Бессмертная семейка

Небольшой, старый храм, потемневший от времени, стоял на холме, словно застывший в молчаливом ожидании. Деревянный забор, местами прогнивший и обросший мхом, окружал его, словно старая, потрескавшаяся скорлупа. Во дворе, в тени раскидистого дерева, на грубо сколотом пеньке сидел Хуа Чэн. Его фигура, обычно излучающая спокойную уверенность, сейчас была согнута, напряжена, словно туго натянутая струна. В его руках блестел деревенский топор. Как только Се Джия ушла, Хуа Чэн сразу же сменил облик, превратившись в молодого прекрасного юношу, у которого оба глаза были на месте. Ему было невыносимо оставаться в одном обществе с человеком, который долгое время был смыслом его жизни, и тупорылым зелёным уродом с вонючим ртом. Но обещание есть обещание. Хуа Чэн должен защищать их, даже если ему хотелось просто плюнуть и сбежать в Дом Блаженства. Только потом вспомнил, что он вообще-то сгорел до тла. Хуа Чэн расстроенно вздохнул. Он рубил брёвна с такой злостью, будто представлял вместо них улыбающуюся морду Ци Жуна. Каждый удар, каждый взмах – это был выплеск чистой, неконтролируемой ярости. Осколки древесины разлетались в стороны, как осколки его разбитого сердца. — Я бы с удовольствием попробовала приготовленную тобою еду... Сань Лан. В голове Хуа Чэна, словно застрявшая пластинка, снова и снова звучал её голос – звонкий, игривый, немного задиристый, с едва уловимой ноткой вызова. Каждый слог, каждый звук пронзали его насквозь, отзывались эхом в самых потаенных уголках его души. Это был звук, способный одновременно успокаивать и выводить из себя, заставлять сердце сжаться до болезненной точки, а затем, словно взрыв, вырваться из этой клетки и бешено биться в груди, отдаваясь глухим, пульсирующим ударом в висках. Это был звук, который он, казалось, никогда не забудет. Он находился в своем человеческом облике, и именно поэтому острота ощущений была настолько необычной, настолько… притягательной. — Причина во мне. Не смог устоять перед моей божественной красотой и влюбился. Грустная улыбка, полная скрытой боли и понимания, коснулась его губ. Улыбка, в которой смешались усталость от вечного одиночества и неожиданная, сладкая горечь. Он закрыл глаза на мгновение, утопая в воспоминании о её голосе, о её глазах, о том, как они смотрели на него. Догадывалась ли Се Джия, насколько точно она попала в цель? Она, возможно, не осознавала всей глубины своего проникновения, всей силы своего воздействия, но она интуитивно, на уровне тонкого, почти сверхъестественного чутья, нащупала самую уязвимую точку его сердца. — Не ты ли только что шептал мне на ухо слова страсти и просил называть тебя Сань Ланом? Так не пойдет, муженек! Ехидный голос трезвонил в голове, заставляя Хуа Чэна бездумно улыбаться, как сумасшедшего. Он медленно поднял руку и кончиками пальцев коснулся своих губ. Он не просто вспоминал вкус их поцелуя – он проживал его заново. Вкус её губ, сладкий и немного солёный, остался на его губах следом от раскаленного железа. Это был вкус чего-то запретного, волнующего, неземного. Вкус свободы, смешанный с горечью, и сладостью, которые невозможно описать словами, но которые остались в его памяти, как яркий, незабываемый сон. Он почувствовал вновь то тепло, что разлилось по его венам во время их поцелуя, то нежное трепетание, что пробежало по его коже, то внезапное, ошеломляющее осознание глубины и силы чувств. А затем это прекрасное чувство разбилось вдребезги, стоило только вспомнить сказанные Ци Жуном слова: — О, наш святой братец тоже почти никогда не наказывался! Один единственный раз это было, когда он, нарушив правила, спас одного мальца во время торжественного шествия на Празднике Фонарей! Хуа Чэн разочарованно вздохнул. Как? Как могло так получиться? Вопрос, пронзивший его насквозь, висел в воздухе, неразрешенной загадкой, жгучим чувством обиды и унижения. Ответ был вне его досягаемости, затерян в лабиринте ложных