Да начнётся игра!

***

Мой взгляд невольно опустился вниз, на огромный, мрачный кровавый след, темно-бордовой полосой, простиравшийся от лифта, уходя вглубь коридора. Большие бурые пятна еще не успели впитаться в мягкий бежевый ковролин и неприятно чавкали под ногами. Как он мог появиться здесь? Этот зловещий знак казался чем-то невозможным, просто абсурдным на фоне спокойной обстановки коридора. «Господи… что здесь произошло? И…с кем?» Чувство тревоги охватило меня, когда я осознала, что человек, потерявший столько крови, вряд ли мог выжить. Осознание того, что произошло нечто ужасное, постепенно начало пробиваться сквозь мою неуверенность. С трудом проглотив, образовавшийся ком в горле, я последовала вдоль кровавой полосы, с каждым шагом чувствуя, как мое внутреннее отрицание борется с растущим ужасом. Сердце забилось почти в горле, когда я застыла в пустынном коридоре, у знакомой двери, куда меня уверенно привела кровавая тропа. Не решаясь зайти внутрь, я обеспокоенно обернулась, словно надеясь на чью-то поддержку, чувствуя, как все тело обдает холодом и поглощается неизведанной бездной тревожности. — Игра… — слово вырвалось из меня с тяжестью, придавившей сердце камнем вины. Пока я беззаботно наслаждалась моментами удовольствия с Чишией, Нираги в это время получил ранение на игре. Слезы, беспощадно наполнившие мои глаза, затуманили взгляд, но не смогли спрятать меня от гложущего чувства вины, которое разъедало изнутри, медленно пожирая меня, притупляя любые эмоции, оставляя за собой лишь чувство глубокого отвращения к самой себе. Трясущимися руками, переполненная страхом и неуверенностью, я схватилась за окровавленную ручку, осторожно открывая дверь, боясь столкнуться с необратимым. Озираясь, я прошла вглубь номера, воздух которого был насыщен густым запахом металла и боли, который проникал в каждую клеточку моего существа, тут же увидела Нираги. Сердце, в одно мгновение, будто упавшее в бездну, отказывалось подняться обратно. Крик отчаяния застрял где-то в горле, так и не вырвавшись наружу. Фигура парня, казавшаяся скорее тенью, чем чем-то живым, поглощённая темнотой комнаты, изогнутая в неестественной позе, в которой не было ничего говорящего о том, что в этом теле еще есть жизнь, находилась в углу комнаты рядом с кроватью. Сглотнув солёные слёзы, я позвала его срывающимся от волнения голосом: — Сугуру… В ответ мне вернулась лишь страшная звенящая тишина, в которой даже эхо казалось потеряло свой путь, оставив меня один на один с оглушающим молчанием, в котором мой собственный голос звучал чрезмерно громко и настойчиво. «Это не может быть правдой», — бормотала я, пытаясь убедить себя в том, что все это — просто недоразумение, страшный, но исправимый обман зрения. Но, глубоко в душе, я осознавала, что отрицание — это лишь способ справиться с волной шока. — Выйди, — вдруг раздался тихий рычащий приказ из глубины комнаты. Облегчение захлестнуло меня, как тёплая волна, когда я услышала его голос. — Ты жив! — Чего тебе? Уходи, сказал же, — его голос прозвучал холодно и отталкивающе, каждое слово казалось вырванным из последних запасов сил, что еще оставались у него. — Хотела узнать, как ты, — пробормотала я, обескураженная его неприязнью и враждебным тоном, который казался таким неуместным в этот момент. — А как тебе кажется, а? — язвительно ответил Нираги, и я поняла, насколько действительно глупо звучали мои слова. — Уходи. В непроглядной темноте комнаты, я нащупала выключатель лампы, стоящей на тумбочке, и, когда свет попал на Нираги, обнажая передо мной всю глубину произошедшего, мое самообладание дало трещину. Я едва не упала в обморок от увиденного. Лежа в огромной темно-бордовой луже, бледный, посеревший от потери крови, Нираги, рвано дышал и пытался бороться с болью. Его рука, прижатая к боку, не могла остановить кровь, которая, беспощадно продолжала свой путь сквозь его пальцы. Его лицо, бледное, почти до прозрачности, было покрыто холодным потом, а побелевшие губы сводило судорогой. Я старалась сдерживать волну отчаяния, но его мучения были такими явными, такими ощутимыми, что я могла почти физически почувствовать их на себе, словно это была моя собственная боль. Я понимала, что Нираги предпочёл бы исчезнуть, чем позволить мне видеть его в таком состоянии: слабым и уязвимым. Слёзы беспорядочно потекли по моим щекам, не желая поддаваться контролю. — Ты сильно ранен… — сорвалось с моих губ, когда я опустилась рядом с ним, на пол. — Дай я посмотрю. Нираги встретил мою просьбу молчанием, а его мутный взгляд был устремлён сквозь меня, на что-то, чего я не могла видеть. — Слышишь меня? Я должна осмотреть твою рану, — бормотала я отрывисто, аккуратно отодвигая его руку, от раненного бока. Всхлипывая, я не успевала вытирать застилающие глаза слезы, параллельно пытаясь поднять ткань, насквозь пропитавшейся кровью рубашки, чтобы увидеть степень повреждения. — Успокойся, — с трудом и злобой выдавил из себя Нираги, глядя на мои безуспешные попытки борьбы со слезами. Он зло дернулся, пытаясь оттолкнуть мои руки, и его лицо тут же исказила гримаса боли. Смаргивая слезы, я резко подняла руку и стерла со щек раздражающую влагу. Вопреки его возражениям, я направила прикроватную лампу вниз, со стороны повреждённого бока, и осторожно расстегнула его изодранную рубашку, стараясь не причинить дополнительную боль. Отодвинула пропитанную бордовой кровью ткань и увидев рану, до боли закусила губу, чувствуя, как внутри меня все леденеет от ужаса. Кожа на боку Нираги была не просто порезана, а разорвана, почти вспорота. Повреждения проникали глубоко в ткани. Кожный покров был словно вывернут наизнанку, обнажая разрывы мышечных волокон, а в некоторых местах виднелись повреждения сухожилий. Вглядевшись, я увидела мелкие осколки стекла в глубине раны. Вокруг раны кожа опухла, показывая признаки воспаления, а отек и краснота распространились на значительное расстояние вокруг. К счастью, органы задеты не были, что исключало риск внутреннего кровотечения, но, учитывая сколько крови Нираги уже успел потерять, это едва ли являлось успокоением. — Ну? Насмотрелась? — Нираги снова сделал попытку оттолкнуть меня, несмотря на то, что каждое движение было для него мучительным. — Ты очень серьезно ранен! — я была на грани отчаяния. — Кого это волнует? — раздраженно