Её зовут Маша, она любит Сашу...

Она не могла взгляда оторвать от его лица. Он выглядел таким хрупким, словно ещё мгновение — и лёгкий ветерок развеет его, точно крошечную морскую песчинку. Бездумный взгляд — бездушный, стеклянный совсем, смотрящий вникуда с застывшим болевым ужасом, угрюмые чёрные круги под глазами, под вечерним освещением лампы маленькой госпитальной комнатушки кажущиеся ещё страшнее и больше. Сжала ручкой пугающе тонкое его запястье. Огладила легонько пальчиком холодную сероватую кожу, стараясь хотя бы так — сквозь мимолетные прикосновения, — отдать ему капельку собственного тепла, что бережно хранила в сердце мучительные годы разлуки. Замирала каждый раз, прижимая к щечке его ладонь — её, казалось, пронзало холодом. Кое-где на посиневших пальцах виднелись до сих пор кровавые следы измученной истощением и морозом кожи. Совсем ему плохо. Кричит во сне — и не ясно ей, от боли то нескончаемой, бьющей нещадно, куда только сумеет дотянуться, или от страха. То и дело всплывают перед сомкнутыми глазами изможденные голодом лица, до дикости живые, обезумевшие от бесконечной жажды жизни. Слышит сквозь звон в ушах он их страшные, чудовищные крики. Тянутся дуновением ветра к его лицу чужие руки, готовые вырвать заветный кусочек, ставший символом, правом на жизнь. Тишина пугает его до дрожи. Каждую ночь он мечется в ужасе, озираясь по сторонам. Просит её... говорить. Читать, петь, шептать бессвязную путаницу — что угодно, только не позволять ему утонуть в глуши. Ему нужно было оживление рядом. За эти годы метроном стал единственным его утешением — вслушиваясь в гулкий его стук, он понимал, что жив. И сейчас тишина казалась ему вестницей смерти. Ведь если нет стука — значит, и сердце города... не бьётся? Она думала, все уже позади. Однако самый страшный кошмар лишь ждал своего часа.

Он отказывается есть.

И она уже больше получаса тщетно пытается накормить его хотя бы чем-то. — Саш, — шепчет, — Я знаю, ты не можешь... но надо. Милый, прошу тебя, пожалуйста... Сердце изнывало от боли. Видеть, как мучается на её глазах тот, кого считала она сильнее всякого, кого только встречала, казалось невыносимым. Он едва слышал её. Незаметно повел головой, с немым отчаянием поджав иссохшиеся губы. До неё донесся слабый, полный мучительного нежелания вздох. Не хочет. — Сашенька, пожалуйста... Она не знает, что ещё сделать. Как иначе уговорить его, не испугав. Да и испугается ли он? Сам ведь далеко не глупенький — знает, что с ним творится, и к чему все идёт. Как и догадывается, чем кончится, если не начнет. — Хотя бы ложечку... Состояние критическое.

Резервы его организма на исходе.

Скрестите пальцы и молитесь.

Он может уйти. Маша знает это, и от осознания становится ещё хуже. Слезы катятся по обожженным досадной горечью щекам, и она старается быстро смахнуть их ручкой, чтобы он не заметил. Не любит он, когда она слезы льёт... особенно из-за него. — Я...не могу... Он произносит едва слышно — тише шепота, — но для неё это оказывается сродни крику. Отчаянной, жалобной мольбе о помощи. — Не говори так, — легонько щеки его касается. — Ты очень сильный, дорогой... самый сильный из всех, кого я знаю... Он взгляд на неё переводит. Кажется ей на мгновение, будто промелькнула в них лёгкая, едва заметная искорка надежды. Она глаз с него не сводит, вслушиваясь в каждый вздох. Дышит Саша тяжело, прерывисто — больно, — словно каждый вдох оказывался последней ниточкой, связывающей его с жизнью. — Я скучаю по тебе, — кажется, сама не верит, что произносит это. — Я, мальчишки... Софушка, Катюша, Петька с Костей... По щеке вновь скатывается слеза, но она и не старается её прогнать. Лишь склоняет голову на бочок, едва заметно улыбаясь, словно улыбка эта способна будет вдохнуть в него ту уверенность, что живёт в её сердце. — Все мы скучаем, Сашенька... и очень, — качнула головой. — Очень в тебя верим. Она предательски всхлипывает, хотя обещала — клялась себе никогда не позволять подобных вольностей при нем. Сердце рвётся на части, стоит завидеть боязливый отблеск в его серых глазах. — Ты... ты обязательно поправишься. Только... кушай, — голос дрожит, но она честно старается унять эту дрожь. — Кушай, Сашенька. Пожалуйста... Он вдруг отворачивается, словно не желая слушать. Ей на мгновение даже кажется, будто бы ему стало хуже, как вдруг... — Брось это дело... — тихо, обреченно даже не смотря на неё. — Не хочу быть для тебя... обузой. Её словно пронзило. — Нет... нет-нет-нет, милый, ты никогда не будешь обузой! — упрямится она, прижимаясь к нему. Кажется, будто бы сквозь прикосновения отчётливо слышит она слабый стук его сердца. — Ты не обуза, дорогой. Ты — моя жизнь, и я... Глаза закрывает, прильнув к его плечу. — И я пройду это вместе с тобой. Но не оставлю тебя... ни на шаг не отступлю, — в сердце горит искорка уверенности, и она бойко продолжает: — Сражаться за тебя буду, как ты сражался за меня. И тогда... и сейчас. Как сражался за всех нас, Саш. — Ты... правда? — Правда, — всего одно слово, оно оказалось полным любви, выразить которую иначе она бы точно не сумела. Его взгляд недоверчиво переместился на чайную ложку, покоящуюся в супе. Маша понимающе отстранилась и, смахнув слёзки, увереннее подхватила тарелку. Стараясь быть как можно более осторожной, бережно, со всей аккуратностью наполнила ложечку. Поднесла к его губам... — Давай, золотце, прошу тебя, — голос вновь отчаянно задрожал от волнения. — Это всего лишь бульон. Я... я обещаю, тебе не будет больно. Невский медленно раскрывает глаза. Она видит, как отчаянно борются в нем две неведомые силы — одна, словно издеваясь, твердит о неминуемой боли, следующей за каждой новой тщетной его попыткой... другая, напротив, взывает к осознанию — пора, времени у него нет, и малейшее промедление способно теперь погубить его. Осторожно и недоверчиво открыл рот. Первый глоток оказался трудным... но боли не последовало. Московская роняет слезы, всматриваясь в каждое его движение. Стоило ему почувствовать нежный вкус тёплого бульона, внутри него словно что-то... изменилось. С каждым глотком сердце заходится в радости — он может... и сможет справиться. — Мой умница... — произносит тихонько. — Видишь? Ты сильнее, чем думаешь, дорогой. Ещё будешь? Он боязливо головой мотает — слишком живы в памяти события недавней ночи, когда лишняя пара ложек обернулась едва ли не кровавой трагедией. Маша понимающе кивнула, убирая тарелку подальше. Ему все ещё тяжело... и наверняка по-прежнему больно. Но начало положено, и это главное. Так, медленно и по чуть-чуть, они справятся. И тогда ему уже ничего не будет страшно... и ей тоже.