Собака ест собаку

– И все же это предприятие грозит оказаться довольно затратным, – Инцендия Чорда придерживает поводья, уверенно покачиваясь в седле роскошной игреневой кобылицы; ее стройная фигура сегодня облачена в строгую блузу с высоким воротничком, темно-зеленый жилет и туго подпоясанные мужские штаны из толстой воловьей кожи, лицо покрыто пудрой, а рыжие волосы, как и всегда, заплетены в высокую косу. – Нанимать людей бороться с заразой становится тем дороже, чем дольше эта борьба длится. А учитывая, что они и так получают двадцать пять долларов за каждого индейца, могли бы и установить более божеские цены. – Так привлекайте, привлекайте к нашей правой борьбе вашу семью, дорогая Инцендия, – смеется Каллигос Винтерскейл, обыкновенно одетый в красную клетчатую рубашку, джинсы и чапы; сейчас, весь в предвкушении хорошей охоты, с открытым, как у юноши, лицом, он выглядит куда моложе своих лет. – Это вам ничего не будет стоить, и я, как видите, так и делаю, – он бросает взгляд на Эвейна, своего младшего сына, едущего рядом, и тот вежливо улыбается Инцендии краем рта. Та же смотрит на него с сомнением и слегка поджимает губы. – Думаю, я найду своим наследникам лучшее применение, чем втягивать их в перестрелки с индейцами, – наконец скупо отвечает она. – Но сами не можете удержаться, – поддевает ее Каллигос. – Грешна. Как и все мы, – Инцендия все же слабо улыбается и мимолетно осеняет себя крестом. – Не могу спокойно смотреть, как эти животные расхищают мои владения, рука так и тянется к револьверу. – О, так я вас не осуждаю, наоборот, дорогая. Мне самому не терпится вскрыть этот гнойник, который мы обнаружили, – с предвкушением вздыхает Каллигос. – Инцендия, а я давно хотел поинтересоваться у вас как у человека наиболее сведущего, – вдруг встревает в разговор Эвейн, – как то, что мы делаем, а именно даже то чувство, которое вы описываете, согласуется с пятой заповедью? Рейн маскирует смешок за кашлем и переглядывается с Каллигосом; губы у того тоже вздрагивают, но он сдерживает улыбку. – С заповедью, которая касается человека, но не животного, Эвейн? – Инцендия приподнимает тонкую бровь. – Но все же они люди, Инцендия. Примитивные, необразованные, дикие и жестокие, но люди, – мягко возражает Эвейн, и на щеках Инцендии появляется раздраженный румянец. – И как только вы вырастили такого… добросердечного сына, Каллигос? – из ее уст это в последнюю очередь звучит как похвала. – Понятия не имею, – а Каллигос все же смеется. – Его больше воспитывали книги, чем я. – Неудивительно в таком случае, что его взгляд на мир до сих пор наполнен этой по-своему милой, но совершенно нежизнеспособной книжной наивностью, – вздыхает Инцендия. – Видите ли, мой дорогой Эвейн, я истово скорблю по всем этим несчастным индейцам, и будь моя воля, лично отправилась бы к ним с миссией и обратила их в праведную веру, помогла креститься и обрести тем бессмертие души. Но не все из них к этому приспособлены самой своей природой так, как товарищ вашего отца, – едущий рядом с Винтерскейлами Вортен негромко хекает в ответ на это, но не перебивает Инцендию. – И те, кто не приспособлен… разве не являются они врагами Его в силу своего опасного скудоумия? "Если отвергшийся закона Моисеева наказывается смертью, то сколь тягчайшему наказанию повинен будет тот, кто попирает Сына Божия"? Разве не являются они опасностью для слабых, больных, детей и стариков, которых так жестоко истребляют на своем пути, словно настоящие животные, людоедские хищники? И разве не должны мы как добропорядочные христиане не оставаться в стороне, бездействием своим потакая этим убийствам, но вмешаться, потому как "если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч"?.. – она говорит монотонно и мерно, как будто читает проповедь, и Рейн вполголоса обращается к Каллигосу: – Напомни, что на тебя нашло, когда ты решил взять его с собой? – Ему надо взрослеть, Рейн. Он намного умнее своих братьев, но слишком… мягкосердечный, – морщится Каллигос, тоже понижая голос. – И случись что дома, он опять отсидится за чужими спинами, а так ему придется показать себя. Так же, как и его старику. Надеюсь, сегодня нас ждет славная охота. – Тебя… возбуждает ее ожидание? – после паузы спрашивает Рейн, и Каллигос хмыкает. – Да. Возбуждает. Мало что так же сильно, как