Собака ест собаку

Рейн успевает одеться в вещи покойного индейца – штаны ему длинноваты, а вот мокасины оказываются в самый раз, – пока Каллигос после короткой перебранки выбирается из ямы вслед за Маражаем и помогает вылезти Инцендии. Тервантьяс нетерпеливо дергает ракушки у себя на поясе, не обращая внимания на кровь, медленно пропитывающую воротник его платья. – У нас есть время до того, как его хватятся, но лучше действовать быстро. Я полагаю, вам, как и мне, нужны лошади, – едва дождавшись того, как все они окажутся на поверхности, он срывается с места быстрым шагом, вынуждая их следовать за ним. – А чтобы добыть лошадей, вам нужно оружие. – И чтобы освободить Вортена. А еще неплохо бы разжиться парой ремней и какой-нибудь обувью, – добавляет Каллигос. – С последним я вам помогу, но с остальным – придется разбираться самим. Думаю, впрочем, для тебя, – он оборачивается, бросая на Каллигоса жадный, завистливый взгляд, – это не составит труда. Для остальных же у меня найдется пара-другая ножей. Все равно с собой все не заберешь, – он тягостно вздыхает, не замедляя шага, и вполголоса проклинает и привязчивых белых, и своих недалеких соплеменников. Тервантьяс суетливо передвигается по типи, складывая в подаваемые Развалиной сумки какие-то инструменты, склянки и, конечно, свои пояса с ракушками. – Если бы ты не привел сюда этих белых… – он походя тычет Маражая в грудь острым ногтем, не прекращая сборы, и тот неприятно улыбается. – А ты неплохо обустроился здесь. Как, полагаю, досадно бросать сейчас все это, сбегая от гнева Назракея… Тервантьяс громко шипит и что-то бормочет на ирокезском, но, похоже, инструменты и записи его волнуют сейчас куда больше, чем нахальный соплеменник. – А ты? – он бросает Рейну. – Неужели так уж невыносимо было подождать пару дней, пока за вас бы не заплатили и не освободили? Что у мальчишек за привычка всегда лезть на рожон? Рейн даже не собирается отвечать, переодеваясь обратно в свою одежду, оставляя из вещей покойного индейца только ремень и мокасины. Каллигос тоже находит среди вещей Развалины себе что-то по размеру – и еще пару бурдюков для воды, Инцендия, худая, как и Тервантьяс, примеряет на себя его ремни, оставаясь, впрочем, единственной босой – имеющаяся обувь ей заметно велика. Но ее запал не становится слабее от такой мелочи, как и от вида частично освежеванного тела своего охранника, и она вооружается длинным ножом сразу после Маражая, который забирает себе два наиболее пригодных для боя больших охотничьих клинка. Рейну остается короткий свежевальный нож, потому что недовольный разграблением Тервантьяс успевает прибрать в сумки пару оставшихся приличных клинков, но это все равно лучше стекла. Оглядывая типи последний раз, думая, не взять ли что-то еще, Рейн цепляется взглядом за висящую на стене черную деревянную маску. Поддавшись какому-то неясному внутреннему порыву, он снимает ее, бросает на землю и точным ударом пятки в середину, от которого боль прошивает всю ногу до самого бедра, ломает ее. Тервантьяс оборачивается на звук и сварливо причитает: – Да, давай, разгроми здесь все… и еще и приведи к нам Ту, Что Жаждет… – Ту, Что Жаждет?.. – недоуменно переспрашивает Рейн. – Так, ладно, нам нужен четкий план, – Каллигос явно через силу обращается к Маражаю. – Ну, где там твои хваленые идеи? – Лошадей будет раздобыть легко, – Маражай пропускает шпильку мимо ушей. – Обойдем стоянку по лесу до пастбища, за ним следит только пара человек, так что будете достаточно расторопны – и успеем убить их до того, как они поднимут тревогу. Вортена Серого отбить труда тоже не составит – его держат по эту сторону реки, в одном из типи неподалеку от леса, и есть шанс подойти незамеченными, когда никто не будет шататься вокруг. С Иремерисс сложнее. Мы сейчас на временной стоянке, но дальше, за рекой и пастбищем, построено несколько длинных домов. Там мы и найдем Иремерисс. Назракей же не стал бы задерживаться надолго, он обычно возвращается к своему племени сразу после совета, так что его и его людей мы не застанем. – Верно, – соглашается Тервантьяс. – Пыль из-под копыт их лошадей рассеялась еще на рассвете. – И зачем нам помогать тебе убить эту… Иремерисс? – спрашивает Каллигос. – По той же причине, по которой я помогаю вам спасти твоего прислужника, – парирует Маражай. – У нас сделка. И мы все связаны ей до тех пор, пока не покинем лагерь. – К тому же это шанс обезглавить хотя бы одно племя, – добавляет Рейн. – Военного вождя оно уже лишилось, осталась правительница. – В обычной ситуации вам бы понадобился еще и старейшина, но… к вашему счастью, его место в моем племени пока что свободно, – ухмыляется Маражай. – Так что Рейн ван дер Хейл прав – убив Иремерисс, вы обезопасите себя от посягательств Опустошительной бури… на какое-то время. – Что же, я никогда не откажусь убить больше дикарей, – Каллигос пожимает плечами, оглядывая остальных… и задерживает взгляд на Рейне. – Ну а ты, Рейн? Выглядишь так себе, – в его голосе снова прорезается эта незнакомая, чуждая Рейну отеческая нотка, и он только раздраженно отмахивается: – Чем переживать, лучше раздобудь мне ружье – с ним я буду выглядеть намного лучше, – и Каллигос сменяет выражение лица на привычную легкомысленную ухмылку: – Без проблем. – Звучит идиллически, но время не ждет. Идите, уходите, и, может быть, пока все отвлекутся на вас, мы с Развалиной успеем собрать все необходимое, – а Тервантьяс уже