ответил Сугуру и попытался снова натянуть рубашку пониже, стараясь скрыть от моих глаз свою страшную, продолжающую кровоточить рану, словно считая, что его страдания — моё злобное развлечение. Под маской гнева он всячески старался спрятать свою невыразимую боль, которая отчётливо читалась в его глазах. — Меня… — всхлипывая произнесла я, понимая, насколько глубока его рана не только на теле, но и на душе. — Меня волнует… — Да ну? Что вдруг с тобой произошло? — его тон был переполнен язвительным скептицизмом. — Поссорилась со своим ублюдком и стало скучно? — Сугуру… я… Я здесь, чтобы помочь. Позволь, мне это сделать, — мягко сказала я, протягивая руку в сторону его израненного тела, в попытке погладить его. Но он отвернулся, словно мое прикосновение могло разрушить последние остатки его стойкости. — Отвяжись, — сердито отмахнулся он. — Что произошло на игре? Какая была игра? — Ты меня сейчас решила достать своими вопросами? Отличный выбрала момент… — свирепо отозвался Сугуру, пытаясь усмехнуться, но боль перекосила его рот и вышла настолько жуткая гримаса, что я инстинктивно вздрогнула и поморщилась. — Что? Я настолько жалок, что вызываю отвращение? — сквозь зубы процедил Нираги, но так и не смог скрыть в голосе нотку уязвленного самолюбия. — Нет… Прости, пожалуйста, просто… у тебя такое лицо… — в этом глубоком отчаянии, потерявшим всякие границы, я сама не понимала, что делаю, что говорю, зачем и куда меня несёт поток эмоций. — Какое, черт возьми?! — вспыхнул он, потеряв остатки самообладания. — Какое у меня лицо?! Это вспышка неконтролируемого гнева мгновенно отразилась на его состоянии. Внезапно, Сугуру ослаб, сломался, его голова беспомощно свалилась на бок, как у тряпичной куклы, словно у него не осталось сил держать её. Как будто его организм вдруг от всего отказался, иссяк, перестал бороться, лишившись своей внутренней опоры, уступил последние крохи энергии, что ещё теплились в его умирающем теле, этому приступу ярости, оставшись совсем без сил в этой борьбе за жизнь. Мои руки обвили его голову, пальцами проникая в спутанные, слипшиеся от крови и грязи пряди волос. Лоб ко лбу, губами мягко касаюсь холодной бесцветной кожи его лица, судорожно шепча: — Сугуру, прошу, потерпи еще немного… Ты всегда обладал невероятной силой. Не сдавайся сейчас, пожалуйста. Я вернусь через мгновение, принесу все необходимое, и мы займёмся твоей раной. Последние слова я договаривала, уже находясь у входной двери. — Можешь не утруждать себя… — раздался мне в спину слабый голос. Всё вокруг казалось нереальным, пока я изо всех сил бежала в свою комнату в подвале, которую Шляпник любил называть «лабораторией», и лишь образ, истекающего кровью Нираги, оставался на краю сознания. Видеть его таким слабым и беспомощным было испытанием для моего сердца. Глаза снова заполонила плёнка жгучих слез. Невозможно было потерять его. Пусть мы больше не вместе и на плечо давит синяк, не дающий забыть о пересеченной границе дозволенного, откуда нет пути назад, но ничего не имело значение, его жизнь оставалась для меня превыше всего. Лишь одно было важно — чтобы он выжил. Сколько физических испытаний выпало на долю Нираги, я могла только догадываться. Но куда более мучительной была эмоциональная уязвимость, с которой он столкнулся. Он боролся с самим собой, со страхом быть слабым. И, сейчас, когда он находился так близко к грани, когда каждое движение напоминает о собственной беспомощности, было для него мучением. Я снова чувствовала его безмерную боль. Боль от осознания того, что он страдает и что его задетое самолюбие заставляет его скрывать это. Его гордость и уверенность, так долго охранявшие его от внешнего мира, теперь были нарушены. Каждый раз Нираги словно проверял свое тело на прочность, и оно его никогда не подводило. Но в этот раз, оно готово было сдаться. И я понимала, что он чувствует себя побеждённым не столько обстоятельствами, сколько собственным телом, которое впервые предало его ожидания. И он злился на себя за то, что оказался в таком положении, и на меня — за то, что я стала свидетелем его поражения. Сугуру не проиграл в игре, но каждый момент промедления приближал его к грани, за которой начинается вечность. Зайдя в комнату, что находилась в одном из подвальных помещений и, еще сегодня днем проводила очередное безрезультатное исследование, я достала пакет и начала складывать в него медикаменты, анестетики, инструменты — всё необходимое, чтобы только остановить кровь, зашить рану и сохранить Нираги жизнь. «Только держись. Я не дам тебе умереть» — бормотала я себе под нос, ища пузырёк с обезболивающим, который очень не вовремя куда-то запропастился. Взгляд судорожно бегал по полкам поисках оксиконтина — мощного опиоидного анальгетика, предназначенного для облегчения сильных болей и приносящим глубокую седацию, превращая адские муки в блаженное неведение. Этот препарат был идеален для обезболивания, но, черт возьми, куда же он подевался… Закусив от досады губу, перебирая взглядом все возможные варианты, мой выбор остановился на морфине. Использование такого сильнодействующего и вызывающего привыкание наркотика было последним, что я хотела бы для организма Сугуру, но поскольку чертов оксиконтин куда-то запропастился, выбор был сделан этим обстоятельством. Я готова была поклясться, что еще совсем недавно видела его именно на этой полке, среди прочих средств. Подавив раздражение, я аккуратно положила пузырёк с морфином и дополнительной иглой рядом с остальными инструментами и медикаментами. Но, остановившись на пороге, я на мгновение задумалась. Из головы не выходили кровавые лужи коридоре и в номере. Нираги потерял чертовски много крови. Воспоминания о кровавых следах, оставленных Сугуру в коридоре, в его комнате, напомнили мне о цене промедления, поэтому решение было принято сейчас же. Вернувшись в комнату, я быстро нашла всё необходимое для процедуры, которая, возможно, в других обстоятельствах показалась бы чистым безумием. Но когда на кону стояла жизнь человека, которого я не могла потерять, любые средства были хороши. И пусть Нираги сколько угодно возражает, я сделаю всё возможное и невозможное чтобы сохранить его жизнь, даже ценой собственной крови. Я была готова к любым жертвам, даже если мне придется отдать часть себя, лишь бы он остался жив.

