Ladies and gentlemen, will you please stand?

makki маттсун, помнишь, что ты говорил про завтра? 15:08 mattsun ну 15:33 makki мне сейчас начальница сказала, что я завтра выхожу во вторую смену, чтобы посмотреть, как все закрывать 15:36 mattsun ты все еще можешь прийти после смены 15:37 makki да, но в субботу я тоже работаю уже сам она меня взяла 15:39 mattsun блять ну в смысле молодец но коктейль накрылся 15:40 makki я могу сегодня приехать к тебе 15:40 mattsun уговор был на завтра 15:41 makki бож, тебе что в душ сходить ради меня лень или что у тебя выходной, что тебе еще делать весь вечер? 15:42 mattsun тебе на работу с утра 15:43 makki от тебя мне до работы все равно ближе ехать 15:43 mattsun ага, а еще ты надеешься, что я, как джентльмен, вызову тебе такси 15:43 mattsun ладно, приезжай часам к семи закажу доставку 15:44 //       Ханамаки после секса любил обниматься и болтать о всяких глупостях. Матсукава после секса любил выйти на балкон в чем мать родила и выкурить пару-тройку сигарет. Что ж, не то чтобы это какая-то проблема.       Он свесился с кровати чуть не наполовину, чтобы дотянуться до открытой коробки пиццы, оставленной на полу, под крышкой которой, Ханамаки точно знал, скрывался припасенный Маттсуном на завтра кусочек. Ханамаки всегда может ему сказать, что завтра уже наступило.       Доев холодную пеперони, уставился в потолок, в комнате было темно, потому что они никогда не занимались сексом при свете. Кто так решил? Догадайтесь сами. Иногда, когда Маттсун особенно сильно не хотел возвращаться в спальню, Ханамаки вставал и раскрывал шторы на окне, позволяя Луне украсть несколько мгновений их близости. Бывало, Ханамаки долго не мог решить, как он себя чувствует, и тогда Луна помогала пролить свет на его молчаливое спокойствие, на невидимые следы на коже, где Маттсун его касался. Сегодня был не такой день. Ночь выдалась темная, и Ханамаки только сильнее закутался в одеяло. Порой бывало, он засыпал, обнимая его, и Маттсуну приходилось его будить, и Ханамаки просыпался, а вместе с тем заканчивалась его маленькая иллюзия не-одиночества.       Подушка, на которой он лежал, пахла парфюмом Маттсуна. Как и простыни, как и пододеяльник, как и все в этой комнате, квартире, районе, городе... Запах был резким, терпким, застревающим в носу до конца дня. Ханамаки, как ни старался, не мог добиться того, чтобы на утро его подушка пахла им, а не Маттсуном. Может быть, ему надо было остаться дольше, чем на ночь, и тогда у Маттсуна тоже появится напоминание о нем?       На улице заорала чья-то сигнализация, и Ханамаки подскочил, не ожидая, что окно окажется открытым и что его покой может быть вот так просто потревожен. Почти уснул, осознал он, ложась обратно в удобную позу. С прикроватной тумбочки на него смотрела открытая пачка салфеток, несколько использованных валялись где-то там же, где и их одежда. Ханамаки попытался отвернуться от этого укоризненно-неподвижного наблюдателя, но его нога наткнулась на что-то острое, он даже испугался сначала, что порезался. Оказалось, то был острый угол полупустого тюбика со смазкой, и если он и оставил какой-то след на коже, в темноте этого было не видно.       Ханамаки лениво огляделся вокруг: брошенные вещи, салфетки с его спермой, сбитые простыни, купленные им презервативы – столько всего, чего без него здесь бы не было. Почему же каждый раз, когда Ханамаки сюда приходит, ему кажется, что вокруг нет ни одного доказательства того, что он когда-то тут бывал?       На кухне было намного прохладнее, чем в спальне. Не только из-за открытой балконной двери, но и из-за того, что в спальне все еще стоял воздух, помнящий касания их губ, игры их пальцев и мелодию их голосов. На кухне было едва светлее.       – Ты так и не исполнил условия спора, – сказал Ханамаки, и Маттсун вздрогнул, витиевато выругавшись. Он никогда не слышал шагов Ханамаки.       – Мне иногда кажется, что ты какой-то ниндзя, Макки, – и отвернулся, лишь мазнув взглядом по его голому телу. Ханамаки поежился, но не от холода. – Сейчас докурю, и получишь свой сраный минет. Честное слово, нельзя же так подкрадываться.       В ночи его торс выглядел бы еще лучше, попроси его Маттсун оставить на бледной коже свое касание. Ханамаки бы пообещал быть нежным, как взбитые в пену яичные белки, мягким, как перина принцессы из сказки. Маттсун стоял в тишине, и его кожи касались только иголочки холодного осеннего воздуха.       Ханамаки подпер плечом стену:       – Хочешь поспорить на завтрашнюю игру? – возвращение на знакомую территорию отдалось Ханамаки тупой болью в затылке. Знакомый – не значит приятный. Так же, как любовник – не значит друг.       Докурив, Матсукава выбросил бычок в окно, как будто так и надо, закрыл за собой балкон, и положил свои огромные ладони Ханамаки на бедра – тоже как будто так и надо.       – Хочу догги-стайл, но тебя ж не уговоришь, – он улыбнулся, не утягивая Ханамаки в поцелуй, но вжимая в него. Интересно, считается ли привкус табака за пассивное курение? А Ханамаки ведь просил его перейти на электронки, Маттсун отказывался, приводя в качестве аргумента, что Ива тоже считает, что сигареты лучше синтетической дряни. Его-то мнение для тебя хоть что-то значит, почти огрызался Ханамаки. Почти.       Спиной он чувствовал, что уперся в холодильник, и ему от этого сделалось слишком жарко, особенно на контрасте с замерзающей комнатой. Впрочем, как только Маттсун начал работать ладонью над его членом, Ханамаки позабыл и о холоде, и о тепле, осталось только движение вверх-вниз, как на аттракционе. Одной рукой Ханамаки зарылся в его отросшие за осень волосы, другой впился ему под ребра.       – Поспорь на что-нибудь, – выдавил отрывисто, когда Маттсун безмолвно попросил плюнуть в ладонь для лучшего скольжения.       – Спорим, что ты никогда не согласишься на догги-стайл?       – Я не настолько идиот, Маттсун.       Тот улыбнулся, совсем дьявольски, и в последний раз толкнулся своим языком ему в рот.       – Да, еще бы. Держись за что-нибудь.       И действительно, когда Ханамаки почувствовал губы Маттсуна вокруг своего члена, колени у него чуть не подкосились.