едва ли не выталкивает их из своего типи. Стоянку они действительно обходят без приключений, держась под укрытием сосен и густого можжевельника. В редкие просветы между курящимися типи видно, что индейцы ведут обыкновенную жизнь, таскают воду от реки, носят тяжелые шкуры, ведут повседневное хозяйство, возятся с детьми, завтракают возле затухающих ночных костров. Но эти пасторальные обрывки чужой жизни не вызывают у Рейна ничего, кроме раздражения: он жаждет добраться до того, что скрыто за ними – до ощерившейся острыми зубами Иремерисс, до темной душной хижины, где он чувствовал чужую кровь во рту, пока его избивали, до тесного круга вождей, которым оказалось недостаточно этой простой жизни и которым нужно было замахнуться на его, Рейна, земли, тело и золото. За пастбищем, как и сказал Маражай, следят двое – совсем дети, мальчишка и девчонка лет восемнадцати. Они пьют молоко из большого кувшина, сидя на траве, смеются и воркуют о чем-то, чему не суждено сбыться. Они вовсе не слышат бесшумных, невесомых шагов Маражая, и на тяжелые, такие быстрые шаги Каллигоса оборачиваются слишком поздно. Мальчик еще успевает потянуться к лежащим неподалеку ружьям, когда один и другой нож Маражая по самую рукоять входят ему в спину – на нежно-розовой рубашке моментально расцветают ярко-красные пятна, а Маражай, наступив на его так и тянущуюся к ружьям руку, вырывает один из ножей и наносит еще пару точных ударов, пока мальчик не затихает. Девочка же только тихо, сдавленно вскрикивает, когда Каллигос сгребает ее в свои медвежьи объятия и, легонько придушив, как птичку, одним сильным рывком ломает ей шею. – Упокой Господь их грешные души, – подошедшая Инцендия крестится и снимает с девочки мокасины, которые оказываются ей как раз по размеру. Рейн же пока приценивается к кремневому ружью – непоправимо старому и изношенному, но еще способному прикончить кого-нибудь нерасторопного. Второе ружье, по виду еще хуже первого, достается Инцендии. Рейн выгребает из карманов мертвого мальчика десяток бумажных патронов, и теперь они с Инцендией вполне себе представляют боевую единицу, в которой один может стрелять, пока другой перезаряжает ружье. Впрочем, Рейн надеется, что до этого дойдет в последнюю очередь, потому что шум выстрелов определенно привлечет внимание всего лагеря. В остальном же им везет и дальше: их лошади привязаны отдельно от основного мирно пасущегося табуна, видимо, на продажу, и черный жеребец Рейна встречает его довольным фырканьем. Животным безразличны пороки их хозяев, и кобыла Инцендии радостно переступает связанными ногами, роскошный огненно-рыжий конь Каллигоса тычется в его плечо мордой и ластится к его жестокой руке. Упряжи, кроме разве что веревочных недоуздков, на них, разумеется, нет, но патроны Простора – хозяева диких земель, и им не привыкать ездить верхом так же, как ездили когда-то их далекие предки. – Будьте здесь и будьте наготове, пока мы сходим за Вортеном: вдвоем мы не привлечем ненужного внимания, – обращается к Рейну и Инцендии Каллигос, забирая у последней нож и явно внутренне пересиливая свою ненависть к Маражаю. – Ваши штыки понадобятся позже, на той стороне реки, а пока что подготовьте лошадей. Переглянувшись, Инцендия и Рейн соглашаются с ним, а Маражай смотрит на него с удивлением и легким отвращением, будто Каллигос предложил ему вечную дружбу, но, кажется, тоже не возражает. Когда они уходят – Маражай возвращается тем же путем, которым они пришли, первым, низко пригнувшись, и его клинки едва не срезают блестящую от росы траву, за ним – Каллигос, чья громадная фигура согнулась до самой земли, – Рейн отвязывает своего жеребца и негромко обращается к потирающей щиколотку Инцендии: – Как ваша челюсть? – Терпимо. Спасибо, что спросили, – Инцендия, взяв у Рейна нож и перерезав стреножившую ее кобылу веревку, легонько морщится и, переборов чувство приличия, сплевывает в сторону. – Если же вы хотите знать, насколько мне жаль, что этот… индеец уже успел прибрать мои коронки куда-то и не оставил их в своих карманах… так вот, мне очень сильно жаль. Такая тонкая работа в наши дни стоят сумасшедших денег, но дело не только в этом. Распрощаться с фамильными перстнями и серьгами мне тоже жаль, но не потому, что за них можно выручить небольшое состояние. А потому, что эти… дикари, – она понижает голос, но он все равно звенит от ярости, и левую сторону ее лица прорезает строчка нервного тика, – посмели взять вещи, принадлежащие мне, посмели дотронуться до них своими черными от грязи лапами и, более того, смеют полагать, что те гроши, которые они выручат за них в первой попавшейся лавке старьевщика – это и есть истинная ценность всего вложенного в них мастерами труда и всех связанных с этими украшениями воспоминаний. – Я понимаю, что вы имеете в виду, – на самом деле Рейн ни черта не понимает Инцендию, для него, воспитанного в богатстве, но не знатности, вещи и деньги – лишь вещи и деньги, и будь в его юности нужда в последних – он тоже бы закладывал отцовские подарки, не особенно задумываясь об их истинной ценности. Но он видит, как это задевает Инцендию, и лицемерно соглашается с ней. – А вы хорошо держитесь, – тем временем замечает Инцендия. – Я вижу, что вам нелегко пришлось, хуже, чем мне. – Не стоило показывать зубы, – Рейн качает головой. – Но вы не жалеете, – не спрашивает, а утверждает Инцендия. – Была бы возможность, сделал это еще раз, – устало усмехается Рейн. Он