Клятва на мезинцах

      Вспышка. Комната на секунду озарилась светом. Раз, два, три, четыре... Громкие раскаты грома содрогнули оконную раму. Форточка была открыта нараспашку, крупные капли холодной воды залили массивный подоконник. Две вспышки под ряд. Раз, два, три четыре, пять... Пугающий детские сердца звук вновь донёсся отчётливо и громко. Особенно громко для маленьких ушей. Мальчишка спрыгнул со стула, ступая босыми ногами по мягкому ковру. Приметив стоящий стул неподалёку, он приложил все силы, чтобы пододвинуть его к стене. Забравшись на подоконник, бледные ладошки ловко закрыли окно. Спрыгнув на пол, мальчик вернул стул на место и сел за свой рабочий стол. Лампа, светившая желтоватым светом, несколько раз промигала. Комнату, полную тёмных углов, вновь озарил холодный, белый, свет. Раз... Не успел он досчитать и до двух, как в ушах неприятно закололо. Детское личико исказилось в страдальческой гримасе. Слишком громко. Настолько, что услышать медленно поднимающиеся шаги по лестнице совсем не удалось. Дверь в комнату отворилась, мальчик не успел понять, кто именно вошёл, ведь плотно прижал ладошки к ушам, в надежде, что это хоть немного поможет. Шаг прямо за спиной. Сердце пропустили удар, ведь он прямо сейчас...       – Осаму, ты в порядке? Сильно испугался? – нежный женский голос раздался совсем близко, чужая рука мягко легла на детское плечо.       Мальчик медленно повернул голову. Перед ним стояла Танэ. Танэ Дазай, если быть точнее. Услышав её голос, не возникало сомнений, кому он принадлежит. Такой мягкий, будто невесомый, даже одна фраза, произнесенная им, могла укутать в тёплый плед и аккуратно поцеловать в курчавую макушку. Убедившись собственными глазами, кто именно к нему пришёл, сердце вмиг успокоилось, а плечи слегка расслабились.       – Немного, – медленно произнес он.       – Почему ещё не спишь? Час уже поздний, если об этом узнает твой отец...       – Но ты ведь ему не расскажешь? – светло-карие радужки глядели прямо в душу. Глаза были особенно большими на маленьком белом личике, в них переливался желтоватый свет лампы, но сколько не смотри, детской наивности не разглядеть. Будто они были и вовсе не его, а какого-то взрослого мужчины, прожившего несколько десятков лет, а не чуть больше пяти.       – Не расскажу, если честно признаешься, почему не спал, – услышав просьбу матери, мальчик невольно поджал губы, торопливо осмотрелся и отошёл в сторону, позволяя увидеть, как небрежно всюду валялись карандаши и скомканные листы бумаги.       – Рисовал, – послышался тихий ответ.       Танэ аккуратно подошла, стараясь не наступить на упавшие со стола карандаши. Желтоватым светом настольной лампы освещался рисунок. Линии его были резки и четки. Различимый силуэт взрослого мужчины, с угольного цвета волосами. Взор его был тёмным, лишь отблеск алого сильно бросался в глаза, заставляя мурашки пробежать по всему телу. В бледной руке была упругая линейка, запятнанная красными разводами. Каждый штрих был выполнен карандашами, в них виднелась ещё детская неуклюжесть, которая уходит со временем, но алые разводы значимо отличались. Будто линейку запятнали настоящей кровью. Руки женщины едва заметно дрогнули. Карие, такие же светлые, как у сына, глаза внимательно пробежались по всей поверхности стола. Скомканные листы использованной бумаги и невпопад оставленные карандаши в процессе отвлекали внимание от небольшой разобранной точилки, которую так же небрежно кинули, забыв спрятать. Зрачки её в миг сузились, превращаясь в едва заметную пару черных точек. Она медленно перевела взгляд на собственного сына.       – Осаму, солнышко, ты разобрал точилку? – аккуратно поинтересовалась она.       – Да, – спокойно ответил мальчик.       – Для чего же ты это сделал?       – Чтобы завершить рисунок... – он до конца ничего не понимал, потому отвечал честно, с искренним недоумением.       