже боюсь вас об чём-то просить, — нехотя. — Вынесите хотя бы мусор. Благодарна буду вам — не представляете даже, насколько. Мусор, так мусор. Стоит за дверью он и правда уже долговато. Да как-то особо никому и не мешает, кроме матери, которая к чистоте относится как к очередной культовой религии, и, если только где-то что-то не так идеально, как она представляла у себя в голове — перевернёт всё вверх дном, но не угомонится, пока своего не добьётся. Ну, что поделать, вот такой тяжёлый человек отцу в душу запал… Впрочем, выносить мусор сегодня, очевидно, задача не для Дани, потому что, стоит ему выглянуть в подъезд, как он с удивлением обнаруживает отсутствие заветного пакета за дверью. Видимо, кое-кто его уже опередил. — А мусора-то нет, — усмехается он. — Да что ты? Чудеса какие. Испарился, наверное, — доносится с кухни приближающийся переполненный язвительного сарказма голос, и вскоре она подходит к двери. — Что ты на эту дверь уставился, как баран на новые ворота? Марш отсюда, нечего морозиться. Даня сейчас если не уйдёт, то матери нахамит уж точно. А потому, закатив глаза и во всех красках представляя свой ночной улёт в Магнитогорск, поспешно удаляется в свою комнату. Точнее, не в свою. А сестры — успокаивать оскорбленного резкими перепадами настроения матери ребёнка. — Ну, как вы тут? Квартира встречает разъяренной Машей. В пылу гнева сорвав с волос несчастные резинки и больно дернув пряди, она одним движением расплетает хвостики и делает взмах рукой, отправляя ни в чём не повинный аксессуар прочь. — Ты чего сегодня на взводе вся? Что-то случилось? — Я? — удивляется она и ладошки вперёд выставляет, отрицая обвинения. — Всё прекрасно. Я разве похожа на человека, у которого что-то случилось? — Я же вижу, что что-то не так. — Значит, у тебя проблемы со зрением. Сходи к окулисту. Спокойно. Ни в коем случае сейчас не стоит как-либо ей отвечать. Даня поэтому и получил по загривку, потому что полез на рожон в момент, когда нужно было просто тихо и молча отсидеться. Маша — человек вспыльчивый, на неё в своих делишках равняется сам дьявол, и ещё куча эпитетов этой же области, поэтому надо просто дать ей выговориться. Остальное само собой образуется. — Это ты мусор выкинул? Саша кивает. — Отлично, — выуживает из красной бархатной коробочки припасённые длинные серёжки-бабочки и принимается надевать украшения. — Покорми Неву и сходи погулять с Москвой. Я до магазина доеду. — Может, лучше наоборот? На это она молча разворачивается и обрушивает на мужа полностью лишённый привычной доброжелательности взор, и он тотчас осознает свою роковую ошибку. — Понял, всё сделаю, — бросает взгляд на зеркало и улыбается, завидев подаренное собою же украшение: — Ты сегодня с моими. Тебе очень идёт. — Я знаю, спасибо, — бросает она, щелкнув застёжкой серьги, и следом в руках оказывается ловко выуженная из косметички темная, ярко-вишнёвого оттенка помада. Саше сейчас очень хотелось сделать что-то, что поднимет жене настроение, но, как назло, в голову ничего не приходило. Комплименты она не принимает, разговаривать в принципе не настроена — сейчас вовсе может развернуться и с размаху зарядить пощёчину. — Моя любимая помада, — улыбается Саша. — Угу, — выводя последние штрихи. — Но не обольщайся, — лёгким щелчком закрывает помаду и тотчас отправляет её обратно в косметичку, после чего оборачивается: — Ты с кошкой гулять пойдёшь в майке и шортах? — Нет… — Тогда корми Неву, переодевайся и шагом марш. Москва — не только город контрастов, но и человек этой же категории. Только она может быть с ног до головы вооружена всеми брендами, являться постоянным клиентом ЦУМа и всех ему подобных мест, её гардероб может буквально ломиться от количества новомодной брендовой одежды, где нули в сумме догоняю собственный бюджет за год, но сама она при этом обязательно выйдет на улицу в какой-нибудь толстовке, отобранной у мужа за вредность, и умилительных штанишках с мишками из детского отдела. Почему? Нет ответа на этот вопрос. Потому что это Маша. Просто Маша. Ох, девушки… Всё-таки их логику ему никогда не понять, а если они все ведут себя так, как его жена, то это — однозначно проигрыш. Пока думал и в очередной раз анализировал личность представительницы прекрасного пола, решившей заключить с ним брачный союз, совсем не заметил, как она уже собралась. Ну, теперь не грех и обернуться. Обернулся. Жена стоит к нему спиной и поправляет озорные длинные пряди, юркими волнами стекающие до самого пояса. Белая кофточка без рукавов, сверху — ещё одна, чёрная, длинные рукава совсем не закрывают плечики, создавая идеальную композицию, а на ножках — чуть свободные и оттого подкрепленные ремнем чёрные брючки-палаццо. Она суёт ручки в карманы и красуется, смотрясь в зеркало шкафа и оценивая собственный внешний вид на пригодность посещения магазина. Даже там необходимость быть идеальной остаётся превыше всего. Что здесь сказать… Вау. Романов, который за это время, дабы не тупить слишком сильно и не издеваться над и без того пребывающей не в духе женой, успел натянуть на себя только водолазку да бежевые брюки, в которых ходит уже лет, наверное, пять, не был бы собой, если б не удержался от растущего внутри желания поцеловать манящие своей открытостью хрупкие плечики. Честное мужское слово. Сказал — выполняй. Сделав пару уверенных шагов навстречу жене, о его маневре, очевидно, уже догадавшейся, он склоняется ближе и осторожно касается тёплыми губами её нежного плеча. Реакция последовала незамедлительно. Впервые за последние несколько десятков минут на лице Московской выступает улыбка, и она, ловким движением каким-то магическим образом выудив из шкафа его тёмную кофту, гордо вручает находку мужу, взглядом поручая надеть и её. Как только приказ оказывается выполненным, элегантные женские ручки тянутся к небольшим тёмным пуговкам, а затем взгляд светлых небесных глаз поднимается выше, и в следующее мгновение он чувствует тёплое прикосновение родных ладоней на своей щеке. — Ну чего ты застыл, князь мой прекрасный? — с улыбкой произносит Маша и, словно забыв, что перед ней сейчас не падкий на подобные ласки Нева, почесывает каштановые пряди прямо над ухом. — Ничего, — сощурившись от удовольствия, точно ярчайший представитель семейства кошачьих, но всё же натянув на лицо хмурую гримасу, отвечает Саша. Кажется, ещё несколько мгновений, и начнёт он довольно мурчать от подобных действий жены. — Не выспался ребёнок, — усмехается. — Саша, двадцать четыре годика. — Пока ещё двадцать три. Маша сейчас хотела сказать, что для неё ему вообще всё ещё не больше лет двух, однако сдержалась. Мужчине жизненно важно быть взрослым и сильным для своей женщины, давая ей понять, что в любой момент положиться она на него может, и от всякой напасти защитит он её беспрекословно, так что неосторожная, кажущаяся девушкам милой фраза «Мой малыш» может убить самооценку, а желание как-либо проявлять своё мужество вбить в пол. Поэтому лучше не экспериментировать. Особенно с Сашей, который и без того чувствует себя максимально неуютно: мало того, что жена почти в три раза старше, так ещё и бюджетом располагает в таком количестве, что любому на его месте завидно станет — она и покупать-то его ничего себе не просит, постоянно говоря что-то про то, что сама вполне может себе всё позволить, а ему, учитывая творимую губернатором вакханалию, эти средства нужнее будут (даже додаст сколько-нибудь, если нужным посчитает). — Будешь хорошо вести себя — подарю тебе на день рождения тот большой сборник сочинений, который ты хотел. — Лихо тебя, однако, от Газпрома до книг кидает, — бурчит, но тут же довольно улыбается и тянет фирменное: — Спасибо. — Я сказала, что подарю, если будешь хорошо себя вести, — напоминает и многозначительно кивает в сторону двери. — Москва ждёт не дождётся занимательной прогулки с Вами, Александр Петрович. До неё вмиг доносится раздосадованное цоканье, и вскоре муж закатывает глаза и, протянув крайне воодушевленное «Иду-у…», побрел к двери, попутно позвав кошку. Отлично. Полдела сделано — Сашу на улицу выгнать удалось, кошка, условно, выгулена, Нева, в принципе, потом тоже как-нибудь напомнит о необходимости себя покормить, теперь можно и в магазин отправиться.