невольно думает об этом – о том, чтобы укусить Маражая, и его мысли постепенно приобретают все более… телесный окрас. Укусить его шею, укусить его пальцы… ерунда, лезущая в голову из-за того, как он в очередной раз избежал смерти. Ерунда, о которой они говорили там, на дне ямы, несколько часов назад. Ни к чему не обязывающая ерунда. – И все же, несмотря на это, вы так спелись, – Инцендия потягивает шею и внимательно, почти осуждающе смотрит на Рейна. – После всего, что произошло, что он с нами, с вами сделал… – Вы же наверняка слышали о естественном отборе, Инцендия. Выживает тот, кто адаптируется. – Только не говорите, что сейчас будете прививать мне теорию дарвинизма. – Ни в коем случае. Но согласитесь, если бы мы сегодня только и делали, что уповали на милость Божию… – Кое-кому из нас только это и оставалось, – возражает Инцендия. – Я имею в виду, что еще было делать Каллигосу и мне, когда вы ушли, если только не уповать на то, чтобы Господь направил вас верным путем… "Уж если кто и направил меня, так точно не Господь", – думает Рейн, но не успевает ничего сказать – его прерывает выстрел, и Инцендия тревожно задерживает дыхание, напряженно высматривая хоть что-то поверх густого можжевельника, отделяющего их от стоянки. Секунду или две висит оглушающая тишина, но потом раздается первый крик, затем второй, и вскоре уши уже закладывает от воплей и выстрелов. Рейн поднимает ружье, Инцендия тоже, и они коротко переглядываются, без слов договариваясь о том, кто будет стрелять первым. К общему шуму прибавляется треск можжевельника, и они сразу узнают в легко продирающейся сквозь него громадине силуэт Каллигоса. За ним следуют еще более обычного осунувшийся Вортен, сжимающий окровавленный длинный нож, и кричащий что-то на смеси английского и ирокезского Маражай. Кажется, он что-то говорит про Иремерисс, но вслушиваться некогда, Рейн стреляет в пролом в кустарнике, в котором видит лезущих ирокезов, сбивая кого-то с ног, несмотря на совершенно негодный прицел, и чуть приостанавливая их, но понимая, что перезарядить ружье времени уже не будет. Он закидывает его за спину и хлопает Инцендию по плечу, под грохот ее выстрела, еще на секунды задерживающего ирокезов, хватаясь за гриву своего тревожно ржущего жеребца и через вспышку боли во вправленной Тервантьясом руке рывком забираясь ему на спину. Все тело двигается как из последних сил, но при этом, приникая к коню, Рейн первый раз после того, как пришел в сознание, чувствует необыкновенную ясность ума, и грохот выстрелов за спиной только приводит его в какой-то пьяный, отчаянный азарт. Точность стрельбы из старых ружей все же оставляет желать лучшего, и ни одна пуля не задевает стремительно скачущих среди вспуганного, бегущего от шума табуна лошадей и их всадников, они успевают подняться вдоль реки и скрыться на заросшем лесом холме. Маражай, возглавив их маленькую процессию, ведет их дальше каким-то своим путем, и через какое-то время все звуки окончательно затихают позади. Но еще через несколько минут он вдруг останавливается, разворачивая свою кобылу, и окидывает всех яростным взглядом. – Мы должны вернуться! – безапелляционно заявляет он. – В то пекло? Уволь. Разговор об этой твоей правительнице шел до того, как на нас ополчилось все твое племя. Теперь туда сунется только полный дурак, – Каллигос говорит неожиданно спокойно, с глубинным ощущением собственной правоты. – Но у нас сделка! – Маражай бросает полный ненависти взгляд на Рейна, но тот тоже качает головой. – Я помню о ней, но… сейчас не время. – Что значит "не время"? – Маражай выглядит опешившим, и Рейну даже почти что жаль его наивности. – Это значит, что сейчас мы туда не вернемся. Мы измотаны, у нас нет нормального оружия, разве что… это, – он брезгливо снимает с плеча ружье, – и, что важнее всего, теперь все знают о нашем побеге и, в отличие от нас, полны сил, чтобы в лучшем случае засадить нас обратно в яму. Но я помню о нашем уговоре и уже не меньше твоего хочу отправить Иремерисс и Назракея в могилу, так что дай нам время собраться с силами – и мы вернемся к этому разговору. Даю тебе слово. А пока ты можешь быть гостем в моей усадьбе… как только мы до нее доберемся, – под недоумевающими взглядами Каллигоса и Инцендии предлагает Рейн. – Что стоит слово белого человека? – отмахивается Маражай. – Нет, ты просто… использовал меня, – неясно, в его голосе больше ненависти или какого-то смутного одобрения. – Так безыскусно и просто! И унизительно… то, что ты, белый выродок, посмел… – он едва ли не задыхается от гнева, и Рейн осаждает его жестким окриком: – Прекрати эту истерику, – и Маражай вздрагивает, его белые щеки вспыхивают, как будто Рейн дал ему пощечину. – Я сказал, что даю тебе слово, и этого достаточно. Так что, если хочешь отомстить своим врагам, возьми себя в руки. Нам не помешала бы твоя помощь в том, чтобы вернуться домой, но, если нет, мы запросто отправимся на восток и рано или поздно доберемся до Простора, – Рейн держит ружье наизготове. – Так что, воспользуешься моим предложением или теперь сам по себе? Маражай смотрит на него молча, и ни одной эмоции больше не прочесть по его лицу. Дикий, гордый хауденосауни, он не привык к такому обращению, и ему явно претит каждое слово, сказанное Рейном, и больше другого, скорее всего, хочется в ответ вцепиться зубами ему в лицо – и Рейн, тоже взведенный ситуацией, чувствует, что не так уж возражал бы, – но все же он