надежд. Изначально, ещё до встречи с близнецами, он был уверен, что смыслом его жизни был Се Лянь. Он не только фанател от Его Высочество, но и ставил его себе в пример. Спокойный, храбрый, праведный... Он казался ему идеалом. А потом, в хрупкий внутренний мир Хуа Чэна ворвалась непонятная бестия, с языком без костей. Бранилась, как сапожник. Придерживалась серой морали. С яростью в сердце, способной уничтожить весь мир. С грузом тяжелых травм, которые тянулись за ней вереницей. Идеальный образ божества, построенный в голове Хуа Чэна, рушился по кусочку каждый раз, когда они пересекались с Се Джией. В ней чувствовалось что-то родное, что-то знакомое... Или дело было в их схожести с братом? Хуа Чэн, как бы не старался, не мог бы ответить на этот вопрос. В какой-то момент, Се Джия стала главным объектом его интереса, его обожания. А потом выяснилось, что именно она подала ему смысл жизни, притворишись братом. Для Хуа Чэна эта новость была как гром посреди ясного неба. Он-то винил себя, что испытывал чувства не к спасшему его Се Ляню, а к его сестре! Узнав о том, что Се Джия была тем, кто дал ему смысл жизни, Хуа Чэн был уверен, что и спасла его тоже она. Ведь принцесса сама говорила, что часто заменяла брата на разных торжествах в целях безопасности? И Хуа Чэн справедливо подумал, что шествие на Празднике Фонарей не было исключением. Его убеждения вновь оказались неверными! Се Лянь спас его, а Се Джия стала смыслом его жизни! Всё, во что когда-то верил Хуа Чэн, за короткий срок рассыпалось в пух и прах. В груди у него жгло, не просто боль, а раскаленное железо, пронзившее его насквозь, оставив после себя боль и всепоглощающую ярость. Его душа, обычно спокойная и умиротворенная, металась в агонии, словно птица, попавшая в ловушку. Каждый удар топора был криком отчаяния, протестом против жестокой, несправедливой правды, которая открылась ему. Ну почему? Почему они не один человек? Почему заставляли Хуа Чэна метаться между ними? К кому по-настоящему испытывать благодарность? Кто, в конце концов, спас его?! Хуа Чэн с яростью откинул топор в сторону, вцепившись руками в волосы, словно хотел выдрать их с корнем. — Что же мне делать? — прошептал он. — Что мне, в конце концов, делать? — Эй, уродец! Грубый, резкий голос, словно удар по ушам, разорвал тишину. Хуа Чэн, до этого погруженный в свои мысли, вздрогнул. Гнев, кипящий внутри него, мгновенно вспыхнул, словно сухостойный лес под палящим солнцем. С ненавистью, такой сильной, что она физически ощущалась в напряжении мышц, он перевел взгляд на фигуру, выходившую из дверного проема храма. Ци Жун, весь его вид – от вызывающей позы до презрительной ухмылки – излучал высокомерие и отвратительное самодовольство. В глазах Хуа Чэна вспыхнул опасный блеск. Какое сладкое, какое желанное чувство – уничтожить этого мерзавца, стереть его с лица земли, растоптать. Мысль о том, чтобы открутить ему голову, была так соблазнительна, так маняща... Он сжал кулаки, чувствуя, как в его венах бурлит темная, яростная энергия. Убить его здесь и сейчас, не задумываясь, не колеблясь — это было бы так легко. Но, увы, острый привкус железа во рту заменила горечь сдерживания. Обещание, данное Се Джии, тяжким грузом лежало на его плечах, препятствием на пути к мщению. Не трогать. Защищать. Защищать этого засранца, её младшего брата - это мерзкое создание, что вызывало у него только отвращение. Это было, пожалуй, самым тяжким испытанием, которое ему пришлось вынести. — Что, по царственной сестрице уже соскучился? — насмешливо протянул Зелёный Демон, в развалку приближаясь к нему. Хуа Чэн отвернулся от него, не желая видеть это самодовольное лицо. И хуже всего было то, что проклятый говнюк был прав - он действительно успел соскучиться по Се Джии. Хотелось плюнуть на всё и умчаться на её поиски... Ци Жун наклонился и поставив упавший кусок древесины вертикально, как ни в чем не бывало уселся на него. Зелёные глаза смотрели на Хуа