Валко

1

      Родди чихнул так, что чуть не свалился с лошади.       Снег уже накрыл серый осенний мир, и ночами стало светлее. Можно было передвигаться не только днём, но из-за ночного холода пришлось изображать три бугорка из нагромождения тканей верхом на медленно бредущих лошадях; четвёртый валялся в телеге. Её пересадили с колёс на полозья, и на этом постепенно закончились сбережения.       — Надо заночевать в городе, — сказал Зельбахар. Он с трудом привык к морозам, но держался стойко, намотав на себя тройной слой чалмы и укрывшись горой накидок.       — Некогда, — сухо бросил Томис. Он ехал впереди и даже не обернулся. — И не на что.       Родди чихнул снова.       — Но Родди нездоровится...       — Ты лекарь — вот и лечи. Останавливаться не будем.       — Если заедем в город, я могу там местных поврачевать, зимой от пациентов отбоя нет. Подзаработаем — поедем дальше.       Томис резко остановил коня и заставил того развернуться, взметнув хвостом снег.       Весельчака Томиса было не узнать: без кудрей, спрятанных под шапку, его лицо с выступившими от худобы скулами казалось жёстким. И с тех пор, как сбежал Валко, он ни разу не улыбнулся.       — На это нет времени.       — Какой москит тебя укусил ещё осенью? — сердито сказал Зельбахар. — Вечно огрызаешься, всех торопишь.       — Тебе не понять, — процедил Томис, мрачно сверкнув глазами из-под заиндевевших ресниц. — Для тебя все мы, люди, — куски мяса для опытов, тебе на наши судьбы начхать, но Бертад — мой друг, и я надеюсь его найти.       Вместо Зельбахара чихнул Родди, уже в третий раз.       — Бертад может быть уже мёртв. — Он утёр простуженный нос. Голос его звучал ниже и глуше, чем раньше.       — Он жив! — рявкнул Томис. — Бертад умеет выживать лучше нас вместе взятых. И выживает он не как мы — за крепостными стенами, с крышей над головой да пойлом в кружке, — а вот здесь! — Томис обвёл рукой снежный простор. — Это ему куда ближе столов да кроватей.       — Я б всё равно по городам поспрашивал. Даже волки любят, где тепло да сытно.       — Это ты любишь, где тепло и сытно, сопляк! — Томис ткнул в него пальцем в варежке. — На кой ты с нами попёрся?! Остался бы в городе, золотарём бы устроился, как хотел...       Родди припугнул Томиса резким выпадом коня: тот перебрал ногами и фыркнул Томису в лицо.       — Ребята, не ссорьтесь! — воззвал Зельбахар. — Все устали, кто-то из нас болен — жалко сил на пустые драки.       — Уж я их наполню... страстью! — огрызнулся Родди и потянулся за кинжалом.       Томис потащил из ножен меч.       Зельбахар вывел коня вперёд, встав между Родди и Томисом.       — Я вас всех не спасу, если вы тут друг друга прирежете, — жёстко сказал он. — Да, у меня другие мотивы, но мне нужен Бертад не меньше вашего — он крайне любопытный экземпляр. И если мы тут окоченеем, то никогда его не найдём. Нам требуется привал, хотя бы костёр и еда — если мы будем выживать на износ, ресурсы организма истощатся, и мы в лучшем случае сойдём с ума.       Томис раздражённо задвинул меч и спрыгнул с коня в снег. Этим он дал добро на привал.       — Простите меня, — вдруг сказал он, не оборачиваясь. — Я... переживаю за своего друга. Да, я считаю Бертада другом. Может, звучит по-бабски, но я к нему привязался. — Когда Томис повернулся, глаза его блестели. — Бертад меня из болота вытащил, но не это главное. Он вытащил из трясины мою душу. Без него я бы был другим. Если я что и могу сделать для него сейчас — это... вернуть его. Показать, что его ждут. Что его принимают.       Родди отвёл взгляд, поправил кинжал, порассматривал снежинки в гриве своего коня.       — А куда вообще мы идём? — спросил он.       — На юг, как и планировали.       — Нет. Откуда ты знаешь, куда именно на юг?       — Я... не знаю. Но я знаю Бертада.