Сердце женщины пропустило удар, радужки накрыла туманная пелена тьмы, она медленно опустилась на корточки, чтобы смотреть сыну в глаза на его уровне. Изящные руки, покрытые паутиной чётко различимых вен, предательски дрожали. Танэ пришлось приложить немало усилий, однако её голос всё равно был заметно окрашен липкой паникой.       – Солнышко, ты себя поцарапал? – не прерывая зрительного контакта, поинтересовалась женщина. В ответ лёгкий кивок. – Покажи мне, я ругаться не буду, ты же знаешь.       Мальчишка вновь невольно поджал губы, его большие светлые глаза смотрели с некой опаской. Кончики маленьких пальцев перебирали края домашней одежды. Поразмыслив ещё пару секунд, детские ладошки ловко закатали рукава тонкого свитера. На хрупком запястье правой руки виднелись три глубоких, но коротких увечья. Это были не лёгкие царапины, коих ожидала мать, а до сих пор кровоточащие ужасающие раны. Душа Танэ будто покинула тело, на пару мгновений она забыла, как дышать. Обхватив холодные хрупкие ладошки своими, её глаза наполнились слезами, становясь стеклянными.       – Осаму, ты сам это сделал? – стараясь сдерживать слёзы и выровнять голос молвила она.       – Да, – вместе с этим кивнув, спросил, – мам, ты плачешь? – заметив чужие блестящие глаза, он сильно забеспокоился, – Мама, почему ты плачешь? Не плачь, пожалуйста...       – Нет-нет, малыш, я не плачу, – отняв на миг одну руку от детский ладоней, женщина торопливо смахнула слезы, так и норовившие скатиться с ресниц, – просто... Не делай так больше, хорошо?       – Если я так не буду, ты не будешь плакать?       – Не буду.       – Обещаешь? – Дазай протягивает маленькую ладошку с оттопыренным мизинцем.       – Обещаю, – Танэ обхватывает его своим собственным изящным пальцем. Руки до сих пор пробирала дрожь.       – Хорошо, тогда я больше не буду, прости, – потупив взгляд в пол, стыдливо извинился мальчик.       – Умница, – вымученно, но тепло улыбнувшись, произнесла женщина, – а теперь давай обработаем твои раны и ляжем спать, – поднявшись, тёплая рука потрепала короткие курчавые волосы.

***

      Высокие потолки, светлые стены, длинные широкие ковры. Большой зал, в котором они ели всей семьёй каждое утро. Широкое пространство казалось маленьким, едва не удушающим в звонкой тишине стучащих столовых приборов о посуду. Пронзительный взгляд тёмных, отливающих алым, будто кровь свежевыпотрошинного животного, глаз внимательно следил за каждым действием младшего члена семьи. Этот ребёнок дался супругам нелегко. Из-за слабого здоровья жены зачать и выносить вышло лишь единожды. До этого было бесконечное количество попыток, врачей и проверок, но ни одной удачной. Не смотря на тяжело достигнутый результат им повезло с сыном, ибо он – наследник семьи и продолжение рода. Результатов от того ожидали соответствующих. Мальчишке было всего пять, а он уже умел писать, считать и читать. Каждый день лично занимался с педагогами и готовился поступать в частную школу, с повышенной нагрузкой и более углубленным изучением иностранных языков. Отец твёрдо настаивает на этом, считая, что языки всегда будут полезны. Танэ согласна, но не уверенна, что сыну нужно такое в столь юном возрасте. Однако перечить мужу крайне сложно.       – Осаму, – голос вызывал мурашки по хрупкой спине, не хуже глаз, – ты еле держись столовые приборы, что с твоей рукой?       Внутри мальчишки всё похолодело. Огаю никогда не нравилось увлечение сына красками, карандашами и картинами. «Пустая трата времени, лучше бы прочитал дополнительный рассказ» – слышалось из его уст всякий раз, как он заставал ребёнка за рисованием, после большинство рисунков были порваны в клочья и выброшены в мусор. Но что сказать отцу? В это время глаза матери беспокойно глядели, то на мужа, то на сына, она уже хотела начать говорить, как последний опередил её, произнеся:       – Потянул случайно.       – Как это ты умудрился потянуть запястье? Играл вместо занятий?       – Нет, во время утренней зарядки, – ложь лилась уверенно, но внутри мальчика всё скручивалось из-за паники, – неудачно повернул руку.       – Настолько болит или ты драматизируешь?       