мысль о том, сколько краснокожих выродков сегодня падет от моей руки. – Мало что, но все же что-то? – не удерживается и лукаво спрашивает Рейн, и Каллигос не отвечает, только ухмыляется и слегка пришпоривает лошадь, направляя ее вперед. До старого кладбища осталось совсем немного, и все трое охвачены некоторым приятным волнением, но едут неторопливо, шагом, с двумя дюжинами сопровождающих. Опытные охотники, они не видят смысла спешить и слепо гнаться за добычей, как только та показывается на горизонте. Старое кладбище святой Кирены встречает их прохладной предвечерней тишиной. Под заволоченным тучами хмурым, пасмурным небом, между потрескавшимися, вытертыми и засиженными птицами надгробиями и деревянными крестами пионеров этих земель гуляет ветер, едва слышно шелестит кронами деревьев, разгоняет легкий туман, собирающийся в низинах. – А я говорила, что это будет пустая приманка, – Инцендия почти удовлетворенно кивает, окидывая взглядом кладбище, и слезает с лошади, снимает перчатки и затыкает за пояс, разминает пальцы. – В таком случае хорошо, что мы подстраховались, – Рейн останавливает своего вороного жеребца рядом с ее кобылой и спрыгивает на землю. Разумеется, они не были настолько наивны, чтобы сосредоточить все свои силы на этой встрече, и их ранчо сейчас также охраняются сильнее обычного, что и обходится им в круглую сумму, столь огорчающую Инцендию. – Где-нибудь сегодня эти твари да проявят себя, Инцендия, будьте покойны, – Каллигос тоже спешивается. – Да, жаль только потраченного… – первая стрела со свистом рассекает воздух и пронзает горло одного из личных телохранителей Инцендии, и он, схватившись за нее, валится с лошади вбок. Красивое высокомерное лицо Инцендии трогает легкое удивление, но не страх, а уже в следующее мгновение она укрывается за одним из надгробий, обнажая сверкнувший в слабом свете пасмурного дня револьвер. Соседняя же просевшая усыпальница достаточно велика, чтобы укрыть в своей тени Рейна, Каллигоса и Эвейна. Вортен, также пригнувшись за крошащимся надгробием, выглядывает из-за него и цепко, молча отмечает, откуда летят новые и новые стрелы, вонзающиеся в лошадиные бока и шеи, сбивающие шляпы, входящие между ребрами и ранящие бедра. В ржании лошадей, выкриках, отдаваемых командах сложно что-то разобрать, но скоро все стихает, когда наемники Рейна и Инцендии и бравые ребята Каллигоса рассредотачиваются среди могил; человеческих тел на земле остается лежать меньше, чем пальцев на руке. Но ожидание не затягивается надолго. Наемники, быстро сработавшись с парнями Каллигоса, постепенно продвигаются вперед и в стороны: стрелки, судя по всему, заняли удобные позиции в глубине кладбища, но можно попробовать взять их в кольцо. Под прикрытием стрельбы Вортена и оставшегося в живых телохранителя Инцендии Рейн тоже добирается до следующего склепа, прижимается к холодному камню. В груди немного тянет, и это совершенно не вовремя, но пока терпимо. – Вижу одного, – довольно замечает привалившийся рядом Каллигос и, взведя курок, высовывается из-за угла склепа, неспешно целится, укрытый падающей тенью. Одного выстрела ему достаточно, но азарт охоты не дает остановиться на достигнутом, и, раздраженно скользя взглядом по заросшим дальним могилам в поисках новой цели, он вдруг яростно вскрикивает: стрела с зазубренным наконечником глубоко вспарывает его плечо, разрывая клетчатую рубашку, и вонзается в землю. – Твою мать, срань же собачья, а… – вернувшись в укрытие, он шипит и с неудовольствием оглядывает руку, по которой живо струится темная кровь. – Жить будете? – Инцендия перекрикивает то и дело раздающийся грохот чужих выстрелов. – Да. Царапина, – отмахивается Каллигос. Рейн тем временем старается дышать спокойнее и тоже осторожно выглядывает из-за угла склепа. Замечает движение вдали, между крестами и, прищурившись, сразу стреляет. Долговязая фигура индейца заваливается на высокий крест, и они вместе падают на землю. Инцендия, кажется, тоже успевает убить одного, а дальше наемники уже делают свое дело, и скоро над кладбищем снова повисает тишина. Рейн проходит между забрызганными кровью надгробиями, окончательно успокоив дыхание, и, остановившись, слегка поеживается от прохлады. Инцендия отряхивает одежду от могильной земли, Эвейн стоит в стороне, беспокойно перебирая