***

      Родди дышал над миской с пахучим отваром, спрятавшись под накидку. Весело потрескивал костерок, над которым в походном котле булькала похлёбка. Скудная, из талого снега да сушёных мяса и овощей, но — чем богаты.       Вдруг Родди выронил миску с уже остывшим отваром и всхрапнул. Зельбахар вылил остатки целебной жидкости в снег.       — Надо накормить... э-э... четвёртого члена группы, — напомнил он.       — А потом убирать за ним дерьмо? — огрызнулся Томис. — Надо было сразу его кончать.       Из телеги донеслось сдавленное протестующее мычание.       — Заткнись! — крикнул Томис. — Благодари Триединого, что я не подлец вроде тебя и ты ещё жив!       Зельбахар прижал палец к губам и кивнул на Родди.       — Мы таскаем его так уже месяц, — прошептал лекарь. — У него наверняка атрофия мышц.       — Чё?       — Его мышцы ослабли, ему придётся заново учиться ходить.       — Поделом! — сплюнул Томис. — Не будет ходить — точно не сбежит.       — Это антигуманно, Томис, — серьёзно сказал Зельбахар. — Издевательство над человеком.       — Он должен был покоцанной башкой думать, прежде чем на Бертада кидаться, — цедил Томис сквозь зубы. — И если б не вы двое, я б его на месте грохнул.       — Надо же, мы всё ещё имеем на тебя влияние, а я уж думал, ты совсем зазвездился, — с ноткой обиды заметил Зельбахар. — А я помню, как ты ещё мой авторитет признавал, когда мы были в отряде Нилгренна. И как больным деревенщинам в горах помогал. Сейчас как с цепи сорвался.       Томис сжал руки в кулаки, чтобы унять дрожь — его колотило от ярости.       — Я нервничаю. Из-за Бертада. Я же сказал.       — Успокаивающих травок? — предложил Зельбахар, но был проигнорирован.       Томис неохотно поднялся, вытащил из телеги нечто, замотанное в накидки, и небрежно плюхнул перед костром. Из колких грубых тканей высунулась полностью забинтованная голова: торчал лишь нос, глаза и рот были замотаны. Человек замычал.       — Он же не пленник, будь с ним помягче, — посоветовал Зельбахар.       — Не пленник? — взвился Томис и пнул тканевый куль. Тот ойкнул. — Это всё из-за него! И я буду напоминать ему об этом каждый день его жалкой жизни!       — Но не забывай кормить, — сказал лекарь.       Томис зачерпнул миской похлёбку и понёс к замотанной голове.       — Будь моя воля, я бы залил тебе это в задницу, — процедил он, чтобы слышал только бинтоголовый.       Томис нехотя размотал нижнюю часть его лица, и тот жадно захватал ртом воздух, пока обжигающая похлёбка не коснулась потресканных губ. Пленник вскрикнул.       — Молчать, Родди спит, — прорычал Томис. — Извиняться не буду.       Бинтоголовому пришлось пить обжигающий суп, корчась и хныча.       — Не нравится — больше не дам. Нам больше достанется.       Пленник виновато поскулил и послушно допил похлёбку. Томис отставил миску и вернул повязку на место, вновь закрывая ему рот.       — Никогда не прощу тебя за то, что ты сделал с Бертадом, — прошептал Томис в замотанное ухо, грубо «обняв» того за шею. — Если б не те двое, я бы превратил твоё существование в ад. Может, однажды так и сделаю, найдём мы Бертада или нет. Так что ты ещё поживёшь.       — Томис? — окликнул Зельбахар. — Когда речь идёт о выживании, ни у кого не должно быть секретов от остальных.       — Я просто решил успокоить парня. — Томис отпустил пленника и повернулся к костру. — Ещё раз пришлось повторить, что мы не развязываем его ради нашей и его безопасности и придётся ещё потерпеть. Бедняга совсем умом тронулся.       Зельбахар посмотрел недоверчиво, но не стал спорить. Взглянул на небо, к которому пламя тянуло свои языки.       — Нужно успеть поспать до рассвета, — сказал он. — В путешествии, особенно зимой, нет ничего важнее пищи и сна. Но пациента нельзя заставлять бдить, когда ему нужно выздоравливать, — сказал Зельбахар, заботливо укутав Родди, — а лекарю нужно выспаться, чтобы назавтра быть готовым к возможным напастям на здоровье членов группы. Так что, Томис, сегодня ты часовой.       — Я б никому другому и не доверил, — пробурчал он и, чтобы не клонило в сон, сел ровнее, положив ладонь на рукоять меча. — Человеколюбы хреновы.       Вскоре Томис заклевал носом и уронил голову на грудь. Он не спал несколько суток в своей бешеной гонке за Бертадом, потому иначе и быть не могло.       Забинтованный заелозил в своём «коконе», высвобождая замотанные руки. Долго жевал обмотку, стирая в кровь дёсны, пока не перетёр ткань. Вцепился освободившимися зубами в обмотку на запястьях, методично перегрыз и её, затем руками размотал глаза. Костёр уже успел потухнуть, лишь тлеющие угли мигали как звёзды в зимнем небе.       За время странствования в телеге, похожий на гигантскую слепую гусеницу, забинтованный лишился сил в ногах и руках: даже оказавшись на свободе, он не сделал и шага, тут же свалившись в снег.       Он приподнялся на локтях и обернулся. Томис уже не держал меч, уронив ладонь на колено. Вспороть бы ему горло, но не хочется рисковать второй раз — лучше побыстрей унести отсюда неходящие ноги.       Бинтоголовый замотался в накидки и пополз к телеге, чертя телом борозду. Он промок, и скоро ему станет холодно, но мысль о том, что где-то невдалеке есть город, в котором предлагал заночевать лекарь, согревала если не тело, то разум. Добраться туда на резвом коне, взмолиться о ночлеге — а там и дело с концом! Дать наводку городской страже на кучерявого ублюдка в компании мальчишки и шарлатана — и всем им несдобровать!       Забитнованный перегнулся через борт телеги, взвалил на плечо все оставшиеся пожитки — пусть эти трое замёрзнут к дьяволу! — и подполз к лошади. Успокаивающе погладил, приторочил к седлу поклажу, отвязал лошадь от дерева и, пыхтя, взобрался в седло.       Он ещё раз поглядел на их маленький лагерь и с ненавистью плюнул с высоты в угли. Плевок зашипел и задымился; никто не проснулся.       Забинтованный увёл лошадь шагом, и, когда компания осталась за деревьями, пнул лошадь в бока и рванул во весь опор. Где город, он точно не знал, но почему-то был твёрдо уверен, что лошадь вынесет его именно туда.       Он гнал её по зимнему лесу, по запорошенному снегом бурелому, и в конце концов лошадь споткнулась о корягу. Перекувыркнулась через голову, сбросила всадника и рухнула в снег, издав короткое жалобное ржание.       Забинтованный провалился в волчью яму и завис вниз головой.       Он вдохнул прелое тепло опавших листьев, жухлой травы и чего-то гнилостного. Когда глаза привыкли к темноте, он обнаружил, что смотрит прямо в лицо бледного седого трупа.       Крик забинтованного поглотили земляные стены. Он задёргался, пытаясь выбраться наружу задом кверху. Отталкивался от стен, от холодного мёртвого тела, хватался за корни деревьев, оплетавшие труп. Оказавшись на поверхности, вдохнул морозный воздух и яростно закашлялся.       Бинтоголовый бросился назад, в лагерь, почти ползком, пытаясь встать на слабые ноги и раз за разом падая в снег. Он всё оглядывался, боясь увидеть, как мертвец высовывает из ямы белёсую голову и тянет к нему крючковатые полугнилые пальцы.       В лагере всё-таки поднялся переполох: Томис заметил пропажу пленника и разбудил остальных. Они уже бежали навстречу по конским следам, утопая в снегу.       — Там! — Бинтоголовый хотел заорать, но из его рта вырвался только пар. — Та-а-ам!       — Ах ты сволочь! — рычал Томис, держась за рукоять меча. — Ты у меня... Что?!       Забинтованный беззвучно кричал, размахивал трясущимися руками и пытался показать назад, за спину, но руки переставали слушаться. Рот скосило набок, из носа побежала струйка крови.       — Там... — просипел он, и Томис наконец расслышал.       — Что «там»? Что ты видел? Да не буду я тебя убивать!       Под слоем бинтов, в глубине лысого черепа что-то взорвалось. Неслышно для мира, но оглушительно для него самого. Забинтованный глядел, как тьма заволакивает Томиса — последнего, кого он увидел в своей жалкой жизни после трупа в яме, и кого видеть перед смертью точно не хотел.

