Язык цветов

      Жить в неведении очень легко и просто. Не зная всей картины ситуации в целом, люди думают, что проблема не так глубока и серьёзна, какой она является на самом деле. Безусловно, это создает неудобства, и не каждый хочет такой жизни, когда все вокруг утаивают от тебя что-то очень важное. И всё же, иногда люди выбирают «незнание» или «равнодушие». Они предпочитают подобные позиции больше, чем «волнение». Знать всё – безумно страшно, но и знать ничего – жутко пугает. Ведомый, словно маленький ребёнок, такой человек будет слепо верить каждому сказанному ему слову, лишь бы ухватиться за мнимую «правду», которая сделает его жизнь удобной и простой. Люди часто говорят, что повседневная рутина съедает, что нельзя быть проще, а потом выбирают подобное наплевательское отношение в тех вещах, в которых оно, казалось бы, неприемлемо и вовсе.              Если бы могла, Рен и дальше жила бы в неведении. Желающая сократить время беспокойства и волнений, она лучше закроет глаза и уши, лишь бы не видеть и не слышать той грубой правды, которая зароется глубоко в грудную клетку и захрустит в рёбрах, так болезненно сжимая сердце. На самом деле, девушка мало чего хотела в своей жизни, мало что хочет и сейчас – лишь бы, наконец, найти умиротворение. Не хотелось ей знать о своей внезапной особенности, не хотелось знать о мёртвом братце, не хотелось знать и о том, что даже её внешность такая неспроста. Быть беловолосой, бледнолицей, светлоглазой девочкой в Японии тяжело, когда все вокруг темноволосые и, в большинстве своем, кареглазые. Подвергаться критике учителей, бесконечно таскаться по врачам для подтверждения несуществующего альбинизма, терпеть издевательства подростков – мука, о которой она не просила.              Легче было считать себя просто странной девочкой с какими-то детскими вымышленными галлюцинациями, в которых ей мерещился маленький брат, чем оказаться колдуньей, что теперь должна изгонять эти галлюцинации. Хаджиме почти смирилась с тем, что в любом коллективе её будут считать чужой, что она будет белой вороной, в самом прямом смысле этого выражения, что она просто отщепенец, которого лучше не трогать лишний раз. С таким больно примиряться, до одури сложно, но девушка стремилась к этому все шестнадцать лет своей жизни, поэтому почти свыклась с подобным принципом выживания. И всё переменилось в одну секунду, все её старания смешали в кашу, прожевали и выплюнули с десяток раз, меняя реальность. Всё, над чем так кропотливо работала Рен, единственное, над чем она старалась, перелепили в другую действительность.              Теперь она странная, но в пределах нормы, и все вокруг такие же. Теперь она не чужая, а своя, как все вокруг, ведь они такие же. И вроде бы, кажется, как хорошо оказаться в такой среде, стать единым целым с обществом и, наконец, влиться в его общее течение. Вот только привыкшая к абсолютно обратному, Хаджиме не может поверить, что теперь нужно жить совсем по-другому. О ней заботятся, у неё появились друзья, у неё появилась какая-то семья, о которой она могла лишь грезить, и того не делала – лишь бы не тешить себя мнимыми надеждами. Жить было жутко тяжело, но это стало её нормой, которую вдруг перевернули с ног на голову. Все её убеждения, вырабатываемые годами, навязанные самой себе в попытках обмануть и поверить, что так нужно, так придётся, так лучше – в один момент пошли крахом, убегая сквозь пальцы, будто прибрежный сухой песок, обжигающий ладони своим солнечным жаром.              