Он читал не мало книжек, они были одни из единичных официально разрешенных развлечений, что такое «драматизировать», мальчику было известно. Но он не понимал, когда повел себя неправильно, где оступился и что сказал не так, раз отец так подумал.       – Нет, пап... – слова прозвучали тихо и неуверенно. Запуганно.       Детские пальчики дрожали, стараясь держать приборы ровно, не обращая внимания на ноющее запястье. Он понимал, что сам виноват в этом, но не думал, что будет так больно, ведь в моменте ничего не чувствовал. Тогда мысли были только о рисунке и о том, как правильно его завершить. Жжение из-за острого лезвия казалось пустяковым, сравнимо с целью.       Они продолжали есть в тишине. Мальчик никогда не отличался особым аппетитом, но Огай лично составил его рацион, совместно с педиатром и диетологом собственной больницы, чтобы быть уверенным во всестороннем развитии организма своего отпрыска. Из-за этого Дазаю приходилось доедать всё до последней крошки. Также обязателен в его жизни был спорт и интеллектуально развивающие игры с самых пелёнок. После завтрака шли двухчасовые занятия.       Он сидел в своей комнате на высоком стуле и дрыгал ногами, в ожидании частного учителя. Отец ушёл на работу, вместе с ним ушло и тяжелое напряжение в детских плечах. Окно было приоткрыто, пуская в комнату свежий воздух, пропитанный сыростью и мокрыми листьями. Мальчику нравился запах асфальтированных дорог после дождя, он всегда открывал окно в такую погоду, не смотря на лёгкое недовольство со стороны Танэ. «Солнышко, хотя бы на полу не сиди, тебя ведь продует», – из раза в раз повторяла мать.       Два коротких постукивания в дверь. Он спрыгнул со стула и помчался ко входу в свою комнату, встречая прибывшего гостя. Свежесть с улицы впиталась в чёрный утончённый костюм, но угольные волосы пропитались ароматом дорогого парфюма, напоминающий запах благовоний, но чем-то явно отличающийся. Осаму слышал его только от одного человека. Глаза мужчины были тёмными, но не пугали, как отцовские, а согревали фиолетовым отливом при попадании в них прямых лучей солнца или света настольной лампы.       – Здравствуйте, Достоевский-сэнсей, – курчавая голова склонилась в вежливом поклоне. Фамилия учителя давалась ребёнку с трудом, только спустя месяц стабильных занятий он научился произносить её полностью.       – Здравствуй, Дазай.       Каждое движение молодого человека было чётким, выведенным до идеала. На вид он был слишком молод, из-за чего Огай сомневался, что ему хватит опыта для обучения маленького ребёнка. Но Фёдор быстро доказал свои способности. Уже спустя первые пару занятий, Осаму мог рассказать английский алфавит и поприветствовать на чужом языке. Для мальчика этот человек был всё ещё новым учителем, который занимался только иностранными языками. Сейчас он знакомится с английским, а второй, французский, родители хотят подключить через год, когда сыну исполнится шесть. За второй язык всё так же поручился взяться Достоевский. Он не вызывал неприязни, но нравился Дазаю куда меньше, чем Ода, который занимался с ним изучением родного языка и математикой уже с четырёх лет.       Сакуноскэ-сэнсей был дружелюбным, но всё ещё достаточно строг, чтобы Дазай заучивал всё вовремя. Его методика преподавания завлекала, большинство уроков превращались в игры или интересные рассказы. Помимо нудных классических произведений, они читали романы про приключения, в отдельно отведённые для этого дни. Часто мальчик сам выбирал из того, что предлагал Ода для ознакомления. Читал и после проходил тесты на понимание текста или писал собственные впечатления в виде сочинения. Ему нравилось писать. Также он любил задания, связанные с рисованием. Отец всё ещё неодобряюще на это смотрел, но Сакуноскэ убедил его в важности всестороннего развития ребёнка через творчество.       