***

      — Инсульт, — изрёк Зельбахар, осмотрев разбинтованную голову. И пояснил: — Кровоизлияние в мозг.       — Тупая башка в итоге не выдержала, — сплюнул Томис. — Не расслабляйтесь, он здесь что-то видел.       Томис не убирал меча. Заозирался, походил вокруг, прислушиваясь. Зима скрадывала звуки; было слышно лишь тихое стенание раненой лошади.       Зельбахар накрыл лицо бинтоголового его же накидкой. Родди пялился на мёртвого товарища и хлюпал простуженным носом.       — Что, оплакиваешь придурка? — усмехнулся Томис.       Родди застучал зубами — не то от злости, не то от холода.       — Это простуда.       Томис издевательски хохотнул.       — Надо его похоронить, — сказал лекарь. — Сейчас земля мёрзлая, не раскопать.       — Да бросим тут, — махнул рукой Томис, — весной зверью будет чем поживиться, когда снег сойдёт.       Зельбахар склонился над лошадью, чьё ржание напоминало стон.       — Нога сломана, но не смертельно. Я, конечно, не специализируюсь на животных, но вылечить смогу. Только понадобится несколько недель, чтобы...       Томис подошёл и полоснул лошадь мечом по шее. Стонущее ржание стихло; снег под конской головой быстро становился красным.       Родди молча бросился на него. Толкнул, повалил в снег, ударил в лицо кулаком в варежке.       — Сдурел, что ли?! Ты чего хотел, лечить бедненькую лошадку? Воин ты или барышня кисейная? — Томис поймал его руку и заломил. — Подотри сопли, шкет, и пекись о себе и тех, кто ещё жив!       Родди кувыркнулся в снег и остался лежать, пока лекарь не потряс его за плечо, вынуждая подняться:       — Не усугубляй простуду!       — Да знаю я!       Родди дёрнул плечом, сбрасывая руку Зельбахара, и злым жестом утёр нос.       — Ты изменился, Томис, — мрачно сказал он. — Даже если ты переживаешь из-за Бертада, ты совсем не похож на себя. Ты всегда был таким весёлым... даже когда вокруг ад... — Сейчас это был не только насморк: Родди действительно плакал. — Мне это в тебе нравилось, а теперь... ты стал похож на зверя.       Томис пожал плечами, вытер от крови меч, убрал в ножны.       — Люди меняются, Родди. И тебе не всегда это будет нравиться.       В конце концов он поднял бездыханное тело забинтованного, отошёл на несколько шагов и вытряхнул его из накидки в волчью яму, как овощи из мешка.       — Жаль, писать не умею, а то сделал бы табличку на память, что тут покоится тот ещё говнюк, — процедил он, пиная снег ногой, чтобы присыпать яму. — А теперь берите нож, кинжал, меч, что хотите — и помогайте разделывать лошадь. Она ещё нам послужит, не придётся тратиться на еду. Не медлим, юг ещё далеко!

2

      — Ва-а-аше велич-ство, — благоговейно прошамкал старый счетовод, подобравшись к самому трону. Советник короля и великий магистр Теогард напряглись. — Сердце радуется, что ваш наследник наконец найден! Сам Триединый Господь привёл дитя к безутешному отцу! Я, весь Талгалард и вся Туксония скорбели вместе с вами.       Он взял сухие как ветки пальцы короля в свои, полные и набухшие, и потянулся губами к королевской длани.       Теогард незаметно совершил над ними трезубое знамение.       Когда губы счетовода добрались до длинного рукава мантии короля, советник мягко, но настойчиво поднял его с колен и проводил от трона.       — Король вот-вот пережил потрясение, господин, — промурлыкал советник. — Он мечтает закончить аудиенцию и остаться наедине с ненаглядным сыном. Не будем мешать счастливому отцу.       — Да-да! Конечно! — спохватился счетовод, облизывая губы, лобзавшие длань Гофрита Десятого, будто на них был мёд. — А когда можно будет увидеть принца?       — Э... Он тоже должен прийти в себя. Кормилица денно и нощно выбивается из сил, выкармливая дитя.       — Надеюсь, я доживу! — проскрипел счетовод, удаляясь из тронного зала.       Стража затворила за ним высокие двери, и советник утёр со лба испарину.       — Последний на сегодня, дьявол его возьми!       — Не богохульствуйте, — пробубнил Теогард. Он сам был бы рад виртуозно выругаться, но попросту был не в силах. Всё это время он молился про себя как заведённый, и то, что аудиенция короля прошла без эксцессов, — исключительно милость божия.       За окнами тронного зала медленно падал снег.       — Найти младенца в такую пургу, ага, будь я проклят, — бросил советник сквозь зубы. — Но все, вроде, купились.       Они с Теогардом уставились на короля Гофрита, распластанного на троне. Если бы король не утопал в десятке слоёв исподней одежды, от него б остался один обтянутый кожей скелет. Теперь ещё отчётливее виднелась его выпирающая челюсть в форме деревянного башмака. Глаза еле держались в глазницах, и пришлось насильно опустить монаршие веки, чтобы не пугать подданных пустым вытаращенным взглядом водянистых зрачков. Жидкие волосёнки путались в меховом воротнике мантии. А из-под рукава той руки, которую лобызал счетовод, опасно торчала трубка из коровьей кишки.       Советник кинулся спешно её поправлять. Она уходила в прокол на запястье, прямо в крупную сине-зелёную вену, но теперь оттуда вываливалась.       — Помогите, магистр! — раздражённо подозвал советник.       Трубка вела под мантию. Распахнув её и вдохнув смесь из духов и тлена, Теогард увидел второй конец трубки, медленно сосущий полупрозрачную жидкость из небольшой скляночки, повешенной на шею короля как кулон. Та была уже наполовину пуста.       «От лекаря нет вестей. Плохо, — подумал Теогард, достав трубку и продув её, чтоб жидкость ползла веселее. — И от брата Мортиса. Неужто беда?»       Теогард тщательно вытер рот: в письме, сопровождающем схему установки «искусственной поддержки жизни», лекарь предупреждал, что жидкость ни в коем случае нельзя глотать. Оттого в самой глубине грешной души Теогарда просыпалось звериное желание сделать именно это.       Когда жидкость резво побежала по трубке в полусухую вену короля Гофрита, тот вдруг сипло вдохнул, поводил высохшим языком в гнилом рту и вновь замер, закатив глаза обратно под полуопущенные веки.       Советник и Теогард вздрогнули. Лекарь предупреждал, что воздух может двигаться по внутренним телесным системам, но к этому, наверное, невозможно привыкнуть.       — Мертвец на троне, — изрёк советник, глядя на едва живое тело правителя сверху вниз.       — Господь никак не может принять его, — сказал Теогард. — Мы заставляем его висеть между жизнью и смертью, и его дух никак не найдёт успокоения. Несчастный с самого рождения страдал, и только смерть могла бы вернуть его в лоно небесное. По разуму он — невинное дитя, и ждут его райские кущи. А здесь мы устраиваем ему Преисподнюю.       — Какое, к дьяволу, успокоение, когда весь Талгалард ждёт, когда мы покажем якобы найденного принца!       — А зачем было врать о том, что младенца нашли?       — Зачем? Не вам ли, церковникам, лучше всех знать, зачем? Народу было нужно чудо! Зимнее чудо под празднество рождения Пророка! И вы, магистр, меня поддержали!       «Он прав. Я поддержал. И теперь молюсь за двоих».       — Полутруп должен дотянуть до момента, когда у нас будет замена, — сказал советник, успокоившись. — Это случится на вторую неделю первого месяца весны. Дольше тянуть будет нельзя, королевский двор что-то заподозрит. На сколько осталось эссенции?       Теогард уже давно прикинул, и с ужасом понимал, что эссенции хватит в лучшем случае до конца зимы. После король окончательно превратится в труп. Уже сейчас его существо было лишь остатком рефлексов, сдабриваемых эссенцией, и мозг превратился в труху. Или в кашу. Что бы ни было там, под черепом, это уже никогда не станет обратно вместилищем божественной искры. Король Гофрит Десятый мёртв, но всё ещё жив. Он не ест, не пьёт, но питается трубкой в вену. Он страдал, будучи живым, но будучи полутрупом, наверное, не мучается. Теогард не мог знать наверняка. А вот у триединой церкви на это был однозначный ответ.       — Оставим его. — Советник тронул магистра за локоть, и тот вздрогнул: давно позабытое чутьё заставило искать на поясе меч. — Пойдёмте посмотрим нашего будущего принца.