* * *

«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Павелецкая»

Ошибочно было полагать, что путешествие в метро будет способно развеять растущий изнутри уничтожающий всё вокруг гнев. Получилось, к превеликому сожалению, абсолютно наоборот. Во-первых, несмотря на то что Московская за последние тридцать лет почти смирилась с мыслью, что приезжих с каждым годом становится всё больше, и цифра проживающих в столице представителей подобной категории лиц всё стремительнее перевешивает количество самих москвичей, мириться с вопиющим безобразием с их стороны, стоит ей оказаться в метро — уже явно перебор. Она даже войти в вагон толком не успела, как вслед уже послышалось: « — Куда едешь, красавица?», да ещё и с присвистом. Самым безобидным ответом оказался неистовый испепеляющий взгляд с эффектно поднятым вверх средним пальцем — грубовато, конечно, зато очень чётко и ёмко, сразу понятно становится, что с замужней женщиной, многодетной матерью и в целом весьма уважаемой в Государстве персоной подобным образом вести диалог не стоит. А лучше вообще его не вести. Во-вторых, с какого чёрта ей закрыли низ зелёной ветки ровно в тот момент, когда большинство отчётов по работе находится именно там?

«Идёт строительство Большой кольцевой линии, пользуйтесь МЦД-2 и автобусами КМ»

Да больно нужна ей эта маленькая квадратная — она там никогда не ездила и ездить не будет. — зато теперь дорога вместо получаса занимать станет примерно раза в три больше, потому что, во-первых, до диаметра с её ветки ещё добраться нужно, а во-вторых, эти чёртовы двухбуквенные автобусы никогда не бывают свободными! Каждый божий раз приезжает такая орда, будто вся Москва в это несчастное корыто уселась и поехала, куда глаза глядят. И плевать всем хотелось на интервал в пять минут — там уже после одной скапливается несколько подмосковных городов. Как же хорошо Денису и Дане — у них ходит один единственный автобус, который дай Бог, чтобы вообще приехал, а потом выезжает такими страшными путями, что проще, кажется, пешочком пройтись и пару улочек пересечь, пока до метро не дойдёшь, ибо если всё же взбредет тебе в головушку светлую и решишься ты дождаться заветного транспорта, то когда приедет это чудо, назвать которое даже колымагой язык не повернётся, вся твоя уверенность в сегодняшнем дне мигом испарится, как и шансы приехать на работу вовремя. Как там Муринцы эту мёртвую петлю, по которой автобус путешествует, называют? «Муринская кишка»? Кажется, да. Вот у неё, значит, «Московский аппендикс» будет. Мало того, что работает, как помойка, так ещё и болит в самый ненужный момент. А в последние годы у неё голова из-за пробок и бесконечного рытья метро по швам трещит ох, как сильно. А в-третьих… В-третьих, Камалия своим спамом уже начинает знатно подбешивать. А предыстория такова: сходили, значит, две подружки на маникюр, когда настроение ещё было более-менее приемлемым, а желания испепелить округу в мыслях ещё не зародилось. Да как-то так получилось, что ушли из салона они в разное время, а всё из-за того, что одна ногти наращивала, а вторая, оторвав от сердца любовь к длинным ноготочкам, которые растила порядка трёх месяцев, срезала всё под ноль и бегом к мужу убежала, а потому показать друг другу наведенную красоту не успели. И вот сейчас, когда ей надо ехать в магазин по крайне важным делам, Зилант решила атаковать во фланг. жена татарочка 💅 — Милая, привет! Смотри, какая красота в итоге получилась! Отдала 3500. Цены у вас — атас, конечно, но ты глянь! Ниже фото. А маникюр и правда неплохой. Длинный овал, фиолетовый кошачий глаз, да с блестящей втиркой — красота. жена татарочка 💅 — Свят говорит, что я теперь на ведьму похожа. Я быстро сказала, кто он после этого, ха-ха. Да уж, обхохочешься. жена татарочка 💅 — А ты какой сделала? Жду фоточку! Ждёт она фоточку… Будет, значит, фоточка! Внезапно, или, как принято красиво говорить, откуда ни возьмись, в голову со всей дури прилетает мысль, которую Маша зачем-то очень чётко, но крайне пугающе и вкрадчиво произносит вслух. — Ты же мне чуть руку не отрубила, коза… Заметив на себе толпу полных шокированного недоумения взглядов, девушка прячет небесную лазурь светлых глаз в экране телефона, придумывая вариации злостного ответа. В память о том дне навсегда останется на руке шрам и болеть будет каждый раз, стоит смениться погоде резче, чем обычно, и не пропадёт никогда след войн бесконечных, и не скрыть, не вывести его никак — чудеса регенерации городской помочь не в силах, ибо не лечат они раны, городами друг другу нанесенные. Так что ходить ей с клеймом этим до скончания веков. Они с Камалией об этом даже не вспоминают. Как и не падает взгляд ни одной из них впредь на олицетворение ужасов былых, закрепляя ставший основным их правилом принцип: «Прошлым жить нельзя». Они и живут, ни о каких пакостях в отношении друг друга не вспоминая. А совершали они их ох, как часто… И после всего эта зараза просит отправить фоточку! Какое вообще ей дело до того, какие ногти ей взбрело в голову сделать на этот раз?! Что-то никак в голову не приходит гневный ответ. Придётся отправлять фото без какой-либо подписи. Но Маша не была бы собой, если бы отправила не травмированную руку. Пускай смотрит, мучается в угрызениях совести! Вслед за фото ей в чат приходит кружочек с историей, дающий понять, что собеседница не слишком-то обращает внимания на этот шрам. жена татарочка 💅 — Такие ноготочки милые, тебе очень идёт! На твоих маленьких ручках смотрится так мимимишно! Ты, кстати, чего делаешь? У нас, вот, в семье пополнение намечается. Иду счастливая! От последней фразы сердце пропустило удар. Неужели?! Боже, если только это то, о чем она думает, то это, чёрт возьми, просто невероятно прекрасно! Спешно нажимает пальчиком на соответствующую иконку и записывает собственный кружочек.