Достоевский сел у рабочего стола, доставая широкие тетради в мягком переплёте. У Осаму были такие книжки, но они загибались в уголках, расслаивались и рассыпались в районе корешка. Он не любил книги в мягком переплёте. Они повторили алфавит. Фёдор не использовал игры, но хорошо орудовал ассоциациями. Дазай всё схватывал на лету, но перестройка на другой вид чтения давалась с большим трудом, что учитель сразу заметил и начал с основных буквосочетаний, которые произносятся не так, как выглядят. Они продолжили прописью. Маленькие пальцы крепко удерживали ручку, ноющая из-за напряжения боль разливалась по всему предплечью, посылая сигналы в плечо. Тёмные глаза обратили внимание на дрожащую ручку и криво выведенные буквы, но решил не озвучивать свои наблюдения, сократив количество прописей на несколько строк. Так прошло сорок пять минут. К концу занятия мальчик дрыгал ногами, неусидчиво ёрзая на стуле, желая себя куда-то. Запястье неприятно кололо. Ему не нравилась эта боль. Пятнадцатиминутный перерыв. Достоевского он уже сегодня не увидит. Как только таймер оповестил о конце занятия, Осаму спрыгнул со стула, низко поклонившись.       – Спасибо, Достоевский-сэнсей, – он развернулся, быстро шагая на выход из комнаты. Бегать в доме нельзя.       – До свидания, Дазай, – вслед добавил учитель.       Осаму быстро спускался по лестнице, на первый этаж, где сидела Танэ и уже слышался стук во входную дверь.       – Я открою! – мальчик громко оповестил мать и горничную.       Он мчался к двери, не заметив, как перешёл на бег. Танэ лишь посмотрела на него карими глаза с мягкой улыбкой. Отца нет, никто ругать не будет. Позади слышались мягкие шаги учителя иностранных языков и его вежливая справка для матери, по поводу успехов сына, который уже отворил входную дверь.       – Сакуноскэ-сэнсей!       В светло-карих глазах плескался восторг, когда они смотрели на рыжеватого мужчину, с короткой торчащей стрижкой и несколько неопрятно надетой одеждой. Мори его вид тоже настораживал, но многие коллеги отзывались позитивно – «Мой сын ещё и о дополнительных занятиях с ним просится», – делился с Огаем крупный мужчина в выглаженном костюме.       – Здравствуй, Дазай, – улыбка образовала морщинки вокруг его рта, кажущиеся темнее из-за лёгкой щетины.       Преподаватели коротко поклонилось друг другу, разминувшись в коридоре. Осаму ещё раз быстро попрощался с Фёдором и продолжил вести Оду в свою комнату, попутно рассказывая, как прошёл его вчерашний день. Мужчина посмеивался хрипловатым голосом, задавая уточняющие вопросы, а мальчик сиял и слушал, внимая каждое слово, когда учитель делился своими историями.       – Сегодня будем много писать, – он аккуратно прикрывает дверь, когда они достигают комнаты. – Ты прочитал то, что я тебе дал?       – Да! – слышится нетерпеливый ответ.       Он любит писать. Свои впечатления, истории или рассказы – не важно. Но когда Ода выуживает из потрёпанного портфеля, у которого нитки торчат то там, то тут, вместе с нужными учебниками, собственную ручку, Осаму напрягается. Внутри что-то неприятно скучивает. Он не хочет опять испытывать ноющую боль. Ему достаточно покалывающей, которая напоминает о себе при каждом движении руки и контакта бинтов с кистью. Но разочаровывать любимого учителя тоже не хочется, поэтому он хватает собственную ручку, выслушивает задание и начинает торопливо выводить иероглифы на бумаге. Сакуноскэ наблюдает за учеником боковым зрением, пока читает и делает пометки коротким карандашом в маленькой толстой книжке в его руках. Уже через десять минут активного письма, гримаса мальчика выдала его с поличным. Ода отложил книгу в сторону, внимательнее наблюдая за происходящим.       – Дазай, остановись на минутку, – карие глаза непонимающее поглядели на учителя, – можешь протянуть мне правую руку?       Осаму насторожился, плечи напряглись. Он всё ещё чувствовал себя виноватым из-за слёз матери. Но послушался. Ода аккуратно закатил рукав чужой кофты. Под ним виднелись повязанные бинты на половину предплечья, ближе к запястью выступали небольшие алые пятна.       – Нужно сменить бинты, – будничным тоном произнёс мужчина.       