сдерживает гнев, и его губы дергаются в подобии улыбки. – Если мы хотим уйти, нам следует собраться с силами. Пока, возможно, в лагере еще не поняли, какую ценную добычу упустили, но как только об этом сообщат Иремерисс и успокоят лошадей, по нашим следами сразу пустят разведчиков и собак, так что нам нельзя будет останавливаться, пока мы не уйдем достаточно далеко. – Хорошо, – соглашается Рейн, снова перекидывая ружье через плечо, будто ничего и не произошло. – В таком случае веди. Почти целый день верхом сказывается на них всех плачевным образом. К вечеру Рейну кажется, что его спина, пульсирующая болью в ритм с головой, попросту переломится, стоит слезть с коня. Он еще несколько минут после этого просто стоит на месте, как и Инцендия. Каллигосу, Вортену и Маражаю это дается легче – кому благодаря мощным мышцам, кому в силу привычки, но усталость на их лицах все равно проступает явно. Каллигос и Маражай даже не находят сил собачиться друг с другом, разбивая лагерь, разводя костер – если пленников обыскали тщательно, то у Маражая забрали только оружие, и в его карманах находится даже огниво, – стаскивая можжевеловые ветви для постелей и набирая воду в бурдюки, пока Рейн и Инцендия отправляются на охоту. В щедром на дичь лесу для хороших охотников не составляет труда выследить и подстрелить одного из молодых оленей; звуки выстрелов раскатываются среди деревьев, но голод и усталость толкают их на этот опрометчивый поступок. Вортен единолично и, как всегда, молча разделывает зверя, и довольно скоро над маленьким лагерем уже плывет запах жарящейся оленины. Пресное мясо на вкус одинаково желанно и отвратительно. Ужасающе хочется соли и виски. К счастью, эта ночь хотя бы выдается теплой, и несмотря на то, что на лежание на можжевеловых ветках спина реагирует тупой ноющей болью, остальное тело все же находит в этом какой-то покой, и Рейн мгновенно проваливается в черный, усталый сон. Каллигос будит его часа через три, ласково тормоша за плечо, и Рейн, едва только проснувшись, сразу сталкивается взглядом с его блестящими в слабом свете костра дикими глазами; Каллигос нервно облизывает губы, так и не убирая руку и придерживая плечо Рейна, пока тот не садится, раздраженно потирая лицо. – Стоило дать тебе еще поспать, – Каллигос произносит это так, что становится ясно – ему только сейчас это пришло в голову, и Рейн качает головой. – Я в порядке, – это не так, но никто из них сейчас не в порядке. – Просто дай мне минуту. – Сколько тебе понадобится, – Каллигос отодвигается, и в этом движении проскальзывает какое-то сожаление, непонятное Рейну. Но он не привык забивать себе голову тем, что там себе думают другие. Когда он разминает плечи, потягивает поясницу до хруста и напивается, чуть умывается холодной водой, становится немного легче. – Все, иди спать, – он велит Каллигосу, забирая у него ружье, и тот устраивается на своих ветках, пока Рейн удобнее усаживается на своих, скрещивая щиколотки и вглядываясь в играющие между высокими худыми деревьями тени от их маленького костерка. Раскатистый храп Каллигоса скоро заполняет небольшую площадку между скалой и непроходимыми зарослями можжевельника, сливаясь с храпом Инцендии, и это несколько помогает отогнать сон. Рейн редко моргает, перебирая пальцами по стволу ружья, лениво раздумывая о том, выстрелит оно еще раз или все же взорвется в его руках, и проводит так, по ощущениям, около часа, когда просыпается Маражай. – Не спится? – негромко спрашивает Рейн, когда тот неуютно, как нахохлившаяся птица – даже его обыкновенно неестественно гладкие пучок и коса пушатся торчащими волосками, – садится, ежась, и пьет из бурдюка. – Проще было бы спать под канонаду, чем рядом с твоими дружками, – устало и сонно язвит Маражай, и Рейн хмыкает. – Если ты уже не будешь ложиться, я могу пойти спать. – А сейчас уже мое время? Потому что если нет – то нет, – Маражай потягивается с сочным хрустом. – М-м, ладно. Что тогда будешь делать? Строить планы мести Иремерисс? – Возможно. Не твое дело, – Маражай медленно поднимается, вытягиваясь всем худым, длинным телом, и отходит отлить. Рейн возвращается к меланхоличному созерцанию дикого леса и, протянув ветку, шевелит затухающий костерок. Когда Маражай снова появляется в поле его зрения, он предлагает: – Садись ближе. Не хочу разбудить их разговором. – А с чего ты взял, что я буду с тобой разговаривать? – фыркает Маражай. Но все же, поразмыслив, добавляет: – Не думаю, что их что-то разбудит, – он пинает шишку, и та врезается в бок Каллигоса, на что тот сонно ворчит и переворачивается на другую сторону. – Беззащитные, как младенцы, – разочарованно вздыхает Маражай. И, развернувшись на пятках, решительно шагает к Рейну, садится рядом, когда тот двигается в сторону. – Ну, о чем ты хотел поговорить, Рейн ван дер Хейл? – его внимательные влажные глаза кажутся почти черными в темноте, и он опять птичьим движением склоняет голову набок. – Просто хочу что-то узнать о тебе, раз уж пригласил в свой дом. Например… ты очень хорошо говоришь по-английски. – В отличие от тебя. – В отличие от меня, – тихо смеется Рейн. – Тебе никак не дается этот межзубный звук, – Маражай щурится. – Я из-за этого понимаю только половину того, что ты говоришь, – он явно лжет из своей обычной склочности, и Рейн продолжает улыбаться. – В таком случае ты неплохо достраиваешь по контексту. Так что, возвращаясь к тому, насколько ты хорош в языке… даже немного