***

*** — Сугуру, я уже здесь! — я ворвалась в номер, подбегая к Нираги. К этому моменту его состояние значительно ухудшилось, он то метался в жару, то дрожал от озноба. Бледное лицо, закрытые глаза, дыхание, борющееся за право называться таковым, и распухшая рана требовали немедленного внимания и неотложности действий. Держа в одной руке шприц, наполненный морфином — обезболивающим, способным приглушить даже самые мучительные болевые ощущения, я лёгкими прикосновениями пальцев свободной руки поглаживала его спину, стараясь расслабить напряжённые мышцы. После того как наркотическое вещество было введено в дельтовидную мышцу, Нираги пытаясь скрыть свою боль за небрежностью тона, хрипло произнёс: — Через сколько эта хрень подействует? — Это морфин… Дай ему минут десять, — ответила я, ласково гладя его по голове, чувствуя, как он немного поддался навстречу моей руке. В этот момент, казалось, Нираги на мгновение позволил себе открыть дверь к обычной человеческой слабости. Позволил себе быть человеком, которого коснулась боль, которая требует быть услышанной. Коварная и всепоглощающая, она не знает исключений, без предупреждения приходя за каждым, не спрашивая, о готовности принять ее. Нираги мог скрывать в себе множество чувств, но она вырвалась наружу, пробравшись сквозь все его защитные стены. Парень не мог двигаться, и при моей попытке приподнять его, он издал лишь короткий стон и стало понятно, что все придётся делать, не тревожа его лишними движениями. Каждый его стон, каждое напряжённое движение говорили мне о том, что предстоящие процедуры будут испытанием не только для него, но и для меня. Надев стерильные перчатки и закрепив налобный фонарик, я ощутила, как на мои плечи легла тяжесть ответственности. После тщательной промывки длинного пинцета дезинфицирующим раствором, глубоким вдохом я собрала всю волю в кулак и с максимальной осторожностью, стараясь, чтобы рука не посмела дрогнуть начала извлекать осколки стекла из раны. Чувство, что рана оказалась глубже и опаснее, чем я думала, заставило меня действовать с хирургической точностью, несмотря на отсутствие соответствующей подготовки. От неимоверного напряжения рука затекла, пальцы горели, а горло сжималось так, что было больно дышать. «Ты должен выжить» — сосредоточенная на каждом вздохе Нираги, доставая следующий осколок, отчаянно шептала я, больше себе, чем ему. Когда мой пинцет в очередной раз коснулся его раны, Нираги вздрогнул от этого столкновения холодного металла с горячей кожей, и его веки слегка поднялись, открывая затуманенный взгляд. В тот момент, когда кожа его лица начала приобретать мертвенный оттенок, а само лицо стало походить на маску, скованную преддверием вечности, мои руки замерли в воздухе. — Останься со мной, пожалуйста, — вырвалось у меня, голос дрожал от внезапно нахлынувшей паники. Я понимала, что его потеря сознания может значить серьезные осложнения, и мои руки начали трястись, несмотря на попытки сохранить самообладание. — Ты слышишь меня? Не уходи… — шептала я, чувствуя, как мой голос тонет в бездонной пропасти страха, безуспешно пытаясь уловить хоть какой-то отклик в его стремительно тускнеющих глазах. Мои слова сыпались одно за другим, заполняя пространство между нами убеждениями и мольбами. — Пожалуйста, сосредоточься на моем голосе. Сконцентрируйся на дыхании, — настойчиво говорила я, пытаясь удержать его в сознании. Я видела, как жизнь ускользает из него, как каждое мгновение уводит его дальше от меня, от этого мира, который стремительно таял в тени, оставляя за собой лишь глубокую, неизлечимую пустоту. В тот момент мне казалось, что каждая секунда растягивается на вечность. — Держись за меня! Не уходи! — почти кричала я, пытаясь пробудить в нем волю к жизни. Но мои слова сталкивались с тишиной, превращались в отчаянный шепот, молитву, отправленную в пустоту, в надежде на чудо, которое могло бы вернуть его из пучины забвения. Мой ум отказывался принимать мысль, что я могу потерять его, что этот момент может стать последним между нами. «Не причиняй мне этого, пожалуйста. Ты должен выдержать. Обязан!» Я понимала, что моя паника, что сжимала мое сердце холодными когтями и страх, могут лишь усугубить ситуацию, но контролировать эмоции было невероятно сложно. — Пожалуйста, пожалуйста… — умоляла я, видя, как тень безразличия начинает окутывать его сознание. Я боялась, что следующее мгновение принесет окончательную тишину, что его дыхание остановится, и я уже не смогу ему помочь. Мне отчаянно хотелось верить, что мои просьбы найдут отклик в его сердце, разожгут в нем искру сопротивления. В тот ужасающий момент, когда его глаза закрылись, и он покачнулся на грани сознания и бездны, я почувствовала, как из меня уходят все силы. — Не умирай, нет… — настаивала я, стараясь вдохнуть в его угасающий дух волю к жизни. Мои слова превратились в беззвучный крик, взывающий к силам, которые могли бы остановить этот кошмар. Пальцы судорожно искали его пульс, и каждая секунда без ответа казалась вечностью, где я оказалась на самом краю пропасти, готовая в любой момент упасть в нее вместе с ним. Но тогда, когда вся надежда казалась потерянной и тысячи мыслей пронеслись в моей голове, я почувствовала слабый импульс под своими пальцами. Его дыхание, хоть и едва уловимое, всё ещё теплилось в истощённом теле. «Останься со мной, пожалуйста, я тебя умоляю» — говорила я уже более твердо, понимая, что каждый его вздох — это победа над той бездной, от которой он был всего в шаге. «Ты почти у цели. Морфин начнёт действовать через пару минут, будь добр держись, не смей сдаваться сейчас» — я пыталась наполнить свои слова оптимизмом, которого, казалось, в этой комнате не осталось, вкладывая в них как можно больше поддержки и веры в его силы, делая ставку на его упрямство выживать, которое всегда отличало его от других. Мне нужно было оставаться стойкой за нас обоих, и я постаралась собрать волю в кулак, чтобы мои последующие действия были максимально эффективными и спокойными. Когда последний осколок был извлечен, взгляд Нираги вдруг немного прояснился, позволяя вздоху огромного облегчения вырваться из моей груди. Порыв чувств заставил меня прикоснуться к его истомившемуся лицу. Легонько целуя его лоб и щёки, я чувствовала, как тепло возвращается в его кожу, видела, как его глаза постепенно наполняются жизнью. Продолжая аккуратно дезинфицировать рану марлевым тампоном, смоченным в антисептическом растворе хлоргексидина, стараясь касаться как можно бережнее, чтобы избежать дополнительной боли, я ощущала каждый дрогнувший, от моего прикосновения, мускул. Нираги зашипел, неосознанно дёрнувшись, и очнулся окончательно. Его состояние было далеко от стабильного, взгляд выражал скорее раздражение, чем благодарность. Резкое и хриплое «Ты еще здесь?» было скорее уколом, попыткой оттолкнуть меня, чем искренним интересом. Я отпрянула, чувствуя, как едва успевшее вспыхнуть тепло моих эмоций, гаснет, а сердце, только что переполненное чувствами и заботой, охватывает