пальцами. Каллигос яростно переходит от тела к телу, которых наберется немногим больше десяти. – Вот же ублюдки, – он смачно пинает одно из тел – и улыбается, когда слышит в ответ слабый стон. Эвейн отворачивает лицо, замечает Рейн, когда его отец наклоняется и с яростной ухмылкой берет еще живого ирокеза за горло, приподнимая над землей. – А ну-ка приди в себя, собачье отродье, – он встряхивает индейца, пока тот не фокусирует на нем поплывший взгляд. – Это была твоя стрела? – Каллигос кивает на свое плечо, и ирокез что-то отвечает ему на своем языке, что-то очевидно презрительное. – Я так и думал, – и Каллигос вздыхает. И бьет индейца рукоятью револьвера в висок. И еще раз. И еще. Он как стервенеет и успокаивается только тогда, когда наконец слышит хруст кости, бросает давно уже безжизненное тело обратно на землю, часто, довольно дыша. Его собственная кровь и кровь ирокеза капают с его манжеты, костяшек пальцев и рукояти револьвера, и Рейн на мгновение задерживает дыхание, думая, что много бы отдал за то, чтобы Каллигос сейчас отдрочил ему этой рукой. Но это всего лишь мимолетная фантазия, а сосредоточиться стоит на делах насущных. – Что же, если вашего мальчишки здесь нет, значит, наши опасения не были напрасны, – с неудовольствием замечает Инцендия, но почти сразу в ее голосе появляется совсем другая, самодовольная нотка. – Впрочем, если он решился разграбить мое поместье, я с радостью посмотрю на его голову, которую принесут мне мои мальчики, так что предлагаю скорее найти наших лошадей. Каллигос кивает, стряхивает кровь на землю и вытирает рукоять револьвера своим шелковым шейным платком, и Рейн тоже соглашается с ней. Загоняющий лошадь всадник встречает их на четверти пути, когда они еще не успевают разделиться. – Мистер ван дер Хейл, мистер… – он взволнованно дышит, и только требовательный взмах руки Рейна заставляет его продолжить. – Ваше ранчо… Пожар… – Я же оставил их охранять… чертовы индейцы… – Рейн без раздумий пришпоривает коня, и Каллигос с Инцендией, несколько секунд помедлив и переглянувшись, отправляются за ним. Клеменция Версериан, управляющая ранчо в отсутствие Рейна, встречает его на фоне полыхающего пожара. – Помощник шерифа Скаландр уже прислал подкрепление из города и сам отправился в усадьбу, но свежие силы нам все равно не помешают, – ее обыкновенно аккуратно уложенные волосы растрепались на ветру, строгое темно-синее платье порвано понизу, а лицо испачкано копотью. Рейн обменивается парой слов с наемниками, и те быстрым галопом направляют лошадей в сторону усадьбы. – Что уже пострадало? – он удерживает тревожно переступающего и тянущего носом запах гари жеребца на месте, поглаживает его шею. – Это очень странно… но почти ничего важного, – неожиданно задумчиво отвечает Клеменция. – Горят в основном сараи и еще часовня, но ирокезам отчего-то не интересны животные, ни загоны со стадом, ни конюшни. Зато они крепко засели в самом доме, и хотя мы перебили их уже достаточно, они все равно отстреливаются, как бешеные. – Но почему?.. Ничего не понимаю. – Не знаю, что вам ответить, мистер ван дер Хейл. Скажу только, что они просто хлынули на нас из леса, и их было так много, что они смели всю охрану за несколько минут. Что бы им ни было нужно, сил они не пожалели. – Ну что ж, значит, самое время у них это и спросить, – Рейн кивает Клеменции и объезжает ее, направляя своего коня к усадьбе. Каллигос и Инцендия, закончив вполголоса переговариваться между собой, кажется, приходят к одному выводу. Связанные трехсторонним договором, они вынуждены помогать ближнему своему, попади тот в такую беду, чтобы назавтра эта же беда не пришла за ними. Так что их люди присоединяются к защите усадьбы, и они сами следуют за Рейном. Суета и гомон во дворе усадьбы сбивают с толку: люди живо носят песок и воду, тушат полыхающие тут и там пожары, на земле лежат окровавленные тела, сидят раненые, и Рейн крепко придерживает поводья нервничающего жеребца, проезжая мимо всего этого к дому. Миновав хозяйственную часть и оказавшись в тени окружающей дом рощицы, где расположившиеся наемники вместе с парнями помощника шерифа обсуждают дальнейший план действий, он спешивается, привязывает коня к дереву, на котором от жара в воздухе выступила темная, как кровь, смола. Обыкновенно теплые окна дома сейчас щетинятся