Жить с бабушкой Ханой было не самым большим удовольствием. Маленькая комнатка со старыми облезлыми обоями стала её крепостью, её нерушимой стеной и способом сепарации не только от самой взрослой опекунши, но и от всего мира в целом. Обшарпанный потолок, скрипящий пол, узкая кровать с привычным запахом цветочного кондиционера для постельного белья, извечный аромат кофе и риса по утрам, тёплое японское солнце, гуляющее зайчиками по стенам комнатушки – предел её мечтаний. Старые книжные шкафы, в которые Рен не совала нос, потому что чихала от количества собравшейся пыли, шуршащие пожелтевшими листами книжонки, что пахнут какой-то особенной бумагой, поплывший со временем нечитаемый текст в уголках страниц, запрятанные под стопки старые фотографии бабушки и дедушки – её привычный уклад жизни. Всё то, что у неё забрали, то, чего она лишилась, глухо воет на душе тёплыми воспоминаниями.              И неважно, какими усилиями Хана пыталась скрывать правду, неважно, что врала ей всю жизнь, неважно, что винила и проклинала себя в смерти Кото – это всё совершенно неважно. Рен просто хочет, чтобы всё было как раньше, чтобы она снова просыпалась раньше будильника из-за того, что бабушка на кухне громко ворчит, а в квартире пахнет её горьким кофе. Ей до безумия не хватает того спокойствия, утраченного несколькими неделями назад. Разменяв его на постоянные волнения и бесконечный страх, Хаджиме больше не хочет быть собой ни на секунду. Не хочет верить своему мёртвому брату, что душит её, сжимая шею своими тонкими ручонками, не хочет верить глупому Годжо-сенсею, который постоянно по-доброму дразнит её и ведёт себя так, словно врёт всю жизнь о том, как ему весело. Не хочет верить и Нобаре с Мегуми, что по-дружески подставляют своё плечо и стараются помочь вникнуть в новый образ жизни, не хочет.              Не хочет верить этим фиолетовым глазам, что с волнением смотрят на неё каждую встречу.              Ей врала собственная бабушка, ей врал собственный брат, но они желали лишь защитить. Вот только никакой защиты Рен и в помине не просила, не хотела и не мечтала о ней. Единственное, чего она хотела и хочет – почувствовать себя нормальным человеком, который не боится выйти на улице под угрозой новой неудачи, обрушившейся прямо на голову. Меньше всего девушка хочет знать о том, что может умереть в любой момент просто потому, что она родилась с какой-то проклятой энергией в теле. Переданная по наследству, она течёт по её венам, сливается с кровью и завязывается узлом где-то в голове, давит на мозг и остаётся там, где-то глубоко в подкорке, каждый раз напоминая о том, что миру – мир, а ей – страдать. Её повседневность теперь – более частое получение синяков, слёзы утром и вечером, страх остаться бесполезной и сгнить на задворках жизни, а потом быть съеденной каким-то очередным страшным, безобразным монстром, коих и в фильмах ужасов не изображают.              Разрываясь от всех этих мыслей, Рен просто глухо рыдает в чужое плечо, пока её колени подгибаются от бессилия. Всхлипывая и роняя слёзы на мальчишеский пиджак, она дёргает руками, сжатыми одной ладонью вместе. Глаза уже больно жжёт от наступившей на голову истерики, а голос осип от сдавливаемых в горле вздохов. Её запястья медленно отпускают, оставляя свою ладонь в нескольких сантиметрах от девичьей поясницы, чтобы в любой момент придержать шаткое положение студентки, пока другая рука осторожно хлопает ту по затылку. Опуская свои руки и размазывая слёзы по ресницам и щекам, Хаджиме шмыгает носом и смаргивает остатки влаги, которые слепили её ресницы в белые плотные пучки. Вытирая запястьем раскрасневшийся от слёз нос, она снова всхлипывает и сглатывает вставший в горле ком, прижимая одну руку к своим ключицам, чтобы перетерпеть сухость во рту.              