ледяное отчуждение. Даже в этих моментах борьбы, когда тень смерти казалась настолько осязаемой, он не желал видеть в моих глазах слезы, не хотел признавать, что его сопротивление, его злость были лишь маской, за которой скрывалась глубокая уязвимость. Он пытался сохранить образ силы и независимости, продолжая защищать себя от всего, что могло разрушить его самоуважение, даже от моей заботы. — Это ты еще здесь, — холодно отозвалась я, смачивая очередной марлевый тампон в дезинфицирующем растворе, продолжая стараться избавить рану от всего, что могло спровоцировать инфекцию. — И можешь сказать спасибо мне за это. — Я не просил твоей помощи. Разве ты не должна быть рада, что, наконец, избавишься от меня насовсем? — Его глаза вспыхнули вызовом, словно он сражался не только с несправедливостью судьбы, которая столь жестоко испытывала его, но и с моей заботой. Он не мог смириться с ролью жертвы, даже стоя на краю пропасти. Его гордость страдала не меньше тела, и он старался сохранить хоть какой-то контроль. Когда холодная жидкость вновь коснулась его раны, Нираги инстинктивно съёжился и склонил голову вбок, выжидающе смотря на меня. Я заметила, как его челюсть напряглась в попытке сдержать стон, руки судорожно сжались в кулаки, а пальцы побелели от напряжения. — Пожалуйста, постарайся не напрягаться. Чем больше ты напрягаешься, тем хуже для раны, — мягко уговаривала я его, хотя мои собственные пальцы слегка дрожали от напряжения. — Я адски спокоен, — сквозь зубы свирепо отозвался Сугуру, разжимая ладони, с усилием, словно они принадлежит кому-то другому. — И не нуждаюсь в твоей жалости. Доставая из стерильного пакета иглу и хирургическую нить, я чувствовала, как напряжение застыло в воздухе. Нираги инстинктивно сгорбился, предвкушая новую волну боли, которую предвещало моё движение. — Рану необходимо зашить, — пояснила я, за уверенностью, которой не чувствовала стремясь показать, что все будет сделано аккуратно и профессионально. — Почему ты это делаешь? Зачем тебе это? Не проще ли дать мне сдохнуть? — его вопрос звучал как обвинение, пронзая меня насквозь и отражал лишь отчаянное желание не показывать свою зависимость от обстоятельств, в которых он оказался. Я молчала мгновение, пытаясь найти слова, которые могли бы объяснить мои действия, не выдавая при этом слишком много. Каждый заслуживает второй шанс, — наконец произнесла я, оставаясь на поверхности настоящих причин моих действий. Мой ответ был правдив, но не полон. — Шанс, а? — Нираги видимо ожидал услышать что-то другое, его взгляд стал острым, в глазах появилось нечто вроде разочарования, словно он рассчитывал услышать что-то более значимое и личное. — Не совсем… не только в этом дело… — начала я, осторожно вводя под кожу иглу с локальной анестезией, следя, чтобы моя рука не дрогнула. Сугуру не проронил ни слова, ни издал ни одного звука, лишь крепче стискивая зубы. Его спина и виски покрылись каплями пота, но он молчал. И, только когда я вытащила иглу, раздался следующий вопрос. — А в чем тогда? — он нахмурил брови, его голос по-прежнему звучал вызывающе, как будто хотел увидеть за моими словами что-то большее, чем просто обязанность или жалость, а его ждущий взгляд заставлял меня искать ответы не только для него, но и для самой себя. Мне казалось, что я никогда не смогу освободить свое сердце от этого человека, тревога за которого никогда не отступала. Словно какая-то влиятельная, неотъемлемая часть меня была навсегда привязана к его сущности, оставалась комом в горле и тяжестью на плечах, как будто кто-то забыл отпустить меня на свободу из этой эмоциональной тюрьмы. Это было что-то вроде постоянного бремени, невидимого якоря, который тянул меня на дно каждый раз, когда я пыталась набрать воздуха. Даже когда Нираги становился причиной моих молчаливых слез, когда мир между нами рушился, когда его рука, которая должна была меня оберегать, причинила боль, мое сердце упорно отказывалось отпустить его. Я взяла иглу и хирургическую нить, безуспешно пытаясь сосредоточиться на предстоящей операции. Зашивание раны требовало предельной концентрации и мастерства. Исход этой процедуры был непредсказуем и, поэтому, прежде чем начать, я должна была ему ответить, чтобы он знал правду. — В том… — я вздохнула, осознавая, что общие фразы не имеют к нему никакого доступа. В ответ на его пронзительный скептицизм, мне пришлось сделать паузу, чтобы отыскать в себе силы для откровенности, которой я до этого избегала, и поделиться с ним тем, что действительно чувствовала в глубине души. Искренние слова вырвались из меня, несмотря на всю внутреннюю борьбу. — … В том, что твоя жизнь ценна для меня, — мой голос дрожал от эмоций, которые я не смогла сдержать. — Ценна? Для тебя? Только теперь, когда я на грани того, чтобы отправиться к предкам, которых я никогда даже не знал, ты обнаружила, что моя жизнь вдруг стала «ценной». Отличный повод для «ценности». Как трогательно, — голос Нираги слегка дрогнул, когда он повторил мои слова с явным насмешливым подтекстом, словно сама идея о том, что кто-то мог ценить его существование, была для него непостижимой. В его тоне звучал вызов, исследовавший мои мотивы, искажая их и превращая в оружие против меня. Он продолжал: — А ты знаешь, сколько раз моя так называемая «ценная» жизнь подводила меня? Сколько раз я оказывался в тупике, делая выбор между плохим и ещё худшим? Так что, если ты ищешь во мне что-то стоящее спасения, можешь не утруждать себя. Героем или святым я не являюсь. Я даже не близок к этому. Я слишком хорошо знаю эту «ценность». Жизнь научила меня одному — единственный человек, на которого ты можешь полагаться — это ты сам. Мне никогда не приходилось разочаровываться в ком-то, потому что для разочарования нужно сначала верить. А я… я никогда не имел той роскоши верить кому-то. И весь этот бред о «ценности моей жизни»… Спаси мои уши от своих пустых утешений. Каждое его слово звучало убежденно, будто он давно принял этот образ себя, который не оставлял места для надежды. В его голосе чувствовалась усталость от борьбы, от постоянного ощущения разочарования в окружающем мире. Я почувствовала, как моё сердце сжимается от его слов. Его цинизм был ни чем иным, как прочной стеной, которую он тщательно выстроил вокруг себя, чтобы укрыться от разочарований, которые казались ему неизбежными спутниками жизни. Я знала, что его убеждения сломать непросто, но я также знала, что, даже в самом огорченном сердце, есть место для искры надежды. — Твоя жизнь бесконечно ценна для меня, несмотря на то, что ты — мой горький опыт отношений, и мы уже остались в прошлом. И, даже если однажды мы вдруг проснемся единственными людьми в каком бы то ни было мире, мы все равно не сможем быть вместе. Мы слишком разные: ты строишь стены, я стремлюсь к мостам. Но, вопреки этому, твоя жизнь всегда была и остается ценной для меня. Жаль, что ты никогда не хотел этого видеть, — сказала я, чувствуя, как в голосе начинает пробиваться уверенность, противостоя