Что тебе снилось?

      Вокруг чернота, густая, как болотная тина, она обступает со всех сторон, окутывает коконом, мерзкая, пахнущая кровью, липнущая к коже и не дающая пошевелиться. Вокруг чернота и она тянет вниз, вниз, вниз, где ярко перемигиваются звезды, но вот они гаснут, будто на них пролили чернила, и она падает, затянутая в воронку, в черную дыру, которая поглощает целые галактики и откуда нет возврата…       — А-а-а!       Меда с криком распахивает глаза. Рядом сидит перепуганная Белла, ее лицо — как отражение сестры. Меда видит себя в зрачках старшей. Они одинаковые: у них такие же растрепанные волосы и бледные лица — сейчас, в спальне, когда ни к чему делать аккуратные прически.       — Опять? — нервно спрашивает Белла, покусывая губу. Не дождавшись ответа Меды, обнимает ее, укладывая голову сестры себе на плечо.       Беллатрикс шестнадцать, Андромеде — пятнадцать, и спать в одной постели в таком возрасте уже не совсем прилично, но все равно то одна, то другая тайком пробирается к сестре, когда нет сил спать одной. В этом нет ничего неприличного: они просто обнимаются, греются теплом друг друга и шепотом переговариваются, пока не заснут. В Хогвартсе так делать, конечно, нельзя, зато дома, на каникулах — можно, и никто не заметит.       — Что тебе снилось? — спрашивает Белла.       Меда молчит. Как описать этот сон? Что это вообще было? Она часто видела кошмары, с самого раннего детства. Часто это была чернота. Иногда — грязное болото, в котором копошились черви. Иногда — огромный бесконечный космос, в котором Андромеда была совершенно одна. Ни о чем она не рассказывала, потому что не знала, как описать. Да и зачем? О ее кошмарах знала только Беллатрикс.       И Беллатрикс знала, что Меда не расскажет.

***

      Темнота пожирала Регулуса, чавкая, как будто была диким животным. Рвала на куски, ломая кости, и он кричал так громко, что Меда не слышала ничего, кроме этого немого крика, и звезды падали-падали-падали, и она тоже падала, туда же, в ту же воронку, и ее темнота пережевала бы так же, до последней косточки, до последней капли чистой, как слеза, крови…       Меда не закричала. Она перестала кричать во сне, когда ей исполнилось семнадцать и когда она перестала не то что спать в одной комнате с сестрой, но и жить в одном доме. Когда она потеряла право звать Беллу сестрой — или же отказалась от этого.       Вместо крика Меда судорожно всхлипнула, не открывая глаз, повернулась на бок — и тут же ее окружило тепло. Руки Теда обхватили кольцом, прижимая к груди. От него пахло корицей и солнцем.       — Опять? — тихо спросил он, зарываясь носом в ее волосы.       Меда сдержала усмешку. Она никогда не сказала бы мужу, что тот задает вопросы совсем как… как та, о которой они не говорили. Все ее родственники, кроме Сириуса, превратились в Тех-Кого-Нельзя-Называть, как и Волдеморт.       — Что тебе снилось?       Это действительно смешно, потому что каждый чертов раз он спрашивает «опять?» и «что тебе снилось?». Это закон. Потом Тед говорит все, что угодно, но первые две фразы после ее кошмара — как по изученному шаблону, и вроде бы в них нет ничего особенного, они самые обычные, что еще спрашивать у человека, которому приснился страшный сон? Но…       Но и Теду Меда не рассказывает. Уже не потому, что не может облечь в слова — наоборот, может — просто… что она скажет? Что оплакивает кузена-Пожирателя Смерти? Одного из тех, кто был за уничтожение таких, как Тед, или за превращение их в рабов? Как она может его жалеть?       Широкая ладонь Теда скользит по ее спине. Андромеда позволяет себе еще один очень тихий всхлип, который прячется в его пижаме.       — Знаешь, — задумчиво говорит Тонкс, — это совершенно нормально, что ты его любишь.       — Что? — Меда вздрагивает. Отстраняется, садится — в глазах у Теда она отражается, как и в глазах Беллы. Только иначе. Но смотрит он почти так же — с беспокойством.       — Я о Регулусе.       Имя звучит звоном похоронного колокола. Андромеда давно не произносила этого имени вслух, и не знала бы, что случилось с братом, если бы не Сириус, но когда Сириус пришел с этой новостью, Теда не было дома — очень удачно.       Не дожидаясь ее ответа, Тед говорит:       — У меня был младший брат. Его звали Энтони. Тони. Он умер, когда мне было четырнадцать, а ему — двенадцать. Я приехал на каникулы… мы играли, и он упал. Неудачно упал. Ударился головой, и… у него была гемофилия в тяжелой форме. Кровь практически не свертывалась, и случилось кровоизлияние в мозг.       Меда неверяще смотрит на Теда — она впервые слышит о том, что у него есть брат, но разве о таком врут? Разве Тед может ей в чем-то врать?       — Ты не говорил, — наконец произносит она. — Почему?       — Не знаю, — он пожимает плечами. — Я обязательно сказал бы, просто…       «Какой смысл» повисает в воздухе молчанием. Меда притягивает колени к груди. Обиделась бы — но и правда, какой смысл? Она тоже не рассказывала ему ни о чем. Ни о ком. Они говорили, много, но только друг о друге, и еще о родителях Тонкса.       — Я тебя понимаю, — говорит Тед, касаясь ее плеча. — И если тебе нужно выговориться…       Он смотрит с такой теплотой и сочувствием, что Андромеду бросает в дрожь. Как он вообще может сочувствовать ей? Из-за чего? Из-за кого, черт возьми?!       — Что ж, — закипает Меда, — мой брат не умер от гемофилии. Регулус стал Пожирателем Смерти, а потом, очевидно, в чем-то облажался, и его убили его же соратники. Скорее всего, заслуженно. Ему было восемнадцать. Это все. Спокойной ночи!       Гневно фыркнув, она укладывается, повернувшись к Теду спиной — и слышит тихое:       — Тони не просто упал. Я его толкнул.       — Что? — Меда снова садится. Тед виновато смотрит на свои руки.       — Я знал, что его нельзя толкать. Что ему нельзя раниться, потому что кровь не остановится. Я знал, но мы увлеклись, и я не хотел делать ему больно, но мы играли в догонялки и он почти поймал меня, а я его оттолкнул. Он упал и ударился головой. Что было дальше, ты знаешь.       — О, Тед…       — Это было давно, — твердо говорит он. — Давай спать, Меда.       Теперь они засыпают в обнимку.