***

      В тесной комнатке книгочея при дворцовой библиотеке царила затхлая темнота. Она была вязкой и бархатной, обволакивающей как утроба. Теогарду почудилось, что именно это ощущает и видит младенец во чреве матери.       Советник и Теогард осторожно, стараясь не дышать, приблизились к столику, щедро устланному роскошным бельём.       На простыни с монограммой дома Гофритов покоилось простое куриное яйцо. Лишь сверху виднелся маленький след прокола.       — Благословите его, магистр, — одними губами произнёс советник ему прямо в ухо. Теогард чуял его дыхание. — Молите Господа, чтобы Он поскорее дал ему разродиться.       Существовали молитвы практически для всего и от всего. И молитвы о скорых родах, разумеется, тоже. Но их следовало читать над матерью. А тут...       — Говорят, правитель — отец своего народа, — шептал советник, — но иногда — дитя. Молитесь за нас с его величеством, господин магистр. Мы трое — его родители.

3

      Амили бездумно смотрела на иллюстрацию в конце скучного убористого текста: абсолютно голый человек в короне восседал на улитке и пытался проткнуть копьём исполинских размеров зайца, стоящего во весь рост на двух лапах. Эти картинки сопровождали её с детства, и она каждый раз думала, что самых страшных монстров люди создают сами.       Теперь же она ни о чём не думала. Перевела безразличный взгляд с книги на окно, разрисованное морозным узором.       Когда она взглянула в окно, было ещё светло, а голос господина Кангейла вывел её из мысленного анабиоза уже тёмным вечером.       — Госпожа Амили, вы как?       Амили ещё утром выслала служанку, и боргер Каделанда смог спокойно войти без причитаний опытной старой женщины.       — Нормально. — Язык не хотел ворочаться. — А вы, господин Кангейл?       Ей было почти абсолютно всё равно, но правила хорошего тона были вколочены в её спинной мозг, едва она начала ходить и даже ещё не разучилась писаться в пелёнки.       — Я нашёл лучшего лекаря с земли Борд. Сейчас он вас осмотрит.       Амили не выдержала, и лицо её выдало лёгкую гримасу.       — Я не готова видеть людей.       Кангейл подошёл и опустился на колени перед постелью, в которой Амили проводила почти все последние недели.       — Прошу вас, госпожа.       — Меня осмотрел уже весь учёный свет Туксонии! — раздражённо сказала Амили. — У меня ничего не нашли. Оставьте меня в покое.       — После отравления вы сама не своя. Не покидаете комнату, почти не трапезничаете... Не счесть дней, как давно я не видел вашей улыбки. Кто-то возжелал вам зла, и я во что бы то ни стало выясню, кто.       Он поднялся и впустил гостя. Согбенный старик прошаркал в комнату Амили и долго шёл к ней, натыкаясь на складки ковра и пуфы. Сперва он раздражал Амили, сейчас — вызвал жалость.       — Дава-айте вас осмо-отрим, благочестивая госпожа-а, — проскрипел он, едва разглядев её среди атласных подушек.       Амили нехотя позволила дедку осмотреть её, пощупать ей руки, заглянуть в рот и помять живот. Дедок-лекарь дышал ей в лицо старостью, что-то бубнил и слепо склонялся к ней, щурясь глазками с поволокой.       — Она абсолю-ютно здорова, — вынес вердикт дедок, и Кангейл сорвался:       — Как?! Как она может быть здоровой, не имея сил жить?!       — Вы лекарь или я? — обиделся дед. — Она здоровее всех нас вместе взятых.       — Тогда что с ней? — Кангейл чуть не набрасывался на лекаря, но изо всех сил держал себя в руках. — Она ничего не хочет, целыми днями лежит и вот-вот в тень превратится!       Амили безразлично глядела на них, отвлечённо теребя холодный браслет на левой руке.       Кангейл заметил её жест. Схватил руку Амили, подтянул к подслеповатым глазам лекаря.       — Может, всё дело в этом?       Это было единственным, что заставило чувства Амили пробиться сквозь сковывающий её разум лёд. Она задёргалась, пытаясь освободиться. Но лекарь успел пощупать тонкий браслет.       — Это какой-то загадочный материал? — спросил Кангейл. — Может быть, он...       — Это волосы! — сам себе удивляясь, сказал дедок. — Да, волосы. Человечьи.       Амили вырвала руку и прижала к себе, пряча браслет от чужих глаз.       — Давно вы его носите?       — Всю жизнь! — огрызнулась Амили.       — Попробуйте его снять, — настоял дедок-лекарь. — И коль будут улучшения...       — Ни за что. Вот сдохну — снимайте его с меня сколько хотите.       Лекарь оскорбился. Покряхтывая, поспешил покинуть ретивую пациентку.       Кангейл поймал его за дверью покоев Амили.       — Прошу за неё прощения, не ведает, что творит, — прошептал он, отсыпав дедку много больше монет, чем они оговаривали ранее. — Эта странная хворь... — Душевными хворями не занимаюсь, это всё в церковь, — проскрипел дедок. — Но... могу посоветовать, к кому обратиться как к последней надежде. И если уж он не разберётся — то никто не сможет. Останется лишь молиться за девку.       — Клянусь честью рода Кангейлов, я сделаю всё ради госпожи Амили, — прошептал юный боргер.       Дедок поманил его, чтобы тот наклонился, и прошептал ему в ухо заветное имя.