порыву его цинизма. — Ах да, «всегда была ценной», — Нираги перехватил мои слова с оттенком язвительности, словно пытался обезвредить их возможную силу. — Интересно, почему я этого совсем не помню? — Потому что ты всегда был слишком озабочен защитой от всего мира, чтобы это вообще заметить, настолько, что перестал верить в возможность наличия у кого-то искренних чувств по отношению к тебе. Ты так глубоко ушёл в себя, что не мог, а, может быть, и вовсе не желал видеть ничего вокруг. Нираги замолчал, погрузившись в размышления. Его взгляд стал отсутствующим, словно он пытался проследить пути своих мыслей и воспоминаний, искать доказательства моим словам в своем прошлом. На его лице появилась замешательство, смешанное с растущим осознанием. Возможно, впервые за долгое время, он позволил себе почувствовать нечто, что лежало за пределами его сарказма. — Все эти барьеры, что ты возвёл вокруг себя, они защищали тебя, но в то же время и изолировали, — я старалась чтобы мои слова звучали твёрдо и ясно. — Ты не допускал никого достаточно близко, чтобы кто-то мог тебе навредить, но и достаточно близко, чтобы тебе помочь. Твоя жизнь мне дорога, Сугуру. Не из-за какого-то общего чувства человечности, а потому что ты… лично ты… важен для меня, — призналась я, откладывая инструменты и смотря ему прямо в глаза. — И я говорю это не потому, что пытаюсь найти в тебе какого-то заблудшего героя или мученика. А просто потому, что ты мне важен как человек со своими преимуществами и ошибками, — продолжила я, стараясь сохранить спокойствие и не уступать его резкости. — И я хочу, чтобы ты понял, что, несмотря на все ошибки, ты никогда не был для меня просто еще одним человеком. Ошибки делают нас человечными, но не определяют нашу ценность. Любая жизнь ценна, даже если она не наполнена героическими подвигами или святостью. Мы все теряемся, ошибаемся и иногда выбираем не тот путь. Но это не делает нашу жизнь менее ценной. Это делает ее настоящей и человечной. Он покачал головой, словно пытаясь отогнать некую назойливую мысль, и в его глазах, на мгновение, мелькнула слабая искра понимания, которая быстро потухла под напором его внутренних сомнений, и в его взгляде снова появилась оборонительная холодность. — Ха! Я? Важен? Ох, какая ирония. Я, который причинил столько боли, вдруг оказался кому-то небезразличен, — Нираги саркастично усмехнулся, его голос звучал резко, словно он бросал вызов самой идее своей значимости. Его тон сквозил недоверием, как будто он уже видел в моих словах предательство, еще до того, как они были произнесены. — Слишком много лет я видел, как люди готовы повернуться спиной в самый нужный момент. Не надо мне рассказывать о ценности и важности. Я хорошо осведомлён, какова ценность жизни… а точнее, её полное отсутствие. Эти слова были отражением его внутреннего мира, разбитого и обезображенного многочисленными шрамами, которые он носил внутри себя. Он иронизировал над собственной болью, как будто это было единственное, что остается, когда всё остальное потеряно. С его лица не сходила усмешка, но глаза оставались холодными и пустыми. — Так что, если ты ждёшь от меня слёз благодарности за твою заботу, то, боюсь, ты будешь разочарована. Его слова были колкими и обидными, но я не могла его винить. Мы расстались, и каждое моё слово заботы теперь, возможно, звучало для него как насмешка. Я лишь ощутила печаль от его слов, понимая глубину его разочарования в людях и жизни. Его цинизм и недоверие были крепкой стеной, построенной годами. — У меня нет оснований верить кому-либо в мире. Моей жизни не придали ценности даже те, кто должен был. Люди, которым моя жизнь действительно должна была быть ценна «по природе», показали мне, что она стоит ровно ничего, а я для них не более чем досадная случайность. Видимо, «ценность жизни» — это привилегия, которую мне не удалось заработать, — бросил Нираги, его слова были насыщены ядовитым цинизмом. Его тон невозможно было спутать ни с чем другим, кроме глубокого разочарования. Произносимые им слова, казалось, выжигали ему горло изнутри, оставляя на воздухе ощутимый шрам, который был глубже, чем просто обида. Это было похоже на отчаяние от осознания того, что даже самые базовые человеческие связи оказались для него иллюзией. Мне стало очевидно, что сейчас Сугуру говорит о своих родителях, о тех людях, кто по всем правилам бытия должны были видеть в его жизни нечто бесконечно ценное. Но они, по каким-то непостижимым моему разуму причинам, оказались слепы к этому. — Речь идёт о твоих родителях? — осторожно прикасаясь к запретной теме, спросила я, пытаясь приоткрыть завесу его прошлой жизни, за которой он так упорно скрывал свои настоящие чувства. В тот момент, когда я открыто затронула эту тему, реакция Нираги была мгновенной и резкой эмоциональной вспышкой, словно я коснулась открытой раны, которую он долгие годы пытался забыть. — Не имеет значения. Лицо Сугуру стало ещё более непроницаемым, чем раньше, словно он осознал, что невольно обнажил слишком много из своего внутреннего мира, пересек невидимую границу своей уязвимости, за которую даже сам себе не разрешал заходить. Раздражение, мгновенно сменившееся злостью на себя за эту слабость, читалось в его взгляде, когда он встретился глазами со мной. — Забудь, что я сказал, — отрезал он, отталкивая меня обратно в реальность, стараясь немедленно восстановить привычный барьер равнодушия, который был невольно нарушен его внезапным откровением. — И давай на этом закончим. Я не нуждаюсь в разговорах и твоих пустых словах, особенно сейчас. Либо делай что-нибудь полезное, раз собралась помогать, либо исчезни, — его голос был холоден и отстранен, он закрылся, возможно, ещё сильнее, чем до нашего разговора, а стена, которую он вновь возвел между нами, стала ещё выше и неприступнее. Повисла тяжелая пауза, в которой его злоба и моя измученная надежда смешались, создавая густую эмоциональную мглу. — Попробуй перелечь на кровать, — мягко попросила я его, снова взяв в руки иглу и нить. Локальная анестезия уже должна была подействовать. Пошатываясь, Нираги с огромным трудом приподнялся. Его сил хватило лишь на то, чтобы податься телом в сторону кровати и обессиленно упасть поперек матраса. Но это уже значительно упростило мне доступ к ране, которую предстояло зашить, что было критически важно. — Прости, наверное, будет болезненно… даже под действием морфина и анестетика, — прошептала я, осознавая неизбежность предстоящей боли, которую необходимо было ему перенести. — Привык. Начинай уже, — грубо отозвался парень. Когда я начала процедуру зашивания, его тело содрогнулось от первого контакта иглы с кожей. Нираги старался маскировать боль, но, несмотря на все его усилия, каждый мускул его лица напрягался до предела. Каждый раз, когда игла пронзала его кожу, я чувствовала, как он вздрагивает, и видела, как искажается гримасой его лицо. Несмотря на его упорные попытки подавить мучительные стоны, иногда ему это не удавалось, и тихие возгласы боли невольно