***

      Звезды падают с неба одна за другой, падают-падают-падают, сгорая в атмосфере. Вселенная огромна, Вселенная бесконечна, представить себе ее величину — уже страшно. Ей наплевать на несколько звезд, они для нее даже не песчинки — атомы. Они умирают, утопая в чернильной вязкой тине. Черные призрачные тени живых мертвецов кружат над старым замком на одиноком острове посреди моря. Меда тоже на острове, на другом, напротив — прикована к скале цепями, железные наручники крепко обхватывают запястья. Она не может уйти и должна смотреть — на замок, на черные тени и на падающие звезды. Регулус. Сириус. Беллатрикс.       Регулус мертв, Сириус и Беллатрикс — арестованы. Сириус предал друзей. Беллатрикс замучила двоих людей, доведя их пытками до безумия.       Смотри, Андромеда, это твои родные. Твои близкие. Твоя любимая сестра. Твой любимый кузен. Ты же любила их? Нет, ты же до сих пор их любишь? Как ты можешь? Ты же знаешь, что они сделали?       Черная темнота поднимается из морских глубин, тянется к Меде уродливыми осьминожьими щупальцами…              Ее будит детский крик — вонзается в густую чернильную тишину. Андромеда распахивает глаза.       — Я схожу, — говорит Тед.       — Нет, я… — но он уже поднимается, уходя к дочери. К их дочери. Меде сложно поверить, что она стала матерью, но Тед — идеальный отец, лучший отец на свете для их маленькой девочки.       Меда откидывается на подушки, пытаясь убедить себя: она дома, все хорошо, ей просто приснился очередной кошмар. Как и Нимфадоре — она словно унаследовала это от матери. Или правда унаследовала. Ей уже восемь лет, и до сих пор она ни разу не кричала во сне — но Сириуса арестовали, и это стало для Доры большим потрясением. Сначала она молчала, но потом снова заговорила — зато часто стала видеть страшные сны.       Тед возвращается вместе с Дорой — она сонно потирает глаза и прижимает к себе игрушечного зайца, которого подарил Сириус.       — Я предложил сегодня переночевать втроем, — говорит Тед. — Раз уж вам обеим снятся кошмары. Буду защищать вас этой ночью.       Как он угадал, что ей тоже?.. Меда ничем больше не выдает, что просыпается от страшного сна. Она научилась не кричать и не всхлипывать — просто открывает глаза, осознает, что все было не наяву, и засыпает вновь.       — Мама, ты тоже видишь кошмары? — заинтересовывается Дора, и ее потемневшие волосы приобретают желтый цвет — цвет заинтересованности. Она как маленький светофор, и каждый оттенок — эмоция. На людях Нимфадора кое-как уже сдерживается, но до сих пор носит шапку или кепку, выходя из дома.       — Иногда, — коротко отвечает Меда.       Она не говорит, что ей снилось, но понимает — Тед знает. Знает все упавшие в ее сне звезды по именам.