Молчание, повисшее в воздухе, вдруг сильно отрезвляет. Вечерний ветер толкает в спину и плечи, лижет шею сквозь рассыпавшуюся копну белых волос, напоминая о том, что они всё ещё стоят на улице. Прижатая лбом к чужому плечу, девушка опускает свои руки, позволяя себе ещё немного, совсем чуточку, но поддаться знакомому теплу. Юношеские пальцы осторожно, но всё равно неряшливо перебирают пряди, пока сверху изредка раздаются вздохи. Рен всегда интересно, по какой причине Инумаки так терпеливо относится к ней. У него своих забот полон рот – хлопотная жизнь подростка, который варится в этом ужасе с самого рождения, без возможности говорить и выражать свои мысли прямо. Тоге часто отправляется на задания и не жалуется, даже сейчас, ведь как раз вернулся с миссии, и в итоге поймал неугомонную первогодку, которая измазала его плечо слезами и теперь оккупировала последнее спокойное время, что можно провести за своими делами и отдыхом.              «Всегда ли я была такой истеричкой? Накричала на Нану, теперь беспокою Инумаки-сана…» – поджимая губы, Хаджиме осторожно делает шаг назад, приподнимая свою голову.              Встретившись спиной с ладонью Инумаки, который инстинктивно прижал пальцы к ткани девичьей футболки, шаманка вздрагивает и поднимает свои руки, вскинув брови вверх. Взглянув в глаза напротив, Рен замечает, что юноша растерянно моргает пару раз, после чего резко отпускает её и тянется к своему карману. Похлопав по своим ногам и бокам, он немного щурится, когда понимает, что не может найти блокнот. Перед каждым заданием Тоге оставляет его в общежитии, так как боится, что может выронить записную книжку, или она вовсе пострадает в бою. Тем не менее, ручка у него находится, и когда он выуживает её из кармана, то потерянно оглядывается вокруг. Вытирая одной рукой свои глаза, девушка замечает неловкие движения сэмпая, из-за чего тоже немного тушуется. Посильнее примяв тапочками, в которых выбежала на улицу, землю, она раскрывает свою ладонь и подставляет её парню. Сначала подняв взгляд на припухшее лицо студентки, а потом, опустив его на её руку, Инумаки с секунду думает.              Обхватив запястье Хаджиме пальцами, он идёт вперёд, попутно запихивая ручку обратно в карман. Развернувшись на пятках и обреченно последовав за юношей, та несколько раз хлопает ресницами, смаргивая влагу, из-за которой её взгляд плывет. Слишком часто Рен стала оказываться в той ситуации, когда Тоге ведёт её куда-то за собой, а она, слепо и наивно доверяя ему, просто делает шаги и бездумно разглядывает его затылок с ровно остриженными платиновыми волосами. Наверное, это её участь в этом проклятом техникуме, ведь кроме следования за другими девушка ничего и не может сама. Если она начинает делать что-то самостоятельно, то рано или поздно непременно оказывается лицом к лицу с неудачей. Так было всю её жизнь, но в техникуме всё обострилось до самого пика, зазернилось в этом катарсисе и теперь больно бьёт по голове каждый раз.              Опустив глаза, которые цепляются за мальчишеские пальцы, Хаджиме размыкает сухие губы и медленно, почти боязливо поворачивает своё запястье в чужой хватке. Её пальцы слегка дрожат, когда осторожно обвивают юношеское запястье снизу. Подняв другую руку и закрыв ею нижнюю часть лица, Рен тихо вздыхает и позволяет себе побыть такой слабой и навязчивой. Всю свою жизнь она привыкала к тому, что не может полагаться на других, но теперь ей до одури хочется сделать именно это. И, цепляясь за руку Инумаки, девушка пробует для себя абсолютно новое чувство, что приятно трепещет у неё где-то в горле. Возможно, сам Тоге этого всего и не заметил – слишком занят тем, что торопливо перебирает ногами по дороге, но для студентки такое лёгкое движение обернулось щекочущим чувством в висках. Это глупо – её умение расслабляться рядом с ним настолько, что теряется любая грань и рамка дозволенного, но только это спасает Рен уже в который раз.              