зная тебя, я никогда не поверю, что ты выучил его добровольно. Маражай облизывает губы. Потом ухмыляется. – Это было наказанием. Одно из моих первых нападений, когда я еще был мальчишкой, было… недостаточно успешным, и Иремерисс приказала Тервантьясу обучить меня вашему уродливому языку – якобы чтобы я мог приносить хоть какую-то пользу племени, лично уговаривая скот зайти в клетку. Пять лет почти ежедневных занятий… это было бы пыткой, даже если бы Тервантьясу не приходилось наказывать меня за непослушание… в своей манере. А в мастерстве владения хлыстом и другими… полезными для учителя инструментами, в разнообразии их применения он уступает разве что мне самому. – Так ты, должно быть, ненавидишь его. – Нет. Ни в коей мере. Он хорош как целитель, в чем я не раз убеждался сам, он обучил меня мастерству ядов, он… всегда знал, чего мне может хотеться в более… личном плане. – Вы были любовниками? – откровенно, но без особенного интереса спрашивает Рейн, и Маражай неприятно смеется. – Любовниками? Твоему разуму обязательно так упрощать все, что он наблюдает? Нет, я говорю о вещах более интимных… о боли физической и душевной. – Ты много говоришь об этом. В таком случае, я полагаю, ты даже получал некоторое удовольствие от этой… пытки изучением языка. И вовсе не ненавидел Иремерисс за нее, – лукаво подмечает Рейн, и Маражай цокает языком. – Ты неверно понимаешь даже такие простые вещи… – Я просто подшучиваю над тобой, – перебивает его Рейн, безобидно поднимая ладонь. – Вы никогда так не делаете? – но Маражай не удостаивает его ответом, и Рейн спрашивает его еще: – Так как ты относишься к Иремерисс? С одной стороны, ты вроде бы всерьез ненавидишь ее, с другой, ты так долго подчинялся ей во всем… – Что я чувствую к своей сестре – тебя не касается. Но… – Сестре? – Рейн приподнимает бровь. – Да. Мы делим одну кровь и появились на свет из одной материнской утробы. Но, – продолжает Маражай, – знаешь ли ты, в чем важное отличие между мной и тобой, Рейн ван дер Хейл? – И в чем же? – Я умею принимать вещи такими, какие они есть. Я знаю свое место. И до тех пор, пока обстоятельства не сложатся удачным для меня образом, я буду смиренно выжидать. Ты, как я вижу, – он окидывает взглядом Рейна, всего покрытого синяками и кровоподтеками, – выучен по-другому. Как и моя сестра. Она может склонить голову, но только ради того, чтобы вцепиться в брюхо. И это чем-то… привлекает, – он опять говорит откровенно и проводит языком по кромке верхних зубов. – Ты, верно, хочешь знать, так же ли привлекает меня твоя… покорность, – не спрашивает Рейн, и Маражай лающе смеется, нагло смотрит на него из-под полуприкрытых век. – Пожалуй, я справлюсь с тем, чтобы оставить твои откровения до другого раза, Рейн ван дер Хейл. Сейчас уже мое время, так что можешь ложиться спать. Если, конечно, доверяешь мне настолько, чтобы уснуть, пока я бодрствую, – он еще щурится, и Рейн отвечает ему усталой улыбкой: – Но стоит чуть ослабить повод, и ты уже мнишь о себе слишком много. Я запомню это. Следующим утром Рейн жалеет о том, что вообще появился на свет. Измученное тело болит еще сильнее, чем прежде, и каждое движение отдается резкой ломотой в спине. Холодные мясо и вода в обещающий быть теплым, но пока еще прохладный день вроде бы подкрепляют силы, а вроде бы и не лезут в горло. Понуро усевшись на лошадей, они продолжают свой путь, пока немногим позже полудня, когда солнце уже достаточно согревает их продрогшие, ноющие кости, не встречают первых людей. Какие-то скверно выбритые пастухи в потрепанных кожаных куртках сперва относятся к ним настороженно, поднимая ружья и с особенным опасением глядя на Вортена и Маражая, но после недолгого разговора признают в Каллигосе владельца своих земель и бросаются ему – и заодно остальным – на помощь. В скорейшие сроки им запрягают свежих лошадей, и хотя и предлагают послать за коляской в поместье, и Каллигос, и остальные патроны отказываются, желая как можно скорее оказаться в месте, которое можно назвать домом. Дальнейший путь, в тепле от солнца и шерстяных пончо, на оседланных лошадях и с флягой посредственного виски, пролегает почти что легко и приятно, и уже ближе к вечеру все взволнованное семейство Каллигоса встречает гостей. Горячая ванна, свежая одежда, обезболивающий укол, сделанный вызванным из города семейным доктором и, наконец, обед в столовой, самое меньшее наполовину занятой охотничьими трофеями Каллигоса, приводят Рейна в доброе расположение духа. Все четверо старших сыновей Каллигоса наперебой задают вопросы, с искренним восхищением любуясь отцом, с несколько меньшим – Рейном, своим ровесником, явно побаиваются Инцендии, игнорируют приглашенного сегодня за общий стол Вортена и то и дело пялятся на Маражая, который, к удивлению, и слова не говорит, со скрываемым любопытством оглядывая столовую. Миссис Винтерскейл же, не приставая к немного приукрашивающему их похождения мужу и слушающим, открыв рты, сыновьям, скромно, но настойчиво ухаживает за Рейном за столом, поочередно предлагая ему попробовать то индейку в бульоне, то жаркое из дикого козленка, пойманного одним из мальчиков, то кофе, то римский пунш, то фруктовое мороженое. Чуть-чуть менее любезно она предлагает все это и Инцендии, которой, кажется, тоже побаивается, а индейцев и вовсе обходит вниманием, но все равно оставляет за собой самое приятное впечатление. Искреннее материнское сочувствие, которое Рейн улавливает