выставленными из холодной черноты дулами ружей. Рейна уже ждут у порога: знакомый ему молодой индеец на сивой кобыле и индианка с выбритыми висками, на шее которой висит ожерелье из человеческих пальцев – ее он тоже уже видел раньше, во время одного из налетов заключенных. – Наконец-то, – индеец вяло взмахивает рукой в подобии приветствия, когда Рейн, переговорив с наемниками, медленно выходит к дому, останавливаясь на границе света и тени; внутри него зреет убежденность в том, что по нему не откроют огонь, пока они не закончат разговор. – А я уже начал думать, что ты так и сгинул на том кладбище. Отрадно видеть, что я ошибся: я очень сильно рассчитывал на то, что ты успеешь увидеть, что мы сделали с твоим домом. И сейчас я чувствую твой гнев… твою ярость и не жалею, что задержался… не смог отказать себе в маленьком удовольствии насладиться твоей болью. Потому что единственное удовольствие, которое вы, белые выродки, можете мне доставить – это ваше умение страдать. – Боль и страдание – не совсем те слова, – отмахивается Рейн. – Почему ты до сих пор не сжег усадьбу, не тронул животных? Ты же не рассчитываешь, что убьешь меня, и все это останется тебе? Что тебе нужно? – Что это значит? "Не те слова"? – но индеец пропускает его вопросы мимо ушей, хмурясь и даже как будто подаваясь вперед. – Значит, что это не те слова, – непонимающе и раздраженно повторяет Рейн. – Если ты хотел заставить меня страдать, недостаточно было просто устроить бардак в моем доме. Это всего лишь вещи, деньги. Если ты еще не понял, я их даже не считаю. Хотя меня и все равно злит то, во сколько мне обойдется твое… развлечение. Просто потому, что это выйдет куда дороже, чем ты весь стоишь с головы до ног. – Не жадничай, – а индеец как будто меняется в лице, но все же владеет голосом и держит себя в руках, – мертвецам это ни к чему. Довольствуйся тем, что я милостиво даю тебе возможность умереть в хорошей схватке. И прощай, – он понукает лошадь, и индианка довольно задирает голову и протягивает руку, явно рассчитывая, что он поможет ей забраться в седло. Но индеец только смеется, отпихивая ее ногой. – Настырная Тазарра. Я дарю тебе ее голову напоследок. Сдохнуть от рук белого выродка – для нее худшая участь. Тазарра яростно рычит и кричит на ирокезском, хватаясь за стремя его лошади, но он с силой толкает ее в грудь еще раз и поворачивается к окнам: – Сожгите здесь все, когда закончите с ним! – он кричит на английском, явно для того, чтобы Рейн тоже его понял, и бьет лошадь по бокам. – Будьте вы оба прокляты! – бросает Тазарра тоже на ломаном английском и выхватывает револьвер. Рейн отступает в тень, быстро доставая свой, и вечерние сумерки мгновенно наполняются грохотом выстрелов: времени, которое ушло на короткий разговор, наемникам вполне хватило, чтобы обойти дом с противоположной стороны и пойти на приступ. Бок резко обжигает болью, но Тазарра так близко, и все внимание Рейна за доли секунды сосредотачивается на ней. Выстрел – и сразу еще один, и она падает, валится на землю кулем, пока Рейн укрывается между хлипенькими деревцами. Впереди слышны крики, яростные и отчаянные, до боли знакомый раскатистый рев Каллигоса Винтерскейла, звон бьющегося стекла, перепуганное ржание оставленных снаружи лошадей. Бок горит огнем, Рейн прикладывает к нему руку, и та мгновенно становится мокрой от крови. Но некогда, некогда, это его дом сейчас смеют громить и разваливать на части, и он вытирает ладонь, удобнее перехватывает револьвер и выходит из-под тени деревьев к парадным дверям, чувствуя, как промокают рубашка и джинсы. Сегодня он забирает жизни еще троих. Тела выволакивают наружу уже в темноте. Белых парней полегло больше дюжины, набившихся в дом индейцев – немногим меньше трех десятков. Инцендия встречает Рейна во дворе, вид у нее растрепанный, но довольный, а пудреную щеку расчертил свежий шрам от скользнувшей пули. Сегодня им всем повезло. Подоспевшая Клеменция ахает, заметив расплывшееся бурое пятно на рубашке Рейна, и хотя кровь уже остановилась, она все равно немедленно хлопочет, чтобы созвать кого-то из оставшейся в усадьбе прислуги и обработать рану. – Что за славная охота была сегодня, – Каллигос легонько, рассчитывая силу, хлопает Рейна по плечу, следом за ним спускаясь по лестнице. – Такого крупного улова за один