***

      Солнце взрывается. Ослепительная сверхновая застилает взор белой пеленой вместо привычного-родного черного — чтобы сразу же все заволокло тьмой. Бесконечной и безысходной, не густой — наоборот. Эта тьма — пустота, не затягивающая в себя черная дыра, а центр той самой дыры, где нет ничего. Где просто вакуум. Холодный и несуществующий. Здесь ничего нет. Никого. Даже мира — какой может быть мир, если погасло солнце? Если оно осыпалось горящими осколками и потухло в чернилах?       — Мам?       Меда открывает глаза. Дора сидит рядом на кровати. В ее зрачках отражается лицо Андромеды.       — Опять? — спрашивает Дора.       Меда не отвечает, и она задает второй вопрос:       — Что тебе снилось?       С губ Андромеды слетает смех — нервный, почти истерический. Почему они все… Белла… Тед… Тед, который ушел и не вернулся… пропал без вести… погиб…       — Папа? — одними губами спрашивает Дора.       — Тебе нельзя волноваться, — в один миг берет себя в руки Меда. Нимфадора беременна, она и так переживает из-за отца, и из-за Ремуса, который каждый день рискует собой, и из-за необходимости сидеть дома, когда всем своим существом рвется на передовую… и беременность лишь усугубляет тревожность.       — И почему ты не в постели? Где Ремус? — спохватывается Меда. Пока они живут у нее — дом Тонксов надежно защищен Фиделиусом и магией крови, а Меде и Доре нужна поддержка друг друга. И поддержка Люпина, который вдруг оказался единственным мужчиной в семье.       — Его вызвали по делам Ордена, — коротко отвечает Дора. Ее волосы темнеют, кончики приобретают красный оттенок — она боится и немного злится, потому что не может пойти с ним. Потому что должна сидеть дома и ждать.       Меда ее понимает. Она тоже ненавидит быть в неведении.       — Ложись, — говорит она, отодвигаясь так, чтобы дочери хватило места. Рядом с Нимфадорой теплее, и от ее волос пахнет цветами, но… но солнце взорвалось и как раньше, уже не будет.       Никогда. Меда столько раз уже встречалась с «никогда» и все равно не привыкла.       Никогда — это слишком долго.

***

      Тед обнимает ее крепко-крепко, согревая солнечным теплом. Так крепко, что ноги Андромеды отрываются от земли, и она хохочет, обнимая его за шею.       — Мам, пап, хватит целоваться! — Дора, как всегда, шумная, яркая, ее везде много, она словно фейерверк. Ремус обнимает жену за плечи, смотрит на нее с такой любовью, что Меда готова принять этого оборотня в семью — просто за этот взгляд.       — Почему бы им не целоваться? — усмехается Белла. — Давайте еще, а мы будем считать! — она весело подмигивает сестре. Цисси смеется, но кивает, и Тед снова притягивает Меду к себе, целует, пока сестры и Дора хором считают, сколько секунд продлится поцелуй.       — Ужин уже готов, — заглядывает к ним Мэри-Энн, мать Теда, пухлая и веселая женщина, чем-то напоминающая Меде профессора Спраут — она точно так же, как Спраут, любит растения.       Друэлла за столом декламирует стихи на французском. Вальбурга сидит, как всегда, прямо, а хвалит еду сдержанно, но видно, что ей нравится. Орион, Сигнус, Рудольфус и Люциус с интересом слушают рассказы Дэвида Тонкса, отца Теда, о маггловской политике — тот работает дипломатом и ему есть о чем рассказать. Сириус шутит о чем-то неприличном, за что получает от Беллы подзатыльник. Регулус смеется, за что получает подзатыльник от Сириуса. Драко фыркает, но смех предусмотрительно сдерживает.       — Мальчики, хватит драться, — говорит Вальбурга. — Где Тедди?       — Играет с Тони, — улыбается Дора. — Кажется, в догонялки.       С Тони? Меда вздрагивает. Как — с Тони? Тони же… Тед говорил ей… они играли в догонялки и Тони упал… и…       Она широко распахивает глаза и ей хочется завыть — потому что кошмары прекратились, потому что кошмаром стала реальность. Реальность, в которой нет ни Беллы, ни Сириуса, ни Регулуса, ни Теда, ни Нимфадоры, ни Люпина — ни-ко-го. Солнце взорвалось, звезды упали с неба, осталась только космическая пустота внутри.       — Меда?       Тедди заглядывает в ее комнату (он никогда не звал Андромеду бабушкой). Ему уже пятнадцать и он приехал на каникулы — совсем взрослый. Он встречается с Виктуар, хочет стать колдомедиком и похож на Дору так, что Меде хочется завыть еще больше.       — Опять? — тихо спрашивает Тедди, присаживаясь на кровать рядом с ней. Ее лицо отражается в его зрачках. Так же, как у них всех. И вопросы — те же. Меда уже привыкла.       — Что тебе снилось?..       — Звезды, — отвечает Андромеда.       — Разве это страшный сон?       — Надеюсь, — говорит она, — ты такого никогда не увидишь.