Дазай выдохнул. Его не ругают, никто не плачет и не кричит. Всё хорошо. Ода попросил горничную принести аптечку с бинтами, добавляя, что это для задания. Он начал аккуратно разматывать белую марлю. Лицо его оставалось спокойным, но в глазах плескались беспокойство и ужас, когда последний слой открыл три глубоких пореза, никак не поддающиеся прилагательному: «случайные». Он знал, что подростки были склонны к самоповреждениям такого рода. Убедился в этом, когда временно работал преподавателем народной литературы в средней школе. Но чтобы ребёнок занимался подобным? Никогда.       Мужчина тихо вздохнул, доставая йод, чтобы обработать увечье по краям. Он делал всё молча, не задавая лишних вопросов. Мальчишка шипел и ойкал от каждого столкновения с лечащей жидкостью. Сакуноскэ не стал заматывать запястье снова, оставляя запревшую рану «подышать», чтобы увечья могли подсохнуть и быстрее затянуться. Во время занятий никто не заходит в детскую комнату, чтобы не отвлекать. Он догадывался, что Дазай не горит желанием рассказывать отцу, ему самому пришлось столкнуться со строгостью этого человека. Мори был вежлив и мил, но от холода, источаемым этим человеком, по позвоночнику проходила волна дрожи. Большие на детском личике, карие, глаза смотрели с немым вопросом.       – Оставим пока так, чтобы быстрее зажило и перестало болеть, – с последней фразой мальчишка просиял, – и пока не будем писать. Давай устно обсудим, что ты узнал из повести…

***

      Быстрые топотания босых ног доносились с лестницы. В доме звучала музыка. Осаму скоро достиг зала, с затаённым дыханием и блеском в глазах, наблюдал за матерью. Из приоткрытого окна дул ветер, развивая каштановые кудри женщины, её тонкие костлявые руки бегали по клавишам. Звуки были гармонично скомпонованы между собой, заставляя сердце мальчика биться чаще. Он стоял поодаль, боясь своим присутствием спугнуть льющиеся ноты под материнскими пальцами. Танэ завершила финальным аккордом, зажав одну из педалей. Звук эхом пронёсся по комнате. Внутри всё бурлило от эмоций и восторженней. Осаму сам не заметил, как начал активно хлопать в ладоши. Женщина развернулась, с мягкой улыбкой глядя на сына. В её карих глазах поселилось тепло.       – Хочешь со мной?       – А так разве можно?       – Конечно можно, будем дуэтом.       Мальчик просиял, быстро подходя к инструменту. Танэ подвинулась и он плюхнулся рядом.       – Видишь, как я держу руку? – Дазай внимательно изучил кисти, покрытые выпуклой паутинкой вен, и попытался повторить, – Почти, смотри…       Изящные пальцы расставили маленькие, детские, с правильным расстоянием. Лёгким прикосновением она приподняла хрупкую кисть, формируя «яблочко». Осаму затаил дыхание от прикосновения к инструменту. Он всегда прибегал слушать игру матери, когда до него доносились отдалённые ноты, но никогда прежде даже близко не подходил к фортепиано.       – Вторую руку тебе нужно поставить также, только в другой октаве.       Карие глаза непонимающе потупились на клавиши. Поджав губы, он неуверенно поставил пальцы с другой стороны и посмотрел на мать. Она ответила ему удивлённым взглядом, который быстро сменился улыбкой. На её щеках образовались ямочки, такие же были и у Дазай.       – Умничка, – Танэ мягко поцеловала его в макушку.       Она проиграла несколько нот и Осаму попытался повторить. Нажимать клавиши оказалось тяжелее, чем он думал, наблюдая со стороны. Танэ касалась их будто невесомо, но в изящных пальцах было больше силы, чем могло показаться. Мальчик с затаённым дыханием и искренним восторгом в глазах просидел с матерью целый час, нажимая разные клавиши и запоминая звуки. Казалось, он может различить каждый с закрытыми глазами.       Совместная игра стала маленьким секретом и своеобразной традицией для них обоих. Танэ с каждым днём замечала у Осаму особенности идеального слуха. Он с первого раза запоминал ноты и умел их распознать, ощущал ритм и с лёгкостью придерживался его. Это поражало женщину, но она определённо гордилась сыном, каждый раз хваля, а мальчик улыбался, сверкая глазами.