проскальзывали через его силу воли и плотно сжатые губы. В эти моменты я чувствовала, как мое сердце сжимается от сочувствия. — Проклятье, — раздраженно вырвалось у него, когда болевой порыв в очередной раз взял верх, в тот момент, когда я делала очередной стежок. — Потерпи еще немного, — моя просьба звучала почти как мольба, и я почувствовала, как мне становится тесно в груди, а к горлу подкрадывается ком — не то слезы, не то чувство вины, появившееся вместе с раной Нираги. Я искренне желала хоть как-то облегчить его мучения, насколько это было в моих силах, но процесс шел медленно, требуя внимания и точности, чтобы обеспечить правильное напряжение нити, минимизируя давление на окружающие ткани и способствуя более быстрому восстановлению. — Какая была игра? — спросила я, чтобы развеять гнетущее молчание и хоть как-то отвлечь его от боли. — Трефы, — коротко бросил он. Я знала, что Нираги всегда предпочитал действовать в одиночку, его характер мало сочетался с командной игрой, но за таким ранением крылось нечто большее, чем просто неудача. — Меня подставили, — мрачно произнёс Нираги, заранее отвечая на мой еще незаданный вопрос. — Своя же команда. Грёбанные предатели… «Предатели»… с горькой яростью это слово впечаталось в мое сознание, усиливая чувство вины, которая волочилась за мной как тяжёлый якорь. До боли закусив губу, я промолчала, чувствуя себя невольным соучастником предательства. Это было подло с моей стороны по отношению к Нираги, пока он проходил очередное кровавое испытание, я так беспечно поддавалась чарам Чишии. В темных глазах Нираги время от времени вспыхивала злость — не столько на меня, сколько на обстоятельства, заставившие его выдерживать такие испытания. И у этих обстоятельств был человеческий облик, маскирующий гнилые сердца и подлые души. Но, кроме злобы, во взгляде Сугуру мелькала крошечная искорка благодарности за то, что я рядом и помогаю ему. — А куда ты направлялась? — словно видя каждую мою эмоцию насквозь, внезапно спросил Сугуру, как будто уже вычислил каждый мой шаг и ожидал только моих оправданий. — Или может быть, шла откуда? — В смысле? — В прямом. Не делай вид, что не поняла. Не надо игр со мной. Зачем явилась на этот этаж?! — требовательность в голосе Нираги граничила с агрессией. — Я… — я запнулась, осознавая, что совершено не готова дать объяснение своему присутствию здесь. В голове царил хаос от попыток найти любую убедительную причину, кроме истинной. — К тебе шла… Хотела узнать, как прошла твоя игра, — опуская голову ещё ниже и пряча глаза, откликнулась я, изо всех сил стараясь избежать его пронзительного взгляда, пока боролась с так некстати возникшим тремором в руках. — Да неужели? Я кивнула, с удвоенной сосредоточенностью работая над раной, опасаясь, что Нираги без усилий прочтет меня и поймет, что я что-то от него утаиваю. Несмотря на все его выходки, свою кажущуюся примитивность, обманчивое невежество и вечное презрение к общепринятым нормам, Нираги прекрасно умел видеть истину между строк. Его аналитические способности и навыки в бубновых играх говорили сами за себя. — Ты же теперь с белобрысым ублюдком, насколько я понял? Слышал, у вас там романтика витает? — Вовсе нет, — слишком поспешно ответила я, и скорость моего ответа лишь подчеркнула мою нервозность. Я знала, что у Нираги нет веских доказательств нашего близкого общения с Чишией, но у меня не было и убедительных опровержений. Я вздохнула, терзаясь чувством вины. Лгать было противно. — Тогда что он забыл в твоём номере, м? — в его голосе прозвучала откровенная угроза, при этом его глаза подмечали малейшие изменения в моем лице, а взгляд казалось, мог раздеть душу до гола. — Смотри на меня, когда будешь отвечать, Сиана. Это была сложная задача, учитывая мои обычно бегающие глаза, когда я врала. Я моргнула, подняла голову и встретила его настороженный взгляд, которым он непрерывно сканировал меня. — Он пришёл просто поговорить, — тихо сказала я. — И, о чем же так интересно вы «просто» разговаривали? — ядовитое недоверие, с которым он нанизывал меня на свой пытливый взгляд, отравой просачивалось сквозь поры на моей коже. Я замялась не зная, как отделаться от его настойчивых вопросов. Заранее подготовленного ответа на этот каверзный вопрос у меня не было. В этой ситуации, я даже не подумала о том, что возможно мне придётся оправдываться за своё тут присутствие. — Давай, выкладывай, о чём вы там разговаривали? Наверное, о погоде? Не заставляй меня вытаскивать из тебя каждое слово, — требовательно вопрошал Нираги, подталкивая меня к ответу с такой напористостью, словно заранее его знал, но желал услышать от меня. — О Шляпнике и…э-э о картах, — ответила я, пытаясь выиграть время, лихорадочно соображая, что говорить дальше. Врать Сугуру было как играть с огнем: опасно и предсказуемо болезненно. — И чем же его так заинтересовали бредни этого сумасшедшего? — с любопытством хмыкнул он. Нираги почти насмехался, но в его голосе звучала не шутка, а угроза. — Чишия хотел узнать о теории Шляпника насчёт карт. Действительно ли можно вернуться в прежний мир, если собрать все карты, — произнесла я, стараясь, чтобы ни капли волнения не просочилось в мой ответ. — Но он обратился не по адресу. Как ты знаешь, карты — это последнее, что меня интересует. — Этот белобрысый слизняк, не так уж прост, любит копаться там, где не следует, — ехидно отозвался Нираги. — Придётся им заняться. Если любопытство этого ублюдка не утихнет, то я так удовлетворю его, что он на радостях забудет, как его зовут. Когда морфин заполнил его вены своей обманчивой утешительной силой, вплетаясь в сознание и разгоняя болевые ощущения, Нираги вдруг неестественно оживился, словно обрел второе дыхание. Его глаза заблестели необычайной яркостью, но я понимала, что эта мгновенная эйфория, и эта буря эмоций скоро сменится состоянием седации. К тому времени я закончу зашивать рану и… — Чего замолчала-то, детка? Слова закончились или за белобрысого ублюдка распереживалась? — Сугуру смаковал каждое слово, обретя часть утраченной живости, и в его голосе звучала глубокая ирония по отношению к моему замешательству. Он как будто чувствовал, где я была и чем именно занималась, пока он страдал на игре, и потому он с наслаждением разыгрывал роль судьи и палача в одном лице, впиваясь в меня каждым произнесённые словом. — А ты, Сугуру? Что ты думаешь насчет карт? Не кажется ли тебе, что в них есть смысл? — я быстро ухватилась за появившуюся возможность увести Нираги от скользкой темы, надеясь отвлечь его от коварной игры на моих нервах, и найти в нашем разговоре более нейтральное направление. — Что за идиотский вопрос? Я вообще о них не думаю, не вижу в них никакого смысла, да и не хочу видеть. Я же говорил, возвращение не в моих планах, — он фыркнул с пренебрежением, явно раздраженный моей попыткой сменить тему. — И мне насрать на эти картонки, какой бы смысл они ни несли. После его ответа в моем сердце поселилась невыносимая грусть. — Я надеялась, что ты это не