От него пахнет горьким травяным сиропом от кашля, цветами и чем-то домашним. Шершавые мозоли на ладонях, сухая кожа на костяшках, коротко остриженные мальчишеские ногти с крупной пластиной, беспокойный фиолетовый взгляд, редкие шумные вздохи и забывчивые попытки произнести что-то кроме привычного рецепта онигири – её успокаивает всё это. Раз за разом возвращаясь в небольшой сад, Хаджиме хочет увидеть не цветы, не маленькие клумбочки с влажной землёй и качающиеся на ветру яркие бутоны. Приходя туда каждый раз в тревожном состоянии, она хочет увидеть, как Тоге натягивает перчатки на свои ладони и копается в сорняках, лопаткой ерошит почву и с упоением разглядывает капли воды на лепестках тюльпанов. Рен хочет услышать его бормотание себе под нос о листах нори, хочет встретиться глазами и неловко удержать зрительный контакт, который прервётся от обоюдной робости, хочет услышать в свой адрес одно единственное слово, произнесённое с улыбкой на губах.              «Нравится…» – прикусывая свою нижнюю губу и сдерживая всхлип, она снова смотрит на затылок юноши.              Открывая дверцу заборчика, Инумаки заводит студентку внутрь своего садика, в надежде о том, что атмосфера этого места сможет утешить её. Расстегивая молнию своего воротника с характерным жужжанием, он отпускает руку Рен, когда та расцепляет свои пальцы и обнимает его сзади. Прижавшись щекой к спине сэмпая, она нерешительно замирает и крепко жмурится. Звук замирает у неё в горле, щекочет корень языка, бешено стучится о затылок, но не вылетает в воздух. Тоге терпеливо ждёт, неторопливо хлопает своей ладонью о замок из девичьих рук на собственном животе. Хаджиме для него странная, немного забавная, пугливая и робкая, но прямо сейчас таким кажется сам второгодка, когда неуверенно оглядывается по сторонам и испускает тяжёлый вздох. Постояв так ещё несколько мгновений, Рен резко убирает руки и поднимает их, делая шаг назад и опуская голову. Подождав пару секунд, Тоге всё-таки оборачивается и присаживается на корточки перед студенткой, улыбаясь ей.              — Фиалка, – говорит он, поставив локоть на своё колено и подперев ладонью подбородок.              Моргнув пару раз, Хаджиме вскидывает бровь и трёт свою шею.              — Эм-м… искренность? – вспоминая первое примерное значение этого цветка, она видит, как Инумаки мотает головой, всё ещё улыбаясь, — Тогда… скромность, наверное… – предполагает девушка, после чего замечает лёгкий кивок со стороны парня.              Замолчав и посмотрев по сторонам, она осторожно опускается на корточки и обхватывает свои колени руками.              — Называешь меня скромной после всего этого? – вздыхает Рен, ощущая стыд за произошедшую ситуацию.              — Лосось, – пожав плечами, Тоге невозмутимо подтверждает свою мысль.              Слегка улыбнувшись, девушка приподнимает голову и смотрит на тёмное небо над их головами. Впервые они сидят здесь в такое позднее время. Обычно они расходились, как только начинало темнеть, а небо заволакивало грубыми пятнами ночи. Ощущение подобной близости и доверия между ними заставляет Хаджиме приоткрыть рот и опустить голову. Встретившись с глазами юноши, она ненадолго задерживает свой взгляд на них. Скользнув ниже по лицу, чтобы получше запомнить его без высокого воротника, Рен обводит глазами фиолетовые отметины по бокам от рта сэмпая. Вспоминая и знак на языке, который так неприлично разглядывала во время того, как Тоге пил, она внезапно прочищает горло и торопливо поднимает серый взгляд. Снова напрямую столкнувшись с фиолетовыми глазами, шаманка смущённо приподнимает напряжённые плечи. Куда бы ни отвела она взгляд, Инумаки продолжает смотреть прямо на неё, не отвлекаясь.              — Мне всё время кажется, что я никак не подхожу этому месту, – признаётся девушка, пальцем утыкаясь в свою ногу, — Или оно не подходит мне… неважно, потому что я не хочу быть здесь. Хочу вернуться обратно, хочу, чтобы всё было как раньше… – сипло бормочет она, ковыряя ногтем собственную кожу.              Затихнув, Рен недолго обдумывает то, что ей хотелось бы сказать, но слова не вяжутся у неё в голове.              — Ликорис, – отрезает Инумаки, опустив свою руку, которой подпирал собственный подбородок.              