столица мира 👑✨

— В метро еду, по магазинам собралась.

Смотрит прямо в камеру и глазками заинтригованно хлопает, готовясь услышать заветную догадку.

столица мира 👑✨

— Решились, что ли, Идельке братца сделать наконец?

Ответ приходит незамедлительно. жена татарочка 💅 — Боже упаси, Маш! Скажешь, тоже! В зоомагазин иду, давно собакена присмотрела. Надеюсь, никто не забрал ещё. Порода ещё такая смешная… Мальтипу! Это, вроде как, пудель и болонка мальтийская! Представляешь? Я даже не знала, что бывают такие. Следом отправляется второй кружочек. жена татарочка 💅 — Мама дорогая, что за помада, милая? Запрягай Сашку, уведу ведь жену-то у него.

столица мира 👑✨

— Да ну тебя, я уж понадеялась! Ой, всё, ладно, иди за своей собакой дебильной! Не хочу слышать ничего. Обида на тебя смертельная!

В ответ приходят смеющиеся смайлики, и девушка, обиженная и оскорбленная нахальным поведением подруги, убирает телефон прочь в белоснежный пуховик.

«Станция Парк Культуры. Переход на Сокольническую линию»

Как раз её станция. Пора выходить.

* * *

Магазин взбесил ещё больше. Вернее, складывалось-то всё отлично, она даже какие-то продукты успела в тележку сложить, но из-за того, что некоторые особы пожилого возраста ввиду наступающего по всем фронтам старческого маразма несут околесицу, других оскорбляющую, поход закончился так, как закончился. — Что за молодёжь пошла… Молоко на губах не обсохло, а уже к алкоголю тянутся. А расфуфыренные-то какие… И на них ещё страна наша рассчитывает! Да было бы, на кого рассчитывать! Кто детей-то воспитывать будет? Маша молча разворачивается к возомнившей себя Богиней мира пожилой женщине и спокойным тоном, но всё же потянувшись за бутылкой вина, отвечает. — У меня есть дети, да будет Вам известно. На неё это, как оказалось, произвело прямо противоположный эффект. Насупилась вся, глаза рублей по пять, стоит в шоке, на собеседницу смотрит с лицом надзирателя тюремного и громко, дабы весь магазин слышал, восклицает. — Ужас какой! Ты себя-то видела?! Тебе лет сколько? — Двадцать семь, — отвечает сквозь зубы, готовясь разбить несчастную бутылку о чужую голову. — Кошмар! Ну что за потерянное поколение, Господи, прости… Мало того, что совсем страну разворовали, цены такие, что умереть можно, так ещё и вырастили ни пойми кого! И это им ещё будущее строить! Наших внуков лечить, в школах их учить! Да что же это из них получится, если такие пугала во главе страны встанут! Ох, зря ты, дамочка, вещи такие говоришь… Бежала бы лучше, пока можешь. — Где муж-то твой хоть, милочка? Поматросил, небось, и бросил? На маткапитал сидишь, бедная. Спиться не боишься? Ну, всё, бабуся. Шанс свой ты упустила. На багровом от злости лице застывает жгучая ненависть, в блеске небесной синевы мелькают разрушительные искорки, предвещающие скорый разнос этого несчастного магазина, и следом девушка не выдерживает и переходит на крик. — Ну-ка не сметь так со мной разговаривать! Брошенное на пол стекло вмиг разлетается десятками осколков, выпуская на волю тягучее шипящее содержимое, стремительно заливающее кафельную поверхность. Посетители магазина вмиг обращают на них внимание и останавливаются на своих местах, кто до куда успел дойти, как вкопанные. — Девушка, девушка, успокойтесь, давайте все успокоимся! Это ещё что за мужик такой? Очередной кассир, который дальше своей кассы отродясь мира не видел? — Не сметь меня перебивать! — срывая голос. — Почему нельзя быть проще?! Не грязью поливать всех, не в лицо плевать, а существовать спокойно! Надоело каждый день выслушивать таких же недовольных: Москва — такая, Москва — сякая, в Москве все деньги, бюджет изо всех регионов в Москву идёт, она за наши деньги живёт на ногу широкую, ест-пьёт богато, шикует, а сама ничего не делает! Прядь, на лоб упавшую, раздраженно смахивает за спину. — Заставить бы самих поработать, как я. Посмотрим, как на следующий день будете плакаться друзьям и родственникам, какая жизнь в Москве тяжёлая и как принимать Вас город не хочет! Кажется, её сейчас окончательно и бесповоротно унесёт куда-то совсем далеко. Пора заканчивать нравоучения и возвращаться домой. Уже глубоко наплевать на покупки — она в нескольких шагах от нервного срыва, который, уверена Московская, случится прямо на пороге дома. И чтобы не произошло это прямо сейчас, пора брать себя в руки. — Я устала подстраиваться под всех и каждого. Если Вам что-то не нравится — милости прошу, вокзалы всегда рядом! Мне надоело выслушивать чужие слёзы, зная, что мои никто никогда не примет и даже не попытается понять! Если Вам нравится жить в бесконечном нытье — продолжайте в том же духе! А если ёкает периодически хотя бы немного, начните сначала с себя! — оборачивается к той самой женщине и напоследок кричит: — И в первую очередь, со своего дебильного характера! С этими словами она с силой толкает ни в чём не повинный отдел с алкоголем, заставляя ещё порядка пяти бутылок грохнуться на ледяной кафель. Кто-то из кассиров аккуратно хотел напомнить о грозящем штрафе за порчу товаров магазина, однако ейй было безразлично. Выудив из кармана семь пятитысячных купюр, она швыряет их на кассу и, бросив грозное: » — Сдачи не надо!», в бешенстве выходит из магазина.