день у нас еще не было. – Это тот редкий случай, когда я соглашусь с вами, Каллигос, – кивает Инцендия; ее жестокие глаза горят праведным, но на время удовлетворенным гневом. – Конечно, многие потери и в наших рядах, но… видит Бог, эти славные ребята отдали свои жизни за благое, правое дело. – Да, да, определенно за благое, – крякает Каллигос, с неудовольствием пересчитывая тела своих работников. – И вы туда же, мистер Винтерскейл, – вновь появившаяся на пороге Клеменция всплескивает руками. – Что ж вам, господам, не сидится спокойно, обязательно надо лезть в самую гущу… – она бормочет себе под нос, оглядывая окровавленный рукав Каллигоса. – Прошу вас, проходите в дом, сейчас будет горячая вода и… – Это пустячная царапина, мисс Версериан, – отмахивается Каллигос. – И все же я посмею настаивать… – А я изволю откланяться, – перебивает ее Инцендия. – Уже довольно поздно, а до моей усадьбы путь неблизкий. – Вы могли бы остаться, миссис Чорда. Я велю приготовить гостевые спальни, – учтиво предлагает Клеменция, но Инцендия смотрит на нее, как на идиотку. – После того, что здесь устроили эти… дикие звери? Помилуйте. – Прошу прощения, миссис Чорда, – Клеменция низко склоняет голову, и Инцендия нарочито утомленно вздыхает, протягивая руку к поводьям подведенной ей игреневой кобылы. – Доброй ночи, – она легонько кивает Рейну и Каллигосу и ловко забирается в седло. Когда она покидает двор, Каллигос хлопает в ладоши. – Ну что же, а я лично не откажусь выпить. Эвейн, будь добр, проследи, чтобы уважаемые господа по справедливости поделили между собой деньги и скальпы и спокойно разъехались по домам, пока мы с мистером ван дер Хейлом осмотрим, что осталось от его драгоценных погребов, – велит он подошедшему сыну. – Надеюсь, после того, как обработают ваши раны, – Клеменция непреклонно скрещивает руки на груди, и Каллигос добродушно смеется. – Сдаюсь, сдаюсь на вашу милость, мисс Версериан. Дом и правда в ужасном состоянии, полы первого этажа все в грязи и крови, в окнах почти не осталось стекол, часть мебели разломана, испорчены ковры и шторы, на кухне побита посуда, а в гостиной раскиданы по полу и порваны книги, исполосованы лезвием картины, и отчищать, чинить все это придется не один день. Но пока Рейну достаточно и того, что ему промывают и перебинтовывают его легкую сквозную рану, и подают ужин в гостиной на втором этаже. Ничего вычурного, просто мясной хлеб, картофель с соусом, щавелевый пирог и немного виски, но достаточно сытно, горячо, сладко и крепко, чтобы избавить Рейна от начавшегося головокружения. Каллигос насыщается без стеснения, громко звеня приборами о тарелку, в то время как Эвейн ест аккуратно, как будто даже немного через силу и стараясь не привлекать к себе никакого внимания. Рейн вспоминает, что не видел его сегодня в доме, но не хочет поднимать эту тему. Зато ее не прочь затронуть Каллигос, как только приканчивает второй кусок пирога, утирает жирные губы салфеткой, отбрасывает ее на тарелку и отпивает большой глоток виски. – Сколько у тебя сегодня, младший? – он откидывается на спинку кресла, покачивая стаканом и требовательно глядя на сына. – Я не считал, – Эвейн откладывает вилку с кусочком едва тронутого пирога обратно на тарелку, с готовностью поднимая глаза на отца. – Ха. Он не считал. Сколько у тебя, Рейн? – Пятеро, – Рейн тоже промокает рот салфеткой. – Шестеро. На одного больше, Рейн, – самодовольно ухмыляется Каллигос. – Но это не так уж важно. Суть в том, что сколько бы их ни было, мы с тобой всегда знаем своих мертвецов. А он, видишь ли, не считал. – Кажется, их было двое… или трое… я не уверен насчет последнего, – голос Эвейна нервно вздрагивает. – Ты не умеешь считать до двух или до трех? Чему только тебя учила твоя мать? – а Каллигос легко раздражается, и, кажется, грозит разразиться буря. – Там было темно, и… – Там было темно, – издевательски передразнивает сына Каллигос и уже набирает в грудь воздуха для гневной тирады, когда Рейн неожиданно приходит Эвейну на помощь. – Я хотел поговорить кое о чем с тобой, Каллигос. С глазу на глаз, если не возражаешь, – он отпивает виски, прямо смотрит в темные от гнева глаза, и Эвейн выдыхает едва слышно, но с явственным облегчением, мельком глядит на него с благодарностью. – Раз мы закончили с ужином… пройдем в мой кабинет? Если, конечно, от