Замерев, девушка перебирает смысл цветка в голове. Общаться с юношей бывает сложно даже ей, а когда они пытаются коммуницировать без вспомогательной связи в виде блокнота, понимание медленно сводится к нулю. Рецепт онигири, которым Тоге разговаривает со всеми, слишком ограниченный и ситуативный, а ханакотоба имеет множество различных смыслов и открывает совершенно противоположную проблему – большинство цветов наполнены различными значениями. И всё же, если подбираться именно к ситуативному смыслу, то можно понять, что хотел сказать Тоге. Дословно, ликорис означает отказ и прощание с кем-то. Но если прикрепить эти слова к разговору о прошлом, то парень намекает на то, что Хаджиме пора попрощаться с тем, что было раньше. Конечно, именно это и стоит сделать, но шаманка упорно игнорирует подобный исход событий. Как разумный человек, она очень хочет ощутить себя лучше, найти это умиротворение, но отпустить ситуацию слишком сложно и трудно.              — Я пытаюсь… – мямлит Рен, щипая мочку своего уха и поджимая губы.              — Эдельвейс, – быстро отвечает второгодка, протягивая свою руку и легонько ударяя кулаком по костяшкам ладони девушки.              Подняв глаза и удивлённо моргнув, та сжимает руку в кулак, и они снова ударяются костяшками друг о друга.              — Ага, я постараюсь, – тихо смеётся студентка, после чего взглядом ловит то, как над её макушкой возносится юношеская ладонь.              Заботливо взъерошив белые волосы, Инумаки улыбается и встаёт на ноги, застегивая свой высокий воротник. Накрыв рукой свою макушку, которую только что погладили, Рен смущённо выпячивает нижнюю губу и пальцами раскидывает лохматые пряди по голове, поднимаясь следом за сэмпаем. Отряхнув себя и перекатившись с пятки на носок, она сдувает чёлку со лба и поднимает свои глаза. Заметив это, Тоге вдруг вскидывает свои руки вверх, растопырив пальцы на ладонях и помахав ими. Приподняв брови и быстро кивнув пару раз, он взывает девушку повторить за ним. Неуверенно подняв руки вверх, Рен растопыривает пальцы, ощущая себя неловко. Инумаки терпеливо ждет, пока та вытянет руки полностью, из-за чего ей приходится выпрямить свои локти.              Резко наклонившись и обхватив девушку руками, он обнимает Хаджиме и покачивает из стороны в сторону. Ошарашенная такими внезапными объятиями, та замирает, распахнув свои серые глаза пошире. Осторожно опустив руки вниз, она хлопает Тоге по лопаткам и давит в горле писк смущения. Мысль о том, что он нравится ей, вновь и вновь звучит в голове, и будоражащий трепет щекочет грудь. Они остаются так на месте еще на пару секунд, прежде чем Тоге отстраняется и хлопает своими ладонями по плечам Рен, скользнув по ним пальцами. Сделав глубокий вздох после осознания того, что еле дышала, девушка неуверенно и порывисто кивает, изо всех сил сдерживая смущение, что липнет алыми пятнами крови к её ушам. Его забота и внимание – это оружие, которое нужно запретить, ведь они явно нелегальны. Или, может быть, сама студентка сходит с ума, раз подобное превращает её голову в пустой, чистый белый лист, а над мозгом с гулом пустынного ветра пробегает большое такое перекати-поле.              — Кацуобуси? – спрашивает парень, склонив голову набок.              — А-ага… теперь полный порядок, – не решившись признаться в собственном смятении, Хаджиме проводит по лбу пальцами и зачесывает свою чёлку назад.              — Саке! – с облегчением восклицает Инумаки, расслабив и опустив свои плечи.              «Снова меня Инумаки-сан успокаивает. Безнадёжная…» – растянув губы в очередной улыбке, Рен с мгновение смотрит на сэмпая.              — Спасибо, – кивнув, она на секунду задумывается, а потом снова приоткрывает рот, — Колокольчики, – добавляет шаманка, снова используя название этого цветка.              — Тунец, – отмахивается Тоге, небрежно взмахнув своей рукой.              