в ее голосе, когда она вежливо расспрашивает его об их злоключениях, могло бы настроить его на меланхолический лад, но по большей части ему все равно, и он только рад наконец оказаться в тишине, после обеда отправляясь в одну из гостевых спален. Сон не идет какое-то время, и он просто лежит на накрахмаленных простынях, немного беспокоясь о том, что Каллигос решит зайти к нему, нарушив последнее негласное правило, оставляющее их в рамках приличия, но этого все никак не происходит, и он начинает покойно, размеренно дышать, зная, что, случись с ним приступ, на прикроватной тумбочке ждут привезенные доктором шприц и несколько ампул атропина. В какой-то момент его ноздрей касается немного раздражающий, но терпимый запах табака, и он понимает, что не только ему не спится, хотя, казалось бы, они все так устали, что должны были уснуть, едва коснувшись подушек. Рейн поднимается, кутается в оставленный ему цветастый кашемировый шлафрок и обувается в мягкие домашние туфли, выходит в опоясывающую второй этаж дома открытую, построенную на итальянский манер галерею. Каллигоса он находит лежащим на скамье, застеленной пледом, с мягкой подушкой под головой. Молча останавливается, и когда Каллигос садится, опускается рядом с ним. – Мне затушить? – Каллигос спрашивает про сигару в своей руке, но Рейн качает головой. – Нет. Приятно пахнет, – он снимает туфли и вытягивает босые ноги, подставляя их легкому летнему ветерку. Странно, что ветер остался тот же, а ощущения от него теперь совсем иные. Может быть, Каллигос думает о том же, может быть, совсем о другом. Так или иначе, они молчат, и только дымящаяся сигара то и дело освещает лицо Каллигоса в темноте. – Мы ведем себя совсем как чужие люди, – наконец тихо говорит он, и Рейн вздыхает. – Да. Иногда, – так же тихо отвечает он. – Иногда меня это раздражает. Очень сильно, – прибавляет Каллигос, дымя своей сигарой. – Например, тогда, когда ты один ушел с этим… не потому, что я думал, что ты не вернешься, нет, ты, малыш, нигде не пропадешь. Но иногда, когда ты возвращаешься, мне хочется больше… – он не договаривает. – Рядом с тобой, конечно, и ярмарочный великан покажется крошкой, но больше не зови меня так, – без обиды говорит Рейн, и Каллигос смеется. – Не буду. Хотя это и так. – Ты имеешь в виду, что иногда беспокоишься обо мне? – наконец после долгой паузы спрашивает Рейн. – Это странно? – Не знаю, – Рейн покачивает босой ногой. – Я имею в виду, что если бы кто-то так забрал мою жену, мне было бы положено рвать и метать, зубами выгрызть себе путь из той ямы, но когда ты уходишь, а потом возвращаешься ко мне, я не могу даже… – Каллигос раздраженно рычит, прикусывая кончик сигары. – Таков порядок вещей, – Рейн пожимает плечами. – Но что, если я не хочу, чтобы таков был порядок вещей? Не сегодня. Не сейчас. Сейчас ты здесь, со мной, – Каллигос накрывает ладонью колено Рейна, и того от этого окатывает не жаром, но теплом. Впрочем, ненадолго – Каллигос уверенно ведет рукой выше, по его бедру, сминая шлафрок и ночную рубашку, и даже в измученном избиением, сном на холодной земле и часами езды на неоседланной лошади теле это отдается очень приятно. Грубая рука со сбитыми костяшками накрывает член неожиданно мягко, вспыхивает ароматная сигара, дым которой Каллигос вдыхает, где-то вдалеке изобретательно щебечет и свистит пересмешник. – Прямо здесь, в десятке футов от твоей спальни? – Рейн поднимает бровь. – Почему нет? Все спят, – Каллигос полуложится на скамью, подкладывая подушку под спину, и берет его за руку. – Иди ко мне. Я прошу тебя, – добавляет он, когда Рейн так и остается сидеть. – Я прошу тебя, Рейн, – и Рейн сдается, подбирает ноги и укладывается на Каллигоса, между его раздвинутыми бедрами, прижимаясь так… плотно. Они сперва медленно, словно бы неуверенно целуются, не закрывая глаз, жарко притрагиваясь губами, пока Каллигос не вздыхает, впуская язык Рейна в свой рот. Поцелуи становятся крепче, резко отдают табаком, и Рейн чувствует, как твердеет член Каллигоса, как приподнимается его собственный, и немного перекладывается, так, чтобы они соприкасались и терлись друг о друга. У него так и не становится совсем твердым, но все же это донельзя приятно, и он шепчет Каллигосу на ухо о том, как ему хорошо между его раздвинутых ног, и как он хотел бы сейчас войти в него, трахнуть его, прямо здесь, почти напротив спальни его жены. – Тш-ш, – а Каллигос только негромко смеется, оставляя сигару в напольной пепельнице, и просовывает руку между ними, подраспахивает свой шлафрок и шлафрок Рейна, неудобно задирает его ночную рубашку, пока их члены не соприкасаются кожа к коже, и тогда тесно обхватывает их ладонью, сжимает, ласкает вместе. Рейн молча, утомленно ложится Каллигосу на грудь, позволяя ему дрочить им слабыми движениями руки, чувствуя, как у него все же постепенно, но крепко встает, чувствуя притирающийся горячий, толстый член и собственную выступающую смазку, подтекающую на головку Каллигоса; тот собирает липкие капли большим пальцем, обводя обе головки, сдавливает их в ладони и снова медленно оттягивает с них кожу, водя рукой немного вниз и вверх. – Ты действительно хочешь того, о чем сказал? – все так же шепотом спрашивает Каллигос, и Рейн уверен, что его щеки красиво порозовели от легкого возбужденного румянца. – А ты хочешь? – он тоже тихо спрашивает, касаясь теплой щеки Каллигоса, наконец-то выбритой, но все равно шершавой. – Так, что