* * *

Взгляд серебряных глаз поднимается на настенные часы, и гранитный блеск в них едва заметно дрожит под лёгким беспокойством. Маши нет дома уже около двух часов, и, учитывая редко посещающий её занятую особу феномен включенного звука на телефоне, он понятия не имеет, где искать своё горе луковое и откуда вообще стоит эти поиски начинать. Обеспокоенная отсутствием матери и успевшая за эти два часа забыть все обиды, Настюша окончательно замучила вопросом: « — Где мама?», то и дело наворачивая круги от одного окна до другого в попытках высмотреть на улице знакомый силуэт. Не в силах бегать за ней, Даня окончательно сдался перед неугомонным боязливым любопытством и теперь восстанавливал запас сил на ближайшей кровати, не имея возможности элементарно взять в руки телефон, из-за чего в роли подручного выступает Денис, который, впрочем, хотя подобной должности и не очень-то рад, но ввиду состояния брата, не желающего приходить в норму уже который день подряд, всё же согласился подработать бесплатным курьером. — Папочка, — тихо, с заметной грустью в голосе начинает девочка, осторожно взявшись за рукав отцовской кофты. — А мама скоро придёт? Ребёнка расстраивать не хотелось. С другой стороны, не хотелось и врать. Он понятия не имеет, вернётся Маша домой или, ввиду отвратительного настроения, решит остаться у кого-нибудь из знакомых, дабы отдохнуть от давящих со всех сторон домашних обязанностей… И Дани с Деней. Как бы он их ни любил, на нервы эти двое действовать умеют отменно. — Она в магазин уехала, милая. Далеко отсюда. Скоро должна вернуться. Умные мысли преследовали его, но он оказался быстрее. — Поня-ятно… Романов переводит взгляд на дочурку. Скучает она — последний раз с матерью они виделись только с утра, и то не в самой благоприятной обстановке эта встреча прошла: Маша без настроения была готова крушить всех и всё вокруг, и попасться ей на глаза в тот момент было равносильно перспективе очутиться посреди разрушающего цунами, так что Настя просто оказалась рядом не в самое подходящее время… Хорошо хоть, что обижаться не стала. Не помещаются пока что в сердечке крохотном обиды противные. — Соскучилась, солнышко? — тихо, обнимая малышку и ближе к себе прижимая. — Угу, — грустно вздыхая. — У неё сегодня такое плохое настроение! Может, её обидел кто-то? — по-детски хмурится и в крепкие кулачки ручонки сжимает. — Мы же накажем их? — Обязательно, доченька, — улыбается. — Нечего нашу маму обижать. — Да! Нечего! Гордо носик вздергивает и в очередной раз в окошко смотрит. Заметив вдали знакомый силуэт, но всё же недоверчиво прищурившись, раскрывает глазки в смеси радости и удивления: это мама! — Мама! — восклицает она и показывает пальчиком в сторону большой арки. — Смотри, папочка! Там мама! Не сразу поверив в слова дочери, Саша самостоятельно смотрит в окно, точно куда указала их малышка, и сам застывает в растерянности. Как это она умудрилась так незаметно пройти мимо них двоих? Только что-то всё равно покоя не давало и странным казалось. Во-первых, никаких пакетов с продуктами, несмотря на достаточно долгое путешествие по магазинам, у неё с собой не было, что не просто нетипично для её поведения, но и в принципе ей не свойственно: Маша была не тем человеком, который абсолютно спокойно проходит мимо ряда магазинов, если ему ничего в них не надо — напротив, это был тот редкий и, наверное, даже единственный экземпляр представительниц прекрасного пола, который обойдёт все магазины, даже те, в которых раньше не бывал никогда, но обязательно купит там что-нибудь, пускай даже никому не нужную безделушку — красиво же, особенно если на телефон повесить можно. Во-вторых, за три сотни лет их знакомства он изучил её слишком хорошо, чтобы издалека не заметить эти скованные, полные неприятной и едва заметной дрожи движения. Судя по всему, ещё немного, и её с ног до головы окатят слёзы — значит, ему нужно прекращать стоять здесь столбом и бежать вниз, пока вся улица не стала свидетельницей душераздирающих криков его жены. Пожалуй, на этом список наблюдений он закончит. — Мы скоро вернёмся, милая. Побудь пока с мальчишками. Он бросает это быстро и на порядок холоднее обычного, вслед за чем спешно идёт в коридор, снимает с полки пальто и выходит из квартиры, хлопнув дубовой дверью. Ну, вот. Снова она одна. Впрочем, в этом свои плюсы тоже есть. Сейчас можно понаблюдать за тем, что мама с папой делать будут — а наблюдать Настя ох, как любила.