Усмехнувшись этой застенчивости, Хаджиме вздыхает и поднимает голову вверх, встречая чёрное небо со сверкающими точками звёзд.              — Спать. Тебе нужно спать, ты же с задания вернулся, – вспоминает она, резко опустив голову и взглянув на юношу, — Пора расходиться. Тебе явно стоит отдохнуть, Инумаки, – почти виновато сетует первогодка, разворачиваясь и открывая дверцу перед собой.              Поманив за собой ладонью Инумаки, она замечает, как возле уголков его глаз появляются лёгкие морщинки. Тихий смех глухо раздаётся из-за преграды в виде плотного, высокого воротника, но он не заглушает его полностью. Покрываясь мурашками от спины до самого затылка, Рен чувствует, как внутри у неё загорается красная лампочка, а в висках гудит сирена, предостерегающая об опасности. Крепко стиснув зубы, она ощущает, как глубоко в животе у неё «порхают бабочки», отчего все движения становятся топорными и нелепыми. Ладони дрожат сильнее обычного, а холодный пот облепляет кожу вплоть до кончиков пальцев. Повернувшись лицом к юноше и спиной по направлению к общежитию, девушка торопливо делает несколько шагов назад, вскидывая свою ладонь и помахивая ею в воздухе. Закусив внутреннюю сторону щеки, она задушенно задерживает воздух. Раньше ей казалось глупым это девчачье поведение в японских мангах, которые Хаджиме иногда со скуки пролистывала, будучи в комбини.              Теперь же она ведёт себя также глупо.              — Спокойной ночи! – восклицает студентка, прежде чем торопливо развернуться и побежать по дорожке к общежитию.              Тапочки забавно щекочут её ноги, когда она пытается не оставить их прямо на белом камне под собой. Смущение, которое крайне редко так явно показывается на лице Рен, пунцовыми пятнами неравномерно заливает бледное лицо, оккупируя каждую его часть. Кажется, совсем недавно она бежала прямиком из общежития и лила слёзы, сожалея обо всём, что произошло с ней за последнее время, а теперь несётся обратно с таким видом, будто воодушевлена и готова встретить новый день с улыбкой на лице. Удивляясь тому, что способна подростковая влюблённость сделать с разумом, Хаджиме быстро взбирается по лестнице, пару раз запинаясь и всё-таки оставляя тапочек на одной из ступеней. Подхватив его и добежав наполовину босой до комнаты, она закрывает за спиной дверь и скидывает тапочки у собственных побитых кроссовок, чтобы добраться до кровати и упасть на неё спиной. Проводя ладонями по горячим щекам, что раскраснелись то ли от бега, то ли всё ещё от оставшегося смущения, девушка пытается успокоиться.              Прямо сейчас ей лучше всего привести себя в порядок и задуматься о том, что действительно нужно решить. Например, о своей эмоциональной нестабильности и ссоре с младшим братом. В последнее время Рен не узнаёт себя, так как все чаще и больше поддаётся стрессу и напряжению. Раньше её было сложно вывести из себя, но теперь это происходит почти каждый день. Несмотря на все попытки расслабиться и развеяться, Хаджиме возвращается к тому, что грызёт собственные губы и изводит мочку своего уха до кровавой корки вокруг маленькой серёжки. Вспоминая то равнодушие и некую безучастность во время школьной, да и повседневной жизни, она тяжело вздыхает и перебирается головой на подушку. Лишённая сна и спокойствия, Рен чувствует, что ещё немного, и она совсем не выдержит. Сегодняшняя истерика была не первой, а значит и не последней, если учитывать расшатанное ментальное состояние, которое держится на хлипких белых нитках.              