него что-то осталось, – с сомнением добавляет он. – Ложиться все равно уже поздно, быстрее будет дождаться рассвета, – Каллигос тоже с сомнением бросает взгляд на частично занавешенные окна и поднимается, берет бутылку виски со стола. – Так что валяй, о чем хочешь потолковать? Кабинет Рейна находится в глубине коридора; зайдя внутрь, он ставит взятую из гостиной газовую лампу на столик у входа. – Так ты всерьез хотел поговорить, или?.. – Каллигос со смешком делает глоток из горла бутылки, и Рейн молча запирает за ним дверь. Ему приходится привстать на носки, но, по счастью, Каллигос улавливает его желание и наклоняется, целует его сам, жадно и глубоко, обхватывая перебинтованной рукой за шею и вызывая этим легкую возбужденную дрожь в плечах. И только тихий стон из глубины комнаты заставляет Рейна резко дернуться и отстраниться, машинально вытирая рот тыльной стороной ладони. Стон повторяется, и Рейн поднимает лампу, проходя дальше в кабинет. Ахиллеаса Скаландра он находит сидящим на полу за письменным столом, всего в крови с головы до ног. – Сохрани меня Господь… а я уже и не чаял вас снова увидеть, мистер ван дер Хейл, – он выдыхает сквозь кашель. – Ради всего святого, что вы здесь делаете? – Рейн ставит лампу на край стола и опускается рядом с помощником шерифа на корточки, оглядывая его на предмет ранений. Ахиллеас раздраженно сжимает обгоревшие губы. – Я собрал людей и прибыл, как только мне доложили о нападении, но даже помыслить не мог, что ирокезов будет столько… – он недовольно кривится. – Пока мои люди были заняты тем, чтобы отбить усадьбу снаружи, мне удалось проникнуть в дом, и они были повсюду. Окружили меня и решили… поразвлечься, – он прикрывает янтарные глаза. – Милостивый Господь, избавь меня от этих воспоминаний. – Вас пытали? Зачем? – Зачем? – Ахиллеас едва слышно усмехается. – Такова их природа, мистер ван дер Хейл. Им по вкусу… чужая боль. Им ничего не было нужно ни от меня, ни от вас, они ничего не спрашивали, ничего не искали в доме, просто… забавлялись. – Забавлялись? – Да. Но, как ни странно, я узнал кое-что полезное перед тем, как они отвлеклись на ваше появление, и я смог сбежать и спрятаться наверху. Они и не подозревали, что я понимаю их язык, и в процессе истязаний я смог узнать, что им все это время помогали ваши люди. Белые, я имею в виду, а не цветные. И не какой-нибудь один принужденный угрозами человек из прислуги, докладывающий о мелочах, а… я даже не знаю, сколько, – Ахиллеас снова кривит обожженные губы. – Понадобится время, чтобы вычислить этих… предателей, но, даю слово, я займусь этим, как только… приду в порядок, – его тело и вправду покрыто невообразимым числом ран и порезов, которые, хоть и не являются смертельными, определенно оставят ему новые шрамы. – Да, разумеется. Пойдемте вниз, мистер Скаландр, Клеменция окажет вам первую помощь, и мы сейчас же пошлем за доктором, – Рейн помогает помощнику шерифа подняться, но тот, стиснув зубы, осторожно отстраняется. – Не беспокойтесь, я и сам смогу спуститься. Не стоит вам тратить свое время, – он вежливо кланяется и, прихрамывая, направляется к выходу. Рейн провожает его, чтобы отпереть и затем снова запереть дверь. – Это все очень странно, – наконец устало говорит он, потирая переносицу. – Когда я полагал, что у них есть свои люди, я действительно думал о паре цветных слуг, а не о какой-то сплоченной братии. Да и зачем целой группе белых спутываться с ирокезами? – А меня вот не интересует, зачем, но очень интересует, кто, – Каллигос яростно сжимает руку в кулак и приваливается бедрами к письменному столу. – И что я с ними сделаю, когда либо Скаландр, либо мы сами найдем их. – Твои интересы всегда куда более практичны, чем мои, – замечает Рейн – и, глянув, как Каллигос еще жадно отпивает из бутылки, как кадык прокатывается по его небритой шее, через силу отмахивается от навязчивых мыслей об индейцах и их пособниках. – Но так или иначе, что толку сейчас сотрясать воздух? На чем мы остановились? – он подходит ближе и кладет руки на стол по обе стороны от бедер Каллигоса, прижимает его к столешнице, глядя снизу вверх, и тот сально ухмыляется, кажется, тоже решив, что всему свое время. – На том, что ты под надуманным предлогом отвлек меня от попытки взрастить в сыне хоть крохи мужественности, лишь