***

      В один из дней Танэ решила поговорить с мужем по поводу увлечения Дазая фортепиано. Новое хобби сына радовало его больше, нежели рисование. В их браке царило взаимоуважение, потому Огай принимал игру жены, даже восхищался. По молодости они часто посещали филармонии вместе. Но когда речь зашла о музыкальной школе, мужчина насторожился. Не слишком ли много времени будут занимать профессиональные занятия? Не будет ли у сына, вместо учебы, в приоритете стоять концерты? Они не кричали, лишь напряжённо спорили, стоя в своей спальне, пытаясь отстоять собственную точку зрения. Но Осаму, сидящий за стеной, всё слышал. Он не любил, когда родители спорили. Особенно о нём, а все их споры только его и касались.       – Милый, пойми, у него абсолютный слух, – мягкий голос матери приобретал стальные нотки, которые никогда не были обращены к сыну.       – Вы уже куда-то ходили?       – Нет, но он отличает тональности. Когда мы вместе играли…       Спорили они ещё долго. Мальчик решил не обращать внимание на посторонние звуки, и достал из далёкого угла в шкафу бумагу с цветными карандашами. Материалы пахли пылью и пластиком новой мебели. Он обхватывал грифель маленькими пальцами и старательно что-то вырисовывал, высунув язык. В детстве один день кажется годом, но за любимыми занятиями Дазай не замечал, как проходит время. Перед ним уже был готовый рисунок. Выведенный пейзаж с летними цветами и тихо урчащим ручейком, рядом с которым валялось дохлое животное. Это была то-ли лисица, то-ли белка, из-за количества алых штрихов понять было сложно. Он смотрел и чего-то ему не хватало.              Карие глаза зацепились за ярко-жёлтую точилку, неподалёку от стаканчика для канцелярии. Маленькая ручка потянулась к острому предмету. В памяти до сих пор хранился образ старого «шедевра», который был согнут в несколько слоёв и спрятан меж страниц толстой энциклопедии, стоящей на личной полочке среди множества других книг мальчика. Маленький винтик был откручен заостренным концом плоской ручки. В дверь коротко постучали и сразу вошли.       – Осаму, мы с… – Огай резко замолк, заметив манипуляции сына. Танэ, не теряя времени, подбежала к нему, схватив маленькие ручки прохладными и трясущимися пальцами.       – Солнышко, что ты делаешь? – аккуратно спросила она, когда сама прекрасно всё видела и понимала.       Мужчина стоял в дверях, осознавая происходящее.       – Я… – большие светлые глаза смотрели с испугом. Он вспомнил данное матери обещание два месяца назад. – Я…       Она наблюдала за ним, сдерживая слёзы. Резко Дазай оказался в крепких объятиях, он растерялся, мама часто обнимала его, но всегда мягко, невесомо. Это прикосновение казалось тяжёлым.       – Ты ведь обещал, что больше не будешь, – мягкий голос был тихим и дрожащим. Она плакала.       Мори расслышал каждое слово.       – Больше не будет? – алые радужки будто светились в искусственном свете лампы, светились холодом, когда он подошёл к рабочему столу и одной рукой поднял заляпанный кровью рисунок, – Такое уже было?       Танэ оторвалась от сына, посмотрев на мужа красными от слёз газами. По её щекам бежали слёзы.       – Мам… – мальчик был в панике, живот скрутило, он понимал, что является причиной чужих слёз, – мам, не плачь, пожалуйста, – маленькие ладошки пытались вытереть чужие слёзы, не касаясь окровавленной кожей, но не получилось. Скулы матери окрасились таким же алым, как и дохлое животное на рисунке.       – Такое уже было? – Повторил свой вопрос Огай.       – Два месяца назад он, – женщина резко замолкла на половине фразы и замерла, резко поднеся руку к груди, к сердцу. Её глаза оставались широко раскрытыми, она не двигалась и не могла вдохнуть или выдохнуть новую порцию кислорода.       – Мама? – его голос теперь тоже дрожал, – Мама!       Огай мигом оказывается рядом с женой, беря большую часть её веса на себя, достаёт телефон, набирая номер заведующего приёмным отделением, в требовании срочно отправить скорую. Описав симптоматику и озвучив предварительный диагноз, он сбросил трубку, оказывая супруге помощь, на которую был способен голыми руками.       – Осаму, помоги мне, – сказал мужчина, не поднимая взгляда, – в будущем тебе этот опыт пригодится. Врачам запрещено для своих близких выступать в роли специалиста не просто так. Мори имея за собой многолетний багаж опыта, не успев осознать ранние действия сына, выдавал ему указания, пытаясь унять внутреннее беспокойство за любимого человека и вернуть себе прежнее самообладание. Получалось плохо. Танэ давно болела, он об этом знал, из-за этого ей запретили рожать естественно. Но перед появлением в их жизни Осаму, она вошла в ремиссию. Женщине до сих пор был строго запрещён излишний стресс и физическая нагрузка, она соблюдала эти правила, как могла. Но беспокойство нельзя контролировать.