***

      К ночи, когда уехал лекарь, а за ним и Кангейл — уладить дела дома, в Кадаланде, — Амили наконец перевернула страницу. И в это время её посетил отец.       Консул бесцеремонно вошёл в девичьи покои и сел на постель дочери в той одежде, в которой он только что был в седле — вернулся с двухмесячной охоты, когда леса уже совсем завалило снегом. Счастливейшее время для Амили кончилось.       Оба долго молчали. Амили видела, как его глаза буравят её поверх очередной забористой картинки, но делала вид, что не замечает.       — Не хочешь ничего мне сказать? — наконец начал он.       — Привет, папенька, — бесцветно поприветствовала Амили. — Как охота?       — Завалили трёх кабанов, а шавки загнали с десяток оленей. Мастер изготовит рога. Куда хочешь повесить?       — Над твоей головой, папенька.       Ей было бы легче, если бы сейчас он взорвался. Отобрал книгу, ударил её, выволок из постели. Возможно, она бы почувствовала хоть что-нибудь, кроме зияющей пустоты.       Однако консул умел злиться до зловещести тихо.       — До меня донеслось, что господин Кангейл устроил к тебе паломничество всяких шарлатанов.       Амили промолчала.       — Отвечай!       — На что? — сухо спросила она. — Это же не вопрос.       — Что ты из себя строишь, что такой человек, как боргер Кадаланда обслуживает твои прихоти? — процедил консул угрожающе низким голосом. — Ты дорогой товар, но не принцесса, чтобы весь мир крутился вокруг тебя.       — Я просила его не звать их, но разве женщина может перечить мужчине?       — Ты только этим и занимаешься. Сейчас вынуждаешь меня приходить к тебе, требовать от тебя ответов и унижаться перед тобой! — Консул зло сощурился, будто пытался разглядеть сквозь книгу лицо своей дочери. — Во что ты там так уставилась? Смотри на меня!       — А я смотрю, — отозвалась Амили и повернула разворот книги к отцу. На иллюстрации музыкант виртуозно играл на дудках всеми естественными отверстиями тела. — Не вижу разницы.       Книга полетела в камин и полыхнула.       — Встать, — процедил он.       Амили продолжила лежать, сложив руки на животе.       — Встать!       Её взгляд выражал глубокое равнодушие.       Консул сорвался. Схватил её за руку и вырвал из нагретой постели. Амили даже не вскрикнула, когда мышцы руки пронзило болью.       Он потащил её через холодный замок, босую, в исподнем. Служанка с оханьем кинулась было к госпоже, но консул небрежно отмахнулся и сбил её с ног ударом по лицу. Что-то, похожее на злость, всколыхнулось в заиндевевшей душе Амили, но она ничего не выразила. Плач служанки стихал вдали, пока отец вёл Амили коридорами вниз.       Она еле перебирала ногами, будучи без сил всё последнее время. Разбивала пальцы о камень, подворачивала ноги на стёсанных ступенях.       Пока консул тащил свою дочь полуобнажённой, никто из встреченных слуг и охранников не пытался его остановить. Кто-то даже жадно смотрел, но скользкие взгляды уже не задевали Амили как когда-то.       Отец распахнул тяжёлые двери, впустив в замок стужу, и выволок дочь в снег. Ей обожгло ноги, словно она ступила в угли, прежде чем холод наконец стал ощущаться тем, что он есть.       Консул тащил Амили к церкви, темнеющей посреди снега. Трезубый силуэт застыл между белой землёй и небом, щедро осыпающим землю крупными белыми хлопьями.       Отец зашвырнул дочь в церковь. Она упала прямо перед алтарём и не стала вставать. Амили не шевелилась.       — Встать! — снова скомандовал консул.       Амили вновь не подчинилась, и отец рванул её за ворот ночной сорочки. Девушка еле стояла на сбитых в кровь ногах.       — Хворь, значит... Таинственная болезнь... — рычал консул ей в ухо. — Лечится усердной молитвой!       Он встряхнул её, но Амили всё так же равнодушно глядела мимо из-под взлохмаченных волос, в которых не таяли снежинки — в церкви было едва теплее, чем на улице.       — Будешь молиться до тех пор, пока не отступит хворь под названием «обратите на меня внимание». — Консул подвёл дочь к огромному золотому трезубию. — Ты всё равно выйдешь замуж, как бы ни отпиралась. И ребёнка родишь, и даже не одного. Вечно хворать, лёжа пузом кверху, тебе не удастся.       Отец поставил её на колени перед трезубием, не выпуская ворота её одежды.       — Молись.       Амили сидела, сгорбившись, и даже не плакала.       — Молись! — Отец скомкал в кулаке ткань, и ворот впился Амили в шею. — Мы не уйдём отсюда, как бы ты ни кривлялась.       Прошло несколько долгих мгновений, кажущимися бесконечными из-за монотонного воя ветра снаружи церкви. Наконец отец расслышал тихий голос дочери — такой же монотонный и неразборчивый.       — Не комкай слова! — велел он. — Молись исправно, ленивая дура.       На десятой по счёту молитве Амили даже начала верить, что её странная хворь начала отступать.