всерьёз сказал… Пошутил. — Схуяли? Да, перестань. Когда ты успела увидеть во мне шутника? Меня устраивает этот мир, мое положение тут, я не собираюсь возвращаться в то дерьмо из которого наконец выбрался. Я нашел своё место, далеко от того ада, который ты называешь домом. — Я всего лишь ищу понимание, Сугуру. Никто не хочет остаться в этом мире без серьезной причины. Расскажи мне о своей жизни до Пограничья. Хоть немного… — мольба вырвалась из меня почти невольно, пронизанная искренней надеждой, что он откроет мне хотя бы часть своего прошлого, и это даст мне понять, что именно в той жизни привело к ужасающему решению остаться в этом мире и какие именно обстоятельства заставили его так решительно отвергать мысль о возвращении. Его прошлое, похоже, было темной страницей, которую он старался забыть настолько сильно, что предпочел вырвать ее вместе с миром, откуда пришел. С заботой и осторожностью, стараясь не тревожить его скрытые раны, я всё ещё пыталась подобрать ключ к его замурованному сердцу, надеясь, что он позволит мне заглянуть за ту стену, за которой скрывалась его душа. — О, детка, моя жизнь до Пограничья была скучной до слёз, как и у миллионов других, утопающих в болоте серых будней. Просто представь: невыносимое уныние повседневности, день за днем. Мои дни были похожи на эпизоды сериала, который никто не хочет смотреть, но все продолжают это делать из-за отсутствия альтернативы. Так почему бы не сменить декорации? Почему не переключить канал своей жизни на что-то более интригующее?» — с издевательской усмешкой на губах паясничал Сугуру, продолжая скрывать истинные причины под плащом цинизма. — Прекрати! — Не перебивай! — рявкнул Нираги. — Так вот… Бегство от прошлого стало лучшим моим решением. Ну, представь, больше нет необходимости выносить бесконечные обеды с двоюродными тётями, без устали жалующимися на артрит, и выслушивать «захватывающие» рассказы дяди о своих приключениях в мире коллекционирования старинных марок, — его голос звучал так, словно он действительно верил в сказанное, доводя меня до предела отчаяния перед стремительно увеличивающейся с каждым его насмешливым словом, бездной, разделяющей нас. — Сугуру, хватит уже! Что за бред ты несёшь? — А? Что такое, милая? — с театральной любезностью проговорил Нираги. — Не ты ли только что хотела узнать все о моей прошлой жизни? Я начал, так что теперь слушай внимательно! — Так вот… О чем это я? — Нираги замолк на мгновение потеряв нить своих мыслей, его рука вяло замахнулась в сторону головы, словно схватившись за призрачные думы, прежде чем, неуклюже промахнувшись, тяжело упала на подушку. «Черт… Слишком большая доза морфина» — мелькнула мысль. От досады я скрипнула зубами, прикусив губу, внутренне браня себя за ошибку. В спешке, в попытке облегчить его боли, я явно перестаралась с количеством. — А да, — наконец поймав, ускользнувшую от его сознания мысль продолжил Нираги, его голос непредсказуемо колебался между реальностью и отрывками воспоминаний, окрашенных наркотическим туманом. — И каждый раз я был на грани, мечтая о том дне, когда дядя уже найдёт ту самую редкую марку и перестанет мучить всех своими однообразными историями. Или, когда тетушка обнаружит, что её ревматизм — всего лишь плод ее фантазии, чтобы избежать семейных вылазок на природу. А здесь, в этом чудесном мире, детка, я могу спокойно игнорировать все эти замечательные семейные ужины без малейшего чувства вины. Здесь нет назойливой тетушки Ханы, нет дяди Нобу, нет марок и, нет необходимости слушать о ревматизме и артрите на каждом шагу. Теперь я освобожден от всех тех надоевших обязательств, которые мне никогда не нравились. Моё прошлое осталось там, где ему и место. Здесь я начал новую жизнь, новую главу без ревматизма и марок. Ну не прекрасно ли это, а, милая? — Нираги, казалось, извлекал удовольствие из этой абсурдной игры слов, превращая наш разговор в сатирическое шоу. Его ответ был настолько насыщен сарказмом, что, в какой-то момент, мне стало окончательно понятно, что никакие мои попытки не пробудят в нём желания открыться. По крайней мере пока он находится под воздействием морфина. Все его рассказы о несуществующих тетушке Хане и дяде Нобу, о марках и артрите, были лишь маской, за которой скрывалась глубокая тоска по простой человеческой близости, которую он с таким пренебрежением отвергал. Но вдруг Нираги резко умолк, а та самая идиотская улыбка сползла с губ, когда его глаза столкнулись с моими. Он посмотрел на меня так, будто впервые за долгое время увидел наяву. Его лицо мгновенно преобразилось, обретя осмысленное и серьёзное выражение, когда он, как будто на мгновение вырвавшись из-под воздействия морфина, отрезая всякую надежду на доверие, холодно процедил: — Потому что в этом мире, по крайней мере, никто не пытается скрыть свою гнусность под маской добропорядочности. Всё на поверхности. И да, здесь я могу быть кем хочу, без всяких «но» и «если». Все остальное не твое дело. Сугуру снова и снова возвращался к своему фасаду неприступности, крепко закрывая за собой двери в прошлое, которые на мгновение показались мне приоткрытыми. В этом ответе, определяющим границу, которую я не имела права переступать, скрывалась целая вселенная чувств и переживаний, которые он не собирался делить со мной, тем самым давая мне понять, что для него вопрос о возвращении был решен однажды и навсегда. — Почти закончила, — прошептала я, продолжая мысленно корить себя за то, что дала Сугуру слишком большую дозу морфина, вызвавшую столь внезапный и неконтролируемый поток сознания. К счастью, зашивание раны удавалось выполнять с хирургической точностью. Каждое движение моих рук было безошибочным: игла аккуратно пронзала кожный покров, при этом тонкая, едва различимая глазом нить, беспрепятственно проскальзывая вслед за иглой, идеально стягивала края раны. Завершив последний стежок, я наконец, позволила себе с облегчением вздохнуть, устало опускаясь на край кровати рядом с Нираги, который, без тени той бури, только что бушевавшей в его сознании, мирно лежал, закрыв глаза и глубоко дышал. Я взяла его руку в свою, медленно поглаживая пальцами по внутренней стороне ладони. Его линия жизни, ощутимо вырисовывающаяся под моими пальцами, была длинной и выразительной, рисуя собой обещание долгих лет. Взгляд мой невольно устремился к собственной ладони. Моя судьба, если верить линиям, представала куда более непостоянной и короткой. Тонкая и прерывистая линия моей жизни, не доходила и до половины линии Нираги, и это странное наблюдение инстинктивно заставило меня задуматься, действительно ли эти линии способны нести в себе глубинный смысл о жизни, о наших испытаниях и победах, или это всего лишь игра воображения. Интерес к линиям на ладонях был для меня чем-то на грани магии и науки, и всегда казался почти детской забавой. Но вот сейчас, контраст между нашими линиями вызвал во мне смятение, я вдруг почувствовала странное любопытство. «Почему же она такая короткая?» — мелькнуло в голове. Моя линия