терпения уже нет, – Каллигос легонько рычит, почти дергая оба члена и отпуская, развязывая пояс своего шлафрока, так что его полы соскальзывают в стороны, обнажая нижнюю половину его тела. – Ты ведь понимаешь, что придется попросить? – выдохом по коже спрашивает Рейн. – Даже сейчас? – чуть громче рычит Каллигос, и Рейн мягко целует его в щеку. – Даже сейчас. – Тогда трахни меня. Здесь. Сейчас, – Каллигос просит отрывисто, и его глаза, видит Рейн в слабом свете луны, помутнели от возбуждения. Холодный ветерок пробегается по ногам и загривку, но отчего-то только усиливает желание. – Здесь и сейчас, в десяти футах от спальни твоей жены? – Да. Я прошу тебя, Рейн, – голос у Каллигоса едва слышный, но твердый, даже на мгновение не вздрагивает, и Рейн сплевывает в руку, смазывается хоть так. Но член у него небольшой, собственной смазки и слюны должно хватить, даже если будет немного больно. Он чуть перекладывается, опираясь больше на правую руку, и, помогая себе левой, медленно заправляет твердый член, чувствуя, как хорошо принимает его горячий, туго растягивающийся зад; Каллигос тяжело вздыхает от удовольствия, запрокидывая голову, и Рейн сдерживается, чтобы не засмеяться. – Никто никогда не поверит, что ты так любишь, чтобы тебя ебли, – он наклоняется и прикусывает мочку уха Каллигоса, постепенно двигаясь в нем; скамья слишком узкая, и тело все болит, холодный ветер все сильнее задирает шлафрок, а плед соскальзывает под коленями, но ему так хорошо и тепло, горячо внутри, и вся его мысль, вся суть сейчас сводится к тупому желанию трахнуть Каллигоса Винтерскейла, засадить ему поглубже и кончить в него. Мощная загорелая шея так и манит для укуса, но Рейн только удобнее хватается за нее рукой, проводит по ней языком, все быстрее двигая бедрами. Шелковая рубашка, вся эта одежда так мешается, но такая тугая дырка компенсирует это сполна, и сейчас Рейну все равно, выйди на галерею хоть все семейство Винтерскейлов, он поимеет их мужа и отца и закончит у них на глазах, о чем и сообщает Каллигосу, чьи веки так и дрожат от откровенной похоти. Дыхание перехватывает, но и тело уже готово к разрядке, Рейн не сдерживается, спуская босую ногу на пол, ставя ее рядом с ногой Каллигоса, и берет его за бедра, быстро двигаясь. – Я сейчас уже кончу. Внутрь, – он предупреждает, но не спрашивает, и ему безразлично, что Каллигос кивает, он двигает бедрами еще несколько раз, плотно вжимаясь между его раздвинутыми ногами, и чувствует, как сладко, горячо течет глубоко в растраханную дырку его сперма. Рейн снова мысленно поминает и Господа, и дьявола, а потом его голова становится совсем пустой, он только замечает, что часто дышит, и силой успокаивается. Каллигос, весь разгоряченный, смотрит на него несколько секунд и после молча обхватывает свой налитой член несколькими пальцами и, дыша ртом, быстро дрочит его. Рейн вынимает и без стеснения просовывает в его мокрый зад два пальца, растягивает и трахает его ими как следует, пока Каллигос не выдыхает с тяжестью и не кончает густо и обильно прямо на свой крепкий, подтянутый живот. – Даже если она не проснулась до сих пор, то поймет все, когда ты вернешься, – Рейн с удовольствием вдыхает запах его тела, его пролившегося семени. – Пусть. Мне все равно. Надоело, – Каллигос только отмахивается и тянет к себе его руку, целует ободранные кончики пальцев. Рейн смотрит на него и думает, что он очень красивый сейчас, растрепанный, нервно улыбающийся, в распахнутом шлафроке, с блестящей лужицей семени на плоском животе. – Что же мы с тобой наделали… – он риторически спрашивает, проводя пальцами по шее Каллигоса, по его покрытой легкой порослью груди, но тот все равно отвечает: – Просто занимались любовью, Рейн, – и щеки Рейна вспыхивают от этого, и он радуется, что сейчас слишком темно, чтобы Каллигос это увидел. Возбуждение уже оставило его, и все эти нежности… – Сейчас ты пойдешь спать. Можешь вытереть живот и надеть кальсоны, но не смей оправляться. Я хочу, чтобы утром, за завтраком, когда ты будешь сидеть рядом со своей любезной женой, и я буду смотреть тебе в глаза, мы оба знали, что ты все еще наполнен мной. – А ты бываешь порядочной сволочью, Рейн, – смеется Каллигос. – Бываю? – Рейн садится, поправляя ночную рубашку, и надевает туфли на озябшие ноги. – Местами мне думается отходить тебя по заднице, а потом залюбить до одури, – Каллигос смачно потягивается всем своим сильным, пышущим жаром телом. – Хм. Что же, если с такими грезами тебе лучше спится… – Рейн ничего не имеет против безобидных сладких фантазий. – Мне лучше спится, когда ты меня хорошо выебешь, – Каллигос снова смеется, так цинично, и Рейн поднимается, поддевает его подбородок и долго изучает его открытое, как у юноши, лицо. – Я сделаю все, как ты скажешь, – наконец говорит Каллигос, так и улыбаясь, и Рейн улыбается ему в ответ. – В таком случае хороших снов, – и он возвращается в комнату, оставляя Каллигоса смотреть ему вслед, по-мальчишески запрокинув голову. Когда Рейн открывает глаза утром, его постель сильно смята беспокойным сном, но и тело, и разум чувствуют себя довольно-таки отдохнувшими. Отек с глаза особо не спадает, и внешний вид еще оставляет желать лучшего, но, по крайней мере, видит он так же хорошо, как и раньше. Ходить тоже пока все так же больно, зато рука чувствует себя намного лучше, и в целом, садясь вместе с Маражаем в коляску, на которой все же настаивает миссис Винтерскейл – что