4

      «Это ж надо было так попасть. Пить надо меньше!»       Сокрушаться было поздно: три пары крепких рук уже сорвали с неё одежду в пылу борьбы, а потом скрутили, и теперь волокли по весеннему лесу. Пели первые пташки, звенели ручейки, в воздухе пахло приближающимся теплом — а она здесь, связанная, болтается на чьём-то плече как свёрнутый рулетом ковёр. Она, конечно, мечтала путешествовать не на своих двоих, но лошадь, а то и телега, да без пут по всему телу, были бы куда лучше! Но похитителей не выбирают.       Больше всего её беспокоили даже не путы, тем более не собственная нагота — дело привычное. Сундучок, её заветное сокровище, переходил из рук в руки, и наконец осел в дорожном мешке одного из похитителей, скалящегося чёрными зубами как довольный...       Она не успела придумать сравнение — её наконец неласково сгрузили на землю, в лужу талого снега. Если она что и ненавидела по-настоящему — так это чёртов холод! Обнажённое тело теперь напоминало ощипанного гуся. Лишь причудливая сетка шрамов из точек и чёрточек не покрылась мурашками и белела на фиолетовой от холода коже.       — Это нам нужнее. — Один из похитителей, мелкий и кривоногий, похлопал по свёрнутой накидке, которая недавно принадлежала ей. Внутрь припрятали и всю её одежду. — Тебе так всё равно идёт больше!       Его приятели гадко загоготали.       — Моё предложение ещё в силе, — сказала она, стараясь, чтоб зубы не отбивали дробь. — Мы ж можем полюбовно расстаться, чего вы.       — Э, не, видели мы, как ты Хокни уделала! — пробасил тот, что нес её всю дорогу. — Бедняга теперь на всю жизнь без носа остался. А начиналось так же — какой он красавчик, как тебе хочется с ним пососаться!       Она закатила глаза.       — Не, девка, доверия тебе нет. Разделим тебя на троих, в память о бедном Хокни и его потерянном успехе у баб.       — Да! — оживился чернозубый. — Чур я...       — Ни-ни, ты — охраняй сундук! — Кажись, басовитый у них за главного.       — Так нечестно!       — Пойдёшь последним.       — Да она уже никакая будет!       — Не спорь, не то зубы выбью!       Пока главный учил чернозубого уму-разуму, третий, тот самый кривоногий, подгрёб к ней на четвереньках.       — Давай пока начнём. Сама ж предлагала. — Он с готовностью распустил завязки штанов. Она призывно улыбнулась.       Однако главарь инициативности не оценил: отшвырнул его от пленницы к ближайшей коряге.       — Знай свою очередь!       — Ребят, пока вы решитесь, я уже состарюсь и сдохну, — капризно протянула пленница. — Давайте уже, чего как не свои.       — Я н... не смогу... к... когда он смотрит... — пробормотал чернозубый, потирая разбитый главарём нос.       — Сколько раз мы вместе это делали, и ничего! — раздражённо рявкнул главарь.       — Н... нет... Он!       Главарь повернулся: чернозубый указывал куда-то в траву, ёжился и пятился.       Главарь подошёл и увидел труп лошади. Плоть едва начала разлагаться, когда стало тепло, — видимо, животное пролежало так с зимы. Кто-то даже успел обкромсать с него почти треть мяса — виднелись ровные срезы.       — Тьфу! Всего лишь дохлятина! Не мертвяк же!       Главарь подхватил пленницу и усадил так, чтобы та опёрлась спиной о ствол ёлки. Под ёлкой как раз было мягкое, почти сухое пространство, устланное размякшими иголками.       — Чё, совсем не будешь кричать и дрыгаться?       — Ну, я ж не хочу всё испортить, — елейно улыбнулась она. — Как будто такой, как мне, легко найти, с кем. А тут, вот, само в ручки идёт.       Главарь замешкался.       — Погоди, всё не по плану. Ты должна кричать и умолять прекратить.       — Сдурел? Я что, сама себе злобное полено? Не хочу превратиться в ледышку в каком-то лесу, не получив удовольствия напоследок. — Она призывно раздвинула ноги.       — Давай, пока я не окоченела!       — Но... я так не могу... — Главарь в отчаянии оттопырил пояс штанов и заглянул. — У меня так не получится!       — Может, я помогу?       — Э, хрен я тебя развяжу, хитрая сучка!       — А что, разве я сказала про руки? Я сделаю это иначе.       Кривоногий всё пытался встать, суча коротенькими ногами в воздухе, но застрял по колено в яме. Он мог только наблюдать шагов с двадцати, как его приятели собираются развлекаться.       — Народ, помогите мне! — наконец позвал он, отчаявшись выбраться самому. Никому не было до него дела: пленница уже была почти готова. — Эй, дуралеи!       Тут что-то схватило его за кривую ногу. Там, в яме.       Он издал сиплый хрип, а затем его вытолкнули наружу прямо под задницу.       — Леший! — заорал он, когда голос вернулся. — Парни, там... там...       Главарь повернулся к нему с глазами, полными слёз.       — У меня тут проблема поважнее!       А вот чернозубый оживился:       — Гляди, у меня что! — И ткнул в дохлую лошадь.       Но кривоногий метался по поляне и, захлёбываясь в словах, тыкал пальцем в корягу, у которой провалился в яму.       Тонкий слой мокрого снега зашевелился, будто кто-то откапывается изнутри.       Теперь все четверо, включая пленницу, застыли, глядя, как из земли появляется мертвенно-бледная рука в застарелой грязи. Рука пошарила вокруг ямы, оперлась о влажную землю и задрожала от усилия. Из ямы медленно поднималась присыпанная старыми листьями, седая голова.       — Мертвяк! — заорал наконец главарь: теперь понятно, почему он был за старшего — хоть смог отмереть раньше всех.       Он схватил свою дубину, сброшенную вместе с другими пожитками, и встал в оборонительную позицию.       «Твою мать... А ещё лучше — мою мать! — подумала пленница, и вся её долгая жизнь пронеслась перед глазами. — Я много дерьма видела, но не такого!»       Мертвяк появился над землёй по грудь: тощий, длинноволосый, с провалами тускло блестящих глаз, сухими губами, плотно сжатыми в линию. На нём была широкая не по размеру рубаха непонятного цвета.       Чернозубый и кривоногий наконец по примеру своего главаря тоже вооружились самодельными дубинами.       — Не ждите, пока он вылезет! — гаркнул главарь. — Бей!       Чернозубый сорвался первым. Он замахнулся дубиной и в прыжке обрушил её на голову мертвяка.       Костлявые пальцы цепко ухватили дубину, а следом — с нечеловеческой силой отбросили её прочь вместе с её носителем.       — Отправляйся назад в Преисподнюю! — заорал главарь, и они с кривоногим бросились на мертвяка.       Он уже почти вылез: колено одной ноги было на земле, другая нога — всё ещё в яме. Пленница заметила, что ему не хватает левой руки: из рукава рубахи торчал обрубок, перемотанный тканью с давно застарелой кровью.       Обрубком мертвяк отбил удар дубины от кривоногого: тот продолжал давить, но лишь отъезжал на пятках по скользким листьям. Хрупкая на вид единственная рука, с силищей, свойственной только умертвию, впилась главарю в шею и подняла его в воздух.       Он заболтал ногами, но дубину не выронил: попытался, может, последним ударом в жизни снести мертвецу башку. Тот ловко пригнулся, и дубина главаря жахнула кривоногого. Мертвяк его выпустил, и оба покатились по листьям в снег.       Чернозубый побежал с дубиной наперевес, но споткнулся о труп коня и провалился ногой в рёбра. Бросив дубину, он отчаянно пытался освободиться.       — Валим, валим, валим! — хрипло крикнул главарь, отползая на четвереньках. Кривоногий семенил за ним. Бандиты не стали брать пожитки, стремясь как можно скорее унести ноги.       — Подождите меня! — взвыл чернозубый, дёргая ногу, чтобы сломать конские рёбра. Он упирался руками в расползающуюся плоть лошади.       Мертвец, шатаясь на тощих ногах, направился к нему. Из спины мертвеца торчал старый нож.       «Мертвяки не встают, — подумала пленница, стуча зубами уже не от холода, а от страха. — Это всё байки для простачков».       Жизнь у неё была бурной, но она и помыслить не могла, что однажды её будет спасать от насильников однорукий мертвец с ножом в спине, выбравшись из ямы в лесу рядом с трупом лошади.       «Ну, это он ещё до меня не добрался... Если я притворюсь мёртвой, он не решит, что я “своя”?»       Вопреки ожиданиям мертвец не сожрал чернозубую голову и даже не оторвал её. Сгрёб бандита за шкирку и, упершись ногой в рёбра лошади, выдернул его из костяного плена. Поставил на землю, развернул — и отправил вслед за приятелями пинком под зад.       «Так мертвяки точно не поступают! — подумала пленница. — Хотя я в них не разбираюсь...»       Ей стало почти весело. Она даже хохотнула, когда несостоявшийся насильник, держась за задницу, улепётывал по скользкой земле за сверкающими пятками сообщниками.       Тогда мертвец обратил измождённое лицо прямо к ней.