* * *

Московская усаживается на ближайшую к подъезду лавочку и рвано вздыхает, опуская поникшие плечи. Светлые бежевые пряди, юрко выглядывая из-под белоснежной шапочки, небрежно падают на деревянную поверхность и стелются длинным шлейфом по тёплому пуховичку, стремясь оказаться у самых ботиночек. Она добралась до дома на одному Богу известных молитвах. Готовая расплакаться в любой момент, будь то автобус до другого берега Москвы-реки или часовая поездка на метро, она искренне надеялась дотерпеть хотя бы до подъезда, только бы не привлекать к себе лишнее внимание, которого, в свете последних событий, ей и так с головой хватает, в том числе и от далеко не приятных ей людей. Саша оказывается рядом настолько быстро и неожиданно, что она даже не успевает придумать нормальную реакцию на его появление. Приходится действовать по воле случая. — Маша! — добегая до заветной лавочки, зовёт её он и садится рядом.— Мы все глаза просмотрели, чуть с ума не сошли, пока ждали тебя. Телефон выключен, трубку не берёшь, где искать тебя — одному Богу известно! — тяжело вздыхает и крепко обнимает. — Привет, милая. — Привет… Голос задрожал. В это самое мгновение приходит понимание: больше сдерживать слёзы она не в состоянии. Да уже и не нужно — Саша рядом, а раз он здесь, то теперь ей, наконец-то, можно почувствовать себя слабой и полностью отдаться эмоциям. Упасть в его объятия, крепче прижаться к тёплому пальто, и… — Душа моя, что случилось? Она не отвечает. Поднимает на него светлые небесные глаза, и, завидев застывшие в них слёзы, Романов понимает — он вовремя. Её губки дрожат, и вскоре она перестаёт сдерживать душащие её эмоции. Плачет. Совсем тихо, но до боли в сердце жалобно, дрожит от каждого всхлипа, боится даже пошевелиться, словно страшась потерять сейчас единственную свою надежду на спасение от всех ужасов, лежащих у неё на плечах тяжким бременем. — Чш-ш-ш… Я рядом, Машенька. Я с тобой… Успокаивающе поглаживая жену по спине и не наблюдая, чтобы её это хоть немного успокаивало, он с горечью констатировал: вопрос доверия остаётся открытым. Что с того, что он не стоит, как каких-нибудь, скажем, лет триста назад, перед закрытой дверью Кремлёвских покоев в тщетных попытках заслужить хотя бы минуту её внимания? Ей настолько есть, что сказать… Казалось бы, ему известно всё: что Маше нравится, не нравится, что её раздражает, а что она обожает, чего боится, чего желает… Но вот они сидят посреди широкой улицы, тёплое пальто мокнет от её слёз, а он знать не знает, почему. Что за мысли у неё всё это время таились в голове? О каких переживаниях не было сказано ни слова? Ведь что бы Маше ни сказали дома, по телефону или на совещании, это не причина слёз — только последний камешек, метко попавший в изрядно потрепанную плотину. Об истинных причинах он понятия не имеет. Да и разве же она скажет… Она вдруг шумно, прерывисто вздохнув, затихла так же внезапно, как сорвалась. Замолчала. Замерла, пряча лицо у него на плече и определенно не представляя, как себя вести дальше. В безотчетном порыве сжала ладонь, скрытую тёплой варежкой. Александра от этого беспомощного, робкого жеста, будто пронзило: Маша, совершенно разбитая и обескровленная, попавшая в безвыходную, разрушительную для себя ситуацию, всё равно из последних сил тянулась к нему. — Я устала, Саш… Она произносит это совсем тихо, будто не рассчитывая на ответ и даже не надеясь, что он услышит. — Что случилось? — чуть более настойчиво. — Кто обидел, рассказывай. Ей сейчас правда хочется улыбнуться от подобных речей, но сил хватает лишь на обречённый вздох, за которым следует крайне неприятная процедура излития души. — Все обидели… — Конкретнее. — Да что тут конкретного… Всё как всегда. Из Кремля трезвонят, решения запрашивают… И так на себе весь Центр тащу. За каждым присмотри, у каждого отчёт прими, проверь, исправь, бланки на бюджет заполни, деньги переведи, распредели! Зима ещё эта… Тупая. Она вдруг взгляд на него поднимает и вновь губки поджимает. — И тебя жалко. — А со мной-то чего? — сочувственно спрашивает Саша, глядя на вновь застывшие в глазах жены горькие слёзки. — Ну, как что? Сначала поведение моё скотское после переноса столицы этой несчастной, потом Блокада… — она едва заметно хмурится и головой качает. — Можешь сколько угодно со мной спорить, но я себя за неё никогда не прощу, даже ничего не говори!.. Ты такой… Такой худенький был, еле живой, не видишь ничего, не слышишь, а Денька плачет, ему тебя жалко, и мне жалко, так мы вдвоём ревём, на нас смотрят все, сочувствуют… Ты даже есть толком не мог! Показывает свободной ручкой, добавляя наглядности в душераздирающий рассказ. — Я тебе бульончик даю — чуточку совсем, капельку, ты вроде кушаешь, мычишь на своём собственном что-то… А потом тебя как начнёт скручивать. Ужас просто, я так никогда в жизни не плакала. И… Ты ещё так глаза закатываешь… Больно, плохо тебе, трясешься весь, а я смотрю и понимаю, что сделать ничего не могу. Страшно было, думала, прям там помру… Делает короткий перерыв, словно собираясь сказать нечто страшное даже для самой себя. Позволяет мужу утереть слёзки с раскрасневшихся на морозе щёк, и вскоре продолжает. — Потом эти дурацкие девяностые. Уж лучше б я их забыла, чем все остальное! Особенно ссору эту с Деней… Она издаёт последний, как пообещала самой себе, горький всхлип, и подходит к завершению монолога. — А сейчас что? Здания, вон, рушатся прямо на глазах, Нева в бензине и всякой дряни захлебывается! Метро — вообще молчу… Техники снег чистить — нет, дворников — нет, следить за городом — нет, ремонт — нет… Ты у меня и так совушка сонная, так теперь ещё и поясница болит… Мучают они тебя, Саш! И не замечают даже! Ещё и я своими закидонами