Чэна оценивающе, как хищная птица, готовая клювом расколоть ему голову. — Она не скоро вернётся. Обычно это занимает целые сутки, — не смотря на молчание собеседника, болтал сам по себе Ци Жун. — Пока наговорится сама с собой, пока наплачется... Вроде бы дядя с тётей давно сдохли, а её до сих пор не отпускает. — Тебе легко говорить. Не твои родители умерли, — холодно ответил Хуа Чэн. Ци Жун прикрыл глаза и хмыкнул: — Мои-то как раз таки тоже давно сдохли, но не роняю же я слезу и по сей день. Хуа Чэн промолчал - казалось, он вовсе не слышал его слов. Он сидел на старом, покрытом мхом пне, рассеянно проводя пальцами по грубой древесной коре. Его серебряное кольцо тускло поблёскивало в мягком свете солнца. Взгляд был направлен на храм, где сейчас отдыхал Се Лянь. Но мысли Хуа Чэна занимал не он, а его сестра. Се Джия. Где она сейчас? Он закрыл глаза, прислушиваясь к едва уловимым звукам в радиусе десяти километров. Может, её лёгкие шаги уже скользили по тропе, приближаясь к нему? Или же она по-прежнему в уединении со своими родителями? — Одноглазый, — окликнул его Ци Жун, заметив, что мысли у него далеко отсюда. — Моя тупая сестрица совсем не умеет выбирать мужчин. Всегда цепляет каких-то уродов, которые в конце концов её бросают. Ты-то зачем за ней хвостиком завязался? Хуа Чэн хмуро перевёл взгляд на Ци Жуна, и в глубине его глаз промелькнула тень раздражения. Что за тон? В его голосе звучало что-то почти благородное - надменная забота, за которой угадывался намёк на защиту. Будто бы Ци Жун и впрямь беспокоился о своей старшей сестре, будто всерьёз хотел уберечь её от мужчин с нечистыми помыслами. Смешно. Хуа Чэн медленно склонил голову набок. Его улыбка была ленивой, чуть насмешливой. — О, а с каких пор ты стал таким заботливым братом? — протянул Хуа Чэн. Он не верил в искренность Ци Жуна. Тот мог напускать на себя любую маску, но Хуа Чэн видел насквозь. Если в нём и была забота, то не бескорыстная. Ци Жун всю жизнь думал только о себе, строил из себя того, кем никогда не был. Разве мог он вдруг измениться? — Не говори так, будто знаешь меня, — огрызнулся Ци Жун, а потом застыл. — Или знаешь? Кто ты вообще такой? Хуа Чэн лишь загадочно ухмыльнулся. За восемьсот лет, один лишь Ци Жун не изменился - каким был жестоким, избалованным, безнравственным, таким и остался. Он до сих пор, до зубного скрежета помнил, как тот прокатил его лицом вниз, привязав верёвкой к своей золотой повозке. Став демоном, Хуа Чэн давно начал точить на него зуб, но жаль, что не успел его прикончить ещё до того, как дал Се Джии грёбаное обещание. — Тебя это волновать не должно, — отрезал Хуа Чэн. — Ты последний, перед кем бы я стал откровенничать. — Скажу прямо - ты мне не нравишься, — сухо сказал Ци Жун. Хуа Чэн закатил глаза. — Но кажется, ты нравишься моей сестре, так что я тебя потерплю, — вдруг ухмыльнулся Ци Жун. — Обоюдно. — Повторюсь: у неё ужасный вкус на мужчин, — цокнул языком Ци Жун. — То какой-то слуга, то нечисть... В последний раз, она так осталась у разбитого корыта. Немного помолчав, он сказал: — Царственная сестрица со своим сумасшедшим характером способна ужалить, едва раскрыв рот, и развязать драку, едва пошевелив рукой. Надеюсь, ты привык к её выкрутасам? Хуа Чэн недоуменно покачал головой. Его что, только что пытался братским тоном наставлять Зелёный Фонарь, Блуждающий в Ночи? — Ну, раз терпишь её больше суток, значит привык, — сам сделал вывод Ци Жун, прекрасно зная дикий нрав своей сестры. — Для справки, одноглазый: в нашей семье добрые и ранимые сердца – наследство от матери-императрицы, а ослиное упрямство, стальной характер, поехавшая крыша и железный кулак – все от батюшки. Их странный, даже в некоторой степени неловкий разговор прервал высунувшийся из храма Се Лянь, с криком: — Обед готов! Лицо Ци Жуна мгновенно перекосилось от отвращения: — Забыл добавить, что за кулинарные способности этих двоих идиотов стоит благодарить тётушку.