бы только по-животному трахнуться, если я все правильно понял, – он глядит на Рейна немного нервным, возбужденным взглядом, и тот кивает, кладя ладонь на его простреленное плечо и несильно сжимая, сминая жесткую от засохшей крови ткань. – Именно так. Второй поцелуй выходит другим, медленным и затягивающим, с горьким вкусом виски и пороха; Рейн не спеша играет с чужим горячим языком, чувствуя легкую ночную прохладу, скользящую за ворот и ниже по груди вместе с тем, как Каллигос расстегивает пуговицы его свежей рубашки. Он раздевает Рейна быстро, но мягко, спускает рубашку с узких плеч, расстегивает чапы и джинсы. Дальше Рейн отстраняется и стягивает сапоги, разоблачается сам, только в какой-то момент, когда Каллигос расщелкивает свои ремни, кладет руку на его запястье, приостанавливая. – Не раздевайся совсем. Сегодня я хочу объездить тебя. Рассеченные шрамом губы Каллигоса вздрагивают от желания, и его член напрягается, натягивая джинсы. Рейн негромко смеется, быстро стаскивает оставшуюся одежду и остается перед ним нагим и возбужденным, с узкой безволосой грудью, перемотанным бинтами худым животом и торчащим вперед членом. Каллигос молча берет его в руку и ласкает, потягивает, заставляя Рейна возбужденно вздохнуть и скользнуть ладонью в его расстегнутые джинсы; он обхватывает живо твердеющий член и крепко сжимает, потирает его по всей длине, выправляя наружу. Они немного мастурбируют друг другу, снова медленно целуясь, пока члены не становятся совсем твердыми, и тогда Рейн толкает Каллигоса в свое кресло, забирается сверху. Оборачивается, достает из одного из ящиков стола приплюснутую жестяную баночку и хорошенько смазывает оба члена вазелином, сжимает их вместе и неторопливо, ласково дрочит еще, давая им так скользко тереться друг о друга в его ладони. – Ты хочешь этого, или?.. – сипло спрашивает его Каллигос, и Рейн качает головой. – Больше, – он приподнимается на коленях, придерживает член Каллигоса и направляет его между своих стройных ног. Толстая, хорошо смазанная головка очень туго проскальзывает в узкий зад, так сильно растягивает его, что даже больно, и Рейн задерживает дыхание. Но он хочет этой боли и с усилием, стиснув зубы, пропускает скользко вошедшую головку внутрь целиком; кажется, жарко ноющий бок снова начинает кровоточить, но это только возбуждает его сильнее – эта сладко утекающая из тела жизнь. Его член твердо дергается, прижимаясь к животу, и Каллигос обхватывает его своей здоровой ладонью, мягко сдрачивает, облегчая тугое проникновение, глядя на Рейна своими темными глазами, как дикий, но отчего-то замерший перед человеком пес. Смазанный член так хорошо, тесно входит глубже, Рейн неторопливо принимает его в себя, слегка помогая рукой, пока наконец не садится на бедра Каллигоса. Чувствуя обжигающий румянец на щеках, он медленно дышит ртом; в груди опять неприятно тянет, но, может быть, сегодня ему будет везти до конца. Обвив руками мощную шею, он начинает двигаться, вызывая у Каллигоса придушенный стон сквозь зубы, мягко объезжает, трахает его, рвано вздыхая от того, как глубоко так входит его толстый изогнутый член. Кресло безбожно скрипит, и приходится двигаться куда медленнее, чем хотелось бы; Каллигос глухо рычит, хватая Рейна за бедра и плотнее насаживая на себя, но еще не переходит грань, о которой они оба пожалеют. В конце концов, его сын все еще в доме – и это отчего-то особенно возбуждает Рейна, сам факт того, что плоть от плоти его любовника сейчас сидит в его гостиной и, зевая, терпеливо ждет, пока его отец как следует наебется с ним. Восхитительно. И еще более восхитительно становится, когда Каллигос не выдерживает и подхватывает его под бедра, без труда поднимает и укладывает спиной на письменный стол. Мир сладко переворачивается, Каллигос шире раздвигает его ноги и наконец входит в него достаточно сильно и жестко. Рейн запрокидывает голову, накрывая лицо рукой, и стискивает зубы, потому что это так хорошо – как быстро и грубо Каллигос трахает его, больно схватив за ляжки и натянув на свой член. Он почти не вытаскивает, чтобы бедра не так шлепались о бедра, только наваливается сверху, снова находит губы Рейна и накрывает их своими. Воздуха не хватает, в груди постепенно разгорается тяжелая боль, и Рейн хватается за короткие волосы Каллигоса, едва не до