5

      Пахнущий сыростью и землёй, но совершенно живой, «мертвяк» склонился над пленницей, и она смачно впечатала босую ступню ему в лицо. Холодной мокрой ногой она ещё отчётливее ощутила, что кожа «мертвяка» — тёплая.       Не обращая внимания на препятствие в виде чужой пятки, «мертвяк» принялся возиться с путами пленницы единственной рукой. Его костлявые пальцы тоже были далеко не по-мертвецки холодными.       Она привыкла всегда прятать страх за бравадой и любопытством. К тому же всё ещё сомневалась, кого боится больше — мёртвых или живых.       — Сначала я хотела закричать: «Какого хрена ты творишь?!», но теперь — «Каким хреном ты это творишь?!»       Бывший мертвяк («Теперь ты кто? Живяк?») кивком велел ей сесть так, чтобы можно было развязать путы и на спине.       — Нет, конечно, спаси-и-ибо тебе, белобрысый, но я почти уже сама справилась, — фыркнула пленница с совершенно искренним и оправданным бахвальством знающего человека. — Эти мужики бошку теряют, стоит раздвинуть пошире ноги.       Однорукий мрачно покосился на неё, как бы говоря: «И от пут тоже сама бы избавилась?» Он даже не удостоил должным вниманием её неприкрытое тело и продолжил возиться с верёвками, помогая руке зубами.       — Только, по ходу, есть исключения, — с саркастическим сожалением вздохнула пленница, — и меня угораздило вляпаться в одно из них.       Наконец путы ослабли, и девушка смогла управлять своим телом. Только плоховато: руки, заведённые назад, затекли, и она стала отчаянно растирать запястья.       Однорукий собрал с земли её одежду — рубаху и штаны, а не платье — и подошёл, чтобы отдать, но девушка, проигнорировав жест помощи, кинулась к сундуку в мешке.       Она голышом присела перед ним, сдёрнула мешок, провела ладонями по поверхности, ощупала шесть замков-защёлок, берегущих содержимое. Глаза горели; улыбка заиграла на лице.       — Сокровище ты моё! Сильно они тебя лапали?       Однорукий стоял и буравил взором ей спину — всю в старых шрамах.       — На что пялишься? — насмешливо, но со скрытым напряжением спросила она. Звериным, хищническим. — А, ну да. Задница в отличие от груди у меня хотя бы есть.       Девушка поднялась с корточек, но встала так, чтобы загородить собой сундук.       Красавицей по признанным меркам она на была: жиденькие желтоватые волосы, стянутые в хвостик, безбровое вытянутое лицо с острым подбородком, тонкие губы, светлые глаза неопределённого цвета — кажется, больше всё-таки голубые. Да и фигурка у неё почти детская — узкие плечи, маленькая грудь. Только широкие округлые бёдра выдают зрелую женщину.       Вокруг неприкрытой груди вились дорожки странных шрамов — кружков и чёрточек, оставленных в хаотичном порядке.       — Откуда ты? — спросил он.       — Откуда все остальные, других способов не знаю, — уклончиво отшутилась она.       — Нет, ты... не туксонка. Кто ты?       Она взлохматила волосы.       — А-а, и ты туда ж. Ты про это? Была такой, скок себя помню. У мамани притом волосищи чернющие, стоят во-от такой шапкой, а я, вот... другой уродилась.       Однорукий вновь протянул ей одежду. Она повесила рубашку на плечо и первыми натянула штаны, не сводя с него хитрого любопытного взгляда.       — Сражаешься как дьявол, дед, — похвалила она, натягивая сапоги. Тот не изменился в лице. — Раз из-под земли откопался — кто ж ты, как не дьявол. Правда, я, грешным делом, решила, что ты вправду мертвяк.       За непринуждённой беседой она подмечала взглядом его слабые места и особенности, чтобы при необходимости знать, куда бить. Восхищение из её уст звучало искренне, но вместе с этим она оставалась крайне осторожна. И не отходила от своего сундука ни на шаг.       — Кто же ты?       — Человек.       — Я рада. К умертвиям меня жизнь не готовила. А что в яме делал?       — Спал.       Она звонко расхохоталась.       — Как медведь?       — Вроде того.       Смеялась девушка искренне, громко, беззастенчиво запрокинув голову.       — Лады, человек-медведь. А это не твоя лошадь? Была.       Однорукий флегматично поглядел на останки коня и пожал плечами.       — Я б щас не отказалась от лошади... только живой. В седло бы, чтоб ножки поотдохнули, а то чё-т я подзамоталась.       С рубашкой девушка не торопилась. У сундука же она нашла брошенный пояс с двумя кинжалами и привычным жестом обвязала вокруг талии.       — Уверенней себя чувствую с оружием, знаешь ли. Женское «оружие», конечно, тоже бывает эффективно, но...       Однорукий перебил её, кивнув на кинжалы:       — Твои?       — А чьи же? — Девушка оскорблённо приподняла несуществующую бровь. — Баба с оружием — и все мужланы таки-ие лица делают! Хочется побыть героями перед никчёмной девкой?       Однорукий не изменился в лице. Рассчитывая на реакцию, девушка недоумённо уперла руки в бока. Запас её негодования, ничем не подпитываемый, иссяк.       Она поймала его взгляд, следующий по её телу по дорожке из чёрточек и кружков.       — А на сиськи ты всё-таки пялишься, — фыркнула девушка и натянула рубашку. На ней оказался большой неаккуратный вырез.       — Шрамы, — пояснил однорукий.       На миг смешливо-нервный взгляд девушки застыл; от и без того бледного лица отхлынула кровь.       — Тебя послали меня освежевать? — без тени улыбки спросила она дрогнувшим голосом.       Однорукий вопросительно вскинул брови.       — Нет? — тоже удивилась девушка. — Тогда забей. И забудь, слышишь?       Она подняла с земли свой выпотрошенный заплечный мешок и принялась засовывать туда сундук.       — Что там? — спросил однорукий, делая шаг к ней.       Девушка резко затянула горло мешка и положила на него руку: «моё».       — Не твоё дело.       Однорукий пожал плечами. Девушка не ожидала полного равнодушия, хотя оно было ей на руку.       Вдалеке послышался треск веток.       — О, всё ещё улепётывают, — хохотнула она, кутаясь в накидку. — Небось всем растреплют, что столкнулись в лесу с умертвием. Ну, местный поп быстро их нахлобучит. Э?       Она увидела, как её новый однорукий знакомец напрягся, вглядываясь вдаль — туда, где слышался треск, — и тоже прислушалась.       — Кажись, кабан. Тьфу, терпеть не могу зверей, если они не жареные на блюде, — проворчала девушка. — Валим, пока он нас с землёй не сравнял.       — Кабан? Гремит железом?       — Чё? — Она напрягла слух и правда различила ритмичный стальной лязг, будто бежит закованный в сталь воин. — Ну... боевой кабан?       Однорукий посмотрел на неё как на бесноватую.       — А чего? Коней, вон, экипируют! Мало ли какой рыцарь больше кабанов любит, чем лошадей?       Однорукий закатил глаза.       — Ну или рыцарь какой подох, кабан пришёл жрать его труп, сунул морду под доспехи, ну и застрял там, с тех пор по лесу бегает?       Двигался «боевой кабан», кем бы он ни был, прямиком к ним. И очень быстро.       — Слушай, предпочту остаться в неведении, как выглядит кабан в доспехах. Пошли отсюда!       Они уже чётко расслышали человеческий шаг, взмах меча и последовавший за ним треск молоденького деревца, преградившего неизвестному путь.       Оба обречённо заключили хором:       — По мою душу. — И оба же переспросили друг друга: — Что?       Из кустов вывалилось нечто исполинских размеров — «кабан», разве что, в переносном смысле: полностью закованный в латы железный воин. Он будто бы был собран из гигантских стальных бочек: самая большая — тело, четыре длинных — ноги и руки, ну и ведро — голова. Невзирая на габариты, передвигался человек-бочка быстро — именно он с треском ломал кусты по пути сюда.       Девушка разглядела герб на его груди и болезненно застонала.       — Всё-таки по мою.       Однорукий стоял напротив железного воина, закрывая её собой. Или ей казалось, что он закрывает её.       — Что ж... — сипло пробормотала она. — Было приятно познакомиться, «мертвяк». Но теперь мертвяком буду я.       — Не будешь, — тихим, потусторонним голосом произнёс однорукий. — Видишь нож у меня в спине? Выдерни его.       — У меня и самой кинжалы есть. Не помогут.       — Нет. Выдерни этот нож.       — Если ты не умертвие, ты истечёшь кровью.       — Просто. Выдерни.       Железный воин медленно поднял меч, по ширине больше похожий на заготовку для ворот замка.       — Ну! — рявкнул однорукий.       Она схватилась за рукоять и, зажмурившись, выдернула нож у него из спины.