на нервы капаю постоянно… Помолчала. Обещание разбивается в прах, стоит взглянуть в светлые серебряные глаза напротив. — За что тебе это всё? Хорошенький ты мой, ну… Вновь в объятиях мужа личико светлое прячет, прижимается к нему, как котёнок брошенный, и ему от такого откровения даже страшно становится. Они вдвоём прошли многое, и ему казалось, что за всё это время он изучил жену достаточно хорошо, чтобы хотя бы примерно представлять, о чем болит её душа, но сейчас… Сейчас ему кажется, что встретились они впервые, как тогда, в далёком семьсот двадцать третьем, когда о разгадке таинственной личности Марии Юрьевны он мог лишь мечтать и даже представить не мог, что гложет её хрупкое сердце. Ужаснее всего сейчас — то, что помочь он никак ей не может. Ещё и этот странный конфликт с Денисом, о котором он, почему-то, узнаёт из случайных откровений только сейчас… — Ну, ну, Маш… Не надо, прошу тебя, — тихо. — Посмотри на меня. Ждёт, пока она исполнит его просьбу, и только после этого позволяет себе продолжить. — Давай перестанем плакать и послушаем меня, хорошо? Она кивает, переставать, конечно же, не собираясь. — Из-за меня плакать вообще не стоит — нервы зря тратить, которых у тебя, ненаглядная моя, и так уже не хватает. Тебе после рождения Насти что сказали, помнишь? Нервничать про-ти-во-по-ка-за-но! Ей Богу, скоро начну ругаться на тебя. — Давай, — шмыгает она. — Я заслужила… — Так, ну-ка брось сейчас же! Что за слова такие? Погоди, Я ещё в Кремль схожу. Выходные тебе возьму. Пусть попробуют только отказать. — Саш… — Ничего не знаю. Я сказал «возьмём» — значит пойдём и возьмём. Мне уже надоело это издевательство над тобой терпеть. Ты то на ходу спишь, то ночью ворочаешься опять — без снотворного тебя не уложишь. Это ни в какие рамки уже, Маш! — Бу-бу-бу… — взгляд на него свой поднимает и сквозь слёзы улыбается, глядя, как сердито он от слов её хмурится. Со всей серьёзностью ведь всё говорит, а она опять мимо ушей пропускает его переживания. — Ты такой милый, когда сердишься. — Я помочь пытаюсь, а ты опять об одной работе думаешь. Потом удивляешься, почему нервные срывы каждый месяц стабильно случаются. Взгляд отводит, и в гранитном блеске его серебряных глаз застывает далёкое отражение вод Москвы-реки. Всё ещё хмурится, и это придаёт его виду особый шарм. Строгий, но в этот самый момент до мурашек красивый, он казался героем из сказок, и при взгляде на него ей казалось, будто бы вот он — прекрасный принц на белом коне, которого ждала она всю свою жизнь, умоляя собственную судьбу наконец сжалиться и позволить найти своё счастье. Она и нашла. Теперь рядом с ней Саша. — Завтра же идём в Кремль брать тебе двухнедельный отпуск. Я всё сказал. Вновь взгляд ей возвращает и с какой-то подозрительной вкрадчивостью в голосе спрашивает. — И что это там за ссора с Денисом такая, о которой я не знаю? Маша теряется. За градом слёз совсем не заметила, как проболталась. Рассказывать об этом неприятном инциденте желания было мало — вернее сказать, делать этого вообще не хотелось. Саша, конечно, своим добрым, но испепеляющим, смотрящим прямо в душу взглядом рано или поздно всё равно выудил бы из неё информацию о том дне, но желания копаться в прошлом от осознания этого факта не прибавляется. — Ссора и ссора… Уже помирились и давно забыли об этом. — Рассказывай. — Да ладно тебе, Саш. Взрослые же люди, ну… — Я сказал «рассказывай». — Ладно! — злится. — Но потом не говори, что Я тебя не предупреждала. Холодные бетонные стены квартиры на Гороховой давят со всех сторон, заставляя чувствовать себя крохотной мушкой и вгоняя и без того озябшее тело в ещё большую дрожь. Саша не приходит в себя почти год. Московская понимает, что это — уже совсем не её Саша. Скорее то, что от него осталось. С тех самых пор, как Советский Союз прекратил своё существование, люди лишились практически всего, что у них было. Участились случаи самовольного ухода из жизни, самыми распространенными способами которого были алкоголь, и… Прочая дрянь. Машу уже вряд ли когда-нибудь оставят жуткие воспоминания тех дней, когда она, до полусмерти перепуганная молчанием со стороны мужа, приехала в Петербург и металась по всему городу, пытаясь выпытать у случайных прохожих хотя бы какую-то информацию о его местонахождении. Под конец дня совсем отчаялась, пока не встретила одного странного юношу, который с полной уверенностью утверждал, что мужа её не только видел, но и прекрасно знает, где тот сейчас находится. Поверила, за ним пошла… Он не обманул. Сашу она нашла на Думской. Самого не своего, с безумными чёрными из-за расширенных вследствие передозировки зрачков глазами, едва держащего равновесие и явно не понимающего, кто она и зачем тянет за руку, уводя в сторону дома, прочь от островка безопасности, где не чувствует он себя зажатым в тиски жуткого бремени, лежащего на плечах после распада огромной державы, где никто бесконечно не жалуется и не требует работать на износ. Загнать в квартиру его оказалось крайне тяжело, как и слушать потом жуткие крики, знаменующие явное недовольство её присутствием. С тех пор он каждый день приносил домой новую дрянь, но хотя бы возвращался, её существования явно не замечал, предпочитая всё своё время проводить на кухне в окружении притащенных ужасов, а на любые попытки привести в чувства затуманенный разум оскорблял, выгонял и безумно смеялся. Смеялся громко, совсем не своим голосом, словно охваченный неведомыми потусторонними силами, задирая голову вверх и вынуждая тёмные каштановые пряди небрежно падать на искаженное дурманом лицо, касаясь бледной кожи. Она уже давно не видела его таким, каким он был раньше. Ласковым, добрым, заботливым, счастливым и… Трезвым. Хотелось