Накрывая лицо предплечьем, шаманка пытается расслабить хотя бы своё тело. Те изменения, что происходят не только вокруг, но и с ней тоже, нужно просто принять, как бы это ни было сложно. Инумаки прав в том, что прошлое больше не вернуть, но можно постараться и сделать настоящее чем-то более приятным, чем есть сейчас. И хоть принимать действительность абсолютно нет желания, Хаджиме понимает, что без этого она просто загнётся и правда сбежит. Единственные близкие люди, которые у неё теперь есть, находятся в техникуме, и кроме них ей никто не поможет. За пределами этого комплекса Рен полностью одинока, ведь с кровными родственниками ей определённо не повезло, а прежнее место жительства уже явно не её. Искать собственного отца, который постыдно сбежал, бросив беременную молодую Кото в одиночестве, совсем не вариант. Вряд ли этот человек захочет помочь, а уж спустя время и не признает то, что натворил. Ей никогда не хотелось обрести «семью» в привычном понимании этого слова, так как она не знала, что это есть на самом деле и чем это закусывать.              Порыв её несдержанных, капризных чувств, превратившийся в побег, явно не стоил того. Медленно закутываясь в одеяло и сворачиваясь в позу эмбриона, Хаджиме вздыхает и находит эту попытку совершенно нелепой. Да, стресс накрыл её голову, словно самый тяжёлый купол из свинца, но если бы она сейчас отправилась куда-то в подобном виде, то просто осталась бы посреди Токио в лёгкой одежде и тапочках. Учитывая своё несовершеннолетие, её могли и вовсе подхватить бравые полицейские, и отчитываться сначала пришлось бы перед ними, а потом и перед Годжо-сенсеем. Раздумывая над этим, Рен недовольно морщится и растягивает свои губы в кривой гримасе. Если объясняться перед работниками службы звучит ещё неплохо и вполне приемлемо, то снова разговаривать с Годжо кажется каким-то адским мучением, а то и вовсе спуском по кругам горящего, пламенного Ада.              Возможно, эти истерики в конце концов приведут Хаджиме к тому, что она смирится со своей новой «странностью». Всё-таки, она смогла смириться и с собственным внешним видом, с собственным, что уже сомнительно, невезением, несговорчивостью, нелепостью и социальной неловкостью. Всё, что теперь от неё требуется – принять эту маленькую, горькую правду о том, что ей вновь не повезло стать белой вороной среди нормальных людей. Сейчас Рен не обычная школьница-подросток, проблемами которой были одиночество на переменах между уроками и невкусный дайкон в тарелке. Отныне её реальными проблемами становятся бушующая проклятая энергия, с которой неясно, как управляться, страшные духи, глупый и нелепый учитель, громкая и гордая подруга, коих у неё раньше не было, молчаливый темноволосый мальчишка, влюблённость в практически немого второгодку, а также мёртвый брат, что с каждым разом всё больше и больше пугает и удивляет.              Серые глаза слипаются, закрываются в попытках избежать лунного света. Сонно и устало зевая, Рен трёт запястьем глаза и утыкается щекой в подушку. Нана до последнего молчал, в страхе о том, что собственная сестра возненавидит его за эту глупую донельзя правду. Удивительно, что все неудачи, с которыми сталкивалась студентка, происходили просто из-за того, что за её спиной вечно стоит низкорослый мальчишка в лакированных туфлях и подтяжками на носках. Разглядывая дрожащие тонкие пальцы с парочкой белёсых шрамов, Рен перебирает фалангами и оставляет их на подушке. Ей не стоило так кричать на Нану, совсем не стоило. Даже если ею руководили эмоции и страх, даже если он виновен в том невезении, что преследует её по жизни – он всё ещё… дорог ей. И понимая собственную привязанность к младшему брату, некую любовь к нему, Хаджиме становится лишь горше. Бедный мальчишка, проживший в одиночестве намного дольше, чем сама она, теперь гложет себя этим страшным чувством, о котором упоминал лишь с дрожью.              — Глупая… – еле слышно бормочет себе под нос она, не в силах раскрыть глаз, — Прости меня, Нана… – засыпая, выдыхает Рен.              Матрас слегка прогибается под чужим небольшим весом, кровать тихо скрипит, а юношеские руки вновь обнимают её с огромной любовью.              Эти слёзы, которые Нана размазывает по лицу длинными пальцами, его сестра не вспомнит.