жизни прерывалась на середине ладони, будто показывая мою человеческую недолговечность в этом мире, полном неопределённости. Мысль о том, что моя жизнь может быть предопределена этими изгибами кожи, на короткое мгновение показалась жутко реальной и тяжёлой. Воображение тут же нарисовало картину, в которой каждая встреча, каждое событие, каждый выбор были не более чем следствием этой предначертанной линии. «Все эти линии — полная глупость» — убеждала я себя, стараясь отмахнуться от внезапно возникших сомнений. «Как может набор случайных изгибов на коже определять судьбу? В конце концов жизнь — это не последовательность предопределений, выгравированных где-то на наших ладонях, а процесс непрерывных решений, складывающихся в уникальный путь каждого человека. Но несмотря на моё рациональное отношение к этому вопросу, в глубине души остался неприятный осадок, в виде некого безотчетного беспокойства, оставляющего в уголке моего сознания тень сомнения, о том, что я, возможно, упускаю из виду что-то важное. «Но почему, черт возьми, я вдруг начала волноваться из-за длины какой-то линии на ладони?» Это было настолько не по мне, что вызывало раздражение. Похоже, мой ум был настолько истощен, что стал обращать внимание на совершенно нелепые вещи, которые раньше не приходили мне в голову, но в глубине души я ощущала, что мое пренебрежение к подобным «глупостям» не было таким уж непоколебимым, как мне хотелось бы думать. Поднявшись с кровати, я взяла пакет, внутри которого лежали необходимые принадлежности для последней, но крайне значимой процедуры. «Ну что, Сугуру, готов стать чуть более похожим на меня?» — скользя взглядом по стерильно упакованным иглам и прозрачным трубкам для переливания крови, размышляла я, иронично улыбаясь этой мысли, которую могла допустить только в такой ситуации. Имея редкую группу крови, способную помочь любому человеку, сейчас я собиралась поделиться ей с Нираги, давая ему шанс на быстрое восстановление. Когда холодный кончик иглы коснулся его кожи, Нираги сразу же открыл глаза, пытаясь пробиться сквозь морфиновый туман, который все ещё окутывал его сознание, и сфокусировать на мне свой мутный взор. — Добро пожаловать обратно, Сугуру. Нам предстоит ещё кое-что сделать, — мягко сказала я, встречая его беспокойный взгляд. — Последнее на сегодня, я обещаю. — Чем собралась со мной заняться на этот раз? Неужели чем-то приятным? Поласкать меня хочешь или… — Прекрати паясничать, — резко оборвала я поток его сарказма. — Осталось кое-что еще… Это крайне важно для твоего восстановления. Тебе необходимо восполнить количество крови и… — начала я объяснять, стараясь подобрать слова, которые могли бы успокоить его и убедить в необходимости предстоящей процедуры, однако была прервана его решительным возражением. — Ни за что… Даже не думай… — прошипел он. Его голос хоть и оставался тихим, но приобрел оттенок угрозы. Несмотря на сильную седацию, которая сковывала его тело, он, все же сделал отчаянную, но бесполезную попытку выдернуть катетер. — Пожалуйста, давай без глупостей и без резких движений, — настойчиво произнесла я, ловко удерживая его руку в безопасности от его же собственной неразумности. — Великолепно! Спасительница в светлом обличье. А мне ты выбрала роль бедного беспомощного кролика перед фокусом с исчезновением? Тьфу! — Сугуру, с заметной долей злого бессилия, зажмурил глаза, словно пытаясь укрыться от реальности, которую не в силах был изменить. Я понимала, что Нираги злило его положение, но я не оставила ему выбора. Немаленькая доза морфина ввела его в легкое состояние наркоза, поэтому все возможности к физическому сопротивлению были крайне ограничены, оставляя ему лишь возможность острить и саркастически комментировать каждое мое действие. «Возражать бесполезно, Сугуру. Сегодня ты получишь часть меня, нравится тебе это или нет» — пробормотала я, аккуратно вводя другую иглу в свою вену и соединяя нас трубкой для переливания крови. — И я делаю это, потому что ты мне не безразличен и я забочусь о тебе, — аккуратно устраиваясь рядом с ним на кровати, чуть громче добавила я, чтобы мои слова смогли достичь его сознания сквозь мглу обид. — Забота ли? Или способ самоутвердиться, в попытке доказать самой себе, что ты способна на большие поступки? Очередная глава в твоем личном романе «Как я стала святой»? Не волнуйся, твое благородство не останется незамеченным, — в его голосе мелькала не только злость, но и глубокое отчаяние. Он как будто боролся не столько с ранением, сколько с самим собой, с собственными представлениями о силе и слабости. Его слова были жесткими и безжалостными, а моя попытка помощи была для него не более чем тщеславным стремлением доказать свою значимость, подтверждая его скептическое отношение ко всему, что касалось человеческой заботы и внимания, как будто это было отравой для его гордыни. — Я надеюсь, что со временем ты сможешь увидеть это по-другому и поменяешь своё мнение, — отозвалась я, — Когда перестанешь копаться в своем цинизме. — Ну, разумеется. Сразу же как только переварю этот щедрый «подарок». А пока что … позволь насладиться моим «спасением», — с привычным сарказмом произнес он, вновь проваливаясь в глубокий сон. Когда процедура закончилась, Нираги, погруженный в глубокий и безмятежный сон, даже не почувствовал, как я осторожно извлекла катетер из его вены, аккуратно заклеивая пластырем место укола. Собрав все медицинские принадлежности в пакет, и, прежде чем покинуть комнату, я налила стакан воды и оставила его на прикроватной тумбочке, предвидя, что Нираги понадобится вода, когда пробудится от своего морфинового сна. Уходя, я бросила последний взгляд на его мирно спящее лицо. На мгновение мне показалось, что его черты смягчились, будто он ощутил мой заботливый жест на расстоянии. Я и сама почувствовала облегчение, словно ничего плохого с ним и не случилось. «Он жив. Сильно ранен, но жив».

***

Достигнув своего номера, в спешке скинув одежду, я зашла в душ, и зажмурившись под струями горячей воды, обдающими меня своим утешительной жаром, позволила себе на мгновение отключиться от окружающего мира. Под душем я стояла, казалось, бесконечно долго, погружаясь в размышления и пытаясь найти в себе силы принять произошедшее. Вода стекала по коже, забирая часть напряжения, оставляя после себя лишь желание забыться. За окном в это время снова разыгралась нешуточная буря. Сильный ветер, в отчаянной ярости и с неистовой силой, кидался на деревья, заставляя их сгибаться под его натиском. Слишком много было пережито за один день. Правды, от которой не убежишь, пробужденных чувств, переполняющих душу., и воспоминаний, что возвращаются, оставляя после себя только измученное усталостью тело и раздираемое сомнениями сердце. Все это вихрем проносилось во мне, заставляя ощущать себя не лучше, чем те деревья за окном: стучаться в заведомо ложные двери, жалобно сгибаться под дуновением проблем и чувствовать, что вот-вот сломаюсь, перед натиском сомнений и чрезмерной усталости.