остановить время, вернуться в те прекрасные дни, когда всё было хорошо: когда не было той страшной войны, когда страна была цела, когда не видели его светлые серебряные глаза тех ужасов, что уготовила ему злая судьба… Хотя бы один день побыть с ним — тем, кого она так любила и кого потеряла в тени того, кого видит сейчас. Сегодня дела совсем плохи. Думский не выходит из ванной, не позволяя даже приблизиться к себе. Она не привыкла его бояться, но отчего-то тревога билась внутри в такт обеспокоенному сердцу, не давая сделать ни шага в его сторону. Но нельзя было позволить ему провести весь день на холодном кафельном полу. Пришлось звать подмогу… Звонок в дверь. Мария спешно подходит ближе и дёргает за черную ручку. Дверь открывается. На пороге стоит сын. Чёрная кожаная куртка прячет за собой длинную белую футболку с какими-то надписями, понятными одной молодёжи, на ногах — рваные джинсы и новые кроссовки. Он стоит, и взгляд его светлых серебряных глаз искажается под блеском искорок презрения, с которым он смотрит на мать, словно заставляя себя находиться рядом через силу, а на лице зияет рана у самой губы. — Денечка… Здравствуй, — тихо начинает она и отходит, пропуская его в квартиру. Пытается дотронуться до жуткой ссадины на его губе, но он тут же дёргается и недовольно отворачивается от её прикосновений: — Что с тобой случилось? Кто тебя так? — Тебя это волновать не должно, — язвительно подмечает и, в одно движение стянув кроссовки, проходит вглубь помещения. — Я удивлён, что ты после своей амнезии имя моё помнишь. Пацанам повезло больше. Маша тихо вздыхает. Поводы обижаться на неё у Дениса, без сомнения, были. Она настолько погрузилась в работу, пытаясь направить охваченную безумием страну в нужное русло и хотя бы как-то помочь ей прийти в себя после разрушительного распада, что совсем забыла о собственной семье. Времени не хватало даже на сон, что уж там — звонить и приезжать… Но это же вовсе не значит, что она забыла о нём! — Папа где? Она указывает на белоснежную дверь. Романов-младший проходит туда и замирает прямо на пороге. Качает головой, и лицо искажается в обиде и горечи. Отец сидит посреди ванной комнаты, стены и пол которой вымазаны кровью. В руках — намертво зажатый изящными пальцами скрипача окровавленный нож, с которого всё ещё стекают алые капли. Видимо, порезы себе нанёс он совсем недавно… — Твою мать… Сердце болит от одного вида отца, а разум отказывается верить в происходящее. — Пап? — тихо зовёт он и подходит ещё ближе, завидев дрогнувший от его голоса взгляд. — Пап, это я, Деня. Узнаёшь? Опускается на колени рядом с отцом и едва сдерживает норовящий вырваться из груди отчаянный крик. Он его не узнал… — Отдай нож, пап… Давай, давай. Он тебе не нужен. Что же с ним стало… Последний раз они виделись около двух лет назад, и в тот момент, ещё будучи Ленинградом, он выглядел совсем иначе. Улыбался, радовался его новым свершениям и личным успехам, с гордостью во взгляде смотрел на него, словно не до конца представляя, что его маленький мальчик стал совсем взрослым и теперь сам распоряжается собственной жизнью… Обещал, что всё будет хорошо. Что они выберутся, даже несмотря на грядущий кризис, что обязательно выдержат, выкарабкаются, как это было всегда, и всё вновь будет хорошо, все будут счастливы… И они тоже. Тогда папа был счастливым, полным уверенности в себе и своей стране, а во взгляде серебряных глаз горели искорки скупой надежды на то, что всё ещё можно исправить. И что он видит сейчас?.. Полные безумия чёрные глаза, бездумно смотрящие на него и совершенно не признающие в нём родных черт. Кажется, если бы у него были хоть какие-то силы, он бы точно поднялся и выдворил их обоих прочь из своей квартиры. Если бы не чего похуже… Денис бережно берет отца за руки и осторожно поглаживает холодную, испачканную кровью бледную кожу. Под рукавами темного свитера виднеются совсем свежие следы глубоких порезов, нанесённых острым лезвием, изъятым у него с минуту назад. Только не плакать… Всю жизнь его главным страхом было потерять отца. Сейчас, когда он так к этому близок, ему хочется лишь одного: забрать всё на себя, дабы не видеть мучений родного человека. Однажды он уже едва не лишился Его. Повторения того кошмара нельзя допустить. — Пап, очнись… Слышишь меня? Пожалуйста… — Денис… Голос матери раздаётся совсем рядом, заставляя невольно вздрогнуть. Он и забыл, что всё это время она боязливо стоит за дверью, испуганно наблюдая за происходящим, очевидно, страшась самостоятельно подойти к отцу и хотя бы как-то попытаться помочь ему. Впрочем, подобное поведение он считал исключительно наигранной фальшью — ничтожной попыткой вызвать каплю сочувствия и жалости к себе. Ну уж нет. Ничего она от него не получит. — Не думаешь, что во всём этом ты виновата? — презрительно. — Совесть не мучает? — Что ты… — А ты будто не знаешь, — не позволяя ей договорить, перебивает он. — Отец постоянно твердил тебе, что твоей вины в Блокаде нет, но поверь, это враньё. Брехня, сказанная только ради того, чтобы успокоить тебя! Он и сейчас не был бы таким, если б не ты. Зло брови хмурит и надменно бросает. — Удивлён, как вы ещё не развелись. По щекам скатываются слезы. Она ожидала услышать всё, что угодно, но явно не это. Каждое слово сына вонзается в сердце острым лезвием по самую рукоять, тело заходится в нервной дрожи, а руки сами тянутся к потрескавшимся бледным губам. Кажется, ещё немного, и она упадёт прямо здесь, посреди этой комнаты, не в силах больше сопротивляться гнёту эмоций. — Тебе даже сейчас жалко только себя, — продолжает. — Отец никогда не был тебе нужен. — Неправда! — Не говори того, чего не знаешь! Она спешно утирает бегущие по щекам слезы, не позволяя