6

      Кровь хлынула из раны, пропитывая и так окровавленную когда-то давно рубаху. Однорукого затрясло; единственная рука сжалась в кулак. Хриплое дыхание стало частым.       — Беги, я догоню, — процедил он изменившимся голосом, близким к рычанию зверя. — Когда упаду, спрячь меня. Всё будет в порядке.       — Чё?..       — Сделай, как сказал, — выживем.       Она развернулась и побежала во весь опор.       Железный воин с лязгом взметнул гигантский меч и в прыжке обрушил его на сгорбившегося однорукого, истекающего кровью.       «Болвану конец! И мне конец вслед за ним! Хотя... это он чего, дал мне шанс убежать, зная, что сам сдохнет?» — думала она, перемахивая через бурелом. Она ненавидела лес, и это было взаимно: она постоянно поскальзывалась, путалась в траве и кустах, шлёпалась в грязь. Город — её стихия, а не это вот всё!       Она слышала позади рычание и кряхтение борющихся мужиков. Как огромный меч вспарывает влажную землю, как разрезает несчастный конский труп, пока однорукий кувыркается по поляне, запутывая врага. Но она была уверена, что надолго его не хватит, а значит — бежать, только бежать!       Сундучок в мешке больно бил по пояснице, но он был последним, с чем она расстанется. Внутри точно несметное сокровище, иначе б за ней не послали такого монстра. Но его послали явно не только за этим...       «Вот я дура! — подумала она. — Болтливая дура!»       Ветка подцепила мешок и дёрнула его с её плеча. С воплем она выхватила кинжал, намереваясь сражаться с любым, кто покусится на заветный груз. Мешок треснул, сундучок выскользнул в талый снег. Она взвыла и кинулась его искать.       Прямо по её следам забухал тяжёлый шаг. Она залегла в оставшийся сугроб, надеясь остаться незамеченной. И только сейчас увидела сундучок: тот призывно блестел лакированным боком в луже талой воды.       Девушка едва успела нырнуть за ним, как её дёрнули за накидку. Сдирая в кровь пальцы, она схватила сундучок, загребая с ним листьев, травы и земли.       Её закинули на плечо, снова как тот пресловутый ковёр. Но вместо холодной стали она прижималась к пылающему жаром телу. Она перевела взгляд вниз и увидела сочащуюся кровью дыру в рубахе, где совсем недавно был нож.       — Он мёртв? — спросила она, но её спаситель молчал, лишь яростно дышал сквозь зубы, плюясь слюной. — Эй? Слышь? Ответь мне!       Он нёсся по лесу, будто знал его всю жизнь; ей казалось, он готовится к прыжкам ещё раньше, чем увидит препятствие.       — Куда мы?! Что с той ржавой бочкой? Эй, мертвяк!       Он сбавил скорость лишь спустя вечность: задышал совсем с хрипами, начал хромать и наконец рухнул на колени прямо в ручей.       Она перекувыркнулась через голову, путаясь в собственной накидке, и больно ударилась о сундучок грудью, к которой прижимала его всю дорогу. Выпуталась из накидки и подползла к своему спасителю, лежащему в воде ничком.       Схватив его за шкирку, девушка вытащила из воды его лицо. И увидела абсолютно пустые белые глаза — она готова была поклясться (пусть и не сундучком), что, когда они встретились, у него был самый обычный зрачок.       «Ослеп?» — подумала она.       Он тяжело дышал, изо рта и носа бежала кровь.       — Прячь... — прохрипел он.       Точно! Она попробовала его тащить, но он был неподъёмным. Ей доводилось таскать пьяное тело, да и мёртвое тоже, и сейчас он, будучи в сознании, весил как пьяный и мёртвый вместе взятые.       — Ы-ы! Да подсоби ж ты мне!       Он был уже без сознания.       «Да бросить его здесь, и всё! Своя шкура ближе к телу! Или как там...»       Она взглянула вдаль — туда, откуда они прибежали. И живот скрутило ужасом: где-то там может быть враг. Возможно, ещё живой.       Чтобы не оставлять следов, она потащила его по воде. Они оба промокли насквозь, а мокнуть она ненавидела, как и мёрзнуть. Но ржавая бочка сейчас может идти прямо по их следам...       — Ы-ыа-а-а! Тяжёлый, дьявол! — цедила она сквозь зубы, затаскивая его в овраг, куда стекал ручей, превращаясь в речку.       Она сгребла листьев и веток и засыпала сперва его, а затем, устроившись к нему вплотную, — их вместе. Обняла сундучок и только теперь почувствовала, насколько ей мокро и холодно. В такой момент даже тот факт, что она жмётся к мужчине, радости не приносил. Тем более к тому, в чьём статусе в мире живых она до сих пор до конца не уверена.       Однорукий всхрапнул, и она негодующе воззрилась на него. Спит! В такой момент! Но что-то в его сне было странным.       Девушка прислушалась: дыхание. Он дышал медленно, и следующий вдох — она посчитала — совершил на счёт «пятьдесят».       Она положила руку ему на грудь: сердце под окровавленной, мокрой насквозь рубахой ударило за шестьдесят счётов всего десять раз.       «Ладно, видать, он знает, что делает. Сам велел мне выдернуть чёртов нож! Теперь я за него не в ответе, так ведь? Раз он может откопаться из-под земли, то для него это обычное дело? А я пойду. Надо зайти в город, чтобы...»       Мысли оборвались, когда раздались шаги. Ещё тяжелее, чем у однорукого. Было слышно, что шаг стал хромым. Но приближался — не так стремительно, как до этого, но так же неотвратимо, отсчитывая мгновения жизни.       Ей доводилось прятаться, и не раз — от чужих жён, мужей, любовников и любовниц, обманутых горожан, ограбленных крестьян, оскорблённых священников, — но она никогда не пряталась от самой смерти, закованной в железо.       Она вжималась в постепенно холодеющее тело однорукого. Совсем недавно она обрадовалась, когда оказалось, что у него тёплая живая кожа, но теперь он вновь превращался в мертвеца. Возможно, на этот раз навсегда.       Шаги сотрясали землю; на лицо даже шлёпнулась пара комков земли. Страшный преследователь остановился прямо над ними; их разделяла только сырая земля: девушка слышала снаружи его осипшее дыхание. Неужто однорукому удалось его хоть немного отделать?       «Уходи, — думала она. — Мне же всегда везёт, пусть повезёт сейчас. Нас тут нет. Уходи к чертям собачьим».       Раздался длинный хриплый вздох: преследователь втянул носом (или что у него вместо носа под слоем железа?) весенний воздух, пытаясь вынюхать своих жертв.       Вода всё-таки сыграла им на руку: не отделив их вонь от запаха талого снега, влажной земли и прошлогодних листьев, преследователь медленно, хромая, забухал прочь.       Она не решалась пошевелиться, даже когда не услышала его шагов за почти шестьсот счётов — она считала в том числе затем, чтобы не уснуть в холоде навечно. «Кто он такой? Кто ты такой? Кто вы все, чёрт возьми, такие?!»