следа кусает его за нижнюю губу, на что тот только смеется, но все же отстраняется и снова принимается быстро, неаккуратно дрочить его член. Это чистая эйфория, примитивная животная случка, и Рейн задыхается от того, как глубоко и легко толстый член входит в его расслабившуюся, растянутую дырку, как приятно сжатый кулак скользит по его собственному хорошо смазанному члену, как накатывает слабость до головокружения, и все его тело требует мгновенной разрядки. Осталась только самая малость… Он невольно прикрывает глаза, и перед его внутренним взглядом возникает красивое лицо Ахиллеаса Скаландра, покрытое кровью, но через мгновение оно сменяется лицом молодого индейца с вырезанными глазами и выбитыми зубами, так соблазнительно блестящими, подтекающими кровью провалами на лице, и вот это то самое. Рейн прикусывает кулак и обильно кончает себе на живот, и Каллигос хорошо сдрачивает ему. И молча вынимает, быстро дрочит себе, и Рейн, тяжело, сипло дыша, только слышит, как он сдавленно рычит, и чувствует, как еще одна порция горячей, соленой спермы проливается ему на живот. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Рейн лениво приоткрывает глаза, смотря на Каллигоса, который так и стоит между его раздвинутых ног, опираясь одной рукой на стол рядом с его перебинтованным боком, и успокаивает дыхание. Как никогда хочется принять ванну, и Рейн почти что жалеет Каллигоса, которому предстоит дорога в седле, пока он будет нежиться в горячей воде. Но хоть что-то же надо себе позволить, когда от твоего дома остались одни бардак и разруха. Каллигос тщательно вытирается извлеченным из кармана платком, и Рейн тоже вытирает себя между ног, собирает сперму с живота. Говорить не хочется, но, застегнувшись, Каллигос тянет Рейна к себе на колени и что-то невнятно мурлычет ему в отросшие волосы, запуская в них пальцы. Рейн вздыхает. – Скоро рассвет. Эвейн там, поди, заснул уже, и я уж не говорю о том, как жена заждалась. – Ревнивый, – фыркает Каллигос, прижимая его к себе за бедра, – норовистый, как молодой жеребец. Подождут еще, – целует мочку уха, шею, плечо; Рейн не особенно возражает, только потягивается к верхнему ящику стола, достает маленький несессер с завернутым в бумагу шприцем и черными ампулами атропина. Боль в груди усиливается, Рейн хрипло втягивает воздух, чувствуя накатывающую одышку, но руки еще не дрожат, и он привычно набирает препарат из ампулы, оттягивает кожу на бедре и делает инъекцию. Каллигос молча наблюдает за ним, приобнимая. – Мне тоже надоедает это, – он вдруг говорит неожиданно серьезно, когда Рейн откидывается ему на плечо в ожидании действия атропина. – Прятаться, как мальчишке. Молча вожделеть прикоснуться к тебе на людях, все время следить за тем, чтобы не сказать лишнего, и украдкой удовлетворяться по углам. Я не привык стыдиться того, что делаю. – И что ты предлагаешь? – устало спрашивает Рейн. – Иногда мне приходит в голову мысль… я хотел бы уехать с тобой, – Каллигос зарывается носом в его волосы. – Мы могли бы заняться охотой за головами… и, думаю, неплохо бы сработались. – И спали бы на голой земле, питаясь солониной, – хмыкает Рейн. – И спали бы, завернувшись в теплые верблюжьи одеяла… и питаясь солониной, – Каллигос издает смешок. – Это ведь просто фантазия, так? – Рейн поворачивает голову к нему. – Да, думаю, так, – и Каллигос снова вздыхает. – Значит, мне пора одеваться и послать кого-нибудь приготовить вам лошадей. – Дай мне еще минуту, – но Каллигос притискивает его к себе, жарко дыша в волосы, и Рейн уступает. Нет, жизнь, состоящая из мимолетных фантазий, не для него. Как и жизнь в постоянной дороге. Но в чем-то он понимает Каллигоса. Им обоим до черта надоело помнить о том, кто они есть, откуда они вышли, и знать свое место, но, кажется, даже будучи патронами собственных земель, они не могут избавиться от этого окончательно. Возможно, в этом есть хоть какая-то справедливость, уравновешивающая их жестокость, возможно, это часть общей несправедливости, из которой эта жестокость проистекает. Как бы то ни было, сейчас Рейна интересуют более приземленные материи. Сейчас, в сизой дымке ночи перед рассветом, сипло дыша, он медленно целует обветренное лицо своего любовника, чувствуя его обвившие тело мощные, горячие руки, и ему кажется, что солнце никогда не взойдет.