бы она себе ни думала, она и вправду остается столь же любезна, – Рейн находится в довольно бодром расположении духа. Маражай, демонстративно отказавшийся от свежей одежды, прикрывает глаза, так же демонстративно показывая, что не желает разговаривать. Но с Рейном этот трюк не пройдет. – Ты ведь понимаешь, что рано или поздно тебе придется переодеться? – он без стеснения пересаживается на сторону Маражая, чтобы не щуриться от солнца, и тот недовольно приоткрывает один глаз. – Зачем? – наконец лениво спрашивает он. – Потому что я не собираюсь терпеть то, как по моему дому будет разгуливать грязное чучело, – спокойно, как маленькому ребенку, объясняет Рейн. – Я не грязный, – открыв и второй глаз, возражает Маражай. – Вчера, когда я принимал ванну, мне всю одежду перетряхнули и начистили щеткой, – он сообщает об этом так недовольно, что Рейн смеется. – И ты никому не сломал руку за такое святотатство? – Я похож на дикаря? – Маражай приподнимает высокую бровь. – Не знаю, – очень серьезно отвечает Рейн – и вдруг резко придвигается почти вплотную к Маражаю, вдыхает воздух у его шеи и волос. – Ты пахнешь корицей и мятой, так что вроде бы похож на цивилизованного человека, – он говорит негромко перед тем, как отодвинуться обратно, оставив Маражая с легонько удивленным взглядом. – Но цивилизованный человек знает, что ему нужно иметь несколько костюмов. Так что, пока ты мой гость… тебе вряд ли будет по размеру что-то из моего гардероба, значит, мы вызовем портного. Или закажем что-то в индейской лавке, если тебе так будет привычнее. – Ты имеешь в виду тех, кто… смирился с вашим господством, принял ваше христианство и обрядился в ваши одежды? – Маражай цедит сквозь зубы. – Да, именно их, – кивает Рейн, и в разговоре повисает неприятная пауза. Они молчат какое-то время, пока Маражай наконец не обращается к Рейну: – Прикажи остановиться. У меня живот крутит после вчерашнего ужина. Рейн коротко просит возницу притормозить, и, пока Маражая нет, лениво думает, что, действительно, тому должно быть непривычно такое обилие специй, масла и сахара, какое принято у белых. Когда же Маражай возвращается – выглядя немного свежее, – и они продолжают поездку, Рейн не может удержаться: – И что же, не скажешь ничего о том, какие излишества представляют собой наши обеды? – Нет. Представь себе, – а Маражай только хмыкает, снова смотря на него из-под полуопущенных век. – Вы едите сливки, слуги допивают за вами остатки молока, это понятный мне порядок вещей. – И что же? Тебе понравилось что-то из сливок? – Ты говоришь, будто сам готовил всю еду и теперь хочешь, чтобы я похвалил ее. – Может быть, я просто хочу, чтобы мои повара готовили для тебя то, что тебе нравится, – пожимает плечами Рейн, – а не то, от чего у тебя будет крутить живот. – Осторожно, Рейн ван дер Хейл. Внезапную доброту легко принять за слабость, – склабится Маражай. – Урок первый. Не путай вежливость с добротой. Немногие белые люди будут вежливы с тобой, но те, кто будет – о, будь с ними осторожен не менее, а даже более, чем с другими. И никогда не полагай, что знаешь их намерения. – Я услышал тебя, – сощурившись, после короткой паузы говорит Маражай. – Впрочем, сейчас за моими словами не кроется никакого злого умысла. Мне просто ничего не стоит облегчить тебе жизнь, так что, если захочешь, можешь обращаться на кухню и просить приготовить себе что-нибудь. Я разрешаю, – Рейн снова пожимает плечами. – Вы, белые, во всем стремитесь облегчать себе жизнь, – замечает Маражай, на что Рейн смеется: – А к чему ее затруднять? Она и сама с этим прекрасно справляется. – Накануне ваш целитель, – а Маражай как будто не обращает внимания на ответ Рейна, – хотел вколоть мне что-то, чтобы, как он сказал, снять боль. Зачем вы это делаете? – Чтобы… не знаю, не страдать? – Рейн продолжает улыбаться, но Маражай остается серьезен. – Отказываясь от боли, вы добровольно обрекаете себя на немощное состояние. При должной привычке боль тонизирует, держит тело твердым, а взгляд ясным. Заглушая же ее, вы становитесь изнеженными, капризными, и противнику ничего не стоит обнаружить вашу скрытую снадобьями слабость. – Если ты говоришь о дикой собаке, на которой нужно затянуть душащую цепь, или о необъезженном жеребце, нуждающемся в хлысте, я соглашусь с тобой. Что же до человека… меня куда лучше тонизируют десятичасовой сон и рюмка холодного шнапса с утра, чем тупая боль в спине. И, судя по черным синякам под твоими глазами, тебе бы они тоже не помешали. – Я знаю о пользе сна. Синяки еще не сошли с тех пор, как… – с неудовольствием поясняет Маражай. – Как я укусил тебя, – уточняет Рейн. – Подло укусил. – После того, как ты подло усыпил и похитил меня, – замечает Рейн, и Маражай негромко смеется, показывая белые зубы. И переводит тему так резко, что щеки Рейна вспыхивают: – Ты пахнешь так, будто любил кого-то этой ночью. И хорошим табаком. Таким, какой курят Винтерскейлы, а не их прислуга и не Инцендия Чорда. Так что, кто бы это ни был, кажется, у меня теперь есть секрет для твоих друзей, который, я думаю, им не особенно понравится, – Маражай расплывается в неприятной улыбке. – Что же, вот и проверим, насколько хорошо ты умеешь эти секреты хранить, – беспечно замечает Рейн, удобнее откидываясь на спинку сиденья и в свою очередь безмятежно прикрывая глаза. Остаток пути они проводят в молчании, но Рейну почему-то кажется, что Маражай хочет этого уже не так сильно, как раньше.