чувствам взять верх над разумом. — Ему сейчас нужна помощь. Наша помощь, понимаешь? Я без тебя не справлюсь, как не справлюсь и без него! Денис на это тяжело вздыхает, бросая на мать полный злости взгляд. — Я здесь только ради него. Моя любовь к нему совершенно чистая и настоящая, в отличие от вашего «брака по расчёту», — усмехается и произносит на порядок тише: — Не удивлюсь, если и я был у вас… Не запланирован. Что?! Да что он… — Ты хоть понимаешь, что и кому говоришь?! Я — твоя мать, Денис! Ты даже не представляешь, как мы с отцом ждали твоего появления! Как долго планировали и как заботились о тебе после твоего рождения! Он, кажется, её даже не слышит. Вернее, прекрасно слышит, но наотрез отказывается слушать. Не считает нужным. Взгляд гранитных глаз уходит в сторону отца, а затем всё же возвращается к ней с ярко горящими в нём искорками презрения, а следом до неё доносятся самые страшные для любой матери слова. — Я не просил меня рожать. Московская замирает, ошарашенно раскрыв глаза после услышанного. Слёзы бегут по щекам длинными дорожками, израненное сердце, кажется, пропускает удар, застывая в ужасающем смятении, и ноги подкашиваются, не в силах удержать заходящееся в леденящей дрожи тело. — Кто знает, если б я не появился — может, было бы куда лучше, — как-то странно улыбается: — Не хотел становиться проблемой для вас. Она не в силах больше это слушать. Уходит в комнату, хлопнув светлой дубовой дверью и щелкнув замком. Обессиленно падает на кровать, поджимая ноги и обхватывая руками тело. Этого не может быть! Этого не должно быть! Только не с ней, только не с её семьёй! Больше всего в жизни она боялась потерять самых близких сердцу людей, и сейчас они оставляют её один за другим. Судьба, которую она уже считала сжалившейся над ней, приподнесла ещё один зловещий подарок, ножом вонзившийся в сердце по самую рукоять. На этот раз она забрала у неё самое дорогое. И бремя это придётся нести ещё очень долго. Однажды Саша придёт в себя и поймёт её. Выслушает, примет, не станет держать зла — никогда ведь не держал, предпочитая ставить себя на её место и прекрасно осознавая, через какие ужасы приходится ей проходить и что чувствовать. Но Денис… Кто знает, сможет ли он её понять? Согласится ли поговорить? Выслушает ли? Примет? Простит?.. Она не знает. Знает только, что отныне её жизнь разделилась на «До» и «После». Она предоставлена самой себе. И со всеми проблемами придётся справляться одной. До лучших времен. — Вот так как-то. Маша оробело поднимает взгляд на мужа, боясь даже примерно предположить, что за эмоции сейчас кипят глубоко в его сердце. — Понятно. Отвечает скомкано и совершенно спокойно. Настолько, что ей становится страшно. Обычно такая реакция потом превращает её белого и пушистого Сашеньку в великого и ужасного Александра Петровича, готового рвать и метать за любимую жену. В такие моменты он становится точной копией своего отца, насмерть разящего собственных солдат окровавленной шпагой в случаях, когда те смеют возомнить себя главнее Императора и с мнением его считаться отказываются. Такое сходство, учитывая пылкий нрав Петра Алексеевича, пугало до потери пульса — да и сама она не желала для мужа такой судьбы, а потому все попытки устроить погром старалась пресекать на корню. Лишь однажды не стала. После этого Берхард месяц со сломанными руками ходил. — Я прошу тебя, Саш, — забыв про собственные недавние горючие слёзы, тихо произносит она и ручкой его ладони накрывает. — Это твой сын. — Я не собирался ничего с ним делать, — сухо отвечает. — Просто поговорить. — Ты его прибить хочешь. — С чего ты взяла? — У тебя руки трясутся. Романов на это глаза закатывает и рвано вздыхает, пытаясь привести себя в чувства. Ещё немного, и он окажется в таком же желании уничтожить планету, как и его жена сегодня утром. — Давай без этого. Мы сами с ним после этого несколько раз разговаривали и давно помирились. Видит в его глазах возмущённое негодование и вопросительно бровь поднимает. — Что? — Какого черта я об этом ничего не знаю?! — А когда тебе было узнавать? — хмурится Маша. — Когда ты под ни пойми чем с руками в крови валялся? Или когда мы с Деней оба уже обо всём забыли? — Это не отменяет нашего с ним разговора… Когда Даня в себя придёт. Услышав это, Маша обеспокоенно дёргается, отстраняясь и позволяя боязливым искоркам мелькнуть во взгляде лазурных глаз. — В смысле? Что с ним? — Как в прошлый раз. — Опять жжёт? — получив кивок от мужа, тихо и с заметной грустью вздыхает: — Говорила ему: «Давай пока подождём, не будем бинты снимать, пусть заживёт лучше», — ну так нет, мы же гордые, мы стерпим всё! Ох, Даня… — опять взгляд на мужа переводит и несильно ударяет того ладошкой: — Весь в тебя! Молчит, как партизан! — Не обижайся, душа моя, — слабо улыбается Саша, не обращая внимания на её коварную диверсию. — Но ты сама на здоровую не особо смахиваешь. Догадывается коснуться губами её головы, но скорее из побуждений поцеловать, нежели проверить наличие температуры, и тут же в лице меняется. Отстраняется, глазами ошалелыми на неё смотрит и возмущённо восклицает. — Ты что, издеваешься?! Ну-ка поднимайся, марш домой! — Зато вместо отпуска можно будет взять больничный, — невинно улыбается. — За него хотя бы заплатят. — Я тебя придушу. — Не надо! Я тебе ещё пригожусь. Вот как ты без меня метро построишь? А здания отреставрируешь? А? А? А?! — Сначала вылечу, а потом придушу, — соглашается. — Пошли домой. — Бу-бу-бу. — Бегом! — Всё, всё, не фырчи только! Оставь серьёзность на потом. Романов, на неё глядя, бровь изумленно поднимает, вынуждая продолжить. — Уж больно хочется на это ваше «просто поговорить» посмотреть. И невинно смеётся, как ни в чем не бывало.